Текст книги "День рождения в Лондоне. Рассказы английских писателей"

Автор книги: Мюриэл Спарк

Соавторы: Клайв Синклер,Арнольд Уэскер,Брайан Гланвилл,Джонатан Уилсон,Рут Джабвала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Откуда будете? – спросила она.

– Из Польши.

– Да? Поляки тоже не дураки выпить.

Когда мы с Билли подружились, она предупредила, чтобы я к ней не очень привязывался – наверняка подведет. Именно этим она и занималась – обманывала мои ожидания, демонстрировала свою никчемность, портила вечер. Но я ей не отец и не судья. Я не хотел давать ей возможность сказать: «Говорила же я вам, что игра не стоит свеч». Ведя себя так, она избавлялась от ответственности, от страха неудачи, и, самое главное, так она могла не бояться, что ей причинят боль. Она старалась, чтобы ее пророчества сбывались – это были мины, которыми она обложила свое сердце. Недуг Черити был всепожирающий, он неумолимо глодал тело, в котором поселился. Недуг Билли тоже была саморазрушающим, и это превратным образом еще больше влекло меня к ней. Я был исполнен решимости обойти все препятствия и добраться до молочных рек с кисельными берегами.

На дороге из Сити все еще действовал полицейский контрольно-пропускной пункт, который установили из-за ирландских террористов. Теперь, когда их коктейли Молотова покоились до поры до времени в чуланах, бдительные власти занялись отловом водителей, которые коктейли не швыряли, а потребляли внутрь. Я, в отличие от Билли, лыко вязал, но алкоголя в крови у меня было предостаточно. Неужели такое возмездие было мне уготовано? Неужели судьба собралась покарать меня за попытку изменить покойной жене ночью за решеткой?

– Куда вы ездили? – спросил полицейский, когда мы подъехали к шлагбауму.

– В ресторан, – ответил я.

– Вы что-нибудь пили? – Отвечать утвердительно было слишком опасно. Разве можно, заказав бутылку, ограничиться парой бокалов?

– Алкоголь мне запрещен, – сказал я. – У меня рак.

Я поднялся в квартиру Билли. Она налила себе очередную порцию джина. Тоника у нее не было, и она добавила нечто под названием «Ум Бонго». Очевидно, тут-то остатки разума ее покинули, потому что она поцеловала меня. Губы у нее были мягкие, однако в ее поцелуе сквозило отчаяние. Мы опустились на пол, где отношения «родитель – учитель» перешли в фазу прямого контакта.

– Ого-го! – расхохоталась Билли. – Давненько я так не обжималась.

Я расстегнул ее блузку, под ней обнаружился белый лифчик. Черити была тоненькая и ничего такого не носила. Я принялся ласкать высвободившиеся груди. Билли прикрыла глаза и замурлыкала.

– Я лет двадцать не видел лифчиков в действии, – сказал я, надеясь облегчить переход к более интимным играм. Это оказалось тактической ошибкой.

– Я думала, ты другой, – сказала она, – а ты такой же, как все. Польстился на мои сиськи. Если бы хватило духу, я бы их отрубила. – Вся в слезах, она вскочила всклокоченной Венерой. – Кровь и песок, [73]73
  «Кровь и песок» – неоднократно экранизированный роман Бланко Ибаньеса, история любви матадора и великосветской дамы, приведшей героев к трагическому финалу.


[Закрыть]– выла она, – кровь и песок. – Она плюхнулась на диван и стала бороться с бесами, овладевшими ею. Но не с невидимыми абстракциями вроде Иеговы, а с материальными – в духе чудовищ Мориса Сендака. [74]74
  Морис Сендак (р. 1928) – американский художник и детский писатель, автор и художник книги «Там, где живут чудовища».


[Закрыть]Эти жуткие монстры ее пугали. Она и ласкала их, и била, и шептала что-то им на ухо, и рыдала над ними, и отшвыривала в угол.

– Я, наверное, спятила, – причитала она. – Разговариваю с куклами.

– Лучше поговори со мной, – предложил я.

– А блузка у нее все еще была расстегнута? – спрашиваю я Ноя.

– Между прочим, да, – отвечает он.

– Значит, надежда оставалась? – говорю я.

– Оставалась, – отвечает он.

– Она с тобой говорила? – спрашиваю я.

– Говорила, – отвечает Ной. – Сказала, что до смерти устала быть сильной, быть душой компании. Сказала, что хочет, чтобы теперь о ней заботились. Я предложил себя.

– Это была бы огромная ошибка, – сказала она, – огромная ошибка для нас обоих. Либо я тебе причиню боль, либо ты мне.

– Не причиню, – пообещал я.

– Это все пустое, – сказала она. – Такой возможности у тебя не будет. Никогда, никому и ни за что я не дам с собой сблизиться.

Тут она мне рассказала о своем папаше – отличный был папаша, только пил много, а еще о бывшем муже, который ушел к одной ее коллеге.

– Ты его любила? – спросил я.

– Больше жизни, – ответила она. – И до сих пор люблю. В этом-то вся проблема.

– Он, наверное, просто спятил, – сказал я.

– Какой ты милый, – сказала Билли, повернулась ко мне лицом, и я поцеловал ее. – Скажи, а ты хотел бы, чтобы Черити вернулась? – спросила она.

– Конечно, – ответил я. А что еще я мог сказать? Но, честно признаться, в тот момент я не хотел рядом с собой никого, кроме Билли. Не значило ли это, что я подсознательно желал смерти Черити – чтобы иметь право волочиться за другими женщинами? Президент Картер однажды признался, что в душе он прелюбодей, так, может, я в душе убийца? Может, кровь Черити на моих руках? И если таково преступление, то каково же будет наказание? Я не верю в Б-га, а если б и верил, то мой Б-г был бы как те судьи, что любят выносить смертные приговоры. При мысли об этом я содрогнулся.

– Извини за дурацкий вопрос, – сказала Билли. – Давай забудем о наших печалях и потанцуем.

– Почему тебе нужно превращать банальное соблазнение в психодраму? – ехидничаю я. – Я думал, профессор Гамбургер – образец самовлюбленности, но ты его обошел; вот у тебя тоже эго так это эго. Позволь тебе напомнить, что Черити убил не ты. Ее убил рак. Она умерла от рака в палате номер одиннадцать. Сделай одолжение, братец, не морочь себя, не усложняй такую простую штуку, как похоть, приплетая судьбу Черити. Неужели так трудно признать, что Сисястая Билли поняла тебя как нельзя лучше, поняла, что на самом деле ты ждешь от нее плотских наслаждений?

Мы оба знали, что я прав, но Ной скорее откусил бы себе язык, чем признался бы в этом.

– Когда Билли сказала: «Давай потанцуем», она имела в виду не традиционное па-де-де, – он пренебрежительно пожимает плечами, – а то, что она называла «воздушными танцами», для них нужно лечь рядом на пол и махать руками под гром хеви-металл. Как тебе известно, Александр, у меня нет чувства ритма. Беспристрастный наблюдатель догадался бы, что я разыгрывал пантомиму, возможно, изображал охваченную паникой жертву кораблекрушения. Боюсь, никто не принял бы меня за горюющего вдовца сорока с лишним лет.

Ничего не могу с собой поделать. Мой смех не сдержать бы и Ассуанской плотине. Бедняга Ной разобиделся.

– Какой же ты нечуткий, все, что угодно, превратишь в балаган, – сетует он. – Над Танатосом и то смеешься. А уж над Эросом ржешь как лошадь.

– Не воспринимай ты себя так серьезно, – говорю я, – был бы во сто крат счастливее.

– Как ты? – срезает меня он. На это мне нечем ответить.

– Тем временем ангел-хранитель Билли, возбужденный «Бифитером» и «Пинк Флойдом», парил где-то высоко над вверенным ему телом, – продолжает Ной. – Наши руки соприкоснулись случайно, а потом уже и губы – неслучайно. Я расхрабрился, расстегнул ей молнию на юбке. Трусики у нее были под стать бюстгальтеру. Если я напоминал утопающего, то она выглядела как Эстер Уильямс [75]75
  Эстер Уильямс (р. 1921) – американская киноактриса, в юности была пловчихой.


[Закрыть]в бикини. Я сунул руку ей в трусики. Оказалось, что ягодицы у нее на удивление холодные.

– Можешь лечь на меня, – сказала она.

– Догадываюсь, что произошло дальше, – говорю я. – Вернее, не произошло. Тебе не обломилось, нет?

Ной мотает головой.

– Хотелось бы сказать, что этого не произошло, потому что я не мог воспользоваться слабостью пьяной разведенки, – говорит он, – или потому, что я все еще остро переживаю утрату Черити, только врать не хочу. Мое фиаско не имело ничего общего ни с моралью, ни со смертью, и истина, как это ни печально, в том, что я, жалкий хлюпик, просто испугался такой искушенной, как мне казалось, женщины. Но она вовсе не была такая уж искушенная, у нее было всего два любовника, считая мужа, – вот смех-то. Теперь уже есть третий, только это не я. Через неделю после нашего свидания к ней случайно заглянул давнишний друг, здоровенный детина, который на стул не садится, а седлает его. Он так и остался у нее, седлает теперь не только стулья Билли, но и ее саму. «Ной, – сказала она во время нашего последнего разговора, – это случилось, мой корабль приплыл в гавань».

А корабль Ноя, судя по его виду, затонул.

– Безмозглая неуемная шлюха – вот кто тебе нужен.

Вид Ноя, исполненного отвращения к самому себе, мне так приятен, что я не желаю облегчать его страданий и не говорю, что он, скорее всего, легко отделался. Иначе я рассказал бы, какой новостью огорошила меня Фиона Буллфинч.

Она явилась нежданно-негаданно пару часов назад, как всегда прекрасная, хотя на редкость неуместная, английская роза на куче навоза. Протянула мне корзинку с фруктами – будто я больной, а здесь не тюрьма, а больница.

– Фиона! – сказал я. – Какой сюрприз!

– У меня есть сюрприз покруче, – ответила она. – Я беременна.

– Принимаешь поздравления? – осведомился я.

– Все зависит от того, как к новости отнесется отец, – ответила она.

– И кто он? – спросил я.

– Ты, – ответила она.

– Откуда ты знаешь, что не Башир?

– Потому что эта двуличная свинья отсидит двадцать лет, – ответила она, – а тебя выпустят через пять.

Итак на меня в одночасье свалился груз ответственности, а беспечные поступки повлекли за собой благотворные побочные последствия.

– Угощайся, – говорю я Ною и показываю на Фионину корзинку с фруктами. Он берет яблоко, но тут же хватает штуковину покрупнее и жадно к ней принюхивается.

– Перезрелая, – сообщает он, будто мне сейчас до этого есть дело. – Слишком резко пахнет, смесью женского пола и сладковатого дезодоранта. До ужаса похоже на то, как пахло под мышками у Черити.

– Ты что хочешь сказать, – обрываю его я, – что твоя жена воплотилась в израильскую дыню? – Неужели человек, который с пророческим пылом развенчивал материализм, окончательно свихнулся? Уж не решил ли он, что ему нужна более ощутимая поддержка, чем та, которую может дать незримая жена? Жалкий ублюдок, уходя, забирает дыню с собой, и я испытываю удовлетворение, пусть и не радостного свойства.

Обычно между часом и двумя хозяева оставляли магазин на кого-нибудь из продавцов и удалялись в комнату позади, где ели ржаной хлеб с пастрами (главный мясник требовал называть это сэндвичем с солониной) и смотрели дневные новости. Зачастую отец, еще с полным ртом, ругал репортеров, особенно когда они демонстрировали свою антисемитскую сущность и позволяли себе нелестные замечания об Израиле.

– Да угомонись ты Б-га ради, – говорил я, – не то язву наживешь.

В день, когда я угодил в яму, которую рыл отнюдь не себе, мы включили телевизор чуть позже и перечень новостей пропустили. Вместо этого мы попали на рассказ о кучке сердобольных истериков, которые блокировали английские порты, твердо решив не допустить экспорт телят по ту сторону Ла-Манша, где обитали жестокосердные любители телятинки.

– Бедные создания и так жестоко страдают, а им предстоят еще худшие муки – когда обитатели континента засадят их в кошмарные клетки, – говорила женщина в платке и зеленых резиновых сапогах, по возрасту годившаяся Фионе Буллфинч в бабушки. – Это преступление против человечества, так же поступали фашисты с евреями.

– Ты слыхал? – завопил отец. – Эта мерзавка сравнила уничтожение миллионов с пущенными под нож коровами, которые все равно пойдут на отбивные. Забавные у англичан приоритеты. Готов поклясться, большинство из них скорее всадили бы нож в своих соотечественников, чем в скотину.

Он все еще поносил извращенные нравы гоев, но я уже не слушал. Наверное, даже не дышал. Я чудом не грохнулся в обморок, когда дикторша сообщила, что в охоте на ограбивших Кенсингтонское хранилище ценностей наметился прорыв. На пятне крови, обнаруженном на месте преступления, сохранились отпечатки пальцев, совпавших с имеющимися в картотеке Интерпола. На экране возникло лицо Башира со зловещими усами. Его отрекомендовали как международного наркоторговца, связанного с террористами, сообщили, что он вооружен и чрезвычайно опасен. И посоветовали держаться от него подальше. Почему я не последовал этому разумному совету?

Башир возбудился донельзя.

– Ты слыхал, как они меня назвали? – хвастался он. – Гений преступного мира!

Как мы его ни умоляли, затаиться он не пожелал. Наоборот, купил «феррари-тестаросса» и расплатился толстенными пачками денег из хранилища. Он переехал в шикарнейший отель Мейфэра и купал Фиону Буллфинч в королевской роскоши. Не знаю, когда за ним начала следить полиция, но на встрече Пинки с Баширом в «Хилтоне», где состоялась передача крупной суммы денег, она уже присутствовала. Мой ненаблюдательный сосед вернулся за полночь в сопровождении дюжины незваных гостей.

– Так-так-так, – сказал один из полицейских, потирая нос жестом, общим для полицейских всех времен, – похоже, вы не в силах изменить свои многовековые привычки – черного кобеля не отмоешь добела. – Башира арестовали тут же. Фиону тоже забрали. Когда она наконец поняла, что украшала себя ворованными драгоценностями, а не сокровищами иракской короны, она была оскорблена до глубины души. Обвинение в укрывании краденого оскорбило ее куда меньше.

Башир тут же во всем признался, хвастал, что это он придумал, организовал и привел в исполнение самое потрясающее преступление на памяти нынешнего поколения. Услышав, что нашу добычу оценили в двадцать пять миллионов, он расхохотался.

– Да там было без малого сорок! – настаивал он.

Власти были склонны ему поверить: сочли, что часть нашей наживы – контрабанда, поэтому сведения о ней отсутствовали. Только когда Баширу разъяснили, что в случае, если главарь банды сознался в содеянном, его присутствие в Центральном уголовном суде до вынесения приговора не требуется, он заткнулся и изменил заявление с «виновен по уши» на «невинен как овечка». Он решил выжать все, что можно, в отведенное ему, увы, весьма ограниченное время в суде – ведь для преступника это все равно что Вестминстерское аббатство для престолонаследника, готовящегося к коронации.

Суд и должен был стать его коронацией, публичным признанием его заслуг. Поэтому каждое утро он являлся в суд разодетый в пух и прах, в костюмах от Джорджио Армани и темных очках. Он кокетничал с жюри, приподнимал очки, чтобы подмигнуть присяжным попривлекательнее. Однако, когда меня вызвали давать показания, он перестал кривляться, и вид у него сделался зловещий. Когда я поднял правую руку и поклялся говорить правду, он, не сводя с меня глаз, медленно провел пальцем по горлу.

Не могу не признать, основания на это у него были. Потому что я собирался рассказать, как зарождался наш заговор, назвать имена и кто в чем виноват. Я рассказал, как познакомил Башира с Пинки, как они нашли общий язык и составили список самых интересных вариантов в Лондоне. Кенсингтонское хранилище ценностей было в числе первых, а Васим, по мнению Пинки, мог сыграть роль Сезама для желавших его открыть. Он рассказал о финансовых затруднениях Васима – тот принес компании убытков на полмиллиона, сам задолжал банку шестизначную сумму, – и предположил: если на него слегка надавить, он с радостью согласится поучаствовать в ограблении собственной фирмы. Так оно и оказалось. Я к ним присоединился, потому что был нахалом и умником.

Однако, когда мне предъявили обвинение и я понял, что мне грозит пятнадцать лет тюрьмы, я себя таким уж умником не чувствовал. Родители отказались со мной видеться, но, спрятав гордость в карман, все-таки отправились к зазнайкам-соседям, и те прислали своего сына, ушлого адвоката, и он нехотя явился и договорился об уменьшении срока – при условии, если я дам показания против своих бывших соратников, то есть донесу на них. Ной наверняка долго мучался бы, долгими тюремными ночами вел борьбу со своей совестью; для людей попроще, тех, кто знает, что у воров чести нет, вопрос был не этический, а практический. Что хуже: тюремное заключение или жизнь под угрозой смерти? Под этой угрозой все мы ходим, к тому же у меня было преимущество: в отличие от Черити, которую ее убийца застал врасплох, проник в ее гены, как Ли Харви Освальд, я своих врагов знал. Так что я согласился перейти на сторону противника. Этот переход обеспечил мне пять лет вместо пятнадцати и вклад в утробу Фионы. Чтобы я не забывал, что легко отделался, судья счел нужным напомнить, что мне до конца дней придется жить с оглядкой. Башир – с головы до ног в черном – улыбался улыбкой ангела смерти. Теперь никому не ведомо, умру я в тюрьме или в какой-нибудь палате номер одиннадцать.

Выслушав приговор, Башир поблагодарил судью.

– Я совершил тяжкое преступление, – сказал он, – за которое заплачу лучшими годами своей жизни. Тем не менее я не сожалею о своем выборе. Откажись я от этого плана, я лишился бы своего высшего достижения. Позвольте, я объясню. Вскрывая банковские ячейки, я чувствовал себя Б-гом: мои фантазии воплощались, можно подумать, я сотворял все, что находил, и каждая ячейка рождала новые идеи, была новым подтверждением моей гениальности. Может, я и безумец, но деньги никогда не были для меня главной целью. Я хотел создать произведение искусства, преступление, которое навсегда останется в людской памяти. И я сделал это. Я совершил la crème de la crime. [76]76
  Лучшее из преступлений ( фр.).


[Закрыть]Больше мне нечего сказать. Теперь ведите меня в узилище, я получил удовлетворение.

– Башир – счастливый человек, – говорю я. – Жаль, я не могу сказать того же. – Я пристально смотрю на Ноя. – Судя по твоему виду, тебе тоже не помешало бы его получить, – говорю я.

– Чего? – спрашивает он.

– Удовлетворение, – отвечаю я.

Рози хохочет.

– Папа в расстройстве, – говорит она. – Он об этом не рассказывает, но, по-моему, он влюбился в мою учительницу, красотку мисс Типтри. А теперь мучается ревностью: ходят слухи, будто она беременна. Вроде бы однажды в ее дверь постучался прекрасный незнакомец и остался у нее да навеки. Во всяком случае, так говорят. Надеюсь, так оно и есть: романтично-то как!

Я готов был обнять девочку: надо же, столько пережила, а надежды не теряет!

– Не куксись, – говорит она. – Мы принесли тебе подарок. Папа, покажи!

Ной достает фирменный пакет «Мясной империи Макси» и извлекает из него багрово-красный кусок вырезки.

– Это для твоего глаза, – говорит он и показывает на мой свежий фингал.

– Скажи, Ной, чего ты хочешь от жизни? – спрашиваю я и прикладываю мясо к распухшему веку.

– Того же, что и Башир, – отвечает он. – Оставить след, создать хоть что-то совершенное.

Я поворачиваюсь к Рози и понимаю, что он, по всей видимости, добился цели.

Джонатан Уилсон
В свободный день

Перевод с английского Ларисы Беспаловой

Мы садимся на 226-й автобус – он идет от Доллис-хилл до Голдерс-Грин. Чем дальше, тем дома больше и красивее. У Голдерс-Грин пересаживаемся на одноэтажник номер 210, едем до Хампстед-Хит. [77]77
  Хампстед-Хит – лесопарк на северной возвышенной окраине Лондона, там устраиваются праздничные ярмарки с аттракционами.


[Закрыть]Деннис спрашивает:

– Знаешь, отчего Дейви Крокетт, [78]78
  Дейви Крокетт (1786–1836) – герой американского фронтира, т. е. западных границ, освоение которых продолжалось вплоть до 1890 года, меткий стрелок, лихой охотник. Погиб, защищая от мексиканцев крепость Аламо.


[Закрыть]герой фронтира, так метко стрелял?

Я мотаю головой.

– Оттого что вечно шастал с фронта в тир.

Сойдя с автобуса, мы пересекаем ничейную полосу у Уайтстоунского пруда и углубляемся в дикий фронтир Хампстед-Хит. Не размениваемся ни на кегельбан, ни на кривое зеркало, картингом и тем пренебрегаем. Идем напрямик к Женщине-Крысе. На дворе август 1967-го, и на увеселительной ярмарке еще можно посмотреть на уродов.

У входа в балаган красуется ходячий атавизм, осколок предыдущего десятилетия, остролицый, злобный ферт: волосы зализаны назад, пиджак чуть не до колен, черные брюки-дудочки, заляпанные грязью узконосые сапожки. Он запрашивает с каждого по полкроны. Деннис говорит:

– А ты что, Крысе мужем приходишься?

Ферту вопрос Денниса не нравится. Он что-то вякает насчет того, что расквасит нам носы. Но с Деннисом шутки плохи, так что мы хохочем ему прямо в рожу и проходим в балаган.

В балагане жарища, от клетки идет такая вонь, что может с ног свалить. Поначалу нам не удается поглядеть на Женщину-Крысу, потому что у клетки сгрудились мужчины (среди них и несколько женщин затесалось), и все рвутся на нее поглазеть. Ага, вот и она, лежит себе, развалясь, в коричневой проволочной клетке, сварганенной, судя по всему, из старых каминных решеток.

– Это что же? Сисек и тех не видно? – говорит, ни к кому собственно не обращаясь, старый хрен рядом с нами.

– А ну закрой хлебало, – подает голос Женщина-Крыса, с подстилки при этом не поднимается.

Она с ног до шеи затянута в трико, выше пояса оно прозрачное, к соскам приклеены клочки коричневого меха. Ниже пояса – у нее искусственная крысиная шкура, к ней прицеплен длинный хвост. Зубы у нее острые и торчат вперед – не иначе как в балаган ее взяли из-за них. Меня не ее хвост завел и не полчища белых и серых крыс, которые по ней ползают все равно как по канаве, а ее длинные, коричневые, налакированные, прямо-таки ведьмовские ногти.

– Ты только вообрази, как она тебя ими будет драть? – говорю я Деннису и – толк его в бок – показываю на ее ногти.

– Мерзость какая, – говорит Деннис.

Но вот мы у самой клетки, только что не впритык лицом к проволочной сетке. Чувствую, какой-то поганец лезет в мой задний карман, да только денег там нет, так что ему не пофартит.

– Чем могу помочь, джентльмены? – спрашивает Женщина-Крыса и останавливает на нас тяжелый взгляд – дает понять: нечего тут ошиваться.

– Откуси им яйца, – орет какой-то горлодер из толпы позади нас.

Я говорю Женщине-Крысе:

– Хочешь сыру?

– Я тебе такого сыру дам – мало не покажется.

Не дожидаясь, пока я отойду, она загребает горсть крысиного помета с опилками и – шварк мне в лицо. Но попадает не в лицо, а за ухо – я пытался увернуться. В волосах, чувствую, полно катышков.

Мы опускаемся на четвереньки, ползем к стене балагана. Там лежит какой-то паренек – тщится перепилить перочинным ножичком одну из оттяжек.

– Ты что это делаешь? – спрашивает Деннис, хотя и так все ясно.

Парнишка наставляет на нас ножик.

– Полегче, – говорю я (он еще недоросток).

И мы выкатываемся из вонючего балагана прямо в грязь, всю в колеях от фургонов. За нашими головами генератор карусели воет так пронзительно, что, похоже, того и гляди взорвется.

– Увеселительная ярмарка называется. То еще увеселение, – говорит Деннис.

– А что, – говорю я, – разве ты не веселишься?

Мы пробираемся по парку к той части ярмарки, что в низинке. И у Большого колеса сталкиваемся нос к носу с красивой Крисси Макналли из нашей школы и ее новым дружком.

– Это Лемберг, – говорит она с подвывом – такой у них в Уэмбли [79]79
  Северо-западный пригород Лондона.


[Закрыть]прононс.

Деннис косится на меня. Я знаю, о чем он думает. Последний Криссин дружок Ухарь был законченный байкер: мотоцикл, штормовка, фанат «Ху» [80]80
  «Ху» – известный ансамбль поп-музыки.


[Закрыть]– весь набор. Но он умер. Его прикончил героин, который сначала погулял по нашей школе приятным летним ветерком, потом прошелся по ней смерчем. Лембергу этому далеко до нашего Ухаря.

– Хотите посмотреть его мастерскую? – спрашивает Крисси.

Представить нас ему она не считает нужным.

Мы стоим перед огромной картиной – это портрет Лемберга нагишом, и на нем он раза в два больше, чем в жизни, с кистями в руке и гигантским тюбиком краски вместо пениса. Черные каракули в правом нижнем углу возвещают: «Перепашем кости мертвецов».

Лемберг сидит за столом посреди мастерской – скручивает косяк. Ему лет тридцать, если не тридцать пять.

– А это что такое? – спрашивает Деннис, указывая на член. – Не иначе как воображение разыгралось?

– А вот и нет, – вносит ясность Крисси. – У него и впрямь очень большой. А у тебя разве нет?

Лемберг пропускает их разговор мимо ушей, продолжает копаться в мешочке с травкой. Бубнит что-то себе под нос на манер Винни-Пуха:

 
От стеблей и семян
Никакой дурман.
 

Мы внимаем всему, что бы Крисси ни сказала: во-первых, из уважения к ее недавней утрате, во-вторых, из-за ее знакомства с Твигги. [81]81
  Твигги (Хворостинка) – прозвище Лесли Хорнсби, английской манекенщицы, культовой фигуры шестидесятых – начала семидесятых годов.


[Закрыть]А у меня есть и третья причина. Вот уже несколько месяцев она – главное лицо всех моих фантазий, в них она совсем голая и наяривает не за страх, а за совесть.

Деннис слоняется по мастерской, хватает тюбики с краской – выжмет каплю на руку и оботрет о джинсы.

– Глянь, – говорит он, тыча в свои штаны. – Вот оно – искусство!

А что, оно и неплохо – в тридцать пять ты художник, живешь в трендовом Хампстеде, [82]82
  Хампстед – фешенебельный район на севере Лондона. В ХХ веке там стали селиться представители богемы.


[Закрыть]прямо посреди комнаты у тебя широченная кровать (постель смята, на простыне бурое пятно засохшей крови, и не то чтобы маленькое) и спелая девчонка шестнадцати лет, по которой все мы, а я в особенности, помираем, и к тому же ты еще пишешь себя нагишом.

– Не трогай краски, – говорит Лемберг.

Ага, вот он и заговорил. И знаете что? Он с нами одного поля ягода. Так что у него не особо и повыкамариваешь: он знает, кто мы, а мы знаем, кто он. В Лондоне для этого человеку достаточно открыть рот.

Мы курим травку.

– Домашнего производства, – говорит Лемберг.

– Видели бы вы, как у него там устроено, – поясняет Крисси. – Комната вся как есть обтянута фольгой, павильонное освещение – он его в одном театре, который закрылся, раздобыл.

– А вам гашишное масло доводилось пробовать? – спрашивает Лемберг. – Вот этот я обмакнул в масло. От него сразу начинаешь глюки ловить.

– Что-что? – спрашивает Деннис. – Уж не хотите ли вы сказать, что от этого зелья следует ожидать галлюцинаций?

– Ожидать-то следует одного, а последовать может совсем другое, вот оно как.

– Весьма глубокомысленно, – ответствует Деннис.

Спустя десять минут Деннис мне говорит:

– Час длинных носков настал.

Он имеет в виду, что настало время, когда наркота пробирается в колени, спускается до икр и давай драть в тех местах, где кончаются носки, если, конечно, ты носишь длинные носки. Лемберг подвалил к Крисси, лезет целоваться. А она лицо его отпихивает, но всем своим видом показывает: «погоди, вот они уйдут, тогда уж…» Ну мы и ушли.

На улице я глянул на волоски на своей руке, обычно их не разглядеть, а тут на́ тебе – нива колышется.

– Это масло все увеличивает, – говорит Деннис, когда я описал, что да как. – Она обостряет восприятие.

И пяти минут не прошло, как мне приспичило водрузить на нашей школе израильский флаг.

Я воображаю – не пропадать же обостренному восприятию, – как над Брондсбери, Куин-парком и Паддингтоном полощется по ветру большущая сине-белая звезда Давида. На прошлой неделе Оуэн (религиозный наставник) отдубасил меня своей «кошерной дубинкой» за разговорчики на уроке. А еще больше меня обозлил Биглхоул: он глумился надо мной в спортивном зале. Я пришел не в черных, как положено, а в красных шортах.

– Вулфсон, – сказал он, – тут тебе не еврейский показ мод.

И такое в порядке вещей у нас в школе (Коэн, стань у мусорного ведра – тебе место среди отбросов), где социально-опасные недоумки из Килберна учатся вместе с еврейским хулиганьем из Уиллесдена и Уэмбли.

Дело за малым: где раздобыть флаг? Деннис – он хоть и сметливый, но непрактичный – с ходу предлагает: надо украсть. Украсть так украсть, вот только где? Мы стоим перед домом с синей табличкой, в нем двести лет назад жил Джон Китс. [83]83
  Джон Китс (1795–1821) – английский поэт.


[Закрыть]

Деннис говорит:

– Где ты в последний раз видел израильский флаг? Я имею в виду там, откуда его можно спереть?

В голове что-то брезжит, и я топчусь вокруг да около. Знаю, куда лежит мой путь, но идти туда мне не так чтобы хочется. Тем не менее я говорю:

– В синагоге, на бар мицве твоего двоюродного брата Нормана. Ты что, забыл? Позади него, когда его вызвали поднимать Тору, развернули флаг.

– В чем дело? – орет Деннис, сам он думает, что говорит шепотом.

А я распластался как рыба на блюде на одной створке большого шестиугольного витража – мы ухитрились открыть его, пользуясь длинным шестом. Я вскарабкался по бетонной стене, руки, одежда у меня изгвазданы в краске, она шелушится. Жмусь лицом к рыжей гриве Льва Йеуды. Витраж в металлических переплетах, чувствую я, того и гляди треснет. Я перегнулся пополам, но протиснуться в окно не могу. Я думаю о рычагах, о том, что в физике я ни бум-бум (у меня – 26 %, у лучшего в классе – 97 %; прилежание – С; вывод: ленивый и неспособный), лечу головой вперед и – бах – плюхаюсь на мягкие стулья синагоги.

Нас опередили. В синагоге полный разгром. Повсюду раскиданы страницы, вырванные из молитвенников, на полу валяются разодранные в клочья талиты. Одна из красных бархатных завес перед ковчегом располосована бритвой, располосованы и пухлые кресла, где восседают попечители синагоги в блестящих цилиндрах и фраках.

Я впускаю Денниса через боковую дверь. Он озирается по сторонам.

– Тут кто-то порезвился всласть, – говорит он. – Флага не видел?

Его бесчувствие ужасает даже меня.

– Дело серьезное, – говорю я.

Мы по-быстрому осматриваем синагогу – в основном, они резали и рвали все, что попадется под руку. Черную свастику эта сволота намалевала только на одной из торцовых стен: видно, у них с краской было не густо. И тут нас обоих, причем одновременно, осеняет: если сейчас войдут, нам не миновать долго-долго объяснять, что мы тут ни при чем.

Мы уже собираемся уйти (sans [84]84
  Без ( фр.).


[Закрыть]флага), как слышим стон. Доносится он, судя по всему, из-за труб органа. Тяжкий мужской стон. Мы забираемся на хоры и обнаруживаем там сторожа. Лицо у него побитое, в синяках, под каждой ноздрей полумесяцем – полузасохшая кровь.

– Я пытался их удержать, – говорит он. – Сволочи. Явились из парка. И зачем только такое творить?

Деннис оглядывается вокруг, глаза его вот-вот заполыхают. Я уже такое видел – глаза у него загораются гневом и нетерпением, и это почти всегда означает, что сейчас он начнет крушить все подряд.

– Знаешь, где флаг? – спрашивает он.

– Да на черта нам сейчас флаг? – говорю я, еще минута – и мы как пить дать сцепимся (в таком случае мне несдобровать).

Некоторое время мы со сторожем прибираемся. Деннис отправляется в подсобку – искать флаг. Я запихиваю разодранные полотнища в ящик под чьим-то креслом. Но мне быстро надоедает прибираться, и я пристраиваюсь на стуле, читаю: «Не пожелай красоты ее в сердце твоем, и да не увлечет она тебя ресницами своими, потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба». [85]85
  Мишлей, 6:25.


[Закрыть]При чем тут кусок хлеба? Я пытаюсь представить себе ресницы Крисси Макналли, но у меня ничего не получается. Брови – да, средней густоты, светлые. Значит, у нее светлые волосы повсюду? Не исключено.

Сторож говорит, что пойдет звонить в полицию. Тут появляется Деннис с флагом (я рассчитывал, что флаг будет побольше). Деннис уже прикрепил его к древку. Я спрашиваю сторожа:

– Мы хотим ненадолго позаимствовать ваш флаг – вы не против?

Он пожимает плечами, как бы говоря: «Какое это теперь имеет значение?»

За синагогой простираются поля Гладстон-парка. Мы разворачиваем флаг и припускаемся бежать – флаг развевается позади как средневековая хоругвь. За нами увязывается пара-тройка бродячих собак; Деннис их отгоняет – изловчается пнуть прямо в пасть. Дети качаются на качелях, выстраиваются в очередь к каменному фонтану. Вдали, за грязноватым прудиком, где плавают утки, над плакучими ивами, над тонкими серебристыми верхушками берез изгибается радуга. По-видимому, пока мы были в синагоге, прошел дождь. К нам подкатывается крохотная девчушка. Она говорит: