Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1"
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
– Как же нелепо, что мы старались превзойти друг друга в скрытности! – сокрушался Гэндзи. – У меня вовсе не было намерения скрывать свое имя, просто я не привык еще совершать поступки, которые считаются предосудительными. Государь неустанно наставляет меня, стараясь укрепить в благонравии, да и высокое положение сковывает свободу действий. Любая шутка, случайно слетевшая с моих губ, тут же подхватывается молвой, приобретая ложную значительность. Словом, живется мне нелегко. А ваша госпожа с первой встречи завладела моей душой, какая-то неодолимая сила влекла меня к ней. Во всем, что произошло, видится мне предопределение. Эта мысль умиляет и печалит меня, но в ней же – источник нестерпимой горечи. Для чего моя любовь к ней была так велика, ежели судьбе угодно было связать нас на такой короткий срок? Расскажите же мне о ней все, что знаете. Стоит ли скрывать теперь? Через каждые семь дней надобно будет писать имена будд[28]28
…надобно будет писать имена будд… – Каждые семь дней после смерти положено было творить поминальные обряды, во время которых подносились дары одному из семи будд (Фудо, Сакья, Мондзю, Фугэн, Дзидзо, Мироку, Якуси; соотв. санскр. Арьякаланттха, Шакья-муни, Манджушри, Самантабхадра, Кситигарбха, Майтрея, Бхайсаджягурувайдурья), причем символ каждого писался на поминальной табличке
[Закрыть], но для кого? И о ком мне молиться?
– Разве могут быть у меня от вас тайны? Да, до сих пор я молчала, полагая, что не пристало мне после кончины госпожи легкомысленно разглашать то, что сама она предпочитала держать в тайне, но теперь… – отвечала Укон. – Родители ее рано ушли из этого мира. Отец, имея чин тюдзё и Третий ранг, прозывался Самми-но тюдзё. Он нежно любил дочь, но, видно, пришлось ему претерпеть немало невзгод, связанных с продвижением по службе, и недостало сил влачить эту жалкую жизнь. Вскоре после того как его не стало, случай свел ее с господином То-но тюдзё (тогда он был еще сёсё). Около трех лет дарил он ее своим вниманием, но вот осенью прошлого года из дома Правого министра[29]29
из дома Правого министра… – Дочь Правого министра былаглавной супругой То-но тюдзё
[Закрыть] пришло письмо, полное угроз и оскорблений, и моя робкая госпожа, потеряв голову от страха, поспешила укрыться у своей кормилицы в Западном городе[30]30
Западный город – имеется в виду западная часть столицы (к западу от дороги Судзаку), где селились обычно простолюдины
[Закрыть]. Однако жить в столь неприглядном месте было ей не под силу, и она решила перебраться куда-нибудь в глухое горное селение, а поскольку в нынешнем году это направление оказалось под запретом[31]31
…это направление оказалось под запретом… – См. примеч. 23 к главе «Дерево-метла»
[Закрыть], временно поселилась в том жалком жилище. Ах, как она страдала, что вы обнаружили ее там! Госпожа была очень застенчива и больше всего на свете боялась, что кто-нибудь может проникнуть в ее тайные думы. Наверное, поэтому она и показалась вам слишком скрытной.
«Да, так и есть», – думал Гэндзи, сопоставляя ее рассказ с историей, когда-то услышанной от То-но тюдзё, и с еще большей нежностью вспоминал ушедшую.
– То-но тюдзё сетовал, что никак не может найти дитя, – сказал он. – Значит, в самом деле…
– Так, позапрошлой весной у нее родилась девочка, и премилая.
– Где же она теперь? Привезите ее сюда, никого не ставя о том в известность. Я был бы счастлив получить прощальный дар от той, чью утрату никогда не перестану оплакивать, – просил Гэндзи. – Я понимаю, что следовало бы сообщить обо всем То-но тюдзё, но не хочу навлекать на себя необоснованные упреки. Так или иначе, коли возьму я это дитя к себе, кто посмеет меня осудить? Постарайтесь же придумать какой-нибудь убедительный предлог для кормилицы – ведь есть же у нее кормилица? – и привезите девочку сюда.
– А как я была бы этому рада! – отвечала Укон. – Мне невыносима мысль, что дочери моей госпожи придется расти в Западном городе. Не нашлось никого, кому можно было бы доверить ее воспитание, вот и пришлось отдать кормилице…
Этот тихий вечерний час был исполнен особенного очарования. Трава в саду перед домом уже засохла, еле слышно звенели насекомые, а листья на деревьях сверкали яркими красками – словом, красиво было, как на картине. Любуясь садом, Укон подумала: «Чаяла ли я когда-нибудь, что буду жить среди такого великолепия?» Ей стыдно было даже вспоминать бедное жилище за изгородью, увитой цветами «вечерний лик».
Из зарослей бамбука донеслись не очень благозвучные стоны домашних голубей, и перед мысленным взором Гэндзи возникла прелестная фигурка ушедшей: как напугали ее эти птицы в том заброшенном доме!
– Сколько же ей было лет? Она казалась удивительно хрупкой, слабой, я никогда не встречал подобной женщины. Но, может быть, причина в том, что дни ее были уже сочтены?
– Госпоже едва исполнилось девятнадцать. Когда ее кормилица, а моя мать, покинув нас, перешла в мир иной, отец моей госпожи, господин Самми-но тюдзё, взял меня к себе, и я выросла вместе с его дочерью, ни на миг не разлучаясь с ней. А теперь… Ужели я смогу и дальше жить в этом мире? Право, не зря говорят: «Не спеши привыкать» (33). И в ней, такой слабой, такой беспомощной, я все эти долгие годы видела свою единственную опору.
– Своей беспомощностью женщины и пленяют. Я не знаю мужчины, который ценил бы супругу свою за властный и твердый нрав, – заметил Гэндзи. – Вот я, например, будучи человеком мягким и нерешительным, всегда предпочту женщину робкую, застенчивую, готовую в любых обстоятельствах – даже если ей грозит опасность быть обманутой – покориться воле мужа. Такую можно воспитать по своему усмотрению, и она никогда не потеряет в твоих глазах привлекательности.
– Именно такой женщиной была моя госпожа, – вздыхая, отвечала Укон. – Ах, какое горе, какое горе! – И она залилась слезами.
Небо затянулось тучами, подул холодный ветер. Задумчиво глядя куда-то вдаль, Гэндзи сказал, словно про себя:
–
Почудится вдруг:
То не туча вдали, а дым
От костра погребального…
И таким неожиданно близким
Ночное покажется небо.
Но Укон и ответить не могла. «Ах, если б госпожа была здесь», – подумала она, и сердце ее тоскливо сжалось.
Теперь Гэндзи вспоминал с нежностью даже назойливый стук вальков, услышанный тогда в ее доме. Так, «самые длинные ночи…»[32]32
…самые длинные ночи… – Цитируется стихотворение Бо Цзюйи «Прислушиваюсь к стуку ночного валька»:
«Чья жена, вздыхая тоскливо, отбивает осеньюСкуден лунный свет, и пронзителен ветер, печальны удары валька.Ночи и Девятой лун – самые длинные ночи.Сто раз ударил и тысячу раз – на миг не смолкает валек.Останешься здесь до зари его слушать – побелеет твоя голова.Ведь каждый удар валька добавляет одну белую нить»
[Закрыть] – произнес он, укладываясь на ложе.
Иногда к нему наведывался Когими, однако Гэндзи больше не передавал через него писем, как бывало прежде, и супруга Иё-но сукэ с сожалением думала о том, что он, вероятно, окончательно разочаровался в ней. Но тут пришла весть о его болезни и чрезвычайно ее опечалила. Мысль о предстоящем отъезде в дальнюю провинцию приводила ее в отчаяние, хотя, казалось бы… И вот решилась она испытать: помнит ли он ее или уже забыл?
«До меня дошел слух о Вашей болезни. Могу ли выразить словами…
Ты мне не пишешь,
Не спешишь спросить, отчего
Не писала к тебе.
Дни влекутся… О, если б ты знал,
В каком смятенье душа…
О, как верно сказано: «Меньше всех на земле…» (34)» – вот что написала она Гэндзи.
Послание это было для него приятной неожиданностью. Впрочем, даже в эти дни Гэндзи часто вспоминал о ней.
«Стоит ли продолжать?.. (34) – спрашиваете Вы. Но подумайте, кто из нас имеет большее право…
Я изведал давно:
Безотраден наш мир, он пуст,
Как скорлупка цикады.
Но на легких крыльях слов твоих
Ко мне снова вернулась жизнь.
Увы, как все шатко и непродолжительно в этом мире…»
Он писал неверной рукой, изобличающей телесную и душевную слабость, что, впрочем, сообщало его почерку необыкновенную изысканность. Значит, не забыл Гэндзи «скорлупку цикады» – ив сердце женщины печаль мешалась с радостью.
Так вот обменивались они посланиями отнюдь не без взаимной приязни, но супруга Иё-но сукэ не допускала и мысли о возможности более близких отношений. Ей просто не хотелось, чтобы Гэндзи счел ее вовсе не достойной своего внимания…
Между тем до Гэндзи дошел слух, что ту, вторую, женщину, которую он встретил когда-то в доме правителя Кии, начал посещать Куродо-но сёсё. «Странно! – удивился он. – Интересно, как бы он отнесся?..» Не желая ранить чувства Куродо-но сёсё и вместе с тем не в силах противиться искушению узнать что-нибудь о его супруге, Гэндзи решился передать ей с Когими письмо.
«Знаете ли Вы, что я умираю от тоски?..
Мискант у стрехи
Мимоходом связал однажды.
А когда б не связал,
Непришлось бы теперь его листья
Упреков росой окроплять».
Прикрепив письмо к длинному стеблю мисканта, Гэндзи, наставляя юного гонца своего, сказал:
– Смотри, чтоб тебя никто не заметил.
А сам подумал: «Даже если мальчик допустит оплошность и письмо попадет в руки Куродо-но сёсё, тот догадается, что это был я, и она наверняка будет прощена». Поразительная самонадеянность, не так ли?
Когими передал женщине послание Гэндзи, когда Куродо-но сёсё не было рядом, и она так обрадовалась – хотя и смутилась, конечно, – что не задумываясь ответила письмом, неумелость которого объясняется отчасти тем, что отвечать пришлось слишком быстро:
«Ветра нежный порыв
Надежду вселяет, но все же
Слишком низко растет
Мискант, и, покрытые инеем,
Поблекли, сжались листы…»
Несовершенство почерка она постаралась возместить нарочитой изощренностью, но изящества в письме не было. Гэндзи вспомнилось ее лицо, озаренное огнем светильника. «А та, другая, чинно сидела напротив, и с первого взгляда стало ясно, что забыть ее будет нелегко. Эта же, не проявляя особой душевной тонкости, веселилась и болтала не переставая, вполне довольная собой», – вспоминал он, но и дочь Иё-но сукэ не была ему неприятна. Так, судя по всему, «горький опыт забыв», он готов был «снова для толков досужих дать повод» (35)…
На сорок девятый день после смерти Югао, женщины из дома с цветами «вечерний лик», Гэндзи тайно справил все положенные обряды в павильоне Цветка Закона на горе Хиэ[33]33
…в павильоне Цветка Закона на горе Хиэ. – Гора Хиэ (или Хиэйдзан) находилась к северо-востоку от столицы. На ней размещался известный храмовой комплекс Энрякудзи, центр буддийского учения Тэндай. Павильон Цветка Закона (т.е., павильон сутры Лотоса) – одно из зданий этого комплекса
[Закрыть]. Он уделил особое внимание подготовке одеяний для монахов, необходимых пожертвований и прочего, не говоря уже о дарах для читавших сутры. Украшения для свитков со священными текстами и для картин с изображениями будд поражали великолепием.
Брат Корэмицу, монах Адзари, славный благочестием своим, позаботился о том, чтобы все церемонии были проведены наилучшим образом. В свою очередь, Гэндзи призвал к себе магистра словесности, который, являясь его наставником в китайском стихосложении, был с ним особенно близок, и, попросив помочь ему с поминальными молениями, показал текст, уже составленный им самим, где в трогательных весьма выражениях изъявлялась надежда на то, что будда Амида примет душу некогда любезной ему, Гэндзи, особы, об имени которой он вынужден умолчать.
– Пусть так и остается, – сказал магистр. – К этому уже ничего не добавишь.
Как ни сдерживался Гэндзи, слезы неудержимым потоком текли по его щекам, и, видя его в таком горе, магистр недоумевал: «Кто же она? Я не слышал, чтобы в мире называли какое-то имя… Видно, не простой судьбы эта женщина, раз ее кончина заставляет господина так сокрушаться».
А Гэндзи, вытащив тайком приготовленные хакама[34]34
…тайком приготовленные хакама… – Хакама предназначались для приношения в храм
[Закрыть], произнес:
– Обливаясь слезами,
Я сегодня стяну потуже
На платье шнурки.
Но когда, в каком из миров
Развязать их удастся снова?
«О, по какой из дорог выпало устремиться ее душе, до сих пор блуждавшей в этом мире?»[35]35
О, по какой из дорог… – Считалось, что, проблуждав в этом мире сорок девять дней, душа умершего возрождается (в соответствии с заслугами своими в прожитой жизни) в одном из шести миров: аду, мире голодных духов, мире скотов, мире демонов-асюра, мире людей, мире небожителей
[Закрыть] – думал он, проникновенно повторяя слова молитвы.
Теперь при встречах с То-но тюдзё у Гэндзи почему-то начинало сильнее биться сердце, его обуревало желание рассказать другу о том, как подрастает маленькая гвоздичка, но, страшась упреков, он не решался даже намекнуть…
Обитательницы дома с цветами «вечерний лик» тревожились, не понимая, куда исчезла их госпожа, но тщетно пытались они отыскать ее следы. Укон тоже не появлялась, и дамам оставалось лишь недоумевать и печалиться. Ничего определенного они, разумеется, знать не могли, но, догадавшись по некоторым признакам, кто именно навещал их госпожу, тихонько делились друг с другом догадками и упрекали Корэмицу, но тот ходил как ни в чем не бывало и, отделываясь пустыми отговорками, по-прежнему не упускал случая поразвлечься, так что дамы жили словно во сне. «Может быть, сын какого-нибудь наместника воспылал к госпоже нежными чувствами и, страшась гнева господина То-но тюдзё, увез ее к себе в провинцию?» – гадали они. Дом, в котором они поселились, принадлежал дочери кормилицы, проживавшей в Западном городе. У кормилицы этой было трое детей, Укон же никак не была с ними связана.
– Мы ей чужие, должно быть, поэтому она и сочла возможным оставить нас в неведении, – сетовала хозяйка. Укон между тем боялась навлечь на себя гнев остальных прислужниц, к тому же она хорошо знала, что Гэндзи не желает предавать дело огласке, и не решалась разузнавать даже о девочке. Шло время, а обитательницы дома на Пятой линии по-прежнему недоумевали, не ведая, куда исчезла их госпожа.
Гэндзи же был безутешен. «Когда б хоть во сне…» – думал он, денно и нощно оплакивая свою утраченную возлюбленную. Но вот закончились поминальные службы, и на следующую же ночь явился ему призрак женщины, которую видел он в тот страшный миг у изголовья ушедшей: да это, несомненно, была она. «Видно, злой дух, обитающий в том уединенном жилище, почему-то преследует меня. Из-за этого все и случилось», – подумал Гэндзи, и неизъяснимый ужас охватил его.
На Первый день Десятой луны Иё-но сукэ должен был выехать в свою провинцию. Зная, что вместе с ним едут дамы, Гэндзи особое внимание уделил подготовке прощальных даров. Никому о том не сообщая, он тайком отослал в дом Иё-но сукэ изящные, прекрасной работы гребни, веера[36]36
…отослал в дом Иё-но сукэ… веера… – Веер полагалось дарить при расставании как символ будущей встречи (первая часть слова «веер», ооги, в старой орфографии афуги, по звучанию совпадала со словом «встречаться» – афу)
[Закрыть], с многозначительной заботливостью подготовил приношения для храмов. Среди прочего было и то самое платье…
Как чудесный залог
Я хранил это платье, надеясь
На новую встречу.
Взгляни же, его рукава
Совсем поблекли от слез…
Были в его письме еще кое-какие подробности, но вряд ли стоит на них останавливаться. Посланец Гэндзи вернулся без ответа, зато позже женщина сама прислала Когими с письмом, в котором говорилось только о платье:
«Даже цикада
Свои крылья сменила на новые.
Этот летний наряд
Возвратился ко мне, на него
Не могу я глядеть без слез».
«Воистину, редкая для женщины твердость духа! Она так решительно отвергла меня, а теперь еще и уезжает…» – подумал Гэндзи.
Был первый день зимы, и, как полагается в такую пору, сеял холодный дождь, а небо казалось особенно унылым. Весь день Гэндзи сидел, погруженный в печальные думы:
Навеки ушла
Одна, а сегодня с другою
Пришлось мне расстаться -
В путь неблизкий пустились обе
На исходе осенней поры.
Только теперь он вполне постиг, сколько страданий влечет за собой тайная страсть.
Поскольку подобные истории могли дать повод к злословию, Гэндзи старался тщательно их скрывать, я же, сочувствуя ему, тоже не хотела поначалу описывать эти события, но нашлись люди, которые сочли мою повесть пустой выдумкой. «Что ж получается, – говорили они, – только потому, что он сын Государя, все, даже те, кому известно истинное положение вещей, наперебой восхваляют его совершенства, а недостатки замалчивают?»
Боюсь только, что теперь мне трудно будет избежать обвинений в нескромности…
Юная Мурасаки
Основные персонажи
Тюдзё (Гэндзи), 18 лет
Куродо, сын правителя Харима (Ёсикиё), – приближенный Гэндзи
Корэмицу – сын кормилицы Дайни, приближенный Гэндзи
Монах Содзу – брат бабки Мурасаки
Бывший правитель Харима (Вступивший на Путь из Акаси)
Монахиня – бабка Мурасаки, около 40 лет
Девочка (Мурасаки), около 10 лет
Сёнагон – кормилица Мурасаки
Адзэти-но дайнагон – дед Мурасаки
Принц Хёбукё (принц Сикибукё) – отец Мурасаки
То-но тюдзё – сын Левого министра, брат Аои, супруги Гэндзи
Куродо-но бэн – сын Левого министра
Государь (имп. Кирицубо)
Левый министр – тесть Гэндзи
Молодая госпожа из дома Левого министра (Аои), 22 года, – супруга Гэндзи
Принцесса из павильона Глициний (Фудзицубо), 23 года, – наложница имп. Кирицубо
Госпожа Омёбу – прислужница Фудзицубо Бэн – прислужница Фудзицубо, дочь ее кормилицы
Гэндзи страдал от жестокой лихорадки, и великое множество монахов призывалось для свершения молитв и заклинаний, но признаков улучшения все не было, болезнь снова и снова возвращалась к нему, и вот однажды кто-то сказал:
– Я слышал, что в Северных горах, Китаяма, при каком-то монастыре живет некий премудрый монах – свершитель молитв. Минувшим летом, когда по миру ходили болезни и оказались бессильными заклинания других врачевателей, многих сумел он исцелить. Следует немедля прибегнуть его помощи, нельзя допускать, чтобы недуг совершенно овладел господином.
Послал тогда Гэндзи за монахом, но, увы:
– Обремененный летами и недугами, давно уже не покидаю я своей хижины, – ответствовал старец.
«Как же мне быть? Поеду к нему сам, тайно», – решил Гэндзи и, сопутствуемый тремя или четырьмя самыми верными своими прислужниками, чуть свет отправился в путь.
Монастырь же тот находился далеко в горах. Третья луна была на ущербе, и в столице давно миновала пора цветения, но горные вишни стояли в полном цвету (36). Чем дальше в горы уводила путников дорога, тем прекраснее становились очертания стелющейся по склонам дымки, и Гэндзи наслаждался пленительными пейзажами, совершенно новыми для него, ибо, будучи человеком высокого звания, он почти никогда не покидал столицы. Когда же впереди показался монастырь, чувство глубочайшего умиления охватило его.
Досточтимый отшельник жил высоко среди горных вершин и диких утесов. Поднявшись к его келье, Гэндзи не назвал себя, но, несмотря на скромное платье, старец сразу же угадал в нем знатную особу и, изумленный, сказал, с улыбкой глядя на гостя:
– О, заслуживаю ли я… Это вы, верно, присылали за мною? Увы, давно уже не помышляю я о делах мирских, и правила свершения чудотворных молитв – исчезли они из памяти. А вы изволили сами почтить меня… Не напрасно ли?
Этот монах был известен в мире своими добродетелями. Пока, приготовив все, что надобно было приготовить, подносил он Гэндзи свои снадобья, пока свершал необходимые обряды, солнце поднялось довольно высоко. Выйдя на миг наружу, Гэндзи окинул взглядом горы: с высокой вершины, на которой он находился, были ясно видны разбросанные внизу монашеские кельи.
– Взгляните, вон вьется по склону тропа, а дальше – тростниковая изгородь, такая же, как и остальные, но отмеченная особым изяществом. За ней – опрятный домик с галереей, а рядом в саду – красивые деревья. Хотел бы я знать, кто там живет? – обращается Гэндзи к своим спутникам, и один из них отвечает:
– Жилище это принадлежит некоему Содзу, монаху-настоятелю. Уже два года живет он здесь затворником.
– Вот оно что… Боюсь, что в столь неприглядном виде не совсем прилично показываться ему на глаза, – сетует Гэндзи. – Надеюсь, он не узнает…
Сверху хорошо видно, как из домика с галереей стайкой выбегают миловидные девочки-служанки, подносят священную воду[1]1
Священная вода (акамидзу, санскр. аргха) – добывалась из специально вырытого возле храма колодца и уснащалась благовониями. Налив воду в специально предназначенную для этой цели чашу, ее ставили на буддийский жертвенник рядом с другими подношениями Будде. В воде обычно плавали душистые цветы, чаще всего цветы дерева сикими (бадьян). Священная вода использовалась также во время различных буддийских обрядов
[Закрыть], собирают цветы.
– Похоже, что в доме есть и женщина.
– Не может быть, чтобы монах-настоятель…
– Кто же она? – переговариваются спутники Гэндзи. Некоторые спускаются вниз и силятся разглядеть что-нибудь.
– Там в домике – прелестная девочка, молодые прислужницы, служанки, – сообщают они.
Пока творились обряды, солнце поднялось совсем высоко, и Гэндзи с тревогой ждал обычного возвращения болезни, но тут один из спутников его говорит:
– Господину следовало бы отвлечься от мрачных мыслей.
Выйдя на горный склон позади кельи, Гэндзи устремляет взор в сторону столицы.
– Весенняя дымка застилает окрестности, а сквозь нее неясно проступают купы деревьев… Совсем как на картине. Право, живущий здесь не может ни о чем сожалеть, – молвит Гэндзи.
– В этих горах нет ничего необыкновенного, – отвечает кто-то из его приближенных. – Вот если бы довелось вам узреть моря и горы других провинций, вы наверняка достигли бы еще большего совершенства в живописи. О да, гора Фудзи, вершина такая-то…
Другие, желая развлечь его, восхваляют живописные заливы и скалистые берега Западных земель[2]2
Западные земли (Нисигуни) – так называли западную часть о-ва Хонсю и о-в Кюсю
[Закрыть].
– Из близлежащих мест заслуживает внимания бухта Акаси в провинции Харима. Ничего особенного в этой бухте вроде бы нет, но стоит окинуть взглядом морскую гладь – и удивительное, небывалое умиротворение нисходит в душу… Замечателен и дом прежнего правителя, не так давно принявшего обет[3]3
…не так давно принявшего обет… – Отец госпожи Акаси называется в тексте «Повести о Гэндзи» сначала новообращенным (сиботи), а потом вступившим на Путь (нюдо). Вступивший на Путь отличается от настоящего монаха тем, что, приняв постриг и облачившись в монашеское платье, он продолжает жить в миру, соблюдая лишь некоторые запреты и ограничения
[Закрыть] и имеющего единственную дочь, которой воспитание составляет главнейший предмет его попечений. Сам он из семьи министра, все прочили ему блестящее будущее, но, оказавшись человеком весьма причудливого нрава, он не смог служить во Дворце и отказался от звания тюдзё, после чего в соответствии с собственным желанием получил назначение на должность правителя Харима, но и там, видно, не сумел прижиться. «Возвращение в столицу несовместно с моей честью», – заявил он и принял обет. Но и тут повел себя странно, не так, как принято в мире: не стал искать уединения в горной глуши, а поселился на берегу моря. В провинции Харима немало мест, куда человек может удалиться от мирской суеты, но, наверное, его супруга и дочь не пожелали влачить дни средь горных вершин, вдалеке от человеческого жилья. А может быть, он надеялся, что ему удастся изгладить в своем сердце память о прошлых неудачах…
Не так давно, попав в Харима, я заехал его навестить, и что же – этот человек, не сумевший занять достойного положения в столице, имеет там прекрасное, даже, можно сказать, роскошное жилище, чем, несомненно, обязан своей должности правителя, на которой находясь успел обеспечить себя имением, достаточным для того, чтобы в довольстве прожить остаток своих лет. Он отдает немало сил заботам и о будущей жизни, так что принятие обета оказало на него весьма благотворное влияние.
– А что же дочь? – спросил Гэндзи.
– Она недурна и лицом и нравом. Правители той земли один за другим устремляли к ней свои думы и пытались заручиться согласием ее родителя, но он отказывал всем, дочери же говорил: «Пусть сам я и пал столь низко, ты у меня одна, и для тебя желаю иной доли. Когда же чаяния мои окажутся тщетными и придется мне покинуть мир, так и не обеспечив твоего будущего, ты найдешь свою смерть в морской пучине».
Занимательная история, не правда ли? Гэндзи выслушал ее с немалым интересом.
– Значит, этот попечительный родитель прочит дочь свою в супруги Морскому Дракону? – осведомился кто-то из приближенных.
– Так, подобное честолюбие отнюдь не вызывает приязни, – посмеиваясь, ответил рассказчик.
Рассказал же эту историю сын нынешнего правителя Харима, юноша в звании куродо, которому в новом году присвоили Пятый ранг.
– Этот повеса, видно, сам не прочь заставить ее нарушить завет Вступившего на Путь.
– Потому и ездит туда так часто, – переговариваются спутники Гэндзи.
– И все же, что ни говори, она, наверное, совсем провинциалка.
– С младенческих лет расти в такой глуши, имея перед собой лишь старомодных родителей, разумеется…
– Но ведь мать, должно быть, из благородной семьи?
– Да, и, заручившись поддержкой достойнейших столичных семейств, она подыскала благовоспитанных девиц, девочек-служанок, и сумела создать для своей дочери безукоризненное окружение.
– Коли отправят туда правителем человека жестокосердного, вряд ли этому семейству удастся и впредь жить столь же беззаботно.
Прислушиваясь к пересудам спутников своих, Гэндзи замечает:
– Хотел бы я знать, что думал он, столь решительно завещая дочери броситься в море? Водоросли морские скроют ее лицо, как это неприятно. Видно было, что судьба девушки ему небезразлична. Пристрастие Гэндзи ко всему необычному, диковинному не было тайной для его приближенных, потому они и рассказали ему эту историю, надеясь – и не без оснований, – что она развлечет его.
– Уже смеркается, а никаких признаков возвращения болезни нет. Не пора ли в обратный путь? – беспокоились они, но монах возразил:
– Будет лучше, если вы задержитесь до утра. Боюсь, что в господина вселился какой-то злой дух, а потому следовало бы продолжать обряды и ночью.
– Да, наверное, так и в самом деле будет лучше, – согласились все, а Гэндзи предложение монаха показалось чрезвычайно заманчивым, ведь до сих пор ему никогда не приходилось останавливаться на ночлег в горной келье.
– Что ж, отправимся на рассвете, – решил он.
День тянулся томительно долго, и, изнемогая от праздности, Гэндзи под покровом вечерней дымки дошел до той тростниковой изгороди. Отправив назад всех спутников своих, кроме Корэмицу, он подошел к ней совсем близко, заглянул внутрь. И что же? Прямо перед ним стояла статуя Будды, а рядом монахиня творила молитвы. Бамбуковая штора оказалась чуть приподнятой, и видно было, что монахиня подносит Будде цветы. Потом, приблизившись к столбу, она села подле него, положив свиток с текстом сутры на скамеечку-подлокотник. Невозможно было себе представить, чтобы эта монахиня, устало читавшая сутру, могла оказаться вовсе незначительной особой. Ей, судя по всему, уже перевалило за сорок, благородная худощавость подчеркивала приятную округлость пленявшего белизной лица; концы подстриженных волос[4]4
…концы подстриженных волос… – В древней Японии знатные женщины обычно носили длинные, свободно ниспадавшие волосы. Монахини брили голову наголо. Многие знатные дамы, решившись уйти от мира, принимали лишь часть монашеских обетов и подстригали волосы до плеч. При этом они оставались жить в собственном доме. Называли же их, как и настоящих монахинь, ома (монахиня)
[Закрыть] падали на плечи, придавая ее облику особую изысканность. Право, будь они длинными, это скорее повредило бы ей.
Рядом с монахиней сидели две миловидные прислужницы, тут же резвились девочки, то вбегая в дом, то выскакивая наружу. Вот одна из них – лет как будто около десяти – вбегает в покои. Одетая в мягкое белое нижнее платье и верхнее цвета керрия[5]5
…цвета керрия… – т.е. цвета опавших листьев с лица и зеленовато-желтое – с изнанки. Платья такого цвета носили зимой и весной. Керрия (ямабуки) – кустарник, цветущий в начале лета ярко-желтыми простыми или махровыми цветами
[Закрыть], она выделяется особенной миловидностью, обещая со временем стать настоящей красавицей. Девочка подбегает к монахине – волосы рассыпались по плечам, словно раскрытый веер, щеки пылают…
– Что приключилось? Поссорилась с детьми? – поднимает глаза монахиня.
«Наверное, это ее дочь», – предполагает Гэндзи, подметив черты сходства в их лицах.
– Инуки выпустила моих воробышков, тех, которые под корзиной сидели! – жалуется девочка. Видно, что раздосадована она не на шутку.
– Опять эта негодница виновата, – сердится одна из прислужниц. – То и дело приходится бранить ее. Куда же они могли улететь? Такие милые, почти совсем уже ручные. Как бы ворона не поймала…
И она направляется к выходу. Густые блестящие волосы ниспадают почти до самого пола. Судя по всему, она весьма недурна собой. Остальные называют ее кормилицей Сёнагон, очевидно, она присматривает за девочкой.
– Что за неразумное дитя! Разве можно так себя вести? Ты совершенно не задумываешься над тем, что не сегодня завтра оборвется моя жизнь, и беспокоишься только о воробьях! А ведь сколько раз говорила я тебе: «Наказание не замедлит…»[6]6
Наказание не замедлит… – По буддийским представлениям, ловить животных считалось преступлением
[Закрыть] О, как это грустно! – И, тяжело вздохнув, монахиня подзывает девочку к себе.
Та приближается. Личико ее прелестно, брови туманятся легкой дымкой[7]7
…брови туманятся легкой дымкой… – Взрослые хэйанские женщины обычно полностью сбривали брови и тушью проводили на лбу две черты гораздо выше истинной линии бровей. У девочки же, судя по всему, брови еще не были выбриты
[Закрыть], открытый лоб и по-детски откинутые назад волосы удивительно хороши. «Посмотреть бы на нее, когда вырастет», – думает Гэндзи, не сводя глаз с этого милого существа, и вдруг замечает, что девочка поразительно похожа на владычицу его тайных дум. Не этим ли сходством и пленила она его воображение? Слезы навертываются у него на глазах. Между тем монахиня, поглаживая девочку по волосам, говорит:
– Какие чудные волосы! Хотя ты так не любишь, когда их расчесывают. Увы, ты совсем еще дитя, и это не может не беспокоить меня. В твои годы следует быть взрослее. Твоя покойная мать в двенадцать лет осталась без отца – да, такое горе! – но она в ту пору уже многое понимала. А коли я покину тебя теперь, как ты будешь жить одна в этом мире?
Слезы текут по ее щекам, и вряд ли кто-то остался бы равнодушным, на нее глядя.
Посмотрев на монахиню, девочка смущенно опускает голову, и блестящие, дивной красоты волосы закрывают ее лицо.
Не в силах роса
Исчезнуть, оставив в мире
Этот нежный росток.
Ведь не дано ей узнать,
Где найдет он себе приют…
– О, как это верно! – вздыхают, роняя слезы, прислужницы, и кто-то них отвечает:
Неужели роса
Решится наш мир покинуть,
Не успев и узнать,
Что с этим юным росточком
Станет в грядущие годы?
Тут входит монах Содзу.
– Разве можно сидеть здесь, у всех на виду? – пеняет он дамам. – Именно сегодня вы почему-то решили устроиться у самой галереи! А между тем наверху в келье досточтимого старца изволит находиться сам Гэндзи-но тюдзё, которого пытаются исцелить от лихорадки посредством соответствующих обрядов. Мне только что сообщили об этом. Его посещение окружено строгой тайной, и я ничего не знал, а то бы непременно поспешил засвидетельствовать ему свое почтение.
И монахиня, воскликнув:
– О ужас! Надеюсь, нас никто не видел! – торопливо опускает шторы.
– Блистательный Гэндзи, о котором столько говорят в мире! Наконец-то и нам представляется случай поглядеть на него! Если верить слухам, красота его такова, что далее отрекшийся от мира монах, увидав его, способен забыть о мирских печалях и почувствовать прилив новых жизненных сил. Что ж, отправляюсь к нему с поклоном.
Услыхав, что монах выходит, Гэндзи поспешил вернуться.
«Какое милое существо! Должно быть, моим приближенным, этим любителям приключений, случай часто дарит столь же нечаянные встречи. Ведь я так редко выезжаю, и вот… Право, мог ли я ожидать? – изумлялся он. – И все же… Как хороша эта девочка! Хотел бы я знать, кто она? Увы, никто другой не мог бы стать утешением моих дней и ночей, заменив мне ту, к которой тщетно стремится сердце…» – Раз возникнув, эта мысль глубоко запала ему в душу.
Гэндзи уже лег почивать, когда служка монаха Содзу вызвал Корэмицу. Келья была столь тесна, что Гэндзи слышал каждое его слово:
– Мой господин просит передать благороднейшему господину Тюдзё следующее: «Я был чрезвычайно огорчен, узнав о том, что господин Тюдзё, соблаговолив почтить своим посещением сии окрестности, проехал мимо моего бедного жилища. Разумеется, несмотря на это, я должен был немедленно засвидетельствовать ему свое почтение, и извинить меня может лишь столь прискорбное для меня обстоятельство, что, зная о моем затворничестве в здешней обители, господин Тюдзё тем не менее изволил окружить свой приезд строжайшей тайной. Право, жаль, что он не счел более уместным постелить свою подстилку из трав в моей хижине…»
– Уже более десяти дней я страдаю от жестоких приступов лихорадки. С каждым разом переносить их становилось все мучительнее, и наконец, поддавшись на уговоры близких, я поспешил сюда. Понимая, что досточтимый старец, будучи человеком необыкновенным, огорчится несоизмеримо больше обычного монаха, коли заклинания не возымеют желанного действия, я намеревался сохранить свое посещение в тайне. Но теперь ничто не мешает мне навестить господина Содзу, – передал настоятелю Гэндзи. И тот не замедлил явиться.
Этот монах принадлежал к стариннейшему столичному семейству и пользовался большим влиянием в мире, поэтому Гэндзи чувствовал себя в его присутствии довольно неловко. Да и в самом деле – принимать столь важную особу в простом дорожном платье…
Рассказывая об уединенной жизни в горах, настоятель сказал между прочим:
– Моя тростниковая хижина ничем не лучше этой, но смею думать, что журчащий рядом прохладный ручей достоин даже вашего внимания…
Столь велика была его настойчивость, что Гэндзи решил все-таки посетить его, хотя, вспоминая, в каких поистине преувеличенных выражениях описывал монах его достоинства тем никогда не видевшим его женщинам, испытывал мучительное смущение. Возможно, когда б не тайная надежда разузнать о прелестной девочке…
В самом деле, в саду монаха Содзу даже вполне привычные деревья и цветы поражали какой-то необыкновенной, изысканной красотой. Ночи в ту пору стояли безлунные, и над прихотливыми ручейками горели огни, сияли зажженные фонари. Особой утонченностью отличалось убранство южных покоев. В воздухе витали томительно-сладостные ароматы, пахло молитвенными курениями, с ними смешивалось неповторимое благоухание, исходившее от платья Гэндзи при каждом его движении и заставлявшее трепетать сердца обитательниц внутренних покоев.
