Текст книги "МЕМУАРЫ"

Автор книги: Мусса КУНДУХОВ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Вообще он не любил воровские набеги и строго их запрещал…

– Вот вам некоторые из множества эпизодов о Казбеке Великом, – со вздохом заключил князь Мисостов. Поблагодаривши его за сведения, коими я был восхищен, от них я зашел в номер полковник кн. Бекмурзы Айдемирова, который почти всегда был в отличном расположении духа.

Он лет восемь служил в конвое Его Величества, следовательно, нечего говорить о том, что от своего отстал, а к русским не пристал и более думал о том, как бы ему хорошо жить, не касаясь до высших интересов народа, несмотря на то, что он был назначен Валием Кабарды.

Как только я вошел к нему, он обратился ко мне и начал так:

– Князь Мисостов, Магомет Мирза Анзоров и Иналук Кубатиев советуют нам отказаться от подарков и требовать от корпусного командира решительного ответа, останутся ли за Кабардой земли Золко и Этоко или нет. Они странные люди: не зная русских законов, думают, что корпусной командир может им сказать, не спросивши царя: да или нет.

Между тем письмо полковника Широкого обо мне было отправлено к командиру Малороссийского полка, (стоявшего около Владикавказа), полковнику Рихтеру для производства по нем серьезного дознания.

Полковник Рихтер положительно дознав истину, донес корпусному командиру не в пользу Широкого, которому впоследствии того ведено было подать в отставку, а на его место назначили полковника Нестерова, образованного и вполне достойного человека,

Генерал Головин говорил мне, как самому себе, в чем ни мало не ошибался; доверие его я, видя счастье сородичей моих не в войне, а в правильной трудолюбивой жизни, ценил и оправдывал по силе возможности. Вместе с тем я не обвинял чеченцев. Их невольно принудили взяться за оружие.

В 1843 году генерал Головин и генерал Граббе, оба в одно и то же время, были сменены. На место Головина назначен генерал от инфантерии Нейдгарт. На место Граббе – генерал-лейтенант Гурко.

Они оба ко мне не благоволили, подозревая меня в сношении с Шамилем. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство.

Старший родной брат мой Хаджи Хамурза не мог равнодушно видеть русского, кто бы он ни был, и, вопреки тому, что я многих из близких людей останавливал от намерения перейти на сторону воюющих горцев (убеждая каждого, что они напрасно боятся за свою будущность и что война эта кроме разорения ничего народу не представит), напротив того, брат мой, поняв лучше меня русское правительство, упрекал меня в легковерии. Он постоянно твердил одно и то же: «Русские на словах, как злая мачеха, утешают счастливой будущностью, а на самом деле уничтожают все источники нашей будущей жизни, как на этом, так и на том свете».

Он считал войну эту священным долгом для всякого кавказца, не исключая и грузин и армян и потому решительно не желая слушать ничего противного, ушел в Чечню.

Уходом его недоброжелатели мои успели убедить новое начальство в небывалых моих переписках с Шамилем.

Зная недоверие ко мне генерала Нейдгарта, я подал ему докладную записку о назначении меня на службу поблизости дома отца моего во Владикавказский военный округ, на что корпусный командир охотно согласился (не желая иметь при себе подозрительного человека). Я тоже с особенным удовольствием оставил главную квартиру, где, не пользуясь доверием, не хотел быть лишним человеком. Между тем чеченцы и главный наиб их Ахверди Магомет, не менее того не верили чистосердечному переходу к ним брата моего, считая его за русского агента, казнили проводника его в Чечню, а самого под строгим караулом отправили к Шамилю. Дав ему верных за себя поручителей, брат получил полную свободу, а также обещание, что вскорости будет назначен наибом7.

Я же, руководствуясь спокойной совестью, продолжал по-прежнему безукоризненно исполнять долг человека службы, в чем начальник мой, генерал Нестеров был убежден как нельзя больше и потому постоянно до смерти его (в чине генерал-лейтенанта в 1849 г.) я был с ним в отличных отношениях. Он был одним из редких русских начальников, которого подчиненные ему тагаурцы и назрановцы до того полюбили и уважали, что милиция от них в большом числе находилась при слабых его отрядах и служила гораздо усерднее и полезнее, чем солдаты и казаки. (Правительство нисколько не оценило их службу),

При кратковременном командовании генерала Нейдгарта, силы Шамиля быстро росли: сильное Аварское ханство и Акушинское общество восстали против русских и подчинились Шамилю (после смерти Ахметхана).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Назначение главнокомандующим графа Воронцова. – Царпинский старшина Бехо. – Последствия даргинского похода. – Приход Шамиля в Большую Кабарду. – Приезд князя Воронцова во Владикавказ. – Восстание в гор. Кракове. – Переговоры с Шамилем.

В 1845 году последовало назначение наместником и глав нокомандующим генерала графа Воронцова, одного из лучших русских генералов, пользовавшегося в России и Европе популярностью.

В этом же году пошел он с двадцатипятитысячным отрядом через Андию в Дарго (резиденция Шамиля) с полной уверенностью окончить войну в один поход.

Экспедиция эта до того была несчастна для русского оружия, что вышло наоборот. Шамиль, хотя не сумел вполне воспользоваться оплошностью русских, но все таки остался победителем и много возвысился8, а Воронцов при всех своих отличных дарованиях, потерял много не только в глазах горцев, но даже в войсках, где бывало говорили: «Воронцова легче бить, чем кого-либо другого».

Так как я был участником Даргинского похода, то окончу о нем говорить тою истиною, что русский главнокомандующий и наследный принц Александр Госсенский были бы у Шамиля военнопленными, если бы он, действуя решительнее, неотступно преследовал разбитого бегущего противника9.

Во время проезда Воронцова в Даргинский поход через Владикавказ я был представлен ему Нестеровым, с весьма похвальной стороны. Но главнокомандующий, не знаю по чьей рекомендации, знал о небывалой переписке моей с Шамилем и потому, несмотря ни на отзыв ближайшего моего начальства, ни на личные мои заслуги10, обласкал меня гораздо менее, чем менее меня достойных!

Поняв в чем дело, я отправился к себе на квартиру, где застал знакомых гостей в главном штабе. В числе их был полковник Альбранд, назначенный походным дежурным штаб-офицером. С ним я делал два похода в Дагестан и в Абхазию, Из любви ко мне он советовал мне подать докладную записку о позволении мне отправиться в Даргинский поход. Этот поход он и все его товарищи называли последним враждебным походом русских в Дагестан. Убедив Альбранда, что его много походов придется нам делать с новым главнокомандующим, а за себя предложив ему младшего брата моего корнета Индриса и родного дядю поручика Габиса Дударова, отказался от его предложения.

В тот же день явился к графу Воронцову из Нагорной Чечни царпинский старшина Бехо с изъявлением, с. целым обществом, покорности правительству.

Главнокомандующий до того был обрадован приобретением царпинского общества, что считал это верным шагом к скорому покорению всего Дагестана. В этой уверенности, наградив Бехо и его товарищей ценными подарками, поручил Нестерову причислить их общество к Владикавказскому округу, о чем доложил и Государю Императору. Старшина Бехо был одним из людей, у которых нет ничего священного. Он несколько раз изменял Шамилю и русским, пользуясь выгодными случаями и переходя от одного к другим. А в 1830 году, пригласив к себе троих из лучших тагаурских алдар, изменническим образом убил их всех. С того времени, боясь мщения, до приезда Воронцова не смел никогда показываться в наши края. Теперь, считая себя под покровительством главнокомандующего, подняв высоко голову, отказался не только от разбирательства по существовавшему народному обычаю, но даже не хотел избегать встречи с наследниками убитых алдар, которые, зная всем горцам объявленные статьи закона11, сами избегали встречи с ним.

Видя наглость Бехо и слабость моих дальних родственников, я дал себе обет при встрече с Бехо употребить против него свое оружие. Me стараясь особенно отыскивать к тому случаю, раз, в четыре часа пополудни, выходя от начальника округа, как раз у ворот крепости наткнулся на него. Он со свитою в числе семи человек шел также к начальнику округа. Тут выстрелом из пистолета своего исполнил данный мною обет и Бехо был убит (в чем раскаиваюсь). Из свиты его сделали также по мне два выстрела, они меня миновали и убили лошадь под одним из при мне находившихся.

Тот же час в крепости ударили тревогу и если бы войска скоро не подоспели, то между сородичами Бехо и тагаурцами неминуемо была бы кровавая схватка. (Слава Богу, что ее не было).

Затем, вскорости я был потребован к начальнику округа, которому объяснил истину, побудившую меня решиться на то, что уже случилось, а также готовность свою выдержать безропотно должное за это наказание.

Благородный Нестеров, хорошо зная фальшивое обо мне мнение главнокомандующего и силу статей закона, даже при мне не мог скрыть своего опасения, говоря: «Право, не знаю, как написать теперь главнокомандующему и как убедить его, что в убийстве царпинского старшины, кроме кровной мести, ничего не скрывается». При этом изъявил искреннее свое сожаление и приказал мне отправиться под арест в главную гауптвахту.

Спустя пять суток собрались тагаурские алдары и объявили Нестерову, что арестом меня за убийство Бехо, который должен народу еще две крови, они сильно оскорблены,

Нестеров, имея это предлогом, приказал тотчас же меня освободить из под ареста, а главнокомандующему донес в том смысле, что это дело для спокойствия края необходимо предоставить народному обычаю. На что последовало согласие главнокомандующего и тем кончилась вражда между тагаурцами и царпинцами.

Воронцов из несчастного Даргинского похода или лучше сказать, из ужасного своего поражения извлек огромную пользу. Он, убедясь, что все меры и средства, которые правительство употребляло на Кавказе, служили лишь средством начальству его достигать чинов, орденов и ложной славы, изменил решительно образ войны и управления на Кавказе, где до того всякий новый начальник творил свои законы и систему войны по произволу.

Поэтому горцы, вследствие беспрерывных противоречий начальства, не верили и благим намерениям князя Воронцова. Вследствие этого, после Даргинского похода многие из влиятельных лиц в Кабарде и в Тагауре начали переговариваться с Шамилем и, приглашая его к себе, готовили народ к всеобщему восстанию. Между ними некоторые из моих родственников и хороших знакомых обратились ко мне, чтобы вместе с ними готовить народ к восстанию, Хотя я от всей души желал им полного успеха, не зная Кабарду, Тагауры и Дигоры, где многие из высшего сословия не отказались от надежды на возможность добиться справедливого отношения от русских и тщетно утешали себя ложными обещаниями начальства, был уверен, что общее восстание не могло состоятся, а потому советовал им отложить это до другого, более удобного случая и совокупно настоятельно просить царского наместника об утверждении за ними личных и поземельных прав.

При таких обстоятельствах, не желая оставаться на Кавказе, я имел случай воспользоваться командировкою в город Варшаву, для отвода туда чинов конно-горского полка, состоявшего при действующей армии.

В следующем 1846 году Шамиль с многотысячным ополчением прибыл в Кабарду. где, как я предвидел, одни из князей со своими подвластными пристали к Шамилю, другие остались на стороне русских. Шамиль же, действуя нерешительно, стал недалеко от русской крепости Нальчика, которая, будучи в центре Кабарды с очень слабым гарнизоном, легко могла бы быть взята, если бы Шамиль согласился на просьбу кабардинских своих наибов12, штурмовать ее и, ожидая там десять дней в бездействии общего кабардинского восстания, был окружен со всех сторон русскими войсками, от которых с помощью кабардинцев ночью, хитро скрыв свое движение, успел близ русского отряда благополучно переправиться через Терек и невредимым возвратиться в Чечню со всем ополчением. Он сильно сконфузил всех бывших против начальников русских отрядов.

Из этого движения Шамиль приобрел, что из числа кабардинцев Магомет Анзоров, Магомет Куднистов с несколькими авторитетными узденями и из Тагаурских алдар Дударов ушли в Чечню, где с большою пользою служили Шамилю в звании наибов.

Так кончилось нашествие Шамиля на Кабарду и стремление некоторых кабардинских и тагаурских почетных людей, желавших доброго, но по разногласию влиятельных людей невозможного дела соединения Дагестана с Закубанью13.

На другой день после ухода Шамиля из Кабарды прибыл во Владикавказ князь Воронцов, который к общему удивлению и сверх всякого ожидания горцев и русских ни одного из приставших к Шамилю кабардинцев и тагаурцев не наказал, а многих, не принявших сторону Шамиля, наградил, чем совершенно успокоил и убедил горцев в готовности своей искать случая награждать, а не наказывать. Такой системой князь Воронцов управлял и, командуя войсками, положил верную основу к скорому покорению Кавказа, За что в городе Тифлисе поставлен ему достойный памятник.

Хотя и после него бывший главнокомандующий и наместник князь Барятинский поддерживал систему управления Воронцова, но, несмотря на счастливые его походы против горцев и взятие Шамиля в плен, он не может быть сравнен с князем Воронцовым.

Во время бытности Шамиля в Кабарде, я, как выше сказано, был в городе Варшаве, где, сдав вверенную мне команду, собирался возвращаться на Кавказ,

В один день, чуть свет вошел ко мне начальник иррегулярной бригады генерал-майор князь Бебутов, и, застав меня в постели, сказал: «В городе Кракове полное восстание и все поляки Царства Польского с ними заодно в заговоре и потому мне приказано сегодня же выступить в Краков со всею моею храброй бригадою. Надеюсь, что и храбрый ротмистр Муссабек сделает мне удовольствие и пожелает принять начальство над конно-горским дивизионом и отправится с нами». С большим удовольствием я согласился на предложение князя Бебутова и в тот же день выступил с дивизионом в поход.

Приближаясь к городу Кракову, мы встретили городских депутатов, которые на вопрос Бебутова, что делается в городе, ответили, что мятежники, узнав о приближении русских войск, чуть свет оставили город и отправились к прусской границе.

Князь Бебутов отправил делегатов этих к генералу Пенютину, следовавшему за нами со своей дивизией, а сам, подъехав с бригадой к воротам города, ожидал приказания генерала Пенютина. В скором времени вернулись и депутаты, с которыми бригада наша вошла в Краков, где жители встретили нас с поддельной радостью,

На другой день мы и донской казачий полк под командой полковника князя Барятинского, (который в 1856 году был на Кавказе царским наместником и главнокомандующим войсками), напрасно преследовали до самой прусской границы мятежников. Они четырьмя часами раньше перешли ее и, сложив там оружие, отправились далее, Тем кончился наш быстрый поход.

Когда я вернулся из Варшавы на Кавказ, князь Воронцов, а, в особенности, супруга его, начали ко мне благоволить. Князь, вследствие рекомендации бывшего во время командования краем ген. Головина начальником его штаба генерала Коцебу, в том же году вторично назначенного начальником Главного Кавказского Штаба, а княгиня, по рекомендации товарища моего, ротмистра Султан АдильГирея, бывшего адъютантом главнокомандующего. Таким образом, оставаясь при генерале Нестерове, я пользовался хорошим расположением и доверием главнокомандующего.

В 1848 году главнокомандующий поручил мне склонить Шамиля к переговорам о заключении мира через посредство знакомых мне его наибов: кабардинца Магомета Мирзы и родственника моего Дударова, бывших у Шамиля и у горцев в большом почете.

Переговоры мои сначала шли очень удачно, но, к сожалению, под конец они не состоялись. Шамиль требовал независимости от русских всех горцев, бывших тогда под его властью, на что князь согласился, исключая из этого числа Малую Чечню.

К несчастью, в то самое время, при набеге около гор. Кизляра, небольшой чеченской партией был взят в плен один отставной русский майор, которого, не знаю за что, Шамиль приказал расстрелять. Поступок этот до того рассердил князя Воронцова, что узнав о нем, князь прекратил с ним всякие переговоры.

Во время переговоров этих я вывез из Чечни сильно трогательное впечатление. Что день, что час во всех аулах злополучные жители ожидали с оружием в руках нападения врага, действовавшего против них огнем и мечом. Мужчины, удалив страх смерти, успокаивали себя в мечети молитвой, ободряющей их к твердому сопротивлению.

Народные песни заменили следующей: «Нет Бога, кроме единого Бога. О, Боже! Мы не имеем никого, к кому бы мы могли обратиться за помощью, никого, кому могли бы довериться. На Тебя только уповаем. Тебя только умоляем: избавь нас от тирана (аулум)».

Песня эта в саклях и на улицах была постоянно на устах обоего пола. Слыша ее из уст детей, только что начавших говорить, и сознавая в ней истину, сердце изливалось кровью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Старшина Гехинского общества и пленный солдат. – Вызов охотников в Венгерскую кампанию. – Назначение меня командиром конно-горского дивизиона. – Брожение среди тагаурских алдаров. – Переход брата моего к Шамилю. – Отпуск мой на Кавказ и свидание с братом.

Вернувшись в Тифлис, князь Воронцов между прочим спросил меня:

– В каком же настроении дух у чеченцев? Доложив ему почти слово в слово написанное, я продолжал:

– Хотя надежда на Шамиля и на свою силу у них менее прежней, но желания изъявить покорность я в них не заметил. В будущем их ужаснее смерти пугает нужда и гонения.

Князь, нахмурившись, что-то начал обсуждать в душе и немного спустя спросил меня:

– Какой же результат ожидают они от продолжения войны?

– Они его понимают, – ответил я, – но, к несчастью, говорят: «Лучше умереть, чем увидеть и испытать то, что русские хотят делать с нами».

– Гм! – сурово заметил князь. – Для этого не надо им большого ума: умереть сумеет всякий дурак. Неужели между чеченскими влиятельными людьми нет таких, которые могли бы понять, что Шамиль и с ним все духовенство употребляют доверие к ним народа во зло?

– Очень много, – ответил я, – но, как я имел случай доложить вашей светлости, народ, боясь неизвестной своей будущности, невольно им подчиняется.

– Время все разъяснит, – продолжал князь, – мы теперь пойдем вперед медленными шагами, но зато где станем, там останемся твердо!

Тут, кстати, я пожелал сделать ему известным весьма похвальный поступок старшины Гехинского аула Монтты, у которого, ожидая приезда наибов Анзорова и Дударова, гостил двое суток.

Старшина этот, рассказав мне подробности бывшего первого кровопролитного дела в Гехинском лесу, заключил его следующим эпизодом: «В этом деле я из пленных солдат взял к себе одного по прозванию Фидур (Федор). Он находился у меня три месяца. Работал больше и лучше, чем можно было от него ожидать и требовать. Все мои домашние его полюбили и обращались с ним, как с родным. Несмотря на это, он был ничем не утешен. Постоянно был мрачен и грустил. Как только он не работал и бывал наедине, заставали его в крупных слезах.

К сожалению моему, я узнавши об этом, призвал его к себе и спросил:

– Фидур, зачем ты часто плачешь? Кто тебя обижает? Может быть, тебя, помимо твоего желания, заставляют работать, или кто-нибудь тебя чем-нибудь пугает? Скажи правду. Представьте себе, что он мне ответил:

– Меня никто не обижает, не пугает и не принуждает работать. Я, кушая твой хлеб, должен тебе работать. А плачу потому, что надо плакать.

– Зачем же тебе надо плакать? – спросил я.

– А вы, – сказал он, – зачем воюете и проливаете кровь свою?

– Гм! Гм! – заметил я, – мы проливаем кровь свою из-за того, что вы, русские, не боитесь Бога и хотите уничтожить нашу религию и свободу и сделать нас казаками.

– Что правда, то правда, – продолжал он, – вот и я столько же люблю свою родину и религию и за них плачу. Если бы я не попался в плен, то скоро получил бы отставку и в своей деревне со своими родными ходил бы в церковь молиться Богу, а здесь… – он не договорил – слезы потекли ручьями из его глаз и цвет лица изменился.

Сцена эта так сильно меня тронула, что, Баллах (ей Богу), я в ту же ночь посадил его на коня и поехал с ним до Урус-Мартановской крепости и, не доезжая четверть версты до ворот, приказал ему слезть с лошади и отправиться в крепость, прося его говорить всем, что он сам убежал от меня.

Таким образом, я с большим удовольствием обняв Фидура, простился с ним. Он от глубины души поблагодарил меня, как стрела пустился в крепость, а я чуть свет вернулся назад. До сих пор кроме вас, никто ни из домашних моих, ни из жителей не знает истину: считают его бежавшим. Если Шамиль узнает об этом, то, конечно, меня расстреляют».

С того дня к старшине Монтты я питал уважение и готов был ему помочь, в чем только мог, за то, что справедливая вражда и месть не притупили его сердца.

Он переселился со мной и умер в Эрзеруме.

Остается для меня тайной – тот ли случай, расстрел отставного майора, о котором я рассказал, был причиною перерыва переговоров, или в Петербурге не согласились с князем Воронцовым. Однако более полагаю, что главнокомандующий, желая по чувству человеколюбия устранить кровопролитие, не поменял бы свое предложение вследствие неловкого поступка Шамиля, если бы он не встретил переговорам этим противодействия в Петербурге, где не знали Кавказа так, как им следовало бы знать.

В следующем, 1848 году, по случаю Венгерской кампании, Государю Императору угодно было усилить двумя сотнями конно-горский полк, куда горцы совершенно потеряли охоту отправляться на службу. Поэтому князь Воронцов, желая представить мне случай командовать этим полком, поручил мне вызвать охотников и отправиться с ними в гор. Варшаву.

В чине майора, гордясь таким лестным назначением – быть командиром полка, – я приступил к скорому сбору охотников и в марте месяце 1849 года выступил с дивизионом в поход.

В городе Новгороде Волынском я получил предписание от начальника Главного Штаба действующей армии кн. Горчакова следовать прямо в Венгрию по присланному маршруту.

15 июня 1849 года в городе Радзивилле я перешел границу и по окончании кампании, в том же году, 24 сентября, прибыл в Варшаву и, сдав дивизион генералу кн. Бебутову (под командой коего находился старый дивизион), ожидал скорого назначения моего командиром полка, на что более, чем кто либо, имел право, потому что, как в старом, так и в новом дивизионе все чины были получены мною; кроме того князь Воронцов рекомендовал меня фельдмаршалу. как достойного штаб-офицера. Но князь Бебутов не хотел расста ваться с полком, дававшим ему доходу в год не менее десяти тысяч рублей и, будучи любимцем фельдмаршала, не знаю каким образом, успел убедить главнокомандующего, чтобы оба дивизиона соединить в один усиленный дивизион и оставить его по-прежнему под непосредственным начальством ген. Бебутова (оставя меня коман дующим дивизионом только по строевой части).

Когда все это было устроено и решено, кн. Бебутов пригласил меня к себе на обед и после сытного, хорошего обеда объявил мне горькую новость, уверяя, впрочем, что он будто бы при всем желании своем не мог получить согласия фельдмаршала князя Паскевича сдать мне вполне дивизион на законном основании, как по строевой, так и по хозяйственной части, раньше истечения одного года.

От такого не бывалого в русской армии назначения я наотрез отказался и тут же просил его как можно скорее отправить меня на Кавказ и не считать меня таким пошлым дураком, который поверил бы тому, что он иначе не мог сделать.

Князь Бебутов, как видно из следующих его слов, не совсем поверив моему решительному отказу, опять начал говорить:

– Любезный Мусса-бек, вы хорошо знаете, что я вас люблю, как родного брата, как сына своего, и потому не хочу, чтобы вы упустили из рук случай, который вам предстоит. Через год, а может быть и раньше, вы будете командовать дивизионом так, как желаете. Советую вам хорошенько подумать и согласиться на то, что решено Его Светлостью и чего ни вы, ни я и никто не в состоянии теперь изменить.

Услышав опять первый мой ответ он, сильно вздохнув, сказал:

– Ужасный вы человек! Я вас не понимаю, неужели вы думаете, что фельдмаршал будет упрашивать вас остаться здесь.

– Если бы я думал так, – сказали, – то сумел бы лично обратиться к Его Светлости. Прошу вас верить тому, что я теперь буду думать и стараться только о том, чтобы поскорее выехать из Варшавы.

Затем, не желая более слушать его настаивания, я отправился к дежурному генералу Заблодскому с просьбой о выдаче мне подорожного бланка, прогонных денег и отправить на Кавказ.

Дежурный генерал, будучи заодно с Бебутовым, обещал скоро исполнить мое желание, т. е. отправить меня на Кавказ. При этом он изъявил свое удивление, что я отказываюсь от такого лестного для меня назначения.

В ожидании отправления моего на Кавказ пришли ко мне на квартиру депутаты от старого и нового дивизионов и подали мне следующую записку от своего казначея:

«Сейчас же после отъезда Казбека и Идриса собрались ко мне обе сотни и сказали, что они слышали будто бы вы не остаетесь и уезжаете на Кавказ. Мы шли, говорят они, с Кавказа с Муссою и с ним хотим служить, другого начальника у нас не может быть и, если наше желание не будет исполнено и Мусса оставит нас, то потом уже никто не обманет наших других соотечественников и никакая власть и сила не может принудить нас оставаться служить под командою другого. Если нам придется умереть, умрем до последнего, зато соотечественники будут знать, каково нам было служить! Вот их слова. Что хотите, то и делайте. Они выбрали из среды себя депутатов, которые теперь вам объяснят то же, что и мне. М.Мизенов. И. Б. Понкевич».

Успокоив депутатов, что все это перемелется, я приказал им отправиться к кн. Бебутову и сказать ему так же откровенно, все то, что сказали мне.

Бебутов, тревожно выслушав депутатов, в тот же день отправился к дивизиону, где сверх всякого ожидания своего нашел всех членов в ужасном волнении, готовых броситься на него. Бебутов и тут не сконфузился. Он возвратился в Варшаву и сумел поправить все так, что я через пять дней вступил в командование усиленным Кавказским конно-горским дивизионом на законном основании, как по строевой, так и по хозяйственной части.

Таким образом, я служил при действующей армии, пользуясь всеми выгодами европейской жизни в среде образованного общества, в кругу хороших знакомых – русских и польских.

Последние к нам, к кавказским народам, больше были ласковы и внимательны, чем к русским, грубое обращение коих с туземцами, по естественным человеческим чувствам, внушало сильнейшее отвращение даже всякому благовоспитанному русскому.

Вступив в командование дивизионом, я завел в нем школу и требовал от всякого молодого всадника знать по-русски, читать и писать и четыре правила арифметики, а по-арабски столько, сколько надо было знать для совершения намаза.

Также нельзя было не обращать внимания на могилы полкового кладбища, где с 1835 г. было погребено значительное число всадников. Будучи отделено от других кладбищ и без всякой ограды, кладбище это топталось ходившим в поле скотом. Я построил вокруг него ограду из жженого кирпича, с красивыми воротами. Около них я поставил каменный памятник.

Ограда и памятник этот по прочности своей простоят долго, как укоризна предшественникам моим, которые, в течение шестнадцати лет, пользовались выгодами полка и дивизиона, но не захотели обратить внимания на то, что составляло прямую их обязанность.

Таким образом, хорошим порядком и устройством дивизиона я желал убедить начальство, что горец умеет ценить и оправдывать доверие.

В 1851 году я получил с Кавказа известие, что старший брат мой перешел на сторону Шамиля и что многие из тагаурских алдаров также хотят последовать его примеру. Огорчившись поступком брата моего и желая знать причины неудовольствия тагаурских алдаров и при возможности помочь им я, 18 апреля 1852 года, отправился в четырехмесячный отпуск и на всякий случай дивизион сдал, на законном основании, товарищу моему майору Султану Адиль Гирею.

Приехав домой, я узнал, что начальник Военно-осетинского округа барон Вревский, будучи председателем комитета, учрежденного для разбора личных и поземельных прав туземцев, требовал от высшего сословия представления грамот и актов, которых они, до прихода русских на Кавказ, не имея над собой никакой власти, не могли иметь, не от кого их было их получить.

Алдары, предвидя настоящее свое нищенство, начали перегова риваться о Шамилем. Один из посланных им к алдарам был на дороге убит русским пикетом и письмо Шамиля, адресованное моему брату, было взято с убитого чеченца.

Брат мой, узнав об этом и боясь ссылки в Россию, ушел с семейством своим в Чечню, оставив хозяйство, аул и все имение наше в руках младшего брата моего Афако, который также, боясь права сильного, не ходил ни к одному из начальников.

С позволения начальства я потребовал свидания с братом моим в ауле мирных чеченцев, и упрекнув его в необдуманно сделанном поступке, советовал ему воспользоваться позволением начальства вернуться назад и водвориться по-прежнему со всеми правами собственности, которая в противнем случае неизменно конфискуется.

Брат мой не согласился, говоря: «Лучше не жить, чем жить так, как приходится теперь нам, дворянам. Попробую свое счастье. Удастся – хорошо, не удастся – я буду в числе тех, которые желали, да не могли сделать».

При этом разговоре нашем со мной были родственники – лейбгвардии казачьего полка полковник Касбулат Есенов, ротмистр Заурбек и поручик Ислам Дударовы. Они также, как вообще все тагаурские и дилерские алдары, потеряв всякую надежду на лучшее будущее, желали попробовать счастье и согласились с мнением брата моего: чтобы пришел Шамиль с большою силою и, заняв ВоенноГрузинскую дорогу, выше гор. Владикавказа заставил восстать тагаурцев, куртатинцев, алагирцев, дигорцев, назрановцев, затем Малую и Большую Кабарду (всего более 25000 дворов).

Зная вражду между сословиями в Тагауре и в Дигоре, а также нерешительность Шамиля, я выставил им примером недавний (1846 г.) приход Шамиля в Большую Кабарду и требовал от брата вернуться домой. Но все, что было сказано мной о возвращении его домой, брат отвергнул с негодованием, и таким образом мы расстались с ним.

Я вернулся во Владикавказ и, доложив генералу Вревскому о несогласии брата моего возвратиться назад, отправился в Тифлис, где бывшему начальнику главного штаба генералу Вольфу (другу Вревского) сообщил подробно о неправильном взгляде ген. Вревского при разборе личных и поземельных прав высшего сословия горцев.