Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Муса Джалиль

Последняя песня
Из моабитских тетрадей

 
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
 
 
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?
Волхов – свидетель: я не струсил,
Пылинку жизни моей не берег.
 
 
В содрогающемся под бомбами,
Обреченном на гибель кольце,
Видя раны и смерть товарищей,
Я не изменился в лице.
 
 
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
Секунды моего бытия.
 
 
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: – Приди! Добей!.. —
Просил: – Избавь от жестокого
   рабства! —
Молил медлительную: – Скорей!..
 
 
Не я ли писал спутнику жизни:
«Не беспокойся, – писал, – жена.
Последняя капля крови капнет —
На клятве моей не будет пятна».
 
 
Не я ли стихом присягал и клялся,
Идя на кровавую войну:
«Смерть улыбку мою увидит,
Когда последним дыханьем вздохну».
 
 
О том, что твоя любовь, подруга,
Смертный огонь гасила во мне,
Что родину и тебя люблю я,
Кровью моей напишу на земле.
 
 
Еще о том, что буду спокоен,
Если за родину смерть приму.
Живой водой эта клятва будет
Сердцу смолкающему моему.
 
 
Судьба посмеялась надо мной:
Смерть обошла – прошла стороной.
Последний миг – и выстрела нет!
Мне изменил
   мой пистолет…
 
 
Скорпион себя убивает жалом,
Орел разбивается о скалу.
Разве орлом я не был, чтобы
Умереть, как подобает орлу?
 
 
Поверь мне, родина, был орлом я, —
Горела во мне орлиная страсть!
Уж я и крылья сложил, готовый
Камнем в бездну смерти упасть.
 
 
Что делать?
   Отказался от слова,
От последнего слова друг-пистолет.
Враг мне сковал полумертвые руки,
Пыль занесла мой кровавый след…
 
 
…Я вижу зарю над колючим забором.
Я жив, и поэзия не умерла:
Пламенем ненависти исходит
Раненое сердце орла.
 
 
Вновь заря над колючим забором,
Будто подняли знамя друзья!
Кровавой ненавистью рдеет
Душа полоненная моя!
 
 
Только одна у меня надежда:
Будет август. Во мгле ночной
Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
Выйдут из плена вместе со мной.
 
 
Есть одна у меня надежда —
Сердце стремится к одному:
В ваших рядах идти на битву.
Дайте, товарищи, место ему!
 

Июль 1942

 
И в час, когда мне сон глаза смыкает,
И в час, когда зовет меня восход,
Мне кажется, чего-то не хватает,
Чего-то остро мне недостает.
 
 
Есть руки, ноги – все как будто цело,
Есть у меня и тело и душа.
И только нет свободы! Вот в чем дело!
Мне тяжко жить, неволею дыша.
 
 
Когда в темнице речь твоя немеет,
Нет жизни в теле – отняли ее,
Какое там значение имеет
Небытие твое иль бытие?
 
 
Что мне с того, что не без ног я вроде:
Они – что есть, что нету у меня,
Ведь не ступить мне шагу на свободе,
Раскованными песнями звеня.
 
 
Я вырос без родителей и все же
Не чувствовал себя я сиротой.
Но то, что было для меня дороже,
Я потерял: отчизну, край родной!
 
 
В стране врагов[4]4
  В подлиннике – «в стране Д»; «д» – дошман, что означает враг.


[Закрыть] я раб тут, я невольник,
Без родины, без воли – сирота.
Но для врагов я все равно – крамольник,
И жизнь моя в бетоне заперта.
 
 
Моя свобода, воля золотая,
Ты птицей улетела навсегда.
Взяла б меня с собою, улетая,
Зачем я сразу не погиб тогда?
 
 
Не передать, не высказать всей боли,
Свобода невозвратная моя.
Я разве знал на воле цену воле!
Узнал в неволе цену воли я!
 
 
Но коль судьба разрушит эти своды
И здесь найдет меня еще в живых, —
Святой борьбе за волю, за свободу
Я посвящу остаток дней своих.
 

Июль 1942

 
Уж гаснет день, —
   я все еще стою
С отяжелевшею душою
И, молча думу думая, смотрю
На лес, что высится стеною.
 
 
Там, может, партизаны разожгли
Костер под вечер – пляшут ветки —
И «Дедушкины» смелые орлы
Сейчас вернулись из разведки.
 
 
Там на ночь, может быть, товарищ «Т»
Большое дело замышляет,
И чудится – я слышу в темноте,
Как храбрый саблю направляет.
 
 
Лес, лес, смотри, между тобой и
   мной
Кольцом железные ограды,
Но тело лишь в плену,
   а разум мой,
Мой дух не ведает преграды.
 
 
Свободный, он кружит в лесном краю,
Твои тропинки проверяет,
И лягу ль в ночь иль поутру встаю —
Меня твой голос призывает.
 
 
Лес, лес,
   ты все зовешь меня, звеня,
Качаясь в сумраке сосновом,
И учишь песням ярости меня,
И песням мщения суровым.
 
 
Лес, лес,
   как доля тяжела моя!
Как низок этот плен позорный!
Скажи, где верные мои друзья,
Куда их спрятал, непокорный?
 
 
Лес, лес,
   веди меня скорее к ним,
Оружье дай – отваги полный,
Умру, сразившись с недругом моим
И клятву чистую исполнив!
 

Июль 1942

 
Луч поляну осветил
И ромашки разбудил:
Улыбнулись, потянулись,
Меж собой переглянулись.
 
 
Ветерок их приласкал,
Лепестки заколыхал,
Их заря умыла чистой
Свежею росой душистой.
 
 
Так качаются они,
Наслаждаются они.
Вдруг ромашки встрепенулись,
Все к подружке повернулись.
 
 
Эта девочка была
Не как все цветы бела:
Все ромашки, как ромашки,
Носят белые рубашки.
 
 
Все – как снег, она одна,
Словно кровь, была красна.
Вся поляна к ней теснилась:
– Почему ты изменилась?
 
 
– Где взяла ты этот цвет? —
А подружка им в ответ:
– Вот какое вышло дело.
Ночью битва здесь кипела,
 
 
И плечо в плечо со мной
Тут лежал боец-герой.
Он с врагами стал сражаться,
Он один, а их пятнадцать.
 
 
Он их бил, не отступил,
Только утром ранен был.
Кровь из раны заструилась,
Я в крови его умылась.
 
 
Он ушел, его здесь нет —
Мне одной встречать рассвет.
И теперь, по нем горюя,
Как Чулпан-звезда горю я.
 

Июль 1942

 
Бараков цепи и песок сыпучий
Колючкой огорожены кругом.
Как будто мы жуки в навозной куче
Здесь копошимся. Здесь мы и живем.
 
 
Чужое солнце всходит над холмами,
Но почему нахмурилось оно? —
Не греет, не ласкает нас лучами, —
Безжизненное, бледное пятно…
 
 
За лагерем простерлось к лесу поле,
Отбивка кос там по утрам слышна.
Вчера с забора, залетев в неволю,
Нам пела пташка добрая одна.
 
 
Ты, пташка, не на этом пой заборе.
Ведь в лагерь наш опасно залетать.
Ты видела сама – тут кровь и горе,
Тут слезы заставляют нас глотать.
 
 
Ой, гостья легкокрылая, скорее
Мне отвечай: когда в мою страну
Ты снова полетишь, свободно рея?
Хочу я просьбу сказать одну.
 
 
В душе непокоренной просьба эта
Жилицею была немало дней.
Мой быстрокрылый друг! Как песнь
   поэта
Мчись на простор моих родных полей.
 
 
По крыльям-стрелам и по звонким
   песням
Тебя легко узнает мой народ.
И пусть он скажет: – О поэте весть нам
Вот эта пташка издали несет.
 
 
Враги надели на него оковы,
Но не сумели волю в нем сломить.
Пусть в заточенье он, поэта слово
Никто не в силах заковать, убить…
 
 
Свободной песней пленного поэта
Спеши, моя крылатая, домой.
Коль сам погибну на чужбине где-то,
То будет песня жить в стране родной!
 

Август 1942

 
Былые невзгоды,
И беды, и горе
Промчатся, как воды,
Забудутся вскоре.
 
 
Настала минута,
Лучи засияли,
И кажется, будто
Не знал ты печали.
 
 
Но ввек не остудишь
Под ветром ненастья,
Но ввек не забудешь
Прошедшего счастья.
 
 
Живете вы снова,
И нет вам забвенья,
О, счастья людского
Часы и мгновенья!
 

Сентябрь 1942

 
Нелепой смертью, видно, я умру:
Меня задавят стужа, голод, вши.
Как нищая старуха, я умру,
Замерзнув на нетопленной печи.
 
 
Мечтал я как мужчина умереть
В разгуле ураганного огня.
Но нет! Как лампа, синим огоньком
Мерцаю, тлею… Миг – и нет меня.
 
 
Осуществления моих надежд,
Победы нашей не дождался я.
Напрасно я писал: «Умру смеясь».
Нет! Умирать не хочется, друзья!
 
 
Уж так ли много дел я совершил?
Уж так ли много я на свете жил?..
Но если бы продлилась жизнь моя,
Прошла б она полезней, чем была.
 
 
Я прежде и не думал, не гадал,
Что сердце может рваться на куски,
Такого гнева я в себе не знал,
Не знал такой любви, такой тоски.
 
 
Я лишь теперь почувствовал вполне,
Что может сердце так пылать во мне —
Не мог его я родине отдать,
Обидно, горько это сознавать!
 
 
Не страшно знать, что смерть к тебе
   идет,
Коль умираешь ты за свой народ.
Но смерть от голода?!. Друзья мои,
Позорной смерти не желаю я.
Я жить хочу, чтоб родине отдать
Последний сердца движущий толчок,
Чтоб я, и умирая, мог сказать,
Что умираю за отчизну-мать.
 

Сентябрь 1942

 
Всю ночь не спал поэт, писал стихи,
Слезу роняя за слезою.
Ревела буря за окном,
   и дом
Дрожал, охваченный грозою.
 
 
С налету ветер двери распахнул,
Бумажные листы швыряя,
Рванулся прочь и яростно завыл,
Тоскою сердце надрывая.
 
 
Идут горами волны по реке,
И молниями дуб расколот.
Смолкает гром.
   В томительной тиши
 
 
К селенью подползает холод.
А в комнате поэта до утра
Клубились грозовые тучи
И падали на белые листы
Живые молнии созвучий.
 
 
В рассветный час поэт умолк и встал,
Собрал и сжег свои творенья
И дом покинул.
   Ветер стих. Заря
Алела нежно в отдаленье.
 
 
О чем всю ночь слагал стихи поэт?
Что в этом сердце бушевало?
Какие чувства высказав, он шел,
Обласканный зарею алой?
 
 
Пускай о нем расскажет бури шум,
Ваш сон вечерний прерывая,
Рожденный бурей чистый луч зари
Да в небе тучка огневая…
 

Октябрь 1942

 
Как трудно, трудно расставаться, зная,
Что никогда не встретишь друга вновь.
А у тебя всего-то и богатства —
Одна лишь эта дружба да любовь!
Когда душа с душой настолько слиты,
Что раздели их – и они умрут,
Когда существование земное
В разлуке с другом – непосильный
   труд, —
Вдруг от тебя навек уносит друга
Судьбы неумолимая гроза.
В последний раз к губам прижались
   губы.
И жжет лицо последняя слеза…
Как много было у меня когда-то
Товарищей любимых и друзей!
Теперь я одинок… Но все их слезы
Не высыхают на щеке моей.
Какие бури ждут меня, – не знаю,
Пускай мне кожу высушат года,
Но едкий след слезы последней друга
На ней я буду чувствовать всегда.
Немало горя я узнал на свете,
Уже давно я выплакал глаза,
Но у меня б нашлась слеза для
   друга, —
Свидания счастливая слеза.
Не дни, не месяцы, а годы горя
Лежат горою на моей груди…
Судьба, так мало у тебя прошу я:
Меня ты счастьем встречи награди!
 

Октябрь 1942

 
Заболела девочка. С постели
Не вставала. Глухо сердце билось.
Доктора помочь ей не сумели,
Ни одно лекарство не годилось.
 
 
Дни и ночи в тяжких снах тянулись,
Полные тоски невыразимой.
Но однажды двери распахнулись
И вошел отец ее любимый.
 
 
Шрам украсил лоб его высокий,
Потемнел ремень в пыли походов.
Девочка переждала все сроки,
Сердце истомили дни и годы.
 
 
Вмиг узнав черты лица родного,
Девочка устало улыбнулась
И, сказав «отец» – одно лишь слово,
Вся к нему навстречу потянулась.
 
 
В ту же ночь она покрылась потом,
Жар утих, прошло сердцебиенье…
Доктор бормотал тихонько что-то,
Долго удивляясь исцеленью.
 
 
Что ж тут удивляться, доктор милый?
Помогает нашему здоровью
Лучшее лекарство дивной силы,
То, что называется любовью.
 

Октябрь – ноябрь 1942

 
Однажды на крыльце особняка
Стоял мальчишка возле самой двери,
А дотянуться пальцем до звонка
Никак не мог – и явно был растерян.
 
 
Я подошел и говорю ему:
– Что, мальчик, плохо? Не хватает
   роста?..
Ну, так и быть, я за тебя нажму.
Один звонок иль два? Мне это просто.
– Нет, пять! —
   Пять раз нажал я кнопку.
А мальчик мне:
   – Ну, дяденька, айда!
Бежим! Хоть ты большой смельчак, а
   трепку
Такую нам хозяин даст, – беда!
 

Декабрь 1942

 
Поднял руки он, бросив винтовку,
В смертном ужасе перед врагом.
Враг скрутил ему руки веревкой
И погнал его в тыл под бичом,
Нагрузив его груза горою,
И – зачеркнут он с этой поры.
Над его головой молодою
Палачи занесли топоры.
Словно рабским клеймом ненавистным,
Он отмечен ударом бича,
И согнулось уже коромыслом
Тело, стройное, как свеча.
Разве в скрюченном этом бедняге
Сходство с воином в чем-нибудь есть?
У него ни души, ни отваги.
Он во власти хозяина весь.
 
 
Поднял руки ты перед врагами —
И закрыл себе жизненный путь,
Оказавшись навек под бичами,
И что ты человек – позабудь!
Только раз поднял руки ты вверх —
И навек себя в рабство ты вверг.
 
 
Смело бейся за правое дело,
В битве жизни своей не жалей.
Быть героем – нет выше удела!
Быть рабом – нет позора черней!
 

Январь 1943

 
Влюбился я. Давно случилось это —
В былые годы юности моей.
Любви цветок, как говорят поэты,
Раскрылся даже в стужу зимних дней.
 
 
И вдруг судьба послала наказанье.
Я насморк на морозе получил.
Но к девушке любимой на свиданье
К назначенному часу поспешил.
 
 
Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане
И как назло не нахожу его.
Кружится голова в сплошном тумане,
Течет ручей из носа моего…
 
 
Я духом пал. Как поступить, не знаю.
Язык не произносит нужных слов.
С трудом шепчу: «Люблю тебя,
   родная!» —
А сам чихаю и чихаю вновь.
 
 
Сидел бы я спокойно, не чихая,
Как рыба был бы нем. Но вот беда:
Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,
Мой нос свистит протяжно, как дуда.
 
 
Какой позор! Не в силах передать я
Все то, что было в памятной ночи.
Дивчину заключив в объятья,
Я говорил – Апчхи… тебя… апчхи!
 
 
В смешные рассуждения пускался,
С ее руками я свои сомкнул.
Неосторожно вдруг расхохотался
И на нее, на милую, чихнул.
 
 
От гнева вспыхнуло лицо любимой.
Она платком закрылась. Понял я,
Что лучшие деньки невозвратимы,
Что лопнет, как пузырь, любовь моя.
 
 
Не плача, не смеясь, она сказала,
И всколыхнула боль в моей груди:
– Молокосос!
Ты нос утри сначала!
Ко мне на километр не подходи!
 
 
Она ушла, сверкнув прощальным
   взглядом,
Ушла, не думая простить.
В аптеку я направился – за ядом,
Считая, что не стоит больше жить.
 
 
Бежал не чуя ног, чтобы навеки
Забыться в безмятежном сне,
И труд мой даром не пропал; в аптеке
От насморка лекарство дали мне.
 
 
С тех лор не грезил я о кареглазой,
Мы не встречались после. Все прошло.
Избавиться от двух болезней сразу
Аптечное лекарство помогло.
 
 
Я коротаю старость на чужбине.
Года промчались, жар остыл в крови.
Эх, дайте ту, простуженную! Ныне
Тоскую даже по такой любви.
 

Март 1943

 
Мне без любимой белый свет не мил,
В ее руках – любовь моя и счастье.
Букет цветов я милой подарил —
Пусть примет он в моей судьбе
   участье.
 
 
Но бросила в окно она букет, —
Наверно, я не дорог чернобровой.
Смотрю – мои цветы жует корова.
Мне от стыда теперь спасенья нет.
 
 
…Корова ест цветы. А той порою
Парнишка весь досадою кипит.
И вот,
   качая головою,
Корова человеку говорит.
 
 
– Напрасно горячишься. Толку мало.
Присядь-ка ты. Подумай не спеша.
Когда бы молоко я не давала,
Была б она так хороша?
 
 
Она кругла, свежа с моей сметаны.
Какие ручки пухлые у ней!
Как вешняя заря, она румяна,
А зубы молока белей.
 
 
Притихшему влюбленному сдается:
Права корова. Разве ей легко? —
Ведь на лугу весь день она пасется,
Чтоб принести на ужин молоко.
 
 
Утешился парнишка. Этим летом
Цветы он близ речушки собирал.
А после к девушке спешил с букетом,
Но все цветы корове отдавал.
 
 
– Ну, так и быть. Буренку угощаю.
Иной любви, нет, не желаю сам.
Я счастлив оттого, что дорогая
Пьет молоко с любовью пополам!
 

Не позже мая 1943

 
Какая вдали земля
Просторная, ненаглядная!
Только моя тюрьма
Темная и смрадная.
 
 
В небе птица летит,
Взмывает до облаков она!
А я лежу на полу:
Руки мои закованы.
 
 
Растет на воле цветок,
Он полон благоухания,
А я увядаю в тюрьме:
Мне не хватает дыхания.
 
 
Я знаю, как сладко жить,
О сила жизни победная!
Но я умираю в тюрьме,
Эта песня моя —
   последняя.
 

Август 1943

 
Дочурка мне привиделась во сне.
Пришла, пригладила мне чуб ручонкой.
– Ой, долго ты ходил! – сказала мне,
И прямо в душу глянул взор ребенка.
 
 
От радости кружилась голова,
Я крошку обнимал, и сердце пело.
И думал я: так вот ты какова,
Любовь, тоска, достигшая предела!
 
 
Потом мы с ней цветочные моря
Переплывали, по лугам блуждая;
Светло и вольно разлилась заря,
И сладость жизни вновь познал
   тогда я…
 
 
Проснулся я. Как прежде, я в тюрьме,
И камера угрюмая все та же,
И те же кандалы, и в полутьме
Все то же горе ждет, стоит на страже.
 
 
Зачем я жизнью сны свои зову?
Зачем так мир уродует темница,
Что боль и горе мучат наяву,
А радость только снится?
 

Сентябрь 1943

 
Жизнь моя перед тобою наземь
Упадет надломленным цветком.
Ты пройдешь, застигнута ненастьем,
Торопясь в уютный, теплый дом.
 
 
Ты забудешь, как под небом жарким
Тот цветок, что смяла на ходу, —
Так легко, так радостно, так ярко,
Так душисто цвел в твоем саду.
 
 
Ты забудешь, как на зорьке ранней
Он в окно твое глядел тайком,
Посылал тебе благоуханье
И кивал тебе под ветерком.
 
 
Ты забудешь, как в чудесный праздник,
В светлый день рожденья твоего,
На столе букет цветов прекрасных
Радужно возглавил торжество.
 
 
В день осенний с кем-то на свиданье
Ты пойдешь, тревожна и легка,
Не узнав, как велико страданье
Хрустнувшего под ногой цветка.
 
 
В теплом доме спрячешься от стужи
И окно закроешь на крючок.
А цветок лежит в холодной луже,
Навсегда забыт и одинок…
 
 
Чье-то сердце сгинет в день осенний.
Отпылав, исчезнет без следа.
А любовь,
   признанья,
     уверенья… —
Все как есть забудешь навсегда.
 

Сентябрь 1943

(Ямаш – 1911)[5]5
  X. Ямашев – известный татарский большевик-подпольщик. Упоминая его имя и ставя дату «1911», Джалиль, возможно, маскировал от моабитских тюремщиков истинный смысл стихотворения, направленного против них.


[Закрыть]

 
Он ходит, сторожа мою тюрьму.
Две буквы «Э»[6]6
  «ЭЭ» – также в конспиративных целях, вместо «СС».


[Закрыть] блестят на рукавах.
Мне в сердце словно забивает гвоздь
Его тяжелый равномерный шаг.
 
 
Под этим взглядом стихло все вокруг —
Зрачки не упускают ничего.
Земля как будто охает под ним,
И солнце отвернулось от него.
 
 
Он вечно тут, пугающий урод,
Подручный смерти, варварства наймит,
Охранник рабства ходит у ворот,
Решетки и засовы сторожит.
 
 
Предсмертный вздох людской – его еда,
Захочет пить – он кровь и слезы пьет,
Сердца несчастных узников клюет, —
Стервятник только этим и живет.
 
 
Когда бы знала, сколько человек
Погибло в грязных лапах палача,
Земля не подняла б его вовек,
Лишило б солнце своего луча.
 

Сентябрь (?) 1943

 
Холодна тюрьма и мышей полна,
И постель узка, вся в клопах доска!
Я клопов давлю, бью по одному,
И опять ловлю – довела тоска.
 
 
Всех бы извести, разгромить тюрьму,
Стены разнести, все перетрясти,
Чтоб хозяина отыскать в дому, —
Как клопа словить, да и раздавить.
 

Не позже сентября 1943

Черчетский хан

 
Нас вывели – и казнь настанет скоро.
На пустыре нас выстроил конвой…
И чтоб не быть свидетелем позора,
Внезапно солнце скрылось за горой.
 
 
Не от росы влажна трава густая,
То, верно, слезы скорбные земли.
Расправы лютой видеть не желая,
Леса в туман клубящийся ушли.
 
 
Как холодно! Но ощутили ноги
Дыхание земли, что снизу шло;
Земля, как мать, за жизнь мою в
   тревоге
Дарила мне знакомое тепло.
 
 
Земля, не бойся: сердцем я спокоен,
Ступнями на твоем тепле стою.
Родное имя повторив, как воин
Я здесь умру за родину свою.
 
 
Вокруг стоят прислужники Черчета[7]7
  В рукописи это слово подчеркнуто и на краю тетради арабским шрифтом написано «актсишаф», что читается справа налево как «фашисткá», т. е. «фашист».


[Закрыть].
И кровь щекочет обонянье им!
Они не верят, что их песня спета,
Что не они, а мы их обвиним!
 
 
Пусть палачи с кровавыми глазами
Сейчас свои заносят топоры,
Мы знаем: правда все равно за нами,
Враги лютуют только до поры.
Придет, придет день торжества
   свободы,
Меч правосудия покарает их.
Жестоким будет приговор народа,
В него войдет и мой последний стих.
 

1943

 
Быть может, годы будут без письма,
Без вести обо мне.
Мои следы затянутся землей,
Мои дороги зарастут травой.
 
 
Быть может, в сны твои, печальный,
   я приду,
В одежде черной вдруг войду.
И смоет времени бесстрастный вал
Прощальный миг, когда тебя я целовал.
 
 
Так бремя ожиданья велико,
Так изнурит тебя оно,
Так убедит тебя, что «нет его»,
Как будто это было суждено.
 
 
Уйдет твоя любовь.
   А у меня,
Быть может, нету ничего сильней.
Придется мне в один, нежданный день
Уйти совсем из памяти твоей.
 
 
И лишь тогда, вот в этот самый миг,
Когда придется от тебя уйти,
Быть может, смерть тогда и победит,
Лишит меня обратного пути.
 
 
Я был силен, покуда ты ждала —
Смерть не брала меня в бою:
Твоей любви волшебный талисман
Хранил в походах голову мою.
 
 
И падал я. Но клятвы: «Поборю!»
Ничем не запятнал я на войне.
Ведь если б я пришел, не победив,
«Спасибо» ты бы не сказала мне.
 
 
Солдатский путь извилист и далек,
Но ты надейся и люби меня,
И я приду: твоя любовь – залог
Спасенья от воды и от огня.
 

Сентябрь 1943

 
Оторвался от стебля цветок
И упал, и на крыльях метели
Прилетели в назначенный срок, —
На равнину снега прилетели.
 
 
Белым саваном стали снега.
И не грядка теперь, а могила.
И береза, стройна и строга,
Как надгробье, цветок осенила.
 
 
Вдоль ограды бушует метель,
Леденя и губя все живое.
Широка снеговая постель,
Спит цветок в непробудном покое.
 
 
Но весной на могилу цветка
Благодатные ливни прольются,
И зажгутся зарей облака,
И цветы молодые проснутся.
 
 
Как увядший цветок, в забытьи
Я под снежной засну пеленою,
Но последние песни мои
Расцветут в вашем сердце весною.
 

Сентябрь 1943

 
Милая в нарядном платье,
Забежав ко мне домой,
Так сказала:
     – Погулять я
Вечерком непрочь с тобой!
 
 
Медленно спускался вечер,
Но как только тьма легла,
К речке, к месту нашей встречи
Я помчался вдоль села.
 
 
Говорит моя смуглянка:
– Сколько я тебя учу!..
Приноси с собой тальянку,
Слушать музыку хочу!
 
 
Я на лоб надвинул шапку,
Повернулся – и бежать,
Я тальянку сгреб в охапку
И к реке пришел опять.
 
 
Милая недобрым глазом
Посмотрела:
   мол, хорош.
Почему сапог не смазал,
Зная, что ко мне идешь?
 
 
Был упрек мне брошен веский;
Снова я пошел домой,
Сапоги натер до блеска
Черной ваксой городской.
 
 
Милая опять бранится:
– Что ж ты, человек чудной,
Не сообразил побриться
Перед встречею со мной?
 
 
Я, уже теряя силы,
Побежал, нагрел воды
И посредством бритвы с мылом
Сбрил остатки бороды.
 
 
Но бритье мне вышло боком,
Был наказан я вдвойне,
– Ты никак порезал щеку, —
Милая сказала мне. —
 
 
Не судьба, гулять не будем,
Разойдемся мы с тобой,
Чтобы не сказали люди,
Что деремся мы с тобой!
 
 
Я пошел домой унылый.
– Ты откуда? – друг спросил.
– С речки только что, от милой! —
Похвалясь, я пробасил.
 
 
Я любовью озабочен.
Как мне быть, что делать с ней?
С милою мне трудно очень,
Без нее еще трудней.
 

Сентябрь 1943