Текст книги "День рождения в Лондоне. Рассказы английских писателей"

Автор книги: Мюриэл Спарк

Соавторы: Клайв Синклер,Арнольд Уэскер,Брайан Гланвилл,Джонатан Уилсон,Рут Джабвала
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

А ведь к этой загадке, подумал Розенбаум, есть ключ, и что, если этот ключ – Миледи, сильная, властная, движущая сила, которая и задвинула его… в тихую заводь.

– Она загубила его жизнь, – сказал Чарльз, сын Грея, – загубила жизнь отца.

Он появился после того, как Грей исчез. Предвестия или что-то вроде того были. Три раза, три вечера один за другим Грей не отзывался на его звонок, хотя из-под двери просачивалась полоска света. А как-то раз они столкнулись в холле, и Грей тут же отвернулся – лицо застывшее, отчужденное – и, крупно, одеревенело переставляя ноги, зашагал вверх по лестнице, чтобы только не ехать с ним в лифте.

Его окутывала пугающая меланхолия. Куда девалась радость? Вот она, думал Розенбаум, оборотная сторона радости, он давно догадывался, что иначе и быть не может.

А потом он пропал. Его не было видно, не стало видно и света под дверью. В конце концов Розенбаум справился о нем у швейцара, и тот смешался.

– Он уехал, сэр. Такое и раньше случалось. Он вернется, помяните мое слово.

А потом появился сын. Грузный, за пятьдесят, не такой высокий, как отец, но с таким же прямым носом и серыми глазами, а вот сложением он, по всей вероятности, пошел в мать.

– Отец попросил меня зайти к вам. Сказал, ему жаль, что он не попрощался с вами. Подумал, что вы будете беспокоиться.

– Я и беспокоился, – сказал Розенбаум. – Куда он уехал?

– Он… он занемог.

– Понимаю, – сказал Розенбаум, воображая, что так оно и есть.

– С ним время от времени такое случается, – сказал Чарльз, сын. – Тогда ему приходится уехать. Чтобы… чтобы за ним был уход. Это с ним с тех пор, как умерла мать.

– Войдите же, прошу вас, – сказал Розенбаум, и тут они разговорились.

Чарльз был школьный учитель, когда-то он служил в армии. Поначалу замкнутый, он пил виски, поносил мать.

– Из-за нее его жизнь пошла прахом. Из-за нее он уехал в эту проклятую глушь. Из-за нее торчал там.

– Из-за нее? – спросил Розенбаум.

– Ну да. Иначе зачем бы ему торчать там, при его-то известности?

– А что, если именно его известность тому причиной? – сказал Розенбаум.

– Я не вполне вас понимаю.

– Неважно.

– Вы были добры к нему, – сказал Чарльз.

– А он ко мне, – сказал Розенбаум. И засмеялся: – Для меня это честь. С ним я путешествовал вокруг света, во времени и пространстве. Узнал о вещах, о которых мне никогда бы не узнать.

– Да, да. Он – захватывающий рассказчик.

– Но иметь такого отца, наверное, нелегко?

– Немыслимо. В чем я мог бы его превзойти, когда он все превзошел? Если я играл в крикет, то он был капитаном английской сборной. Если я играл в футбол, то он участвовал в розыгрыше кубка. Если я получал стипендию, то он получал стипендию почище. Если знать заранее, что до него не дотянуться, наверное, жить было бы легче.

– Я, пожалуй, не стал бы ему завидовать, – сказал Розенбаум.

– Чего не было, того не было. Никогда ему не завидовал.

Через десять дней Грей вернулся. Постучал в дверь Розенбаума.

– Как насчет того, чтобы спуститься?

В окружении своих сувениров он снова впал в эйфорию, рассказывал – это была одна из его излюбленных тем – о Сингхи, родовитом индийце, его товарище, наставнике, бэтсмене, воине; об охоте на пантер, пограничных стычках, первых всеанглийских и суссекских соревнованиях по крикету; о странной интермедии на женевском озере. [27]27
  Женева была местом пребывания основных организаций Лиги Наций, международной организации, существовавшей с 1919 по 1946 год и имевшей целью развитие сотрудничества между народами и гарантию мира и безопасности.


[Закрыть]

– Лига Наций. Я был его [28]28
  По-видимому, речь идет об Антони Идене, английском государственном деятеле, в 1935 году министре по делам Лиги Наций.


[Закрыть]секретарем.

– Англия и Индия, – сказал Розенбаум. – Диковатый симбиоз.

– Вовсе нет, – сказал Грей. – Мы пришлись друг другу по душе. Уважали друг друга.

И вот фотография с Гитлером, вгрызавшаяся, как термит, врезавшаяся в память, погнала его в газетный архив Би-би-си, к пожелтевшим вырезкам – интервью, воспоминаниям.

Он не понимал. Да и как он мог понять? Никто из них не понимал. Тем не менее термит все грыз и грыз.

– Гитлер… – начал он как-то вечером.

– Это же было в 1934 году, – веско прервал его Грей.

– То же самое вы говорили и в 1939-м. Я читал вашу статью «Гитлер хочет мира».

– Я так думал, – сказал Грей. – И не я один.

– И это после Бухенвальда! – сказал Розенбаум. – После Хрустальной ночи! После того как они заставляли евреев вручную скрести венские улицы.

– Что мы знали об этом? – спросил Грей.

– А вы и не хотели ничего знать. Вы проглотили все: «Пророк, объединяющий страну с пылом и страстью Магомета!»

– Я обманулся, – сказал Грей. – Он был прирожденный актер.

– А разве вы не хотели обмануться? Вы назвали Гесса [29]29
  Рудольф Гесс – личный секретарь Гитлера, на Нюрнбергском процессе приговорен к пожизненному заключению как один из главных военных преступников.


[Закрыть]славным, прямым парнем.

– Такое впечатление он производил.

– Вы говорили, что гитлерюгенд ходит в форме, чтобы стереть классовые различия. Что для Гитлера главная задача – обеспечить благополучие граждан! Что гитлерюгенд может дать нам урок дисциплины.

– Я в это верил, пусть и ошибочно.

– А во что вы еще верили? – голос Розенбаума сорвался на крик. – Что еще вы приняли на веру? Что его национальному государству требуется «все или ничего»? И чтобы достичь «всего», необходимо покончить с «еврейским противостоянием»!

– Розенбаум, друг мой, – сказал Грей, – вряд ли вы можете быть тут объективным.

– Нет, никак не могу! – закричал в голос Розенбаум. – Как я могу быть объективным, если моя мать погибла в газовой камере, отца забили дубинками насмерть, сестру утопили в грязной жиже! Нет, я никак не могу быть объективным!

– Мы и вообразить не могли ничего подобного, – сказал Грей, понизив голос чуть ли не до шепота.

– Как же, как же, ни один англичанин ничего подобного не мог себе вообразить. Ни один бравый спортсмен.

– Мне стыдно, – сказал Грей. – Довольно вам этого? Стыдно.

– Нет, это мне стыдно, – сказал Розенбаум, отвалившись в кресле, задрав нервное, горбоносое, еще более бледное, чем обычно, лицо, он возвел глаза к потолку. – Я вел себя недопустимо. Извините. Прошу вас, расскажите что-нибудь. Прошу вас, расскажите о крикете.

Арнольд Уэскер
Сказал старик молодому

Перевод с английского Виктора Голышева

Год 1973-й

1

Старик был его двоюродным дедом, грузный, упрямый, с подагрическими пальцами еврей; когда его нежно любимую двадцатитрехлетнюю дочь задавил автобус на Боллс-Понд-роуд, в Долстоне, [30]30
  Долстон – район в центре Лондона.


[Закрыть]дед перестал выкуривать сорок сигарет в день и вернулся к религиозным ритуалам старозаветного иудаизма.

Молодой человек, его внучатый племянник, словно существо с другой планеты, был жестким продуктом века компьютеров, разветвленных корпораций, «мозговых трестов», эпохи «человека реалистически мыслящего».

Старик играл в карты, болтал, ворчал и был глух. Он вообще плохо слышал и не слышал, как сам перебивает других, а когда ему на это указывали, отвечал детским хихиканьем и виновато морщил лицо.

Молодой человек, отпрыск родителей-леваков, колебался между унаследованной гуманностью и «реалиями управления», которым его обучали в университете. Говорил он быстро, громко, с американским акцентом, радостно надышавшись им, словно свежим морским воздухом, во время продолжительных каникул в Штатах, где «все происходит», «тогда как здешняя страна, эта дурацкая, старомодная колониальная наседка, ленива, бестолкова, мертва, как потухший вулкан!».

Старик отказывался от любой еды, кроме кошерной, а потом сомневался, кошерная ли она была; хвастался фотографиями детей и внуков, с которыми жил в провинции; любил прогуляться по Вест-Энду, выпить кофе в кондитерской или съесть сандвич с солониной в «надежной» закусочной; надеялся – в восемьдесят два года – найти вторую жену в синагоге или где-нибудь; и, по-видимому, был счастлив, хотя удивлялся тому, что еще жив.

Молодой человек был беспокоен, раздражителен с подругами, которых не мог понять, потому что в его мире единственными проблемами, требовавшими решения, были организационные. У него случались приступы депрессии и эгоизма, сменявшиеся вспышками любви и великодушия; свои доводы он подкреплял заимствованиями из источников, которых не читал, а только знал о них понаслышке, справедливо полагая, что родители и другие оппоненты о них даже не слышали и смолкнут перед высшим знанием. Он как будто слегка негодовал на то, что помещен на эту планету, хотя во Вселенной должны быть места получше.

Двоюродный дед обитал в заскорузлом мире стариков, утренних молитв, библейских пророков и туманных надежд на Обетованную землю. Нетерпеливый внучатый племянник жил в сложном мире европейских рынков, этики профита и компетентных мужчин в очках с прямоугольной оправой. Старик внимал и верил только голосу желудка и других первичных потребностей. Молодой человек внимал и верил только специалистам.

Они взирали друг на друга, эти двое, соединенные силой своих различий; общими у них были только серые глаза – родовой признак, – и старик видел, что перед ним:

– Образованный парень? Очень хорошо! Очень хорошо быть образованным! И я бы хотел быть образованным. Думаешь, я всю жизнь был портным? Я не скажу, что всю жизнь был портным, я был и коммивояжером, продавал вещи стареньким душкам, от двери к двери, вот почему я бодрый и здоровый – свежий воздух! Смотри! – Он стучал себя в грудь и похохатывал, чтобы спрятать свою несостоятельность перед лицом университетского парня.

Университетского парня подмывало сбежать от общения с этим уже недолговечным пережитком тяжелого еврейского прошлого, о котором он знал, но, подобно своим родителям, сам его не пережил. Его раздражало избыточное добродушие старика, коробило его невежество и то, с какой убежденностью он цеплялся за примитивные религиозные догмы, и смущало, что у них нет общей территории, на которой он мог бы остановить неиссякающий поток стариковского вздора.

– Это все надувательская машина, понимаешь ты? – твердил старик. – Всё правительство, советы всякие. Разбойники! Паразиты! – Его особенно забавляло это слово из его революционной молодости, когда и он, и сестра, и братья все были членами Еврейского рабочего союза. [31]31
  Всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России, известный у нас как Бунд, основан в 1897 году. В 1906–1912 годах входил в РСДРП, действовал в Европе до 1930 года. Участвовал в польском Сопротивлении во время 2-й мировой войны. Остатки его сохранились в США, Канаде, Австралии и Великобритании. Входит в Социалистический интернационал.


[Закрыть]– Видишь, я не забыл! Паразиты! Гангстеры!

Его сестра Сара, бабка молодого человека, пыталась оградить внука от стариковских дурачеств.

– Отстань ты от него. Что он знает о Бунде? Твой мир не его мир.

– Его что?

– Его мир. Мир!

– А что с его миром?

– Я говорю, это другой мир.

– Другой? Где? Где он? Я не знаю другого мира. Меня не учили в школе другому миру. Б-г создал только один мир. В Библии сказано. В Библии говорится: «и Б-г сотворил небо и землю в одном мире».

– Не «в одном мире», – поправил внучатый племянник. – Просто «небо и землю». В Библии ничего не говорится об «одном мире».

– А о «земле» что-нибудь говорится? Больше, чем одна «земля»?

Нечем крыть.

– И почему он носит пуловеры с дырками?

– Спроси его, – сказала бабушка молодого человека.

Амос – так его звали – счел, что против него сговорились.

– Послушайте, хрычи. Я вырос из того возраста, когда заботился о нарядах. Когда-то не заботился, потом заботился, а теперь опять не забочусь. – Амос все время беспокойно двигался, словно порывался куда-то пойти, что-то сделать, а его задерживали, и ему не терпелось, словно в его теле заработал стартер. Поэтому трудно было понять, насколько он серьезен в любом вопросе и насколько уверен. Особенно беспокоились его глаза, стремясь узнать, как его воспринимают. – Одежда – это вещи, которые ты напяливаешь, чтобы не мерзнуть. Важно только, чтобы подходили по размеру. Так?

– Я всегда хорошо одевался. – Старик как будто ничего не услышал. – А на него посмотрите. Рубашка в розовую клетку, на галстуке другая клетка, на брюках – еще другая.

– Я люблю клетчатое. Ну и что?

– И цвета не подходят.

– Я дальтоник.

– Клетки, клетки – я не удивляюсь! Я удивляюсь, что ты еще не косой! – Старик ужасно веселился. И все слышал!

Нечем крыть.

Больше всего злил его смех.

Смех каждый раз был не к месту и, как правило, без причины. Как и все в нем, смех был разрозненный, детский и виновато-подобострастный, дабы собеседнику стало совестно оттого, что он обладает кое-какими знаниями, кое-каким умом.

– Так скажу, – говорит он, – я старик. – И смеется. – Он думает, что никогда не будет стариком. – И смеется. И тычет в бок. А потом кричит, как будто не он, а внучатый племянник глух. – Мы все стареем, понимаешь? Такова жизнь, я говорю. Б-г ее такой создал! – Смеется. И тычет в бок. Трясет пальцем. – Но я не жалуюсь. Жаловаться? Кто жалуется? Я прожил хорошую жизнь. Долгую жизнь. Мне восемьдесят два года, не забывай, и, даст Б-г, доживу до ста. И что ты тогда скажешь? – Опять смеется и тычет в бок, но теперь поднимая брови, а молодой человек ерзает и мрачно молчит, в негодовании оттого, что нечем ответить и надо – этого ожидают от него – уважить старость.

Но нельзя сказать, что старик совершенно не сознавал своего слабоумия и не воспринимал окружающий мир. Потому и похохатывал неуверенно: понимал, во что он превратился, и прятал это под смехом. Он обводил взглядом семью, отчасти чтобы увидеть, кто над ним смеется, отчасти с просьбой о помощи – какой, он, конечно, сам не знал, – может быть, чтобы спасли его от старческой бестолковости, потому что кому этого хочется и кто не чувствует происходящего с собой? Поэтому и бегали его серые глаза, такие же серые, как у внучатого племянника, и пытались понять, что думают о нем родные, а сам он, не в силах себе помочь, все болтал и болтал перед несчастным молодым пленником.

– Он ничего не говорит! – смеялся упрямый старик. – Что ты делаешь? Ты меня анализируешь? Анализируешь, что я говорю? Посмотрите на него – сидит и думает важные мысли. Ты думаешь важные мысли? Так скажи мне эти важные мысли.

– Дядя Мартин, у человека весь день мысли.

– О деньгах мысли? Ты думаешь о деньгах? У него не хватает денег?

Молодой человек пожимал плечами, но, помня, что старикам надо оказывать почтение, улыбался вместе с остальными родственниками и громким голосом поправлял его, хотя и подозревал, что дед прекрасно слышит все, что хочет и когда хочет.

– Прекрасный у вас парень. Он прекрасный парень. – Старик явно был рад, что его терпят. – Очень хороший, очень хороший, очень, очень. Но тебе нельзя так много думать. – Он засмеялся.

За первые три недели после приезда он успел встретиться со всей родней. Бесчисленные племянники и племянницы наплодили внучатых племянников и племянниц, впрочем, не столько, чтобы он не смог чудесным образом их запомнить. Почти всех. Он умолкал на секунду пред маленьким человеком и говорил:

– Подожди-ка. Дай вспомнить. Ты… ты… – И не ошибался.

Но молодой человек, поучившийся в университете, выделялся среди всех как особая задача. Однако деда это не пугало. Он сам должен был бы поучиться в университете.

– Нам всем полагалось бы!

При всякой встрече старик испытывал потребность выдвинуть какую-нибудь мысль, нескладную идею, вынести мнение. Иногда он адресовался к внучатому племяннику, иногда ко всей компании, но взгляд его все равно останавливался на парне – как он к этому отнесся?

– Нет, тебе нельзя так много думать. Будешь много думать, навредишь правому полушарию. Ты это знаешь? Правое полушарие отвечает за логические вещи, а левое – за духовные. За чувства. То, что называется «душой», – за такие вещи. Надо, чтобы работали оба. Ты меня слушай, я не шучу. Б-г создал человека так, чтобы он работал правым полушарием мозга и левым полушарием тоже. И женщину, конечно. В наше время женщину надо учитывать. Больше, чем себя, а? Ты работаешь только правым полушарием. Во всем тебе логика нужна. Это тебе не полезно. А? Посмотрите на него! – Смеется и тычет в бок. – Он думает, я шучу. Я не шучу, между прочим. Нельзя все анализировать. Люди пробовали. Я пробовал. Может, у меня не такой большой мозг. Может, у тебя такой большой. Но сомневаюсь. Послушай меня. Знаю, я не специалист, но у тебя голова расколота. Прямо посередине. Вот! Он думает, я чушь несу. Посмотрите на его серьезное лицо. Прямо посередке. Одно полушарие – для науки, все, что можно доказать и сделать с фактами. Другое полушарие – для души, для того, что нельзя доказать. Ха-ха-ха!

Смех без причины.

В такие минуты он раздражал больше всего – ничего смешного он не сказал, однако смеялся и оглядывал слушателей, приглашая посмеяться вместе с ним. И, увидев, что они не смеются, а только снисходительно слушают, сменил тему, словно пожалев их.

– Кем ты будешь, когда вырастешь?

– Дядя Мартин, я уже вырос, но еще не знаю, кем буду, – прокричал он. – Это мучительный вопрос.

– Учителем? Ты будешь учителем? Вот что он решил? Очень хорошо.

– Я говорю, не решил пока.

– Мы все небогатые. А кто богатый? Если у нас стало на несколько шиллингов больше, разве мы стали богатыми? Он думает, я богатый. Я приехал на несколько дней к родственникам, – значит, я богатый? Дети дали мне несколько фунтов, чтобы я мог приехать на праздник. Ха! Ха! Богач!

Он смеялся, глядя на племянницу, мать молодого человека, а та улыбалась в ответ и вспоминала молодость – двоюродных братьев, его сыновей, огромных ребят с огромной энергией, и как их, вырвавшихся из дома, затянуло приволье лондонской улицы. Такого цветения, таких родительских радостей и страхов, как в то время, ее сыну уже не изведать. А теми, кто сохранился сам и сохранил любовь своих детей, как дядя Мартин, – ими надо только восхищаться и все им прощать. Да и сколько ему жить осталось?

Однако истину о левом и правом полушариях необходимо было высказать. Старик, помня, что будет гостить у той родни, которая считалась в семье более «мозговитой», усердно готовил эту теорию о мозге. Он представлял себе, как дождется подходящей минуты, а потом удивит компанию, неважно, в каком составе, своим открытием. То есть открытие, конечно, было не его, он просто слышал, как коснулись этой темы однажды вечером, когда он задремывал перед телевизором. Теория незаметно и не полностью осела в его памяти. В одно мгновение идея отпечаталась в его сознании, была понята, и принята, и растворилась в нем, когда сам он растворился в сне. Проснувшись, он уже не помнил ее, а теперь не помнил, что когда-то с ней встретился. Для него это была собственная мысль, счастливо родившаяся, когда он паковал свою одежду и настраивался на праздничный визит. Он был в восторге оттого, что едет так вооруженным в Лондон, в цитадель знаний. Но что же пошло не так? Не вовремя выступил? Неправильно выразился? Нескладно, как всегда? Он был раздосадован. Университетский умник никак не отреагировал. Видно, не такое уж вдохновенное открытие, как он думал.

2

Тем не менее праздника никто не отменял. И ничто не могло притушить его удовольствие. Разочарование от неудачи забылось, когда сестра Сара стала таскать его по своим любимым местам «на Западе». [32]32
  Имеется в виду западная часть Лондона, более фешенебельная, – Вест-Энд. (Восточная часть – Ист-Энд – рабочий, промышленный и портовый район.)


[Закрыть]«Запад»! Это волшебное место прогулок и обедов, элегантных чаепитий и публики. Два места особенно привлекали ее и ее друзей: отель «Риджент-Палас» на Пиккадилли и «Корнер-Хаус» у Мраморной арки, два последних больших ресторана, с их эдвардианской плюшевой пышностью, куда ходили жители Ист-Энда, чтобы час-другой недорого пожить на широкую ногу. Но увы! Красного бархата, венгерских оркестров и прежней роскоши не осталось: большие дома поделены на отдельные заведения с атмосферой организованности, но совсем не экзотичной. Скромному и радостному благоговению людей, ощущавших пребывание здесь как привилегию, пришло на смену скучающее самодовольство тех, кого научили, что мир принадлежит им по праву. Не должно было так случиться, и маленькая женщина, его сестра, закоренелая левачка, как ни парадоксально, сожалела об этой перемене; старик же, провинциал, все равно был доволен, вспоминая прежние дни.

В половине пятого Мартин и его проводница пришли в секцию самообслуживания, туда, где за двумя столами старики и старухи приветствовали их с шумной радостью людей, благодарных за то, что они сегодня еще живы. Старик ходил между незнакомыми женщинами и целовал каждую с чрезмерно бодрым «Здравствуй, дорогая», как будто все еще был коммивояжером, а они – замотанными, нерешительными домохозяйками, вяло открывавшими дверь его дешевым товарам. Сестра его сидела, устало и терпеливо улыбаясь подругам, и надеялась, что они поймут; а он, к недовольству другого старика, которого явно презрел, лавировал между стульями с твердым намерением не упустить ни одного поцелуя и возможности опьяниться всеми разнообразными духами.

– Глупый человек, – пробормотала его сестра.

– У тебя хорошие друзья, – сказал он ей, а потом спросил, что ей взять со стойки и не надо ли еще кому-нибудь принести.

– Я пойду с тобой, – решила она.

– Не надо. Я сам.

– Ты сам! – фыркнула она, оставив пальто и перчатки подруге. – Он сам! Такой деловой. Всегда найдет себе дело. Присмотри за ними, Сисси, я должна ему помочь. Он думает, что он еще молодой человек. Роняет вещи, натыкается на людей… и не знаю, что еще. Ты хочешь еще чаю?

Когда все успокоились, возобновилась болтовня и старик повернулся к женщине по имени Сисси.

– Вы приходите каждый день? Очень хорошо! Прийти в такое место и знать, что найдешь здесь друзей – очень хорошо! Вы замужем? Ах, вы не замужем. Понимаю. Он умер. Мне горько это слышать. Желаю вам долгой жизни.

Сестра больше не могла терпеть.

– Ее муж двадцать девять лет как умер, а ты все еще желаешь ей долгой жизни? Глупый человек! Умер! Давно!

– Моя жена тоже умерла, – продолжал старик, не обращая внимания на сестру, и та сдалась, положившись на снисходительность подруги. Но она забыла, что подруга, при всей ее снисходительности, страдает собственной формой безумия, причиной которого было мучительное пребывание в польской тюрьме, куда ее посадили перед войной как коммунистку, и гибель почти всей семьи, уничтоженной в лагерях. Сисси приняла вызов старика.

– После того как мой муж умер, все и случилось. Ты-то знаешь, правда, Сара?

– Что случилось? – встревожился старик, как будто о «случившемся» уже рассказали, а он упустил – иногда он понимал, как мешает приятному течению бесед его глухота.

– Все это дело тогда и началось, – сказала Сисси. – Ведь правда, Сара?

– У вас свое дело? – с уважением сказал старик.

Сисси посмотрела на него, недоумевая – то ли он насмехается над ее безумием, то ли состязается с ним.

– Он глухой, он глухой, – успокоила ее младшая сестра.

– А! Он глухой. Понятно. Но, к сожалению, я не могу кричать. Если буду кричать, они услышат.

– Кто вас услышит? – спросил Мартин, обводя помещение детски-бессмысленным взглядом.

– Кто меня услышит? Ха! Ты-то знаешь, кто меня услышит, правда, Сара? Они всюду. Моего мужа убило в Нормандии. В сорок четвертом. Под конец войны. Всю войну прошел – и вот! Рядовым. До конца рядовым, потому что отказался быть офицером и даже капралом. Не мог приказывать. И на его могиле в Нормандии я написала слова: «Погиб в борьбе с фашизмом». Тогда они и начали. Свиньи! Всюду! Я тебе говорила? Вчера вечером пришла домой – ты послушай, – пришла вчера поздно и думаю: «Я их обману!» Они побывали в квартире. Я поняла, что были, потому что, когда вошла, чайник был еще горячий, они пили чай. Но тогда вечером я подумала: посмотрим! Посмотрим, кто хитрее. Я к двери не подошла и ключи вынимать не стала, а тихонько прокралась по балкону. – Она повернулась к старику, который не разобрал ни слова, возмещая это поощрительными улыбками, и громко сказала: – Я на четвертом этаже. Муниципальный дом!

Старик кивнул и улыбнулся, довольный тем, что сидит с ними и вместе с тем показывая, что слышал, и она, уже нормальным голосом, продолжала:

– Я подкралась по балкону и постучала в дверь! Может быть, они решат, что это сосед, и они выдадут себя, если откроют – так я подумала. Но они хитрые. Наверное, один из них выглянул в кухонное окно и увидел меня, поэтому они ушли.

– Сисси, – сказала Сара, уже привыкшая к этим параноидным выступлениям, – Сисси, куда они ушли? Ты стояла перед своей дверью, ты на четвертом этаже, куда они ушли?

– Почем я знаю, куда они ушли? – ответила подруга и разгневанно, с несокрушимой логикой добавила: – А ты мне можешь сказать, как они туда попали?

В этом риторическом выпаде звучала еврейская мелодия с двумя ее постоянными нотами, слившимися в один звук, – вопроса и недоверчивого изумления. Изумления не перед фактом, а перед тем, что кто-то может усомниться в ответе, подразумевающемся в вопросе.

Этого торжества подруге Сисси вполне хватило. Дальше она вступила в совершенно разумную, остроумную и душевную беседу со стариком о его детях. Он достал бумажник и мурлыкал, пока все вокруг ритуально ахали и охали и восхищенно мычали. Посреди показа подошла дородная, черноволосая, в прошлом красивая женщина и скромно подождала приветствий. Они последовали незамедлительно.

– Тереза! – воскликнула Сара. – Как я тебе рада. Помоги мне. Я в затруднении. Здесь мой брат Мартин. Помнишь, я говорила тебе, что он приедет на Новый год? Вот он приехал. – Она показала на него головой и, отчасти понимая смехотворность своего затруднения, мило улыбнулась и добавила: – И он глухой!

Тереза улыбнулась в ответ и пожала плечами в подтверждение того, что такое бывает.

– Он глухой, – сказала она. – Сисси слепнет, у меня пухнут ноги, а что у тебя не болит?

– Мы с вами встречались, да? – спросил Мартин, который ничего не расслышал, но все равно тянулся к Терезе, чтобы поцеловать ее, самую красивую подругу сестры.

– Мы встречались. Он прав. Лет пять назад он приезжал сюда, тоже на Новый год.

– И не только, – сказал Мартин, продолжая свою фразу и все-таки сорвав поцелуйчик, – я помню еще, что она умная. Ученая женщина! Я прав? – Он кричал особенно громко, распустив хвост перед этой пестрой, единственной представительницей богемы в компании.

– Я имею это каждый день, уже три недели, – сказала Сара.

– Честное слово! – Мартин восхищенно откинул голову и сложил руки на животе, как Будда. – Какие глаза. Вот это, я понимаю, глаза. Только простите меня, дорогая, губы вы слишком сильно накрасили. И не тем цветом. Вы не обиделись? – Он засмеялся и посмотрел на сестру, заранее зная, что встретит ее раздраженный взгляд. И от этого опять рассмеялся. – Что поделаешь, – сказал он, – я очень прямой человек. Я не хочу обидеть, но если я должен что-то сказать, я должен это сказать. – И он вскочил, чтобы купить Терезе чай и бисквит.

Тереза снисходительно улыбнулась ему: ее живые глаза светились умом, она привыкла к тому, что мужчины увиваются около нее, делают комплименты, и не обращала на это внимания, сохраняя, впрочем, любезность. Вернувшись, старик сразу же вступил с ней в беседу, оборвав ее разговор с сестрой, которого он, конечно, не слышал и даже не подумал о том, что может им помешать.

– Вот вы умная женщина, позвольте у вас спросить. Это верно или неверно, что у людей есть две способности – думать и чувствовать и правое полушарие мозга заведует тем, как ты думаешь, а левое полушарие заведует тем, как ты чувствуешь?

Она дала длинный и замысловатый ответ – старик его не расслышал, да и не понял бы в любом случае. Эта женщина писала книги, издавала их за свой счет, а потом дарила друзьям и разговаривала, как они, без пауз, но медленно, с сильным славянским акцентом.

– Я попросила бы вас привести пример того, о чем вы говорите, но примеры сами по себе ничего не доказывают, не говоря уже о том, что научных проблем не решают, – а ваша как раз научная. Пример может послужить как в пользу какого-то тезиса, так и против него, и порой привести к весьма произвольным, нелепым и даже очень опасным решениям.

Мартин был в восторге; он гордым взглядом обвел притихший кружок и показал открытой ладонью на говорившую, словно это была фантастическая игрушка, которую он завел и заставил работать так, как никому не удавалось.

– Примеры, – снисходительно продолжала она перед своим классом вечерней рабочей школы, – примеры, подобно аналогиям – а пример и есть своего рода аналогия, – не имеют логического, а тем более диалектического значения. Они ненадежны, недоказательны, шатки.

Она забыла и про друзей, и сама забылась, но голос ее был красив, притягателен, заставлял себя слушать. Все почувствовали себя умными, и вечер прошел приятно, мило.