Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Муса Джалиль

 
– Есть женщина в мире одна.
Мне больше, чем все, она нравится,
Весь мир бы пленила она,
Да замужем эта красавица.
 
 
– А в мужа она влюблена?
– Как в черта, – скажу я уверенно.
– Ну, ежели так, старина,
Надежда твоя не потеряна!
 
 
Пускай поспешит развестись,
Пока ее жизнь не загублена,
А ты, если холост, женись
И будь неразлучен с возлюбленной.
 
 
– Ах, братец, на месте твоем
Я мог бы сказать то же самое…
Но, знаешь, беда моя в том,
Что эта злодейка – жена моя!
 

Сентябрь 1943

Так закалялась сталь

Н. Островский

 
Я и усов еще не брил ни разу,
Когда ушел из дома год назад,
А на плечи легло пережитое,
Как будто мне минуло шестьдесят.
 
 
За год один я столько передумал,
Что в голове разбухло и в груди.
И в двадцать лет лицо мое в
   морщинах,
И поседели волосы, – гляди!
 
 
Вся тяжесть слез и пороха и крови
Теперь в ногах осела, как свинец.
Потом свалил меня осколок минный,
Я оперся на палку под конец.
 
 
И вот в глазах моих ты не отыщешь
Мальчишеского резвого огня,
Задорно не взлетают больше брови,
И сердце очерствело у меня.
 
 
А на лице лишь одного терпенья
Нешуточный, суровый, жесткий след.
Так сразу юность вспыхнула, как порох,
В три месяца сгорела в двадцать лет.
 
 
Эх, юность, юность! Где твой вечер
   лунный,
Где ласка синих, синих, синих глаз?
Там на Дону, в окопах, в черных ямах
Дороженька твоя оборвалась.
 
 
Не в соловьином розовом рассвете,
А в грозовой ночи твой свет блеснул,
И я на дальнем рубеже победы
Тебя кровавым знаменем воткнул…
 
 
Но нет во мне раскаянья, не бойся!
Чтобы в лицо победу угадать,
Когда б имел сто юностей, – все сразу
За эту радость мог бы я отдать!
 
 
Ты говоришь: у юности есть крылья,
Ей, дескать, надо в облаках парить.
Что ж! Подвиг наш история запомнит
И будет с удивленьем говорить.
 
 
Мы сквозь огонь и воду шли за
   правдой,
Завоевали правду на войне.
Так юность поколенья миновала,
Так закалялась сталь в таком огне!
 

30 сентября 1943

Амине

 
Дороги! Дороги! От отчего дома
Довольно гостил я вдали.
Верните меня из страны незнакомой
Полям моей милой земли.
 
 
Забыть не могу я Замостье родное
И ширь наших желтых полей.
Мне кажется часто – зовут за собою
Глаза чернобровой моей.
 
 
Когда уходил я, дожди бушевали;
Подруга осталась одна.
Не капли дождя на ресницах
   дрожали, —
Слезу вытирала она.
 
 
С тревогой родные края покидая,
Полсердца оставил я там…
Но, вместе с любовью, и воля стальная
В дороге сопутствует нам.
 
 
Дороги, дороги! Людские мученья
На вас оставляли следы.
Скажите, кому принесли огорченье,
Кого довели до беды?
 
 
Дороги! Чье смелое сердце впервые
Над вами стремилось вперед?
Надежда крылатая в дали чужие
Кого, как меня, занесет?
 
 
Мы странствуем смело. Так юность
   велела.
И гонят нас волны страстей.
В далеких краях проторили дороги,
Не ноги, а чувства людей.
 
 
Я с детства, бывало, пускался в дорогу,
Бродягой считая себя.
Тот юный «бродяга» к родному порогу
Вернулся, отчизну любя.
 
 
И снова, дороги, в сторонку родную
Ведите из дальних краев.
Я в думах тревожных, по милой тоскуя,
Лечу под отеческий кров.
 

Октябрь 1943

 
Дильбар поет – она рубашку шьет,
Серебряной иглой рубашку шьет.
Куда там песня! – ветер не дойдет
Туда, где милый ту рубашку ждет.
 
 
Бежит по шелку девичья рука,
На девичье лицо тоска легла.
Сердечной тайны шелковый узор
Кладет в следы проворная игла.
 
 
Атласом оторочен воротник,
И позумент на рукавах, как жар.
Как будто все сердечное тепло
Простой рубашке отдает Дильбар.
 
 
В любом узоре слез не сосчитать.
За каждой складкой прячется тоска, —
Пусть носит тайну девичью джигит
У сердца, возле левого соска.
 
 
Дильбар поет – она рубашку шьет:
Пускай рубашка милого найдет!
Пускай ее наденет удалец,
С победою вернувшись, наконец!
 
 
Рубашка сшита. Может быть, вот тут
Еще один узор и бахрома.
Глядит Дильбар с улыбкой на шитье,
Глядит и восхищается сама.
 
 
Вдруг заглянул закат в ее окно
И на шелку зарделся горячо,
И кажется Дильбар, что сквозь рукав
Просвечивает смуглое плечо.
 
 
Но тут вошел какой-то человек,
Вручил письмо и сразу убежал.
Две строчки на листочке:
   «Твой джигит
На поле битвы мужественно пал».
 
 
Стоит Дильбар, стоит, окаменев.
Ее лицо белее полотна,
Лишь часто-часто задышала грудь,
Как на ветру озерная волна.
 
 
– Нет! – говорит. – Не верю! —
   говорит. —
И замолчала, тяжело вздохнув.
Лишь две слезинки показались вдруг,
На бахроме ресниц ее блеснув.
 
 
Затем рубашку тщательно свернув,
Дильбар идет, торопится, бежит.
В почтовом отделении она:
– Отправьте мой подарок, – говорит.
 
 
– Но он погиб! Не может получить…
– Пускай погиб! Везите, все равно.
Пускай убит, пускай землей прикрыт,
Наденьте мой подарок на него.
 
 
В моей рубашке оживет джигит —
Сердечный жар в нем должен запылать,
Ведь я его любила всей душой,
Не уставала ждать и тосковать.
 
 
На почте люди слушали Дильбар
И согласились: девушка права.
Его нашли, одели —
   он воскрес.
Сбылись любви правдивые слова.
 
 
Восходит солнце. У окна Дильбар
Волнуется, возлюбленного ждет.
Джигит вернулся, ясный, как восход,
И в голубой рубашке к ней идет.
 

* * *

 
Ведь это сказка?
Да.
Но ты скажи,
Любовь моя, цветок моей души, —
Не ты ль меня зажгла лучом любви,
Как будто приказала мне: «Живи!»
 
 
Плясала смерть передо мной сто раз
На бруствере окопа моего.
Чистейшая любовь твоя сто раз
Меня спасла от гроба моего.
 
 
От ста смертей спасла. Из ста смертей
Сто раз я к жизни возвращался вновь
И вновь в рубашке, вышитой тобой,
Встречал твою горячую любовь.
 

Октябрь 1943

 
С поля милая пришла,
Спелых ягод принесла,
Я ж сказать ей не решаюсь,
Как любовь моя светла.
 
 
Угощает цветик мой
Костяникой в летний зной.
Но любимой губы слаще
Костяники полевой.
 

8 октября 1943

 
Ты зачем к реке меня отправила,
Раз самой прийти желанья нет?
Ты зачем «люблю» сказать заставила,
Коль не говоришь «и я» в ответ?
 
 
Ты зачем вздыхала, как влюбленная,
Если и не думаешь гулять?
Рыбой кормишь ты зачем соленою,
Если мне воды не хочешь дать?
 

8 октября 1943

 
С обидой я из жизни ухожу,
Проклятья рвутся из души моей.
Напрасно, мать, растила ты меня,
Напрасно изливала свет очей.
 
 
Зачем кормила грудью ты меня?
Зачем ты песню пела надо мной?
Проклятьем обернулась эта песнь.
Свою судьбу я проклял всей душой.
 
 
Ответь мне, жизнь: пока хватило сил,
Кто все твои мученья выносил?
Не я ли столько горя перенес,
Пока в моих глазах хватало слез?
 
 
Любая тварь вольна нырять и плыть,
Когда захочет жажду утолить.
А мне на смертном ложе не судьба
Запекшиеся губы увлажнить.
 
 
Не знал я дружбы… Мне сжимали
   руки
Оковы – не пожатия друзей.
И солнце в миг моей предсмертной
   муки
Мне отказало в теплоте лучей.
 
 
Пускай умру, но как перед концом
Я не увижу дочери моей?
Как умереть и не припасть лицом
К родной земле, к могиле матери
   моей?
 
 
Зачем в тюрьме я должен умирать,
Своею кровью раны обагрять?
Уж не за то ль, что землю так любил,
Ее тепла совсем лишен я был?
 
 
О жизнь! А я-то думал – ты Лейла.
Любил чистосердечно, как Меджнун,
Ты сердца моего не приняла
И псам на растерзанье отдала.
 
 
От матери-отчизны отлучен,
В какую даль заброшен я тобой!
Я горько плачу, но моим слезам
Не оросить земли моей родной.
 
 
Отчизна, безутешным сиротой
Я умираю тут, в стране чужой.
Пусть горьких слез бежит к тебе
   поток!
Пусть кровь моя зардеет как цветок!
 

Октябрь 1943

 
Двина! Где взять мне силы, чтобы
   вспять
Твое теченье плавное погнать?
Чтоб я, твоей окутанный волной,
Был унесен на родину, домой?
 
 
На гребень бурь всегда стремился я,
Плечом раздвинуть грозовой простор.
Зачем же в рабстве гаснет жизнь моя?
И вынесу ли я такой позор?
 
 
О, если бы не только твой поток,
Но жизнь мою поворотить я мог, —
Я б, не колеблясь, повернул ее,
Чтоб снова петь отечество мое.
 
 
Нет! Я бы там не только песни пел.
Нет! Я бы там пловцом отважным
   был,
Все трудности бы я перетерпел,
Отдав труду ума и сердца пыл.
 
 
На родине и смерть была б легка:
Своя земля укрыла бы, как мать.
И над моей могилой песнь моя
Осталась бы как памятник стоять.
 
 
Моя душа не мирится с ярмом.
Одна лишь дума голову гнетет:
«Возьми меня, неси меня, Двина,
В объятиях быстробегущих вод!»
 
 
Быть может, утешенье я найду,
Качаясь на седых твоих волнах,
И мой народ любовь мою поймет,
Увидев возвращающийся прах…
 
 
Двина, Двина!
   О, если б только вспять
Твое теченье гордое погнать, —
Ты принесла б на родину мою
Меня и песнь свободную мою.
 

Октябрь 1943

 
Вернулся я! Встречай, любовь моя!
Порадуйся, пускай безногий я:
Перед врагом колен не преклонял,
Он ногу мне за это оторвал.
 
 
Ударил миной, наземь повалил.
– Ты поклонился! – враг
   торжествовал.
Но тотчас дикий страх его сковал:
Я без ноги поднялся и стоял.
 
 
За кровь мою разгневалась земля.
Вокруг в слезах склонились тополя.
И мать-земля упасть мне не дала,
А под руку взяла и повела.
 
 
И раненый любой из нас – таков:
Один против пятнадцати врагов.
Пусть этот без руки, тот – без ноги,
Наш дух не сломят подлые враги.
 
 
Сто ног бы отдал, а родной земли
И полвершка не отдал бы врагу.
Ценою рабства ноги сохранить?!
Как ими по земле ходить смогу?
 
 
Вернулся я!.. Встречай, любовь моя!
Не огорчайся, что безногий я,
Зато чисты душа моя и честь.
А человек – не в этом ли он весь?
 

Октябрь 1943

 
Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными
   глазами
Окинул обреченных… Мутный дождь
Гудел в листве соседних рощ
И на полях, одетых мглою,
И тучи опустились над землею,
Друг друга с бешенством гоня…
Нет, этого я не забуду дня,
Я не забуду никогда, вовеки!
Я видел: плакали, как дети, реки,
И в ярости рыдала мать-земля.
Своими видел я глазами,
Как солнце скорбное, омытое слезами,
Сквозь тучу вышло на поля,
В последний раз детей поцеловало,
В последний раз…
Шумел осенний лес. Казалось, что
   сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжелый.
Детей внезапно охватил испуг, —
Прижались к матерям, цепляясь за
   подолы.
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной.
Ребенок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Еще не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Все понял, понял все малютка.
– Спрячь, мамочка, меня! Не надо
   умирать! —
Он плачет и, как лист, сдержать не может
   дрожи.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками
   мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо…
– Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? —
И хочет вырваться из рук ребенок,
И страшен плач, и голос тонок,
И в сердце он вонзается, как нож.
– Не бойся, мальчик мой. Сейчас
   вздохнешь ты вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет
   больно. —
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
По шее лентой красной извиваясь.
Две жизни наземь падают, сливаясь,
Две жизни и одна любовь!
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.
Заплакала земля в тоске глухой.
О, сколько слез, горячих и горючих!
Земля моя, скажи мне, что с тобой?
Ты часто горе видела людское,
Ты миллионы лет цвела для нас,
Но испытала ль ты хотя бы раз
Такой позор и варварство такое?
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды
   знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят,
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей…
 

1943

 
Я вновь здоров. И мозг усталый мой
Очистился от мглы гнетущей.
Мой влажен лоб. Он будто бы росой
Покрылся в час зари цветущей.
Я вижу вновь, как светом мир богат,
Я слышу счастья веянья живые.
Так дивно мне, и так я жизни рад,
Как будто в эту жизнь вхожу впервые.
И вижу я в чудесном полусне
Лучистой юности сиянье, —
Сиделка наклоняется ко мне,
И нежно рук ее касанье.
 

Октябрь 1943

 
Горе, скорей от меня уходи,
Кончился день твой, светло впереди!
Долго же ты у меня засиделось…
Сколько я горя с тобой натерпелась!
 
 
В маленькой комнате изо дня в день
Видела я твою черную тень.
Душу мою задушить порешило,
Как часовой, ты меня сторожило.
 
 
Ты приказало щекам похудеть,
Траур ты мне приказало надеть…
Счастье твердит мне: – Ты горя не
   ведай,
Милый к тебе возвратился с победой!
 
 
Милый вернулся – и стало светло.
Будто в окно мое солнце вошло.
Горе горюет, со счастьем не споря.
Горе само разрыдалось от горя.
 
 
Был не вчера ли мой жребий жесток?
Ныне я сбросила черный платок.
Ныне на солнце смотрю в упоенье,
Сердца унять не могу я биенье.
 
 
Солнцу, мой милый, открыл ты окно.
Солнце – иное, другое оно!
Сколько в нем счастья, свободы и
   силы, —
Ты это солнце принес мне, мой милый!
 
 
Сколько цветов в моем доме цветет!
Счастье мое, проходи ты вперед!
Ты же уйди от нас, горе-унынье,
Мы не дадим тебе места отныне.
 

Октябрь 1943

 
Однажды взял я под руку подругу,
И на берег пошел гулять я с ней.
Нетрудно догадаться, что друг к другу,
Чем дальше, прижимались мы тесней.
 
 
Ох, сердце у меня рвалось на части!
И вдруг подруга обняла меня.
Так вот оно, мое слепое счастье,
И я дождался радостного дня!
 
 
Признаться, я – рябой, а нос —
   картошкой.
Но, думаю, красавцем ей кажусь:
Наверно, любит все-таки немножко…
И с поцелуем к девушке тянусь.
 
 
Когда, казалось, было все в порядке,
Меня куснуло что-то в левый бок.
На самом интересном месте сладкий
Прервался сон. А как он был глубок!
 
 
Но больше я терпеть не в силах муку:
Прогулка, если бок сверлит, – плоха.
Просовываю под рубашку руку,
И кто же оказался там? Блоха!
 
 
Не знал я, как мне быть, скажу
   по чести.
Я сон такой увидел в первый раз,
И вдруг блоха, исполненная мести,
Меня кусает, подлая, сейчас!
 
 
С коварною блохой в борьбу вступая,
Давлю ее, сражаю наповал.
Что ж, утолилась месть моя святая!
Но почему-то я затосковал.
 
 
Любовью одержимый, я метался,
Терзался, плакал, сочинял стихи,
А ныне от любви моей остался
Один укус, один укус блохи.
 
 
Что станешь делать, не помогут вздохи,
Когда приходит счастье, но с блохой.
Кусают нашу душу эти блохи,
И сердцу больно от любви такой.
 

1943

 
Из твоих когтистых, цепких лап
Сколько раз спасался я!.. Бывало,
Чуть скажу: «Все кончено…
   я слаб!» —
Жизнь мне тотчас руку подавала.
 
 
Нет, отказываться никогда
Я не думал от борьбы с тобою:
Побежденным смертью нет стыда,
Стыдно тем, кто сдался ей без боя.
 
 
Ты ворчала:
   – Ну, теперь держись,
Хватит, мне играть с тобой,
   строптивец! —
Я же все упрямее за жизнь
Драться продолжал, тебе противясь.
 
 
Знаю, знаю, смерть, с тобой игра
Вовсе не веселая забава.
Только не пришла еще пора
На земной покой иметь нам право.
 
 
Иль мне жизнь пришлась не по плечу?
Иль так сладок смертный риск
   бунтарства?
Нет, не умирать – я жить хочу,
Жить сквозь боль, тревоги и мытарства.
 
 
Стать бы в стороне от бурь и гроз —
Можно тихо жить, не зная горя.
Я шагал сквозь грозы, в бурях рос,
В них с тобой за жизнь, за счастье
   споря…
 
 
Но теперь, надежда, не маячь —
Не помогут прошлые уроки.
В кандалы уж заковал палач
Руки, пишущие эти строки.
 
 
Скоро, скоро, может быть, к утру,
Смерть навек уймет мою строптивость.
Я умру – за наш народ умру,
За святую правду, справедливость.
 
 
Иль не ради них я столько раз
Был уже тобой, костлявой, мечен?
Словно сам я – что ни день и час —
Роковой искал с тобою встречи.
 
 
Путь великой правды труден, крут,
Но борца на путь иной не тянет.
Иль с победой встретится он тут,
Или смерть в попутчицы нагрянет.
 
 
Скоро, как звезда, угасну я…
Силы жизни я совсем теряю…
За тебя, о родина моя,
За большую правду умираю!
 

Октябрь (?) 1943

 
Когда с победой мы придем домой,
Изведаем почет и славу,
И, ношу горя сбросив со спины,
Мы радость обретем по праву.
 
 
О нашей трудной, длительной борьбе
Живую быль расскажем детям,
И мы, волнуя юные сердца,
Сочувствие и пониманье встретим.
 
 
Мы скажем:
   – Ни подарков, ни цветов,
Ни славословий нам не надо.
Победы всенародной светлый день —
Вот наша общая награда.
 
 
Когда домой вернемся мы, друзья, —
Как прежде, для беседы жаркой
Мы встретимся и будем пить кумыс
И наши песни петь за чаркой.
 
 
Друг, не печалься, этот день взойдет,
Должны надежды наши сбыться,
Увидим мы казанский кремль, когда
Падет германская темница.
 
 
Придет Москва и нас освободит,
Казань избавит нас от муки,
Мы выйдем, как «Челюскин» изо
   льда,
Пожмем протянутые руки.
 
 
Победу мы отпразднуем, друзья,
Мы это право заслужили, —
До смерти – твердостью и чистотой
Священной клятвы дорожили…
 

Октябрь (?) 1943

(А. А.)[8]8
  Стихотворение обращено к татарскому детскому писателю Абдулле Алишу, вместе с которым Муса Джалиль воевал. Алиш тоже был в плену и расстрелян фашистами в сентябре 1944 г. в Берлине.


[Закрыть]

 
Друг, не горюй, что рано мы уходим.
Кто жизнь свою, скажи, купил навек?
Ведь годы ограничены той жизнью,
Которую избрал сам человек.
 
 
Не время меж рождением и смертью
Одно определяет жизни срок, —
Быть может, наша кровь, что здесь
   прольется,
Прекрасного бессмертия исток.
 
 
Дал клятву я: жизнь посвятить народу,
Стране своей – отчизне всех отчизн.
Для этого, хотя бы жил столетья,
Ты разве бы свою не отдал жизнь?!
 
 
Как долгой ночью солнечного света,
Так жду в застенке с родины вестей.
Какая сила – даже на чужбине —
Дыханье слышать родины своей!
 
 
Чем, шкуру сохранив, забыть о чести,
О, пусть я лучше стану мертвецом!
Какая ж это жизнь, когда отчизна,
Как Каину, плюет тебе в лицо!
 
 
Такого «счастья» мне совсем не надо.
Уж лучше гибель – нет обиды тут!
Не стану чужаком в краю родимом,
Где даже мне воды не подадут.
 
 
Мой друг, ведь наша жизнь – она лишь
   искра
Всей жизни родины, страны побед.
Пусть мы погаснем – от бесстрашной
   смерти
В отчизне нашей ярче вспыхнет свет.
 
 
И этой смертью подтвердим мы верность,
О смелости узнает вся страна.
Не этими ли чувствами большими,
О друг мой, наша молодость сильна?!
 
 
И если молодости ствол подрубят,
В народе корни не исчезнут ввек.
И скажут юные:
   – Вот так, отважно,
Смерть должен встретить каждый
   человек!
 

Октябрь 1943

 
Что так шумна, бурна,
Стремительна река,
Хоть здесь ее волна
В раскате широка?
 
 
О чем ревут валы
В кипенье седины?
То ль яростью полны,
То ль чем устрашены?
 
 
Утихнет вдруг, зальет
Окрестные луга
И ласково поет,
Плеща о берега.
 
 
То вновь среди теснин
Гремит о валуны,
Спеша в простор долин,
Бросает падуны.
 
 
Иль чьею волей злой
Встревожена вода,
Изменчива порой,
Стремительна всегда?
 
 
Не удержался я
И у реки спросил:
– Что ты шумишь, кипишь,
Поток смятенных сил?
 
 
Ответила река:
– Свободою одной
Я грезила века
В темницах под землей.
 
 
В глубоких тайниках
Ждала я сотни лет
И вырвалась в горах
На волю, в мир, на свет.
 
 
Накопленную страсть,
И ненависть мою,
И счастье каждый час
Всей мощью волн пою.
 
 
Теперь свободна я,
Привольно дышит грудь, —
Прекрасна жизнь моя,
Надежен дальний путь.
 
 
Я солнцу песнь пою,
Над рабством я смеюсь, —
Вот почему шумлю
И бурно вдаль стремлюсь.
 

28 октября 1943

 
Взыграла буря, нам глаза слепя;
С дороги сбившись, кони стали.
За снежной пеленой, невдалеке,
Огни деревни засверкали.
 
 
Застыли ноги. Средь сугробов нас
Жестокий ветер гнал с налета,
И, до избы какой-то добредя,
Мы принялись стучать в ворота.
 
 
Казалось: не согреться нам…
   И вот
В избе гостеприимной этой
Теплом нежданным нас встречает печь
И лампа – целым морем света!
 
 
Хотелось нам добраться через час
До станции, но вьюга в поле
Дорогу мигом замела, и мы
Сюда попали поневоле.
 
 
В избу мы вносим холод, и в сердцах
Мы проклинаем ветер жгучий.
И тут, улыбку нам даря,
   она
Выходит, как луна из тучи.
 
 
Взглянул и замер я.
   Глаз отвести
Не в состоянье.
   Что со мною?
Казалось мне: я встретился с Зухрой.
Казалось мне: я встретился с Лейлою.
 
 
Не описать мне красоты такой.
Чтó стройный тополь перед нею?
А брови серповидные ее?
А губы – лепестков нежнее?
 
 
Не описать мне этих нежных щек,
Ни этих ямок, ни румянца,
Ни темно-карих глаз… Не описать
Ресниц порхающего танца.
 
 
Нет, все не то…
   Здороваясь, она
Нам взгляд глубокий подарила,
И вдруг согрелся я, и сердце вновь
Наполнилось кипучей силой.
 
 
Снег застил нам луну, и долго мы,
С дороги сбившись, шли по кругу.
Нас вьюга чудом привела к луне,
А мы бранили эту вьюгу!
 
 
И девушка за стол сажает нас
И медом потчует и чаем.
Пускай тяжелый путь нам предстоит, —
Сидим и юность вспоминаем.
 
 
Утихла вьюга. На дворе – луна.
Мой друг накинул свой тулуп на плечи,
Заторопился, точно протрезвев,
Прервал взволнованные речи.
 
 
Мы тронулись.
   Как тихо! И плывет
Луна в мерцающей лазури.
Ах, для чего мне тихая луна!
Душа моя желает бури!
 
 
И сердце ноет, что-то потеряв,
Встают виденья пред глазами,
Клубится пламя в сердце у меня —
Ветров и ураганов пламя.
 
 
Зачем ты, вьюга, завела меня
В поля бескрайные, чужие,
Свалила с ног и бросила меня
В ее ресницы колдовские?
 
 
Моя луна осталась позади,
В снегу летучем потонула,
И слишком быстро молодость моя,
Так быстро в бурях промелькнула.
 
 
Пускай тебя швырнет то в жар, то в
   лед,
Закружит в поле…
   Разве наши
Стремительные бури во сто крат
Застоя тихого не краше?
 

2 ноября 1943

 
Я болел, уже совсем был плох,
Истощил аптеку по соседству,
Но бледнел, худел все больше, сох, —
Все мне были бесполезны средства.
 
 
Время шло. Пришлось в больницу лечь,
Но и здесь я чах в тоске недужной.
Не о той болезни, видно, речь:
Тут лечить не тело – душу нужно.
 
 
Это-то и поняла одна
Девушка, мой новый врач палатный:
Укрепляла сердце мне она
Взглядами, улыбкою приятной.
 
 
Ну, конечно, был тогда я хвор,
Верно, и физической болезнью,
Но определил врачебный взор
Главную и чем лечить полезней.
 
 
И теперь, во вражьем заточенье,
Вспоминаю благодарно я
Твой диагноз и твое леченье,
Лекарша прекрасная моя.
 

2 ноября 1943