Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1"
Автор книги: Мурасаки Сикибу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
Праздник алых листьев
Основные персонажи
Тюдзё (Гэндзи), 18-19 лет
Государь (имп. Кирицубо) – отец Гэндзи
Принцесса из павильона Глициний (имп-ца Фудзицубо), 23-24года, – наложница имп. Кирицубо
То-но тюдзё – брат Аои, супруги Гэндзи
Нёго из Весенних покоев (имп-ца Кокидэн) – наложница имп. Кирицубо, мать наследного принца
Четвертый принц – сын имп. Кирицубо от наложницы Дзёкёдэн
Юная госпожа (Мурасаки), 10-11 лет, – воспитанница Гэндзи
Принц Хёбукё (принц Сикибукё) – отец Мурасаки
Омёбу – прислужница Фудзицубо
Сёнагон – кормилица Мурасаки
Инуки – служанка Мурасаки
Дочь Левого министра (Аои), 22-23 года, – супруга Гэндзи
Маленький принц (будущий имп. Рэйдзэй) – сын Фудзицубо
Гэн-найси-но сукэ – придворная дама имп. Кирицубо
Высочайшее посещение дворца Судзаку было намечено провести по прошествии Десятого дня Десятой луны. Ожидалось, что церемония превзойдет по великолепию все, когда-либо имевшие место, и велика была досада благородных дам, лишенных возможности насладиться столь удивительным зрелищем[1]1
…велика была досада благородных дам… – Императрицам и придворным дамам не разрешалось участвовать в церемонии, которая проходила во дворце Судзаку
[Закрыть]. Государь же, огорченный прежде всего тем, что предстоящую церемонию не увидит обитательница павильона Глициний, принял решение устроить предварительный смотр танцам в своих покоях.
Гэндзи-но тюдзё исполнял танец «Волны на озере Цинхай»[2]2
«Волны на озере Цинхай» – один из танцев «гагаку». Здесь и далее описание танцев см. в «Приложении», с. 86
[Закрыть]. В паре с ним выступал То-но тюдзё из дома Левого министра. Сей юноша, выделявшийся среди прочих как нежной прелестью лица, так и благородством осанки, рядом с Гэндзи казался неприметным горным деревом, выросшим подле цветущей вишни. В то поистине незабываемое мгновение, когда лучи заходящего солнца внезапно осветили высочайшие покои, а музыка зазвучала громче, стало ясно, что этот танец никогда еще не исполнялся танцором с таким несравненно прекрасным лицом и такой величественной поступью.
Когда же Гэндзи запел, собравшимся показалось, будто слышат они голос калавинки[3]3
Калавинка (яп. карёбинга) – мифическая сладкоголосая птица из буддийского рая. Лицо у нее женское, торс – птичий
[Закрыть], птицы Будды. Право, столь трогательна была его красота, что Государь отирал невольные слезы, и скоро уже плакали все: и знатные вельможи, и принцы. Когда же, закончив петь, порозовевший от волнения Гэндзи поправил рукава и стоял некоторое время неподвижно, ожидая нового вступления музыкантов, он более, чем когда-либо, заслуживал прозвания Блистательный.
Нёго из Весенних покоев, недовольная столь явным превосходством Гэндзи, сказала:
– Не удивлюсь, если и боги и демоны восторгаются, взирая на него с небес. Не слишком ли много чести?
Молодые же прислужницы осуждали госпожу за подобное жестокосердие.
А принцесса из павильона Глициний думала: «Когда б не связывала нас с ним эта ужасная тайна, насколько больше радости доставил бы мне его танец!» – и происходящее казалось ей сном.
На эту ночь она осталась во Дворце.
– После «Волн на озере Цинхай» на другие танцы и смотреть было невозможно, не правда ли? – спрашивает Государь, и она через силу отвечает:
– О да, замечательно…
– Второй танцор тоже недурен. Юноши из благородных семейств всегда вносят что-то свое, особенное в рисунок танца, движения рук. Я отнюдь не желаю умалять достоинства наших прославленных танцоров, но им, как правило, недостает непосредственности и живости. Боюсь только, что, исчерпав сегодня все свои возможности, юноши окажутся куда беспомощнее под сенью алых листьев… Но мне так не хотелось лишать вас этого удовольствия…
На следующее утро принесли письмо от господина Тюдзё.
«Как Вам понравились танцы? Когда б Вы знали, в каком смятении была моя душа…
Бремя тягостных дум
Движенья лишает свободы,
До танцев ли мне?
Но надеюсь, язык моих рукавов
Тебе был понятен все же…
Смею ли я рассчитывать на Вашу снисходительность?»
Могла ли Фудзицубо, перед мысленным взором которой все еще стоял его пленительный образ, оставить это письмо без ответа?..
«Неведомо мне,
Что в китайских старинных танцах
Значит взмах рукава,
Но вчера все движенья твои
Я ловила восторженным взором…
О, когда б могла я смотреть вчуже…» – ответила она, и, восхищенный ее письмом, Гэндзи невольно подумал: «Так, даже в этой области она осведомленнее многих. Ее мысль простирается к далеким векам чужеземных владык[4]4
…даже в этой области она осведомленнее многих… – Гэндзи восхищается тем, что Фудзицубо, как явствует из ее стихотворения, знает о китайском происхождении танца «Волны на озере Цинхай». Времена чужеземных владык – времена древних китайских императоров
[Закрыть]. Уже теперь она достойна называться государыней». Он улыбнулся и, бережно, словно драгоценную реликвию, развернув письмо, долго любовался им.
В день Высочайшего посещения Государя сопровождали все без исключения придворные, не говоря уже о принцах крови. Разумеется, был среди них и принц Весенних покоев. По пруду, как обычно, кружили ладьи с музыкантами, и исполнялось великое множество танцев: корейские приходили на смену китайским. Повсюду разносились звуки музыки, барабанный бой.
Государь, мучимый дурными предчувствиями, которым причиной послужила необычайная красота, излучаемая вчера вечером лицом Гэндзи, повелел в разных храмах читать сутры, и прослышавшие об этом говорили сочувственно: «Воистину, не зря…» Только мать принца Весенних покоев по-прежнему злилась: «Ни к чему это все».
Музыканты круга[5]5
Музыканты круга – во время танца «Волны на озере Цинхай» музыканты образовывали круг, в центре которого располагались танцоры (подробнее см. «Приложение», с. 86)
[Закрыть] были избраны исключительно из тех придворных и лиц более низкого звания, коих мастерство нашло всеобщее признание в мире. Саэмон-но ками и Уэмон-но ками, одновременно состоявшие в чине государственных советников, руководили соответственно «левыми» и «правыми» музыкантами[6]6
«Левые» и «правые» музыканты. – Так назывались соответственно исполнители китайской и корейской музыки. Под китайской («левой») музыкой (морокоси-но гаку) подразумевалась музыка, заимствованная из Китая или Индии (а также сочиненная в Японии по ее образцам). В китайской музыке использовались: продольная флейта, флейта «хитирики», флейта «сё», кото «со», бива и разнообразные барабаны. Музыканты были одеты в алые платья. Корейская («правая») музыка (комагаку) была завезена в Японию с Корейского полуострова и из Маньчжурии. Она отличалась от китайской более высоким звучанием. В корейской музыке, как правило, не употреблялись струнные инструменты (исключением иногда бывали кото «со» и бива), оркестр состоял только из духовых и ударных инструментов. Музыканты были обычно в зеленых платьях. Названия «правая» и «левая» объясняется тем, что корейские музыканты чаще всего были чиновниками «правых» ведомств, а китайские – «левых»
[Закрыть].
Участники танцев, на долгое время обрекши себя на полное затворничество, совершенствовали свое мастерство под наблюдением лучших в мире наставников.
Под сенью высоких дерев, убранных багряными листьями, собралось сорок музыкантов, невыразимо сладостно пели флейты, им вторил ветер в соснах, он гулял над землей, будто настоящий вихрь, прилетевший с далеких гор, срывая и увлекая за собой листы, и в их багряном кружении светоносный облик исполнителя «Волн на озере Цинхай» был так прекрасен, что страх за него невольно сжимал сердца присутствующих. Листья почти осыпались с ветки, украшавшей его прическу, и слишком ничтожной казалась она рядом с его прелестным лицом, поэтому Садайсё поспешил заменить ее сорванной в дворцовом саду хризантемой.
К вечеру стал накрапывать дождик словно с единственной целью: показать, что и небеса тронуты до слез. Необычайная красота Гэндзи приобрела еще большую значительность в тот миг, когда, украшенный прихотливо поблекшими хризантемами, выступал он в заключительном танце, в котором именно сегодня ему удалось достичь предела своего удивительного мастерства. Последние движения повергли собравшихся в благоговейный трепет; казалось, что подобная красота создана не для нашего печального мира.
Даже невежественные простолюдины, укрывшиеся за деревьями и скалами под сенью багряной листвы, во всяком случае те из них, которые хотьи не очень глубоко, но все же сумели проникнуть душу вещей, проливали слезы умиления.
Следующим танцем, привлекшим внимание собравшихся, был «Осенний ветер» в исполнении Четвертого принца, малолетнего сына обитательницы Дзёкёдэн, дворца Одаривающего ароматами. Эти два танца исчерпали восхищение зрителей, и на остальные никто уже и смотреть не мог, казалось даже, что они скорее умаляют значительность зрелища.
В тот вечер Гэндзи-но тюдзё был удостоен действительного Третьего ранга, а То-но тюдзё повысили до низшей степени действительного Четвертого. Остальные благородные юноши также ликовали, вознагражденные каждый сообразно своим заслугам, и, видя в их успехе отблеск славы Гэндзи, люди спрашивали: чему в своей прошлой жизни обязан он умением поражать людские взоры и ублажать сердца?
Тем временем принцесса Фудзицубо, покинув Дворец, поселилась в своем родном доме, и Гэндзи, снова о том лишь помышляя, как бы свидеться с нею, навлекал на себя неудовольствие дочери Левого министра. Слух о появлении в доме на Второй линии некоего юного росточка быстро распространился среди прислужниц молодой госпожи, и, подслушав как-то их разговоры, она встревожилась больше прежнего. Ее беспокойство было тем более понятно, что она не знала об истинном положении вещей. Разумеется, когда б она повела себя так, как на ее месте повела бы себя любая другая женщина, то есть когда б она открыто высказала свое недовольство супругу, Гэндзи наверняка сумел бы рассеять ее подозрения, откровенно все рассказав. Но она имела весьма неприятное свойство злиться молча, толкуя его действия самым невероятным образом, что в конечном счете скорее всего и побуждало его искать утешения в сомнительных приключениях.
Наружность молодой госпожи было совершенна настолько, что самый придирчивый ценитель не смог бы отыскать в ней хоть какой-то изъян. К тому же Гэндзи узнал ее ранее других женщин, а потому не оставлял надежды: «Возможно, она не сразу поймет, как я привязан к ней и как ценю ее, но придет время, и это случится. Она столь разумна, столь постоянно ее сердце, когда-нибудь…» – думал он, неизменно ставя ее на особое место среди тех, о ком имел попечение.
Тем временем юная особа, постепенно осваиваясь в доме на Второй линии, все краше становилась лицом и милее нравом. При этом она не утратила былой непосредственности и по-детски льнула к Гэндзи. Решив пока никому, даже домочадцам своим, не открывать, кто его питомица, Гэндзи оставил ее в отдаленном флигеле, который согласно его распоряжению был убран с редким изяществом. Там он и сам проводил теперь дни, обучая юную госпожу разным премудростям. Он писал для нее прописи, которые изучая она совершенствовалась в искусстве письма. Иногда ему казалось, что она – дочь его, с которой ранее он был разлучен и которую вернул ему счастливый случай. Гэндзи выделил ей отдельную прислугу, начиная с Домашней управы[7]7
Домашняя управа (мадокоро) – учреждение в доме знатного человека, ведающее всеми хозяйственными делами
[Закрыть] и управляющих, дабы довольствовали ее всем, чего только душа пожелает. Люди, за исключением Корэмицу, пребывали в недоумении. Даже отец юной госпожи и тот ничего не ведал. Часто вспоминая о прошлом, девочка тосковала по старой монахине. Только присутствие Гэндзи способно было рассеять ее печаль, но он редко проводил ночи в доме на Второй линии, вынужденный посещать многочисленных своих возлюбленных, и каждый раз, когда под вечер он собирался уезжать, она не умела скрыть своего огорчения, отчего казалась ему еще трогательнее и милее. Иногда дня на два, на три Гэндзи оставался во Дворце, откуда сразу же ехал в дом Левого министра. Возвращаясь после долгого отсутствия, он неизменно находил юную госпожу в столь подавленном состоянии, что невольно чувствовал себя виноватым, она казалась ему беспомощной сиротой, оставленной на его попечение, и тревожно было у него на душе, когда приходилось проводить ночи вне дома.
Монах Содзу, услыхав, что «так, мол, и так», возрадовался, хоть и озадачен был немало. Когда совершались поминальные службы, Гэндзи послал весьма значительные пожертвования.
Однажды, желая узнать о состоянии принцессы из павильона Глициний, Гэндзи отправился в дом на Третьей линии, где был встречен Омёбу, Тюнагон, Накацукаса и прочими прислужницами. «Она явно избегает меня», – с горечью подумал он, но, постаравшись взять себя в руки, принялся беседовать с дамами на разные отвлеченные темы. Тут-то и пожаловал принц Хёбукё. Узнав, что в доме изволит находиться господин Тюдзё, он пожелал видеть его. Украдкой поглядывая на своего собеседника, всегда пленявшего его нежной прелестью черт, Гэндзи думал: «Будь он женщиной…» Разумеется, у него были причины испытывать к принцу особенно теплые чувства, и, пожалуй, никогда еще он не беседовал с ним столь доверительно. «Что и говорить, редкая красота», – думал и принц, любуясь непринужденно изящными движениями Гэндзи. Далекий от мысли, что видит перед собой будущего зятя, он предавался сластолюбивым мечтаниям: «Ах, будь он женщиной…»
Когда стемнело, принц Хёбукё прошел за занавеси, а Гэндзи, проводив его завистливым взором, с горечью вспомнил о том, как в былые дни, сопутствуя Государю, вот так же входил в покои принцессы и беседовал с ней, не прибегая к посредникам. Теперь же она так беспредельно далека… Но, увы, даже думать об этом было тщетно.
– Мне следовало навещать вас почаще, но, не имея к вам никакого дела, я боялся показаться излишне навязчивым… Был бы крайне признателен, если бы вы сочли возможным давать мне какие-нибудь поручения… – церемонно молвил он, уходя.
Даже госпожа Омёбу не находила средств помочь ему. В последнее время принцесса, как видно мучимая еще большим, чем прежде, раскаянием, выказывала столь явное нежелание сообщаться с Гэндзи, что отчасти из жалости к ней, отчасти сознавая собственную вину, Омёбу не решалась даже словечко за него замолвить, и так скучной вереницей тянулись дни. «О превратная судьба!» – думали оба, предаваясь беспредельному отчаянию.
А Сёнагон радовалась нечаянной удаче, выпавшей на долю ее госпожи. Уж не сам ли Будда явил такую милость в ответ на мольбы умершей монахини, которые воссылала она, охваченная тревогой за судьбу своей маленькой внучки? Нельзя сказать, чтобы не было уСёнагон оснований для беспокойства, ведь помимо многочисленных тайных возлюбленных существовала еще и дочь Левого министра, связанная с Гэндзи самыми прочными узами. Все это предвещало немало сложностей, но особое благоволение, коим дарил Гэндзи юную госпожу, позволяло надеяться на лучшее.
По родственникам с материнской стороны положено носить одеяние скорби в течение трех лун, и к концу года с юной госпожи сняли темное платье. Поскольку же монахиня вырастила ее одна, без матери, наряды девочки и теперь не отличались яркостью, она носила розовые, светло-лиловые или светло-желтые гладкие платья, которые были ей удивительно к лицу.
Отправляясь на церемонию Поздравления[8]8
Церемония Поздравления (тёхай). – Существовал обычай, согласно которому в первый день года в стражу Дракона (около десяти часов утра) император появлялся во дворце Великого предела (Дайгокудэн, главное здание правительственного комплекса Тёдоин, в стенах которого проводились самые ответственные церемонии), где принимал новогодние поздравления от ста чиновников. Позже эта церемония была несколько упрощена – придворные всех рангов выстраивались перед дворцом Сэйрёдэн в полном придворном облачении и поздравляли императора (так называемое «малое поздравление»)
[Закрыть], господин Тюдзё зашел взглянуть на свою питомицу.
– Чувствуете ли вы себя повзрослевшей с нынешнего дня? – спрашивает он, и дамы смотрят на него с восхищением. В самом деле, трудно себе представить что-нибудь более прекрасное, чем его улыбающееся лицо.
Юная госпожа неизвестно когда выставила своих кукол и теперь озабоченно суетится вокруг. Гэндзи приготовил для нее шкафчик высотой в три сяку[9]9
Сяку – мера длины, равная 30,3 см
[Закрыть], где среди всего прочего были маленькие кукольные домики, сделанные им самим, и она расставила их повсюду так, что и места свободного не осталось.
– Инуки сказала: «Надо изгонять злых духов»[10]10
…надо изгонять злых духов… – Обряд изгнания злых духов (цуйна) совершался обычно в последний день года (см. «Приложение», с. 85)
[Закрыть] – и поломала все, вот я теперь исправляю, – жалуется девочка, целиком поглощенная своими игрушками.
– Да, она и в самом деле слишком небрежна. Я велю все починить. А вы постарайтесь воздерживаться сегодня от недобрых слов и не плачьте[11]11
…постарайтесь воздерживаться сегодня от недобрых слов и не плачьте. – Плакать и гневаться в первый день года считалось дурным предзнаменованием
[Закрыть], – наставляет ее Гэндзи и выходит, окруженный свитой столь многочисленной, что она заполняет все вокруг. Дамы собираются у занавесей, желая полюбоваться этим великолепным зрелищем. Вместе с ними выходит и юная госпожа. Вернувшись потом в свои покои, она берет одну из кукол – как будто это господин Гэндзи – и наряжает ее, готовя к отправлению во Дворец.
– Надеюсь, что в нынешнем году вы станете наконец взрослой. Вам уже больше десяти лет, пора расстаться с куклами. У вас есть супруг, и вы должны держаться спокойно, с достоинством, как подобает взрослой женщине. А вы даже причесать себя как следует не даете, – пеняет ей Сёнагон. Она говорит все это, желая пристыдить девочку, у которой на уме одни игры, но внимание юной госпожи привлекает другое: «Значит, у меня теперь есть муж? И такой молодой и красивый, не то что у дам…»
Да, девочка все-таки повзрослела, раз такие мысли стали приходить ей в голову. Тем не менее ее малолетство, скрыть которое было не так-то легко, по-прежнему повергало в недоумение обитателей дома на Второй линии. Они ведь и представить себе не могли, что не совсем обычные узы связывали их господина с этой юной особой.
Из Дворца Гэндзи отправился в дом Левого министра, где его приняли с обычной холодной учтивостью. Раздосадованный упорным нежеланием супруги смягчить свое сердце, Гэндзи сказал:
– О, если б я мог надеяться, что в новом году вы перестанете чуждаться меня и подарите своим доверием…
Но, увы, с того самого дня, как до молодой госпожи дошел слух о некоей особе, поселившейся в доме на Второй линии, она еще больше отдалилась от супруга и терзала себя ревнивыми подозрениями, полагая, что ее соперница будет непременно выдвинута на первое место. Правда, когда Гэндзи, делая вид, будто не замечает ее холодности, пытался шутить с ней, она, не упрямясь, отвечала, да так тонко, как не всякая сумела бы. Будучи на четыре года старше супруга, госпожа подавляла его своей зрелой, достигшей полного расцвета красотой. «Разве можно сказать, что она чем-то нехороша? – думал Гэндзи. – Всему виной мое собственное непостоянство, она вправе чувствовать себя обиженной».
Будучи единственной дочерью Левого министра, снискавшего исключительное благоволение Государя, и принцессы крови, молодая госпожа выросла, окруженная неусыпными заботами близких, и, обладая чрезвычайно гордым нравом, весьма болезненно воспринимала малейшее пренебрежение со стороны супруга. Возможно, если бы Гэндзи сам старался во всем угождать ей, они со временем и сблизились бы, но, увы…
Левый министр, конечно, тоже огорчался, видя, сколь непостоянно сердце Гэндзи, но стоило тому появиться, все обиды оказывались забытыми, и он суетился вокруг, не зная, чем угодить зятю. Вот и теперь: заглянув к Гэндзи на следующее утро, когда тот, собираясь ехать во Дворец, облачался в парадное платье, министр собственноручно поднес ему великолепный фамильный пояс[12]12
…поднес ему великолепный фамильный пояс. – С парадным платьем надевался обычно так называемый «пояс с каменьями» (сэкитай) – кожаный пояс, украшенный драгоценными камнями, пластинками из рога и металла
[Закрыть], поправлял одежду сзади, чуть только башмаки не надевал. Трогательное зрелище, не правда ли?
– Этот пояс лучше оставить до Дворцового пира[13]13
Дворцовый пир (найэн) – торжественное собрание во дворце Нидзюдэн, которое проводилось в конце Первой луны. В этот день во Дворец приглашались ученые и литераторы, гости пили вино, слагали китайские стихи (см. «Приложение», с. 78)
[Закрыть], – говорит Гэндзи, но министр стоит на своем:
– Для того случая найдется пояс и получше. Этот просто не совсем обычный, и только… – и в конце концов принуждает Гэндзи надеть пояс.
Право, иногда создавалось впечатление, что весь смысл своей жизни он полагал в том, чтобы предупреждать малейшее желание зятя, любоваться им. И казалось, не было для него большей радости, чем хоть изредка видеть его в своем доме.
– Поеду с поздравлениями, – уходя, сказал Гэндзи, но немногих удостоил внимания, ограничившись Дворцом, Весенними покоями, обителью Ити-но ин[14]14
Ити-но ин – предполагается, что это резиденция отца императора Кирицубо
[Закрыть]. Заехал он и в дом Фудзицубо на Третьей линии.
– Ах, как прекрасен сегодня господин Тюдзё! Годы лишь умножают его красоту. О да, просто страшно за него становится, – восторгались дамы, а сама госпожа, поглядев украдкой в щелку занавеса, с трудом справилась с волнением.
Двенадцатая луна миновала, но никаких изменений в ее состоянии не произошло, и все домашние жили в тревожном ожидании: «Уж на эту-то луну непременно…» Во Дворце тоже готовились к предстоящему событию, но, увы, скоро и Первая луна была позади, а все оставалось по-прежнему. «Уж не злой ли дух…» – заговорили в мире, повергая Фудзицубо в смятение. «Видно, суждено мне из-за этого расстаться с жизнью», – вздыхала она, и так тяжело было у нее на сердце, что она совсем занемогла.
Господин Тюдзё, все более убеждаясь в правильности своих подозрений, тайно заказывал молебны в разных храмах. Зная, сколь превратен наш мир, он испытывал сильнейшее беспокойство, к которому присоединялся еще и страх: «Неужели лишь на краткий миг встретились мы, чтобы снова расстаться, и уже навсегда?»
Но вот по прошествии Десятого дня Второй луны появилось на свет дитя мужского пола, все печали были преданы забвению, веселье воцарилось во Дворце и в доме на Третьей линии.
«Теперь она будет жить долго», – радовался Государь, но у Фудзицубо тревожно сжималось сердце, и, только прослышав о том, что во дворце Кокидэн ниспосылаются на ее голову проклятия, она постаралась укрепить дух свой, понимая: «Коли уйду теперь из мира, люди непременно начнут злословить». И мало-помалу здоровье вернулось к ней.
Тем временем Государь – «Ах, но когда же?» – только и думал о том, как бы поскорее увидеть младенца. Гэндзи тоже проводил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении и вот однажды отправился на Третью линию, улучив миг, когда там не было других посетителей.
– Государь изволит беспокоиться… Позвольте мне увидеть принца, дабы я мог рассказать о нем во Дворце, – просит он, но принцесса отвечает:
– Нет, пока это невозможно. – И, что совершенно естественно, не показывает ему дитя.
Увы, уже теперь удивительное, просто невероятное сходство младенца с Гэндзи не оставляло места для сомнений, и муки Фудзицубо были невыносимы. «Ужели найдется человек, способный, на него глядя, не осудить меня? – беспрестанно терзалась она. – От взыскательных взоров людских не укрываются куда более невинные проступки… Мое же преступление ужасно, так могу ли я надеяться, что молва пощадит меня?» Право, не было в мире женщины несчастнее.
Гэндзи, встречая иногда Омёбу, прибегал к самым убедительным доводам, надеясь на ее помощь, но, увы, напрасно. Когда же он с безрассудным упорством добивался возможности увидеть принца, она неизменно отвечала:
– К чему такая настойчивость? Ведь ждать осталось совсем недолго. Но и у нее на сердце было тяжело. Впрочем, о столь щекотливом предмете они не решались говорить открыто.
– Где, в каком из миров смогу я наконец встретиться с ней? – сетовал Гэндзи, рыдая, и трудно было не сочувствовать ему.
– Какая судьба
Была в прошлых рожденьях завязана,
Чтобы всю эту жизнь
Нам выпало так вот прожить
Неизменно вдали друг от друга?
Увы, того не дано нам постичь…– вздыхал он, и Омёбу, зная, какое смятение царит в душе госпожи, постаралась, как могла, смягчить свой отказ.
-Рядом ли ты, далеко ли -
Причин для печали немало.
Так, не зря говорят,
Что блуждают во мраке сердца
Людей, в этом мире живущих… (3)
Да, как это ни печально, вряд ли можно надеяться на облегчение ваших страданий, – тихонько говорила она Гэндзи.
Так ничего и не добившись, он уходил, а Фудзицубо, больше всего на свете страшившаяся пересудов, пеняла Омёбу за безрассудное посредничество и постепенно отдалялась он нее. Правда, она старалась ничем не выдавать своего неудовольствия, особенно в присутствии других дам, но время от времени оно прорывалось наружу, и Омёбу, не ожидавшая такой перемены, вздыхала и плакала тайком.
На Четвертую луну маленького принца доставили во Дворец. Он был крупнее, чем положено в его возрасте, и уже умел поворачиваться. Сходство было просто невероятное, не оставлявшее места для сомнений, но Государь, далекий от каких бы то ни было подозрений, лишь подумал: «Должно быть, совершенная красота делает людей похожими друг на друга». Нежность, с которой он ласкал ребенка, была поистине безмерна.
Государь до сих пор сожалел о том, что, страшась людского суда, не сделал своего любимого сына наследником. Видя, что, взрослея, Гэндзи превращается в мужа, которого достоинства заслуживают куда большей награды, чем звание простого подданного, он не переставал терзаться сознанием своей вины перед ним.
Но вот столь же яркое сияние было подарено миру особой, в родовитости которой никто не посмел бы усомниться. Государь обратил на маленького принца все попечения свои, лелея его, словно совершенной красоты жемчужину. Только принцесса Фудзицубо по-прежнему предавалась печали, и ничто не могло рассеять ее мрачных мыслей.
Когда господин Тюдзё по обыкновению своему явился в павильон Глициний, дабы участвовать в музицировании, Государь вышел к нему с принцем на руках.
– Много детей у меня, но лишь тебя с младенческих лет постоянно имел перед взором. Может быть, потому, что слишком живы еще воспоминания того времени, это дитя кажется мне удивительно похожим на тебя. Впрочем, наверное, младенцы все одинаковы, – сказал он Гэндзи, любуясь маленьким сыном.
Господин Тюдзё почувствовал, как лицо его заливается краской. Страх, стыд, радость, умиление – самые противоречивые чувства переполнили его сердце, и слезы навернулись на глазах. Маленький принц что-то лепетал, и его улыбающееся личико было так прекрасно, что страшно становилось за его судьбу. «Если я и в самом деле похож на него, должно мне беречь себя», – подумал Гэндзи не без некоторого самодовольства.
Слова Государя повергли обитательницу павильона Глициний в такое смятение, что пот заструился по ее лицу. Гэндзи же, не в силах справиться с волнением, вскоре покинул Дворец.
Вернувшись в дом на Второй линии, он лег, подумав: «Немного успокоюсь и отправлюсь к министру».
В саду среди густой зелени уже сверкали яркие венчики «вечного лета». Сорвав цветок, Гэндзи послал его Омёбу, скорее всего сопроводив весьма пространным посланием:
«Вспоминая тебя,
Я любуюсь прекрасной гвоздикой.
Но не может душа
Ни на миг обрести утешенья,
Лишь обильней ложится роса…
«Вот цветы расцветут…» (57) – мнилось мне, но, увы, безотраден мир».
Видимо, письмо принесли в удачный миг; во всяком случае, Омёбу показала его своей госпоже.
– Хоть одну пылинку – на лепестки (12), – просила она, и Фудзицубо, которой было в тот день как-то особенно грустно, ответила:
«Пусть с его лепестков
На рукав скатились росинки,
Все равно не могу
Смотреть неприязненным взором
На нежный цветок гвоздики».
Она начертала эту песню еле видными знаками, продолжать же не стала, а Омёбу, обрадовавшись, отнесла письмо Гэндзи, который лежал, погруженный в невеселые думы: «Наверное, ответа, как обычно, не будет…» При виде Омёбу сердце его забилось от несказанной радости, из глаз покатились слезы.
Рассудив, что, лежа вот так, в праздности, он все равно не сможет справиться с тоской, Гэндзи по обыкновению своему отправился искать утешения в Западный флигель. Он был очень хорош в небрежно наброшенном на плечи нижнем платье, с чуть растрепанными на висках волосами. Негромко наигрывая на флейте, он заглянул в покои: юная госпожа, очаровательная, словно тот самый омытый росою цветок гвоздики, сидела, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Всегда такая ласковая, сегодня она и не взглянула на Гэндзи, как видно обиженная тем, что, вернувшись, он сразу же не зашел к ней.
Расположившись у порога, Гэндзи зовет:
– Идите же сюда! – Но девочка даже не поворачивает головы.
– «Прилив начался…» (58) – произносит она, пленительно-изящным движением прикрывая лицо рукавом.
– О, как дурно! Неужели вы уже научились обижаться! Я просто не хочу «слишком быстро наскучить…» (59) – пеняет ей Гэндзи, затем, подозвав слугу, велит принести кото и просит ее поиграть.
– К сожалению, при игре на кото «со» всегда приходится помнить, что последняя тонкая струна не отличается прочностью[15]15
…на кото «со»… последняя тонкая струна не отличается прочностью. – Из 13 струн кото «со» три были тонкими. Гэндзи настраивает кото в тональности «хёдзё» (одна из основных шести тональностей, использовавшихся в музыке «гагаку»), при которой самая тонкая, последняя струна настраивается довольно низко
[Закрыть], – говорит он и настраивает кото в более низкой тональности «хёдзё».
Затем, проиграв для пробы короткую мелодию, подвигает кото к юной госпоже, и она, не в силах более обижаться, играет, причем весьма умело. Она еще слишком мала и с трудом дотягивается до струн, но ее пальчики прижимают их с таким изяществом, что Гэндзи не может сдержать восхищения. Взяв флейту, он обучает ее разным мелодиям, и даже самые сложные из них смышленая ученица запоминает с первого раза. «Вот и сбываются чаяния», – думает Гэндзи, радуясь, что его прелестная воспитанница обнаруживает столь несомненные дарования.
Мелодия «Хосорогусэри»…[16]16
«Хосорогусэри» – музыкальная пьеса корейского происхождения. В годы Тёхо (999-1004) стала частью танцевальной пьесы «Тёхораку»
[Закрыть] Название диковинное, но Гэндзи исполняет ее прекрасно. Юная госпожа подыгрывает на кото хоть и совсем еще по-детски, но не сбиваясь с такта, и игра ее производит впечатление довольно искусной. Потом зажигают светильники, и они принимаются разглядывать картинки, но тут телохранители Гэндзи, помня, что он собирался ехать к министру, начинают покашливать, рассчитывая таким образом привлечь его внимание.
– Может ведь и дождь пойти, – предупреждают они, и лицо юной госпожи сразу же омрачается. Бросив картинки, она ложится, отвернувшись, столь трогательная в своей печали, что Гэндзи, гладя ее пышные, рассыпавшиеся по плечам волосы, спрашивает:
– Вам так тоскливо, когда меня нет дома? – И девочка кивает.
– Мне тоже тяжело даже на один-единственный день расставаться с вами, но вы еще дитя, и я за васспокоен. Однако есть другие женщины, души которых преисполнены обиды и ревности. Я никому не хочу причинять боли,поэтому еще какое-то время мне придется вот так уходить вечерами. Когда же вы повзрослеете, мы не будем больше расставаться. Мне не хотелось бы навлекать на себя ничью злобу, хотя бы ради того, чтобы жить долго и видеть вас рядом с собой, – терпеливо объясняет Гэндзи.
Юной госпоже становится стыдно, и она не отвечает. Потом неожиданно засыпает, прильнув к его коленам, и Гэндзи, растроганный до слез, объявляет:
– Сегодня я никуда не поеду.
Дамы выходят, а он, распорядившись, чтобы вечернее угощение подали в Западные покои, будит юную госпожу.
– Я никуда не еду, – говорит он, и, сразу утешившись, она поднимается, дабы разделить с ним принесенное угощение, но, едва притронувшись к еде, говорит, подозрительно глядя на Гэндзи:
– Тогда ложитесь спать.
«Как такую оставишь? – думает Гэндзи. – Даже если откроется перед тобою последний путь, непросто будет ступить на него».
Все чаще и чаще оставался он дома, и слухи о том, распространившись, достигли дома Левого министра.
– Кто же она? Вот уж не чаяли! Никто о ней до сих пор ничего не знает, но, судя по тому, как она льнет к нему, стараясь целиком завладеть его вниманием, это вряд ли особа благородного происхождения. Видимо, встретил ее случайно во Дворце, незаслуженно возвысил и спрятал у себя дома, дабы избежать пересудов. Говорят еще, что она совсем невежественна и наивна, как малое дитя, – переговаривались между собой дамы.
Слух о существовании «некоей особы» дошел и до Государя.
– Я весьма огорчен тем, что Левый министр имеет основания жаловаться на своего зятя. Ты ведь уже не так юн, чтобы не понимать, сколько душевных сил затратил он на тебя, когда ты был совсем еще неразумным отроком. Для чего же так жестоко поступать с ним теперь? – пенял Государь Гэндзи, но тот, почтительно внимая ему, ничего не отвечал, и Государь невольно пожалел его: «Да, видно, не по душе ему супруга».
– Впрочем, я не слышал, чтобы тебя обвиняли в чрезмерном легкомыслии или неразборчивости, да и непохоже, чтобы ты мог воспылать страстью к какой-нибудь из здешних дам или потерять голову из-за столичной красавицы. Что же это за тайный союз, навлекший на тебя такие упреки? – вопрошал Государь.
А надо сказать, что сам он, хотя лет ему было уже немало, отнюдь не чуждался этой стороны жизни и даже в унэбэ и нёкуродо[17]17
Унэбэ, нёкуродо – женские придворные должности. Унэбэ прислуживали при императорской трапезе и на кухне. Нёкуродо выполняли различные мелкие поручения
[Закрыть] особенно ценил миловидную наружность и благородство манер, поэтому в его время во Дворце служило немало весьма достойных особ. Иногда Гэндзи заговаривал с кем-то из них и почти ни в ком не встречал отказа. Но, по-видимому, их очарование давно уже утратило для него прелесть новизны; во всяком случае, ни одной из них не удалось воспламенить его воображение. Многие, почувствовав себя задетыми – «Что за странное равнодушие?», – пускали в ход все свои уловки, дабы возбудить в его сердце нежные чувства, но, увы, Гэндзи был неизменно приветлив, и только. Доходило до того, что некоторые дамы открыто возмущались, приписывая его холодность душевной черствости.
