Текст книги "Один на льдине"
Автор книги: Мыкола Конотопский
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– А-а, это тот самый "Аристов", который жидов грабил? Ах, ты ж гад! и думают: "Хороший хлопец!" В душе-то они сами жулики, чему подтверждением пусть послужит мое деловое окружение. Им не может не нравиться, что есть чурки такой древесной породы, которая не колется. Пост-перестроечное время, когда большая часть милиции небезвозмездно служит браткам – лучшее тому подтверждение.
И я продолжал испытанное: не слышал, не знал, не предполагал. И верно. Берите потом на "сходняке" любое мое дело, а там на все один ответ: нет. На "нет", в данном случае, и суда нет.
3
И сижу я в камере "У деда Лукьяна", как издавна зовется следственный изолятор г. Киева на ул. Лукьяновской.
Два года шло следствие.
Меня раз в неделю на три дня увозили в КПЗ Министерство Внутренних Дел на Короленко,15. Часто утром нас возили на следствие, а вечером возвращали на тюрьму.
Что это такое?
Это в 5 часов подъем, на завтрак дают чай и кашу, в 6 часов утра сидишь в отстойнике на одного человека, где ждешь, когда за тобой машину подадут. Все, вроде предусмотрено, чтоб не шел процесс обмена информацией.
Машину подают, всех сажают в машину в боксы. Но все равно информация передается. Спросишь, там у вас такой-то не сидит, передай ему то-то... У нас по делу – одиннадцать человек арестованы.
Дело по Киеву гремит, гремит по Союзу, и Киев чувствует себя пупом криминального мира. Капитан Аристов – криминальная звезда, как сказали бы сегодня. В каждой камере меня встречают как национального героя, как артиста, сошедшего с экрана популярного детектива. В каждой камере ждут, как новогодние дети ждут дедушку Мороза. Дел такой постановки и размаха еще не бывало в Киеве.
Постоянные очные ставки с кем-то, опознания, связанные с Азербайджаном, Грузией, Прибалтикой, Киевом, Москвой. Со всей страной. Множество потерпевших. Коллеги наши по этому делу сами добросовестно сдавались, раскалывались. Потому эпизоды наших деяний исчислялись сотнями. Преступлений было много, но – докажи! Только тогда они считаются раскрытыми.
Сижу. Все уже знакомо. Раскрутка: ксивы-малявы, "наседки", хотя это камеры строгого режима и квохтать им затруднительно. Я это уже не беру в голову. Отдыхаю, развлекаюсь, в шахматы играю.
Тем временем, как я понимаю, всплывают зарытые в схроны дипломы. Через три месяца – по камерам перестук:
– Капитан Аристов у вас?"
– У нас.
– А вот его пидор Кашлюнов у нас наседкой,44 анаша у него. Анашой малолеток угощает – они колются.
– А Юдкин сдал всех,но только устно следователю. В деле ни одного показания.45
А Маргулис спит у параши...
Итак, сижу, ничему не удивляюсь. Приходит иногда общий "воронок" – и на допрос. Спрашивают меня по дороге:
– Маргулис такой у вас в бригаде был?
– У нас.
– О-о! Он нам такие истории рассказывает!
Так вот: бедного Маргулиса, как оказалось, сломали спецпроверкой.
Что же она такое – Киевская следственная специальная проверка, метод, применение которой запрещен всеми законодательствами развитых стран, формально и в СССР, но в Киеве процветал и плодоносил!
КГБ применяет экстрасенсов, шаманов, колдунов, ведьмачек, гипнотизеров и прочую нечистую эзотерическую силу, чтобы подчинить сознание и волю допрашиваемых.
Милиции недосуг работать поштучно. Они не столь уважают клиента, они работают как бы горизонтом ниже, чтобы получить признание вины подследственным. Степень изощренности приемов для достижения этой цели достойна того, чтобы посвятить ей отдельную главку этого повествования.
4
В то время киевский мещанин, страстно любящий громкие судебные процессы, прямо-таки наслаждался ими. Впрочем, обыватель – он и в Африке обыватель. Может быть, во всем подсолнечном мире обыватель одинаков. Процессы щекочут ему нервы, ведь мысленно многие из людей совершают преступления, а изобличение преступников и преследование их "под фанфары" не только укрепляют его в законопослушании, но в какой-то мере и утоляют его жажду преступить закон. Так вот ко времени нашей "посадки" уже по три-пять лет шли расследования громких дел по Киевскому мясокомбинату, по знаменитому "свечному делу" Киевской Патриархии, а проходили по ним в основном евреи, известные всему городу. Они сидели в следственной тюрьме, и маячило им по 10-15 лет.
По нашей статье срока были меньше, но сам шум, который оно вызвало, понуждал следствие к решительным и привычным действиям. Менты старались. И вот как они обработали Маргулиса.
Итак, его предупредили в кабинете следователя о том, что если он не расскажет всю правду, то к нему применят такие методы, от которых подследственные теряют здоровье и, что самое страшное для большого жизнелюбца Аркадия Изяславовича, мужчины перестают быть таковыми. Не надо говорить, что это значило для Аркаши, который в присутствии женщины даст себе зуб без наркоза выдрать. Но надо отдать ему должное – он манкировал ментовской угрозой и в тот раз вернулся в СИЗО чистым. Тут его отправляют в заботливо уготованный ему и ему подобным гордецам подвал КПЗ на Короленко,15 и опускают, извините, в этот подвал.
Менты работают на контрасте: "Проходите, садитесь, Аркадий Изяславович!" Вежливо открывают перед Аркашей дверь камеры и – пинка под задницу – ба-бах! Аркаша летит, как Иван Крякутный с колокольни, и плюхается в воду, которая сантиметров на десять стоит над уровнем пола. Дверь ловушки захлопнулась, интеллигентный Аркаша осматривается. И что он видит после блеска роскошных кабаков? Он видит тусклый свет лампочки ватт на двадцать пять, но вполне достаточный для того, чтобы прочесть надпись, якобы, кровью на "шубе" стены: "ЛУЧШЕ СМЕРТЬ, ЧЕМ СПЕЦПРОВЕРКА!" И автограф какого-нибудь несгибаемого криминального авторитета. Он, потрясенный, видит, что нар – нет, столика – нет в помине. А вместо столика – кормушка в двери, обитой равнодушным к Аркашиным страданьям железом.
Аркаша любит читать, и он читает следующую кровавую надпись: "СДАЮСЬ, РАСКАИВАЮСЬ, ПРИЗНАЮСЬ!" – и очередной автограф. И стоит он час, и два, и три по щиколотки в воде. Октябрь на воле. Ему, Аркаше, холодно и перед глазами котлета по-киевски. Он думает про все про это, чтобы успокоить душевную тревогу: ерунда какая-то! Ан нет, господин Маргулис-Тамулис или как вас там – не ерунда. Потому что точно таким же фертом после мощного удара пинком под задницу в камеру влетает еще один черт комолый. Он точно так же падает в грязную воду, вскакивает, но уже закрывает руками голову и кричит примерно следующее:
– Вай! Лучше подохнуть, лучше заживо сгореть, в дерьме утонуть! Какой садист придумал эту спецпроверку!
Или:
– Я уже не человек! Я уже животное! Фашисты! Что вы делаете с людьми?!
Аркаша смотрит: что это за Дахау такое? Тот встает, горемычный и спрашивает Аркашу:
– А вы почему здесь? Ведь вы сын уважаемого имярек, если я не ошибаюсь! Выйдете – расскажите своему папеле о том, что в этом гестапо с людьми творят!
– Да я вот... по делу капитана Аристова...
– А-а, по делу Коли Шмайса. И вы еще ничего не рассказали?
– Да я и не знаю ничего!
– О-о, сердешный! Он, видите ли, не знает! А я со спецпроверки! Они там северного оленя говорить заставят! Вкалывают психотропные вещества! Садисты, каты, палачи! И как мужчина я отныне покойник! Покойник! Импотент! Что они мне вкололи? А ведь меня предупреждали! Мне говорили, что запираться бесполезно! А печень, а селезенка? Весь ливер болит! Жить осталось – раз по нужде сходить! О-о, бедная моя Рахи-и-иль!
И он расскажет про датчики, которые закрепляют на голове, про детектор лжи, про наркотические средства. И опять стонет да за голову держится.
Через час-другой его уводят.
Наступает ночь – время одиноких раздумий.
Но снова дверь распахивается – ба-бах! На бреющем пролетает тот же измотанный бескрылый человек и – плюх!
Снова то же самое:
– О-о! Аркаша вы уже такой молодой! Мне-то старому еврею уже все равно, а вы-таки пожалейте себя...
И пошло.
С утра летит на том же бреющем один, второй, третий. Кидают, кидают и кидают. Ни пить, ни есть не дают. А на следующее утро Аркашу ведут на второй этаж к следователю.46
– Ну что, Аркадий Изяславович, будем чистосердечно признаваться?
– Не-э-эт! Мне не в чем признаваться!
– Ну, ведь вы человек интеллигентный, не выдержите спецпроверки, и мы все равно добудем на вас информацию!
Приводят его в специально оборудованное под медицинское помещение. Там стоит кресло наподобие гинекологического.
– Садитесь.
Аркаша садится. Входят специалисты в белых халатах. Лепят ему на голову кучу датчиков, на руки, на ноги. И следовательша ему задает якобы последний вопрос:
– Вы будете говорить правду? Если вы не согласны, то начнем спецпроверку.
Он уже почти готов, но надежда умирает последней. Тут входит здоровенный мужик со здоровенным шприцем и набирает в этот шприц ведро какой-то жидкости. Аркаше пережимают жгутом вену и поясняют:
– Сейчас мы вас уколем, и вы будете пребывать в состоянии эйфории. Вам будет не больно. Вам ничего не угрожает. Вам будет так хорошо, что наплевать на понятия, на подельников, на тюремные будни, пропади оно все пропадом: вам-то – хорошо! У вас разыграется фантазия, и вы не будете отличать собственные правду от лжи. А нам будет наплевать на то где правда, а где ложь. Бумага стерпит... Иных способов воздействия на упрямых наука еще не придумала.
Все. Надежда умерла в гинекологическом кресле.
Аркаша говорит тогда:
– Стоп, мадам следователь! Ничем не говорите! Я сам имею чем сказать!
И в новой сухой камере-одиночке, где есть стол и нары, Аркадий Изяславович Маргулис написал столько, что менты, как дрессированные муравьи, всю ночь носили ему бумагу. Он раскололся до мелких юношеских прегрешений, а уж что говорить о наших разбойных делах, где он наплел все, чего знал и чего не знал.
И этот шедевр исповедальной литературы бережно хранится в архивах Киевского сыска.
А финал таков. Приходит Аркаша в общую на сорок человек камеру. Напыщенный, прошедший, по его мнению, огни, воды и медные трубы. Ему, как водится:
– Кто такой?
Он важно:
– Да я по делу капитана Аристова!
– Ну, садись, рассказывай... У вас же дело такое интересное, и люди вы, похоже, интересные...
Аркаша считает себя крутым:
– Да! Я вот только что со спецпроверки!
"Ха-ха-ха!" – в камере. Он ничего не может понять: что же смешного, когда он выбрался из самого, можно сказать, ада? Он и спрашивает: чего ж, мол, смеетесь? А ему говорят:
– Сознался во всем?
– А как же! – с видом мужественного страдальца подтверждает Аркаша и слышит приговор:
– Ну, ты и пидор!
И, поняв, в чем тут дело, малыш заплакал.
Смешная и печальная история.
Жалко Аркашку.
5
У всех преступлений один конец – тюрьма.
В справедливости этой идеи я убедился не раз, как в прошлом, так и в настоящем, и в будущем. На своем и на чужом опыте.
Итак, адвокат мне не нужен – защищать уже нечего. Все сдано. Срока определены: больше пятерика на нос нам не светило. Впереди – этапы, тюрьмы, зоны, общие камеры, а уже не отдельные, как по первому сроку. Я не хочу погружать непосвященного читателя во всю эту грязь и мерзость, во все особенности сложных взаимоотношений внутри камер.
Но вкратце расскажу, как мог бы рассказать дед внуку о своей большой окопной жизни: так, чтоб не запугать мальца, но дать посмотреть на мир без розовых очков. А что касается братков, если кто-то из них будет читать эту книгу, так их чем ни пугай – эффект нулевой. Они уже сделали выбор, их поезд идет под уклон – не спрыгнешь...
Скажу только, что в Киевской тюрьме провел два года, пока шло следствие.
Это были два года зависания над бездной. Если это состояние еще на что-то похоже, то лишь на борьбу в партере из классики: зрителю – скучно, борцу – тяжело, судьям – все равно, кто победит в этой схватке.
6
Хочу напомнить читателю, что вживание в образ капитана Аристова или вживление этого образа в собственное сознание, как некий чип, не прошло бесследно. Работа в имидже мента оставила в моем сознании соответствующие поведенческие стереотипы. Даже мыслил я по-ментовски, как разведчик приучает себя думать на языке врага. Меня не стригли, как всех – еще шли очные ставки и опознания. И это усугубляло настороженное отношение сокамерников ко мне. Все сознавали, что актер в роли мента – не есть мент, но тупость и агрессивность среды я ощущал постоянно... Вообразите себе кота и собаку. Каким ни будь этот кот индифферентным в отношении собаки – собака все равно проявит инициативу, она будет гонять кота, гонимая темным инстинктом.
Тупость и юридическая беспомощность даже видавших виды заключенных непреодолима. А образование, полученное мной в "Нижне-Тагильской юридической академии", давало мне возможность оказывать заключенным консультативную помощь, многие дела стали разваливаться и возвращаться на доследование. Это не нравилось в "кумовской"47 но позволяло мне не только сохранять личную суверенность в камере, но и быть над ней.
Остап Бендер говорил, что нужно чтить уголовный кодекс, и если б те, кто попадает на нары, исполняли наказ Великого Комбинатора, то девяносто, примерно, процентов заключенных тискали бы по кабакам своих пассий, а не тюремные подушки, не зависели бы от "шнырей"48, от "Левитана".49 Они не терпели бы голод и холод "трюмов".50
Им не пришлось бы "косить", чтоб попасть на свежие простыни "больнички", не надо было бы, привязав к зубу хвост селедки, заглатывать его на ночь, чтобы вызвать отравление организма собственной желчью и симулировать так называемую "механическую желтуху", весьма опасную для истощенного зека.
Им не надо было бы заглатывать наборы шахматных фигур, чтобы пусть ценой резекции желудка загибаться на той же "больничке" и ловить "сеансы", глядя на белые халаты медсестер.
И я постоянно пребывал в состоянии войны на два фронта: ментам я был неугоден как юрисконсульт, а заключенным – как мент, пусть и знаменитый, пусть и сам капитан Аристов. И я шел через "трюмы", через камерные "кипежи", через "отрицаловку", через личные одиночные бунты против тюремного паскудного быта.
...Шло время. Раз в два-три дня, как я уже говорил, меня увозили на очные ставки. А они шли и шли – всплывали по делу все новые и новые эпизоды, связанные с Азербайджаном, Грузией, Прибалтикой, с Киевом и Москвой. Кто-то из потерпевших из приграничья соглашался лететь на опознание, кого-то и шанежками не заманить. Но зека спит, а срок идет.
7
Позволю себе коротенько остановиться на этом, чтобы читателю было понятно: если ты на воле, среди людей ощущаешь иногда дежавю полного одиночества, то здесь оно усиливается стократно. Как-то я уже говорил, что если человека силой тянут на дно, то у него остается один путь – это путь наверх. И мне, чтоб уйти наверх, поступки диктовало не столько знание Уголовно-процессуального Кодекса, сколько звериный инстинкт самосохранения.
Повторяю, я все отрицал.
Что такое очная ставка, на которой ты узнаешь пострадавшего, а он мучительно выбирает тебя из нескольких похожих на тебя человек. Милиция берет их обычно с улицы, а потом дает им справки – освобождения от работы, после чего они, блея от счастья, бегут сачковать на законных основаниях. Пострадавший же вглядывается в эти лица. Они сливаются в одно, и уже все кажутся схожими и преступными. "Вот если бы нос Петра Иваныча да к подбородку Ивана Кузьмича...".
И чаще всего не опознает никого.
Или он все же находит своего обидчика. Но раздумывает: а надо ли того уличать? Дело-то сделано, незаконно приобретенный и незаконно отнятый капитал не вернешь, а хлопот чуть-чего – не оберешься.
Бывает и опознают.
Но ты ведь не знаешь, стоя среди прочих: что в черепе опознавателя?
Я хитрил, как мог.
Следователь говорит обычно:
– Сядьте в таком-то порядке.
Потом идет за пострадавшим и в коридоре тихонько советует ему обратить внимание на второго, например, слева гражданина. То есть, на тебя. Он и будет до упора рассматривать этого второго слева. И вот, зная эту процедуру, я успевал поменяться с кем-то местами.
А однажды привезли из Москвы Зюню Кассо. Того, жена которого не хотела верить, что золотые червонцы и пятерки у Зюни изъяло ЧЕКа, и была уверена, что Зюня пропил их с дружками в московских рюмочных.
И здесь мое глупое сердце умягчается.
...Оказывается, что когда разгонщики ушли, забрав из кроватных стоек золотые червонцы и пятерки да ничтожные часы, пришла со службы Цыля. Хитрый Зюня подумал, что мы тоже пришли следом за ней, но стоим за входной дверью и подслушиваем: что же он будет говорить? А потому стал громко работать на нас. Он кричал:
– Были уже у нас из ЧеКа! Я отдал им все: царскую монету, часы Буре и твои золотые-таки часики! Ты ответишь перед суровым законом за хранение валюты и махинации! Стыдно, Цыля! Ведь ты член партии!
Цыля-таки не поняла: какие чекисты?! Какие золотые пятерки?! Она была уверена, что Зюня лжет, как радиоприемник. Пьет в рюмочных водку и закусывает плавленым сырком с перчиком за двадцать две советских копейки на проданные алкашам часы! Она в крик, она срывает с головы шиньон и посыпает голову пеплом старческих надежд. Она бежит на Петровку и заявляет на мужа Зюню, что он со своими алкоголиками утащил у нее приданое. Зюню трясут. Зюня говорит, что это было ЧеКа, а не какие-то мнимые алкоголики. Ему объясняют, что с Петровки никого не посылали с обыском по этому адресу. Значит, были алкоголики! Цыля требует арестовать мужа и вернуть ей дамские часики фирмы "Мозыръ" с медальоном. Зюня от тяжких и форсированных переживаний получает легкий инсульт.
Вот как объяснял ситуацию Юдкин.
8
Зюня пришел на моё опознание, как маршал на парад. Весь бостоновый пиджак в значках – от ГТО до комсомольских – и в юбилейных медалях. Кажется, он сразу меня узнал. Узнал, но, видимо, подумал, что здоровье дороже.
И вот он здесь, на грани свершения возмездия. Ему хочется возмездия, и он, щурясь, смотрит на меня, жует бледными в старческих родинках губами, и открывает, было, рот. Но я с яростью ору:
– Чего вы так на меня смотрите?! Я никого не резал, не убивал, не грабил! Чего уставился?!
Интеллигентный и благовоспитанный читатель подумает: "А чем ты, Коля Шмайс, бахвалишься? Тем, что обчистил убогого Зюню, довел старого едва ли не до края могилы?" Разумеется, в тон моего повествования иногда врываются оттенки приязни или неприязни к персонажу. Но прошу меня простить: тогда Зюня казался мне отпетой мразью и в оценке этой личности я до сих пор не могу быть хоть сколько-нибудь объективным.
И Зюня принимает мудрое решение: нет, говорит, я этого человека не опознаю среди присутствующих. Он понимал, что ничего не поправишь, а молча жить спокойней. Следователь сильно поморщился. И сказал мне с еле сдерживаемой яростью:
– Завтра я приготовлю вам сюрприз!
И меня удалили в камеру.
В Киеве шел снег. Es Schnee, как говорят в Германии. Я видел его ход через решетку камеры, когда утром выводили в "воронок" и везли к неугомонному следователю. Снег как снег. Я вовсе не предполагал, что он мог сыграть в моей судьбе роль уходящей натуры, которую так любят снимать кинематографисты и которую ловят, как птицу счастья.
9
На следующее утро я увидел в кабинете следователя нечто похлеще, чем орденоносный пиджак маэстро Зюни: столешницы письменных столов были покрыты дипломами, печатями, справчонками, льготными билетами из моего конотопского схрона...
Я спрятал всю эту "канцелярию" не в мамином огороде, чего никому и не советую делать, а как положено – в знакомом с детства старом саду, под корнями деревьев. А сами деревья я пометил одному мне понятными знаками. Когда те деревья были большими. Смейся, таежный житель! Заброшенный конотопский сад, который в детстве казался мне непроходимыми дебрями, подвел меня и выдал дотошным ищейкам. Но прежде меня выдали мои: Юдкин, Кашлюнов, Тамулис – не суть важно.
А дело было так.
Менты осмотрели все полянки и лужайки, перерыли муравейники и слазили в сорочьи гнезда. Потом пригнали пожарную машину из депо и – не будь дураки! – залили водой уже лишенную травяного покрова землю сада. Стали смотреть: куда уходит вода. Засекли. Потом пустили трактор с метровой сохой и – ну пахать-бороздить! Так и наткнулись на один из моих пяти схронов. Выгребли содержимое – и вот оно лежит передо мной на казенном столе.
А утром следующего после выемки дня и в Конотопе выпал обильный снег.
Выпади он сутками раньше – покрыл бы улики аж до весны, пока земля сама не осела бы, как оседает она на свежих могилах...
Глава четырнадцатая. Крах
1
Славный город Конотоп, где едва ли не каждый знает каждого в лицо, наслаждался значительнейшим событием, затмившим в общественном сознании заботы об огуречной рассаде – трава не расти! А событием этим стал арест сына Александры Михалевой. Его взяли за шпионаж в пользу американской разведки, нашли радиопередатчик и машинку для печатания денег. Понимаете: шпионаж, американская разведка и еще печатал деньги! Сказала свинка борову, а боров всему городу. Весь город об этом говорил, потому что дело это невиданное. Все видел Конотоп. Здесь убивали, резали, стреляли, насиловали, крали – все что угодно, но подобными делами никто не занимался. Маму мою бедную вытащили из дома, соседей пригласили, изымают это, показывают то, фотографируют сё, языками цокают и осуждающе головами качают. Все кому не лень. Кто знает нравы маленьких украинских городков, тот без труда вообразит себе этот зоопарк, а точнее – зверинец. И наши соседи вдруг ощущают, что в их жизни сбылось нечто самое значительное, когда видят, что моя мама опозорена. Такова человеческая природа. Сидя в навозной жиже по грудь, он чувствует себя едва ли не счастливым, если на его глазах в эту жижу суют кого-то по самые уши. А мама очень переживала саму публичность позора.
Наконец, дело подошло к суду. Следствие шло где-то около года, генеральный прокурор санкции продлевал. Районный – два месяца, городской еще один , до шести месяцев – республиканский прокурор. Так как это дело являлось объемным, громоздким, то Генеральный прокурор СССР продлил следствие до девяти месяцев. За это время кто-то зачал дитя, и оно уже явилось в нашем безумном мире.
2
Суд шел где-то около 3 месяцев. Зал судебных заседаний, разумеется, полон. Толпа, как и в священной Римской империи, требует хлеба и зрелищ.
Киевские писаки скрипят золотыми перьями журналистских своих самописок. Суд превращается в спектакль, потому что, как выясняется, никто и никого не грабил. Половина потерпевших отказалась выставляться на этом вернисаже, а лишь половина их говорила: да, это мы помним.
Полностью доказанными посчитали приблизительно пятнадцать эпизодов. Этого хватало, чтобы дать нам всем по пять лет. Что касается командировок, то все наши фальшивки таковыми и были признаны. Следователь во время следствия говорит: "Я ничего не понимаю". Взяли, мол, командировочные всего треста, всего института, где работали уважаемые доктора, профессора, где множество людей занималось вычислительной техникой.
– И нам показалось, – говорил он, – что они все поддельные: и профессора, и билеты. Перфорация дат на билетах – поддельная, их перебивали. Понятно, зарплата у профессора небольшая, французских духов юной практикантке не купишь. Хватало только на уксус с марганцовкой. Берешь папку с отчетными документами, а оттуда – пары этого уксуса, как из узбекской шашлычной, где мошенники эти и проводили свой академический досуг.
Все всем понятно. Нашему институту мошенничества вынесли так называемое частное определение. Руководство поснимали, а мне и Кашлюнову припаяли еще и тайный сговор в хищении государственного имущества: билеты подделывали, в командировках не были, а только числились, занимаясь в это время преступной самодеятельностью и имея алиби.
Михалев, например, числился на собраниях, а в это время было совершенно много крупных преступлений. И они доказали, что я не был в командировке ни в древней Персии, в иранском королевстве. И за это крупное хищение государственных средств мне вменили статью 82-ю часть 2-я. До 6 лет. Их я и получил по максимуму.
Кашлюнову дали 5 лет по статье и добавили 1 год из оставшихся не отсиженных по предыдущему приговору. Ему должны были бы дать больший срок, но спас его я, т.к. я шел "паравозом" по делу и его срок психологически не мог превышать моего. Остальным навесили различные срока. Существенное различие лишь в том, что я пошел в лагерь, а кто-то остался на тюрьме насиживать информацию для оперчасти.
Одного выпустили из зала суда. У него была статья в два года, и он их осидел под следствием. Это был пьяница из типографии, который за хорошую, в его понимании, мзду прилежно делал нам печатные формы-клише.
Публика аплодировала с большим чувством социального оптимизма.
3
Шесть лет по максимуму, но в части хищения государственного имущества Киевский областной суд в кассационном порядке возвратил дело на дополнительное расследование, утвердив мне срок 5 лет. В дополнительном расследовании дело было прекращено. Таким образом, у меня остался срок 5 лет лишения свободы с возможностью условно-досрочного освобождения по двум третям. Снова мысли о пропавшей, загубленной жизни: могла быть семья, работа, учеба, приличная зарплата! Мне двадцать семь лет... Как стыдно перед мамой, плачущей в зале суда! Как она опозорена!.. Вот вам и "Мой сын – инженер!" Обида за несбывшиеся мамины надежды и раскаяние душили меня, едва останусь в одиночестве.
Еще до суда я видел шанс уйти от статьи. Я решил "закосить". Хочу об этом тоже рассказать вкратце.
Еще так недавно в нашем частном сыскном оперативно-следственном отделе существовала строгая субординация: я – капитан, Кашлюнов – капитан, Яшка старлей, Джоуль – лейтенант.
И надо постараться выставить ход событий таким образом, что наша организованная группа идейно и сознательно шла в бой на барыг, валютчиков, проституток, спекулянтов и контрабандистов всех мастей, поскольку органы милиции прогнили и не могут справиться с этим злом, с этой отрыжкой капитализма. А это уже – идейная борьба, политика. А коли политика – добро пожаловать на психиатрическую экспертизу, ибо лишь псих в нашей стране может и т.д. Правильно: Робин Гуд был психопатом, и Дон Кихот был шизофреником, Юра Деточкин – явным психопатом особенно в исполнении Смоктуновского, который после Гамлета мог играть лишь людей с психическими отклонениями. Чем уж не образец для подражания, когда ты имеешь дело с прокурором.
И следователь незамедлительно направляет меня в Киевский Институт судебной экспертизы.
Я до того писал ксивочки своим олухам и советовал им все валить на меня. Говорить, что я – невменяем, что они попали в сильное индукционное поле шизофреника. В психиатрии, кстати, существует диагноз "индуцированный бред", но об этом я узнал позже. Я же интуитивно гнул единственно верную в моем положении линию и вовсе не из альтруистических, а из прагматических побуждений. Но главный психиатр института охладил мою самодеятельность и пояснил, диагноз,с которым я мог выйти на волю, дается лишь тем, кто уже наблюдался в психлечебницах до совершения преступления.
Забегая по обыкновению чуточку вперед, скажу, что через несколько лет я получил вожделенную группу в Кащенко. Просто дал денег кому надо и стал шизофреником.
Но в этот раз эксперты написали: вменяем.
Мне и вменили по полной программе, но и без конферанса.
4
Нет, сдается мне, нужды рассказывать в этой книге о циничных экспериментах над человеческой натурой, производимых палачами от медицины в этих институтах – об этом аду на цветущей земле. Сколько уже написано о них во времена так называемой свободы слова жертвами больниц специального типа! Можно ставить под сомнение психическое здоровье врачей Ленинградской и Московской школ, которые вели себя, как в песне "Служили два друга в нашем полку": "...если один из них "да" говорил, "нет" говорил другой". То есть, если ленинградцы ставили диагноз, то москвичи его опротестовывали. И наоборот.
Можно писать об уму непостижимой глубине физических страданий испытуемого после инъекций аминазина и сульфамизина, об отвратительных проделках симулянтов, прыгающих из одного безумного мира в другой через высочайший болевой порог. Но об этом пусть расскажут другие, если их сознание еще не помрачилось и если есть охота говорить об этом. А я хочу лишь в который уже раз сказать о выдающейся игровой способности человека, которого насильственно превращают в животное. Но и в условиях ада он ведет свою игру. И ведет ее при любом раскладе.
Вот рядовой случай из тех, что я наблюдал.
...Один человек работал зам.директора ГУМа в Москве и "незаконным" образом зарабатывал хорошие деньги. Его взяли. И он объясняет свои проделки тем, что ставит научные эксперименты и работает над диссертацией. А эксперименты заключались в следующем. Он якобы брал рубль, бросал на тротуар и изучал реакцию прохожих. Один прохожий увидит рубль, но не нагнется за ним, пройдет. Второй – станет озираться, наступит на рубль башмаком, а потом, словно бы ненароком, поднимет бумажку. Третий возьмет, не раздумывая, еще и на зуб попробует. Потом наш торгаш бросает трояк, потом пятерку, десятку и так – до самой крупной в те времена купюры достоинством в двадцать пять рублей. А сам подсматривает из укрытия и ведет записи, которые прилагаются к делу – пожалуйста. Он не воровал, он занимался научными исследованиями. И ему врачи ставят диагноз: шизофрения. Он уходит на волю с гордо поднятой головой, но...
Дотошный следователь не поленился съездить в Ленинку и просмотреть список литературы, которой пользовался мой ученый сосед. Бац! – есть картина симуляции. Один в один. Так вернули мужичка за решетку, побили-постукали и бросили на топчаки.
Зная все это, я позже и купил себе диагноз. Так надежней. Но об этом впереди.
Глава пятнадцатая.
Неразмыкаемый круг
1
Итак, в 1969 году я был арестован, год находился под следствием, потом был суд , а весной 1971 года пришел этапом в ИТК-46 на Западной Украине, которая теперь "во-о-она где!"
Западная Украина – не Южный Урал, где от повышенной радиации с меня начали падать волосы, как пена с молока, а давление в двадцать семь лет прыгало до отметки сто шестьдесят-сто семьдесят. На Украине все по-другому. Тем более здесь, на тысячу километров западнее Конотопа, где девять месяцев в году царит лето. Сам этот флагман лагерной индустрии был некогда польским, украинским.
Шесть раз он был немецким, и семь – советским. Сидели там поляки, молдаване, румыны, русские, украинцы, иудеи. Грешно и смешно говорить, но об этом лагере у меня остались самые хорошие воспоминания, которыми я и хочу поделиться с читателем.
Руководил "учреждением" полковник с редкой фамилией Дендиберов. Был он и редкостно хитер в ведении лагерного хозяйства, изощрен в тактике наказаний и поощрений, и умел делать деньги так, что волки были сыты и овцы бриты. Колония считалась машиностроительной.
