Текст книги "День рождения в Лондоне. Рассказы английских писателей"

Автор книги: Мюриэл Спарк

Соавторы: Клайв Синклер,Арнольд Уэскер,Брайан Гланвилл,Джонатан Уилсон,Рут Джабвала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– И у меня было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, – сказала Эльзе. – После того, как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена и я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры – никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».

– Кто не имел таких дней? – сказал мистер Лумбик. – Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот – и жизнь опять хороша. – Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони екнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.

А тут и Вернер явился домой.

– Как мило, – сказал он. – Кофейничаете? По какому случаю?

– По какому случаю кофейничаете? – вознегодовала миссис Готлоб. – По случаю дня рождения.

– Вот те на! – Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.

– Так он забыл мамин день рождения, – возопила миссис Готлоб.

– Я думал, это мужья забывают дни рождения, – мистер Лумбик попытался обратить всё в шутку.

– Ну что я могу сказать? – адресовался Вернер к матери.

– Ничего, ничего, какие пустяки, – Соня поспешила прервать сына.

– И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки, – он взял руки матери в свои, ласково, не без снисходительности поцеловал в щеку.

Одного с ней роста, он был хорош собой – густые темные волосы, элегантная повадка.

– Никаких поцелуев! – вскричала миссис Готлоб. – Ты поганец, тебя надо отшлепать.

– Если бы Вернер поцеловал меня хоть раз, я бы тоже простила ему всё-всё, – сказала Эльзе.

Вернер наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал:

– Как поживаете, tante [6]6
  Тетушка ( нем.).


[Закрыть]Эльзе?

Она – в упоении – закрыла глаза:

– Соня, ну за что тебе такой сын?

Соня оглядывала гостей с горделивой улыбкой.

– А теперь сядь-ка рядом со старухой Готлоб, – сказала миссис Готлоб, похлопав по соседнему стулу, – и расскажи ей всё про своих подружек.

– О какой из них вам рассказать? – Вернер подтянул брюки с безупречной складкой, закинул ногу на ногу, продемонстрировав элегантные носки, – о блондинке, о брюнетке или о моей фаворитке – рыжей?

– А у моих подружек волосы одного цвета, – сказал мистер Лумбик, – седые.

Однако с приходом Вернера никто не обращал на него внимания.

Миссис Готлоб погрозила Вернеру пальцем.

– Передо мной можешь не важничать. Для меня ты всё тот же малыш Вернер Вольф, который бегал к tante Готлоб на кухню и просил tante Готлоб испечь тебе вкусную ватрушку! Вот так-то, а теперь ты делаешь вид, что обо всем забыл! – и она ущипнула его за щеку, да так, что он поморщился.

– Нет-нет, можно ли такое забыть! – сказала Соня. И хотя ей хотелось бы забыть годы, проведенные в доме миссис Готлоб, комнату, служившую им и спальней, и гостиной, где Отто дрожал от холода у газовой горелки под звуки склок других беженцев, перебранивавшихся из-за того, чья очередь принимать ванну, в голосе ее звучала искренняя благодарность.

– Вернер! Ты даже не представляешь, куда мы поедем! В Сен-Морис! – сказала Эльзе.

– В Сен-Морис? – Вернер поднял бровь, улыбнулся – само обаяние. – Но Mutti же была там давным-давно с мамой и папой…

– Он смеется надо мной! – запричитала Соня и вытянула руку вперед, словно защищаясь от нападок.

Вернер схватил ее руку, поцеловал и продолжал:

– Когда же это было – в год после поездки в Карлсруэ или в год после Бад-Эмса, ей тогда еще сшили дивное платье из белых кружев с цветком на талии и она играла на пианино при лунном свете?

– Смейся, смейся, – сказала Соня. – Но какое же славное было время. Мамино здоровье нуждалось…

– Как же, как же, – вставил Вернер с издевательской серьезностью.

– Ш-ш! Подумать только, Эльзе, дважды в год мы ездили отдыхать, раз – летом, раз – зимой, и всегда в какое-нибудь живописное место, жили в большой гостинице…

– С красными бархатными коврами, зимним садом и чаем в пять часов à l΄anglaise, [7]7
  На английский манер ( франц.).


[Закрыть]– сказал Вернер.

– Да будет тебе! – И Соня, совсем по-девчоночьи – весело, с вызовом, тряхнула головой. – Смейся, смейся, вот только, если б мы в тот год не поехали в Мариенбад, где бы ты был? – и сразив этим аргументом сына, победно оглядела всех.

Вернер всплеснул руками, лукаво покачал головой.

– И кого же прелестная Соня Ротенштейн встретила, отдыхая с папой и мамой в Мариенбаде, кого эта благовоспитанная, благонамеренная барышня встретила в Мариенбаде?

– Вернер, ты сегодня просто несносный, – Соня сияла – так была счастлива.

– Да-да, вот так всегда, – сказала миссис Готлоб, – они поднимают родителей на смех, – и она снова потянулась ущипнуть Вернера за щеку, но он успел увернуться.

– Вот что странно, – сказал мистер Лумбик: он не поспевал за ходом беседы. – За свою жизнь я проживал во многих гостиницах, но ни в одной не было красного бархатного ковра.

– Рассказывай дальше, Вернер! – попросила Эльзе. – Я хочу знать историю их романа от начала до конца. – Ее пухлые щеки разгорелись – она обожала романы, и даже теперь, старой девой под пятьдесят, жила надеждой и ожиданием.

– Эльзе, ну зачем ты его подзадориваешь? – одернула ее Соня.

– Нет, пусть мне расскажут, что надо знать барышне, когда она едет отдохнуть в Мариенбад. Что, если нам поехать не в Сен-Морис, а в Мариенбад, а, Соня? Кто знает, что с нами там может приключиться – с тобой при твоей красоте, и со мной при моих десяти тысячах? Нельзя пропустить такой шанс! – она толканула Соню локтем и сморщила круглое, как яблоко, личико в гримасу, изображающую блаженство.

– Так я вам скажу и еще что-то странное, – сказал мистер Лумбик. – Я, знаете ли, никогда не ездил отдыхать.

На этот раз ему удалось привлечь к себе внимание.

– Никогда не ездили отдыхать! – вскричали хором Соня и Эльзе, а миссис Готлоб сказала:

– Это что, очередная ваша шуточка, Лумбик?

– Да нет, это так. В Вене – ну зачем мне там было ездить на отдых? Вся моя жизнь была отдых.

– Да-да, мы знаем, что это был за отдых, – сказала миссис Готлоб.

– У меня были мои друзья, мои шахматы, мои подружки, кафе, опера – ну и зачем мне было ездить на отдых?

– Это глупо, – сказала Эльзе. – Летом все хотят уехать на отдых. Каждый год, когда школы закрывались, отец увозил нас, всех шестерых, в горы, и мы останавливались в Pension. [8]8
  Пансион ( нем.).


[Закрыть]Он назывался Pension Катц, я хорошо его помню.

– Ну а потом… – Лумбик развел руками, понурился. – Бедный беженец старается зарабатывать на жизнь, отдых не для него. И тем не менее я много путешествовал: Будапешт, Прага, Шанхай, Бомбей, Лондон – плохо ли объездить столько за одну жизнь?

– Да разве это путешествия? – сказала миссис Готлоб. – Бродяжество – вот что это такое.

– Вы правы, – согласился мистер Лумбик, – одни путешествуют для удовольствия, другие для того, чтобы… как это сказать?..

– Чтобы рассеяться, – сказал Вернер.

– Чтобы рассеяться, спасибо, а другие путешествуют, чтобы их не рассеяли, как прах. Неудачный каламбур, а, мистер Вернер? Я теперь совсем англичанин и сочиняю каламбуры, чтобы потом извиняться за них.

– Будет вам хвастаться, Лумбик, – сказала Эльзе. – Мы уже слышали, что вы теперь – британский гражданин.

– Да, я теперь британский гражданин, и мне больше не могут сказать: «Пакуй чемоданы, Лумбик! Уезжай отсюда!» И так мне стало спокойно, что это даже плохо для моих нервов.

– Что ж, – сказал Вернер, лениво вытягивая ноги, – а вот мне пора паковать чемоданы.

Соня посмотрела на него с тревогой, глаза ее расширились.

– Вернер, зачем?

– Я скоро уезжаю в Рим, – и видя, как изменилось материнское лицо, сказал: – Ну что ты, родная, я же говорил тебе, что, по всей вероятности, уеду.

Соня опустила глаза в чашку, сжала лежащую на коленях крупную белую руку с бриллиантовым кольцом. Мистер Лумбик устремил на нее сострадательный, умильный взгляд. Взгляды остальных были устремлены на Вернера.

– Вернер, как интересно! – сказала Эльзе. – И зачем ты туда едешь?

– В Риме жизнь бьет ключом, а Лондон мне наскучил. Так что, Вернер, пакуй чемоданы! Уезжай отсюда! – Он одарил мистера Лумбика чарующей улыбкой, но тот не улыбнулся в ответ.

– Значит, жить с мамой для тебя не хорошо, – попеняла ему миссис Готлоб. – У вас чудесная квартира, она для тебя готовит красивые обеды, а ты всё бросаешь и – до свидания!

– Что ты там будешь делать, Вернер? – спросила Соня убитым голосом.

– Я же тебе говорил: там жизнь бьет ключом, снимают кино, столько всяких возможностей. Не беспокойся, родная, – он старался говорить беззаботно и весело, но в голосе его сквозило раздражение.

– Да вовсе я не беспокоюсь, – поспешила заверить его Соня.

Никаких причин беспокоиться не было. Денег теперь было достаточно, и в Риме он мог заниматься тем же, что и в Лондоне: немножко баловаться кино, немножко художественной фотографией, а в остальное время ходить с вечеринки на вечеринку и крутить романы.

Вернер посмотрел на часы.

– Б-г ты мой! У меня же в семь свидание!

И он скрылся в своей комнате – она прилегала к материнской. Как только он закрыл за собой дверь, Соня заплакала.

– Соня, liebchen! [9]9
  Милая ( нем.).


[Закрыть]– вскрикнула Эльзе.

Миссис Готлоб поцокала языком и на свой грубоватый манер сказала:

– Na, и что это такое?

– Какая я глупая, – рыдала Соня.

Мистер Лумбик – воплощенный такт – рассматривал фотографию Сониных родителей, запечатленных во время медового месяца в Биаррице.

– Понимаете, я вот что думаю: ведь всё могло быть иначе, – сказала Соня, утирая слезы крохотным носовым платком. – Отто уже отошел бы от дел, и фабрикой управлял бы Вернер. И был бы он Вернер Вольф, директор SIGBO, известный, уважаемый человек…

– Ну а кто уважает меня здесь? – возопила Эльзе. – Кто я для миссис Дейвис, всего-навсего штопальщица, но я-то знаю, что я всё та же Эльзе Леви, дочь Oberlehrer [10]10
  Старший преподаватель ( нем.).


[Закрыть]Леви из Швайнфурта, и пусть миссис Дейвис думает себе, что хочет, что мне до нее?

– А дети, – сказала Соня, – мы-то знаем, кто мы такие, но что может знать мой Вернер и моя Лило? – При мысли о Лило у нее снова полились слезы, и она прижала к глазам платок. – Бедненькая моя Лило, разве так я жила в девушках – дивные наряды, что ни день балы, танцклассы, уроки игры на фортепиано в Берлинской консерватории. А что имеет она – тяжелую работу в кибуце, работу руками, и эти кошмарные белые рубашки и шорты, – голос ее пресекся, она сказала: – Мой платок совсем мокрый.

– У меня же есть подарок к дню рождения! – Эльзе схватила свою объемистую сумку. Порылась в ней и на этот раз извлекла три отороченных кружевцем носовых платка. – С днем рождения, Соня, это очень хорошее кружево.

– О, Эльзе, какие красивые, – Соня поблагодарила ее и тут же вытерла глаза одним из платков.

– Видишь, какой полезный подарок, – сказала Эльзе. – Но чтобы в будущем ты вытирала ими только нос, а не слезы, поняла? – наказала она.

– И я хотела бы знать, какую причину плакать вы имеете? – спросила миссис Готлоб. – Вы живы, вы здоровы, дети живы и здоровы, а только это и важно.

– Знаете, я иногда задаю себе вопрос, – сказал мистер Лумбик. – Лумбик, какие достижения в жизни ты имеешь? И даю себе ответ: я выжил, я еще жив, а раз так, моя жизнь удалась.

– Хоть один раз, а этот Лумбик сказал что-то разумное! – заметила миссис Готлоб. – Возблагодарите Г-спода, миссис Вольф, за то, что вы еще на этом свете, а ваши Вернер и Лило пусть позаботятся о себе сами.

– А я всё задаю себе один вопрос, – сказал мистер Лумбик. – И для меня очень даже серьезный: предложат мне еще apfel strudel или нет?

– А вы, Лумбик, только и думаете, как бы живот набить, – сказала миссис Готлоб. – Na, еще одна чашечка кофе нам тоже будет на пользу.

– Мы начинаем праздновать день рождения сначала! – вскричала Эльзе. – Я так люблю дни рождения, а сегодня у нас их целых два!

– Для такой новорожденной, – сказал мистер Лумбик, подпустив в голос нежности, – и двух дней рождения мало.

– Ach, мистер Лумбик, – укорила его Соня и залилась краской.

Мистер Лумбик умоляюще воздел мизинец:

– Вспомните, какое обещание в честь дня рождения я от вас имел!

– Карл, – наливая кофе, она отвернула от него расплывшееся в улыбке лицо.

– А это что-то новенькое, – сказала миссис Готлоб, а Эльзе ущипнула мистера Лумбика за руку и сказала:

– Вы достаточно долго стреляли глазками Соню, теперь моя очередь – я тоже прелестная барышня!

– Вы все прелестные барышни, – сказал мистер Лумбик, и этот комплимент так насмешил миссис Готлоб, что она налилась кровью и поперхнулась.

Когда Вернер, уже переодевшись, вышел из своей комнаты, они уже разгулялись вовсю.

– Что ж, я пошел, – сказал он, но никто его не услышал.

Мистер Лумбик рассказывал о своих перипетиях в Шанхае.

– Пока, – отнесся к ним Вернер.

Но только Соня перевела на него глаза.

– Уходишь, Вернер? – рассеянно сказала она, наливая очередную чашку кофе мистеру Лумбику.

Вернер улыбнулся их увлеченности друг другом и порадовался, что им так весело.

Брайан Гланвилл
Возмутительно

Перевод с английского Ларисы Беспаловой

Харрис повязывал галстук – заученно, резким, уверенным движением затянул узел так, точно забрало шлема опускал. Кошмарный, кричащий, желто-зелено-фиолетовый галстук никак не сочетался с элегантной, снежно-белой рубашкой и дорогим, прекрасного покроя костюмом в еле заметную полоску. Поправляя галстук, он почувствовал, как его привычно обдало теплой волной. Он свой. Свой в мире соломенных канотье, голосов с тем самым, правильным, выговором, хоровых спевок, одетых с головы до ног в белое игроков в крикет на зеленых полях. А без этого вот узла на галстуке образ того и гляди распадется на глазах, рассыплется на множество мелких, глубоко-глубоко запрятанных деталей: бородатые деды в капелюшах, каникулы в кошерных гостиницах, надтреснутый голос, выпевающий слова бар-мицвы, непобедимая детская боязнь травли.

– Харрис? Ты и правда еврей? Ты же знаешь – еврей ты или не еврей? А если ты еврей, с какой стати ты ходишь в часовню?

– Ты ведь сменил фамилию, верно? У евреев таких фамилий не бывает.

– Сегодня свинина. Харрис, я съем твою, договорились? Евреям свинину есть не положено.

– А ты не знал? Он – еврей, кто ж еще: и такие волосы, и такая кожа только у евреев бывают. Верно я говорю, Харрис?

Тринадцать лет. Воскресное утро в дортуаре, он не спит, думает: Г-споди, не допусти, чтобы они накинулись на меня, не допусти, чтобы они начали надо мной измываться, сделай так, чтобы прежде зазвонил звонок.

– Харрис, это к тебе отец приезжал? У него еврейский нос, а у тебя нет, почему? Не иначе, как тебе нос укоротили.

Задвинуть всё – всё в темный угол сознания, схоронить под изо всех сил поддерживаемыми дружбами, постом школьного старосты, одержанными на грязных полях победами команды твоего колледжа, гонками плоскодонок на задах кембриджских колледжей, встречами старых выпускников в погожий денек.

– Ба, смотри-ка – Харрис! Сколько лет, сколько зим. Чем занимаешься? Процветаешь, как я вижу.

Он взял две щетки в серебряной оправе, тщательно пригладил волосы. Из зеркала в раме позолоченной бронзы – кроме зеркала ему мало чем удалось скрасить сурово-функциональную обстановку квартиры с гостиничным обслуживанием – на него глянуло его лицо, широкое, смуглое, с квадратным подбородком. Нос прямой, короткий, темным глазам не мешало бы быть и побольше, на свежевыбритых щеках просвечивала неодолимая щетина.

Лязгнула крышка почтового ящика – принесли почту, он вышел в коридор и, к своему неудовольствию, обнаружил в ящике письмо от отца: манчестерский штемпель, округлый корявый почерк. Харрис вскрыл конверт, вздохнул, осторожно опустил огрузшее тело на незастеленную постель.

«Напоминаю: буду в Лондоне послезавтра, мы с тобой обедаем в „Леви“».

Начисто забыл. Харрис скомкал письмо, уронил его на пол. Никчемные обеды с их неизменной рутиной. Жуткий ресторан – сплошной шик-блеск, шум-гам, отец – кичливый коротышка, манчестерский шут, тонкий нос загибается книзу крючком.

– Извини за вопрос. Так и когда же ты начнешь зарабатывать на жизнь?

– Б-га ради, папа, нельзя же вечно талдычить одно и то же. Всем барристерам поначалу приходится туго.

Обиделся.

– Чем тебе плох Манчестер? У меня налаженное дело – ждет тебя.

С его же стороны – всё вместе: страх, любовь, презрение, а когда они показываются вместе на людях, непреходящий конфуз. «Мало этого, так еще и „ягуар“ в неисправности, – подумал он, – значит, придется ехать в контору на автобусе».

– Экая досада, – сказал он вслух с выговором воспитанника престижной школы.

Как бы там ни было, а в его контору, пропади она пропадом, я не пойду – и точка.

В котелке, помахивая зонтиком, подвешенным на изгиб локтя, неотличимый в толпе, он пересек Кингс-Бенч-уок. На приветствия других котелков отвечал с обычной приветливостью, тяжелое лицо расплывалось в ответной улыбке.

– Харрис, ты не помнишь, Пим с нами в «Тринити» [11]11
  Тринити – Тринити-колледж (основан в 1554 г.), колледж Оксфордского университета.


[Закрыть]не учился?

– Помню. Он жил со мной в одном подъезде, гребец.

– Похоже, сегодня он защищает наших противников.

– Точно он, он самый. Бракоразводное дело.

– Доброе утро, Сондерс, – сказал он, входя в контору.

– Доброе утро, сэр, – ответил клерк.

Коллинз – у них был один кабинет на двоих – уже сидел за столом.

– Неподобающее облачение, видит Б-г. – Кратко, на нарочито старомодный манер приветствовал его Коллинз.

– Да я всего на минуту. Нужно заскочить к портному… ну а днем… днем другие дела. – Слова сопроводил заговорщицкой улыбкой. Жуир. Светские визиты. Летом – обеды под открытым небом в дорогих ресторанах. Загородные, ночные клубы. Гонки со скоростью сто тридцать километров в час по Грейт-Вест-роуд.

– Хлыщ, вот ты кто, – сказал Коллинз, и Харрис застенчиво улыбнулся – ну прямо, как собака, когда ей чешут брюхо.

Коллинз сказал:

– Я тут познакомился с одним человечком из юридической фирмы «Коэн и Монтегю».

Пухлые руки Харриса – он вскрывал письмо – замерли, застыли. Он остолбенел, окаменел – изваяние Будды да и только. Замолчи. Больше ничего не говори. Замолчи.

– Тебе о них что-нибудь известно?

– Нет, – сказал он.

Вот оно, вот – сейчас засадит нож под ребра.

– Похоже, очередная компашка еврейских ловкачей.

Вот оно! Но он уже оторвался – парил в другом измерении, там евреев нет, там он недосягаем.

– Похоже на то.

Обедать он пошел в «Оксфордский и кембриджский клуб», за разговором о бегах выпил в баре четыре порции виски с компанией молодых барристеров и биржевых маклеров. За обедом разговор продолжился, он заказал бутылку кларета.

В половине четвертого он быстро, насколько позволяла грузность, шел по Сент-Джеймс-стрит; беззаботный, предвкушал приятный день, предстоящее свидание, и даже небольшая очередь на автобус не раздражала, и мысли об отце не тревожили. Над его головой все еще висел меч, но висел высоко, прочно укрепленный снисходительным и падким на подкуп палачом.

А вот и автобус, внизу все места были заняты, и он тяжело вскарабкался наверх, тут свободным осталось лишь одно место на переднем сиденье. У окна расположилась пожилая, коротко стриженая толстуха с багровым лицом, он неохотно опустился рядом с ней, в нос ему ударил удушливый запах немытого тела, и он поморщился.

– Вам что, одного места мало? – окрысилась она на него. – За мой билет такие же деньги плочены, как за ваш.

Харрис, не обращая на нее внимания, презрительно смотрел прямо перед собой.

– Вы что, оглохли? Вы меня только что в окно не вытолкнули.

В ответ на это Харрис, величаво повернув к ней голову в котелке, отрезал:

– Вы занимаете ничуть не меньше места, чем я.

Тетка, заерзав в бессильной ярости на сиденье, что-то пробурчала себе под нос. Харрис, не веря своим ушам, посмотрел на нее. Слабость – откуда ни возьмись, подкралась слабость – обволакивала, сковывала.

– Что? Что вы сказали? – с расстановкой, приглушив голос, сказал он.

– Что слышал! – ответствовала тетка, на этот раз она повернула голову и уставилась на него – темные бешеные глаза ее горели ненавистью. – Чтоб им, евреям этим. Житья от них нет.

Его все сильнее сковывала слабость. Кошмар, страшный кошмар, но это же ни с чем несообразно: такого просто быть не может. Ему представились лица пассажиров вокруг – вежливые, выжидающие.

– Вы ошибаетесь! – сказал он пискливым от возмущения голосом. – Вы с ума сошли!

– Еврей! – сказала она. – Что я, еврея, что ли, не признаю?

– Это вы обо мне? – ошеломленный, он не находил слов.

Воспоминания будоражили, подвергали все сомнению: восемь лет он был неуязвим – и вот эти годы вдруг поставлены под вопрос, осквернены. Он встал, споткнулся о зонтик и побежал по проходу, визгливо, жалостно причитая:

– Я не намерен терпеть оскорбления.

Посреди Парк-лейн соскочил с автобуса, всего в нескольких метрах от него со скрежетом затормозил спортивный автомобиль, водитель, высунувшись из окна, покрыл его, но он, не обращая внимания на водителя и не видя ничего вокруг, мчался к спасительному тротуару.

– Ненормальная! – твердил он. – Ясное дело – ненормальная, иначе и быть не может!