Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари) (Том 2)"

Автор книги: Мурасаки Сикибу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

"Знаешь ли ты,

Озаренная солнечным светом

Юная дева,

Что сердце мое в плену

Небесных твоих рукавов?"

Залюбовавшись письмом, они не заметили, как вошел отец, и, до смерти перепугавшись и растерявшись, не успели ничего спрятать.

– Что это за письмо?– спрашивает Корэмицу, отбирая у них зеленоватый листок бумаги, и лица брата и сестры заливаются жарким румянцем.

– Как вы посмели!– негодует отец.

Мальчик пытается скрыться, но это ему не удается.

– От кого это письмо?

– Молодой господин из дома Великого министра попросил меня передать...отвечает мальчик, и, сразу же позабыв о гневе, отец довольно улыбается.

– Что за милые шалости! Вам почти столько же лет, сколько ему, а вы ни на что не способны.

Корэмицу поспешил показать письмо супруге.

– Если он готов удостоить нашу дочь вниманием, я предпочел бы отдать ее ему, чем отправлять во Дворец, где ей вряд ли удастся выделиться. Я хорошо знаю, насколько надежен его отец, Великий министр, он не забыл ни одной женщины, с которой когда-либо был связан. Может быть, мне повезет так же, как Вступившему на Путь из Акаси?..

Однако его никто не слушал, все были заняты приготовлениями к переезду танцовщицы во Дворец.

А юноша между тем грустил и печалился, ибо, как ни хороша была дочь Корэмицу, сердцем его по-прежнему владела другая, а он даже написать ей не имел возможности. "Неужели я никогда больше не увижу ее милого лица?" терзался он, но, увы... Мучительной, неизъяснимой тоской сжималась его грудь, когда приезжал он навестить госпожу Оомия. Покои, некогда принадлежавшие подруге его детских игр, будили в душе томительные воспоминания, и юноша старался как можно реже бывать в этом старом доме, где прошло его детство.

Великий министр поручил сына заботам обитательницы Восточной усадьбы.

– Госпоже Оомия недолго осталось жить в этом мире. Когда ее не станет, вам придется взять молодого господина на свое попечение, так что чем раньше вы к нему привыкнете...

Во всем послушная Гэндзи, женщина окружила юношу нежными заботами. Иногда ему случалось мельком видеть ее, и он думал: "А ведь она совсем некрасива. И все-таки отец не может ее оставить. Не глупо ли, что мое сердце до сих пор стремится к той, которая скорее всего давно забыла о моем существовании? Не лучше ли было соединить свою судьбу с такой вот кроткой женщиной? Впрочем, вряд ли приятно иметь супругу, на которую и смотреть-то не хочется. Взять, к примеру, господина Великого министра. Уже много лет заботится он об этой особе, но, хорошо зная ее достоинства и недостатки, прячет ее за ширмами, многослойными, как листья лилий, чтобы, встречаясь с ней, не видеть ее лица. И он совершенно прав".

Юноше и самому неловко становилось от таких мыслей. Но ведь его с детства окружали прелестные женские лица, на которые глядя он успел укрепиться в мысли, что все женщины красивы. Даже госпожа Оомия, несмотря на монашеское обличье, до сих пор была по-своему миловидна. Поэтому юноша с некоторым пренебрежением относился к обитательнице Восточной усадьбы, которая и в молодые годы не отличалась особенной красотой, а теперь стала просто уродлива. Чрезмерная худоба, сильно поредевшие волосы – все это производило весьма неприятное впечатление.

Приблизился конец года, и госпожа Оомия поспешила приготовить внуку теперь одному ему – новогоднее платье. Множество великолепных нарядов было сшито, но, по-прежнему чувствуя себя обиженным, юноша и смотреть на них не хотел.

– Я не уверен, что вообще пойду во Дворец. Так что не стоило вам утруждать себя,– заявил он.

– Вы говорите словно старик, лишившийся последних сил,– попеняла ему госпожа.

– Разумеется, я не старик, но мне кажется, что сил у меня и в самом деле уже не осталось,– тихонько, словно ни к кому не обращаясь, проговорил юноша, и слезы заблестели у него на глазах. "Видно, не может забыть ее",подумала госпожа, и так обидно ей стало за внука, что она едва не заплакала.

– Даже в самом жалком положении очутившись, мужчина должен уметь сохранять достоинство,– сказала она.– Не годится проявлять такое малодушие. Да и о чем вам печалиться? Сегодня это тем более не к добру.

– В самом деле – о чем? Вот только люди смеются надо мной, называя придворным без ранга. Знаю, что это ненадолго, но мне неприятно бывать во Дворце. Был бы жив мой дед, меня никто даже в шутку не осмелился бы попрекнуть низким званием. Я понимаю, что не должен сторониться отца, но он слишком суров, и особой доверительности меж нами нет. Даже в его покои я не смею заходить и вижусь с ним лишь тогда, когда он бывает в Восточной усадьбе. Одна лишь госпожа Западных покоев добра ко мне. Ах, если бы была жива матушка!

По щекам юноши текли слезы, и он пытался их скрыть. Печаль его была столь трогательна, что госпожа Оомия не выдержала и тоже заплакала.

– Печаль сокрушает сердце каждого, кто потерял мать, какого бы звания он ни был,– говорит она.– Но все люди раньше или позже достигают того положения в мире, которое им предопределено, и тогда уже никто не осмеливается ими пренебрегать. Не поддавайтесь же мрачным мыслям! Как жаль, что ваш дед так рано оставил нас! Разумеется, вы имеете надежного покровителя, но, к сожалению, он не всегда откликается на мои просьбы. А господин министр Двора, хоть люди и превозносят его до небес, совсем переменился ко мне, и я не устаю сетовать на собственное долголетие. Когда же вы, человек, только что вступивший в жизнь, начинаете по пустякам падать духом, мир представляется еще более безотрадным.

Первый день года Великий министр, воспользовавшись тем, что его присутствие во Дворце не обязательно, провел в доме на Второй линии, предаваясь всевозможным тихим удовольствиям. Следуя примеру человека, известного в мире под именем министра Ёсифуса21, он любовался шествием Белых коней из своего собственного дома, да и остальные обряды, которыми принято отмечать наступление Нового года, справил в своей усадьбе, причем с гораздо большим размахом, нежели тогда, когда этому было положено начало.

По прошествии Двадцатого дня Второй луны Государь изволил посетить дворец Красной птицы. Весеннее цветение еще не достигло полной силы, но на Третью луну приходилась годовщина со дня кончины Государыни-супруги. Впрочем, вишни, распустившиеся раньше других, всегда таят в себе какое-то особое очарование.

Во дворце Красной птицы не пожалели сил, чтобы достойно встретить Государя. Все было приведено в порядок и начищено до блеска. Не менее тщательно подготовились к церемонии и те, кому предстояло сопутствовать Государю,– его свита, в которую вошли все высшие сановники и принцы крови, поражала великолепием. Придворные были в желтовато-зеленых парадных платьях, надетых поверх нижних одеяний цвета "вишня", а Государь был в красном.

По особому указу в церемонии участвовал и Великий министр. На нем тоже было красное платье, и словно одним светом светились они с Государем, так что иногда трудно было отличить одного от другого.

Было в этой церемонии что-то такое, что делало ее непохожей на предыдущие. Наряды людей, праздничное убранство – все казалось необычным.

Ушедший на покой Государь за последние годы стал еще прекраснее, какая-то особая утонченность появилась в его чертах.

Вместо обычных стихотворцев пригласили десятерых наиболее одаренных учащихся из Палаты наук и образования. Им, словно в Церемониальном ведомстве, были розданы темы. Похоже было, что Государь задумал подвергнуть испытанию сына Великого министра.

Робких школяров, не помнивших себя от страха и вид имевших весьма растерянный, посадили в ладьи, и они поплыли по пруду – каждый к своему острову22.

Солнце спускалось все ниже, по водной глади скользили ладьи с музыкантами, звучала музыка. Ветер, прилетая с гор, вторил голосам инструментов, сообщая им особую прелесть.

Юноша из дома Великого министра с трудом скрывал досаду: "Почему я должен корпеть над стихами, вместо того чтобы развлекаться вместе со всеми?"

Когда исполняли танец "Трели весеннего соловья", невольно вспомнился тот давний праздник цветов23...

– Доведется ли нам еще раз увидеть что-нибудь подобное?– вздохнул бывший Государь, и Великий министр унесся думами в прошлое. Когда замолкла музыка, он поднес бывшему Государю чашу:

– Поют соловьи,

Точно так же как пели когда-то

В те давние дни.

Но совсем другие цветы

Теперь окружают нас...

Вот что ответил бывший Государь:

– Девять врат далеки.

Где-то там, за густыми туманами,

Но сегодня и здесь,

В бедном моем жилище,

Весну возвестил соловей...

Принц Соти, которого называли теперь принцем Хёбукё, поднеся чашу нынешнему Государю, сказал:

– Флейт голоса

Доносят до нас звучанье

Минувших времен.

Соловьи, и они в этот день

Поют точно так же, как прежде.

Тонко сказано, не правда ли? Приняв чашу, Государь произнес с неповторимым изяществом:

– Поют соловьи,

С ветки на ветку порхая,

В их пенье – тоска

По былым временам. Видно, раньше

Были ярче даже цветы.

Церемония носила частный характер, и то ли чаши предлагались не всем, то ли не всё сочли нужным записывать...

Музыканты располагались поодаль, и музыки почти не было слышно, поэтому Государь распорядился, чтобы принесли струнные инструменты и раздали присутствующим. Принцу Хёбукё досталось бива, министру Двора – японское кото, а кото "со" поставили перед бывшим Государем. Китайское кото, как всегда, отдали Великому министру. Все они были выдающимися музыкантами своего времени и в совершенстве владели приемами игры, но, говорят, в тот день им удалось превзойти самих себя.

В церемонии участвовали многие придворные певцы. После "Благословенья" они запели "Деву из Сакура"24. Скоро на небо выплыла прекрасная, окутанная легкой дымкой луна, на островах замерцали огни, и празднество подошло к концу.

Стояла поздняя ночь, но уехать, не засвидетельствовав своего почтения Великой государыне, было бы неучтиво, и Государь отправился во дворец Каэдоно. Его сопровождал Великий министр. Немалую радость доставили они Государыне.

Увидев ее, давно уже миновавшую пору расцвета, Великий министр невольно вспомнил ушедшую Государыню и с досадой подумал: "Есть же люди, которые надолго задерживаются в этом мире..."

– Я совсем стара и все забыла... Но ваше милостивое посещение заставило меня вспомнить о былых днях...– сказала Государыня плача.

– С тех пор как покинули меня мои близкие, я не различаю даже прихода весны... Но сегодня рассеялась тоска. Надеюсь, что еще не раз...– молвил Государь.

Министр, тоже произнеся все, что полагалось, заверил:

– Почту за честь снова навестить вас...

Особенно не задерживаясь, они поспешили в обратный путь, и, глядя на величественную свиту министра, Государыня встревожилась. "С каким чувством вспоминает он прошлое? Предопределение его все-таки исполнилось, и он стал оплотом Поднебесной, а все мои попытки воспрепятствовать этому..."– думала она, раскаиваясь.

У Найси-но ками тоже оставалось теперь немало досуга, чтобы предаваться воспоминаниям, и часто, не в силах превозмочь сердечного волнения, она спешила украдкой вручить письмецо посланцу-ветру...

Великая государыня, постоянно чем-то недовольная, жаловалась на недостаточные размеры своего годового содержания и вознаграждений. Удрученная собственным долголетием, из-за которого ей пришлось жить в столь неблагоприятные для нее времена, она испытывала сильнейшую тоску по прошлому и не скрывала своей неприязни к настоящему. Старея, она становилась все сварливее, и даже ушедший на покой Государь не мог выносить ее общества, ибо трудно было найти более докучливую особу.

Сын Великого министра, прекрасно справившись в тот день с данной ему темой, стал называться синдзи25. К испытанию были допущены лишь старшие по возрасту и самые одаренные юноши, выдержали же его только трое.

В день Осеннего назначения сыну Великого министра были присвоены Пятый ранг и звание дзидзю.

Он не забыл о дочери министра Двора, но, к его величайшему огорчению, она по-прежнему находилась под строгим надзором, и, как он ни старался, увидеть ее ему не удавалось. Лишь иногда, когда позволяли приличия, молодые люди обменивались письмами, и тоска царила в сердцах у обоих.

Тем временем Великий министр, приобретя участок земли в четыре тё26 на Шестой линии у Столичного предела, неподалеку от старого дома нынешней Государыни-супруги, решил начать там строительство нового жилища, в котором он мог бы спокойно прожить остаток лет, красивого и достаточно просторного, чтобы разместить там всех близких ему женщин, включая и тех, что до сих пор жили в горной глуши.

В будущем году принцу Сикибукё должно было исполниться пятьдесят лет. Госпожа из Западного флигеля готовилась отметить это событие, и министр Гэндзи, не желая оставаться в стороне, торопил со строительными работами, ибо новый, великолепный дом как нельзя лучше подходил для столь торжественной церемонии.

Пришел Новый год, а с ним новые заботы. Великий министр все силы свои отдавал приготовлениям к празднеству. Ему предстояло позаботиться об устройстве пиршества после торжественного молебна, подобрать музыкантов и танцоров. Госпожа занималась подготовкой сутр и утвари, нарядов для участников церемонии и вознаграждений для монахов.

Ей помогала обитательница Восточной усадьбы. Общие заботы сблизили этих двух женщин, они получали истинное удовольствие, сообщаясь друг с другом.

Слух о том, что готовится нечто исключительное по размаху, разнесся по миру и достиг ушей принца Сикибукё.

До сих пор, расточая милости свои всему свету, Великий министр словно не замечал принца и по любому поводу выказывал ему нерасположение, пренебрегая не только им, но и его домочадцами. Разумеется, принца огорчала столь явная неприязнь, но, рассудив, очевидно, что министр имеет основания быть им недовольным, он не смел роптать. К тому же принц всегда чувствовал себя польщенным, зная, сколь исключительное положение занимает его дочь в доме министра. И хотя счастливая судьба, определившая ей быть опекаемой человеком столь выдающихся достоинств, не озарила своим сиянием его собственное семейство, принц все же считал, что удостоился великой чести, и не мог не испытывать признательность теперь, когда в мире только и говорили, что о готовящемся празднестве, призванном на склоне лет увенчать его неслыханными почестями.

Только супруга его по-прежнему обижалась и сердилась, так и не простив Великому министру невнимание, с которым тот отнесся к ее дочери.

На Восьмую луну было наконец завершено строительство дома на Шестой линии, и Великий министр готовился к переезду.

Юго-западная часть нового дома предназначалась для Государыни-супруги, тем более что там находилось ее старое жилище.

В юго-восточной части предполагал поселиться сам Великий министр.

Северо-восточную решено было отдать особе, живущей сейчас в западных покоях Восточной усадьбы, а северо-западную – госпоже Акаси.

В старом саду по распоряжению Великого министра произвели различные преобразования, отвечавшие вкусам и желаниям будущих обитательниц дома. Кое-что было убрано совсем, кое-где были изменены очертания ручьев, насыпаны новые холмы.

В юго-восточной части сада, где холмы были самыми высокими, посадили разнообразные весенние цветы. Пруд здесь имел спокойные, плавные очертания, а в саду, примыкавшем к дому, были нарочно собраны деревья, которыми принято любоваться весной: пятиигольчатая сосна, слива, вишня, глициния, керрия, азалия и прочие. Между ними посадили некоторые осенние растения.

Рядом с покоями Государыни, на оставшихся от прежних времен холмах, разместили деревья, славящиеся особенно глубокими оттенками осенней листвы, провели в сад прозрачные ручьи, расставили камни, через которые переливаясь вода журчала особенно сладостно, позаботились и о водопаде. Словом, здесь можно было в полной мере насладиться прелестью осеннего пейзажа, а как пора теперь стояла самая благоприятная, сад сверкал яркими красками, превосходя даже прославленные горы и луга в окрестностях реки Ои в Сага.

В северо-восточной части сада били прохладные ключи, суля защиту от летнего зноя. Возле дома рос черный бамбук, под листьями которого словно притаился свежий ветерок. Рядом темнела роща – такая же тенистая и прекрасная, как где-нибудь в горной глуши; изгородь была поставлена будто нарочно для того, чтобы на ней цвели унохана27. Тут же росли напоминающие о былых днях померанцы (103), гвоздики, розы, горечавки, кое-где к ним были подсажены весенние и осенние цветы.

На особо выделенном участке в восточной части сада был построен обнесенный частоколом павильон Для верховой езды, а поскольку предполагалось использовать его по преимуществу в дни Пятой луны28, возле пруда посадили аир, а на противоположном берегу устроили конюшню, где были собраны превосходные скакуны.

В западной части сада, с северной стороны, за глинобитной стеной разместились хранилища. Их отгородили китайским бамбуком и соснами, рассчитывая зимой любоваться здесь снегом. Рядом виднелась изгородь из хризантем, чтобы было на что ложиться утреннему инею в первые зимние дни, а чуть подальше высились надменные "материнские" дубы29 и еще какие-то раскидистые горные деревья, названий которых никто и не знает.

Переезд был приурочен к празднику Другого берега30. Предполагалось, что все переедут разом, но Государыня: "Стоит ли поднимать такой шум?" подумав, предпочла задержаться на некоторое время. Госпожу Мурасаки сопровождала лишь кроткая, старающаяся держаться в тени Ханатирусато.

Осень – не самое благоприятное время для весеннего сада, но и он был прекрасен.

Дамы госпожи Мурасаки разместились в пятнадцати каретах, путь перед которыми расчищали передовые Четвертого и Пятого рангов. Из приближенных Шестого ранга были выбраны лишь достойнейшие из достойных. Вместе с тем свита не казалась чересчур пышной. Опасаясь нежелательных толков, Великий министр постарался ограничиться самым необходимым.

Свита обитательницы Восточной усадьбы была почти столь же многочисленной. К тому же ее сопровождал чрезвычайно предупредительный молодой Дзидзю – честь, которую все сочли вполне заслуженной.

Для прислужниц были выделены особые покои, убранные куда изящнее обыкновенного.

По прошествии пяти или шести дней переехала Государыня-супруга. Несмотря на более чем скромные приготовления, свита ее производила весьма внушительное впечатление. И немудрено: отмеченная счастливой судьбой, Государыня отличалась спокойным нравом и обладала на редкость чувствительной душой – достоинства, благодаря которым ей удалось снискать всеобщее уважение.

Внутренние перегородки в доме на Шестой линии, изгороди и галереи были сделаны так, чтобы не затруднять перехода из одного помещения в другое, и ничто не мешало дамам свободно общаться друг с другом.

Когда настала Девятая луна и деревья расцветились яркими красками, казалось, что нет на свете ничего прекраснее сада перед покоями Государыни-супруги.

Однажды вечером, когда дул сильный ветер, она, разложив на крышке от шкатулки разнообразные осенние цветы и алые листья, отослала их госпоже Весенних покоев.

Ее посланницей была рослая девочка-служанка, облаченная в темное нижнее одеяние, несколько вышитых платьев цвета "астра-сион" и кадзами цвета багряных листьев. Ловко, проворно прошла она по галереям, переходам и дугообразным мостикам.

Разумеется, она не совсем подходила для столь ответственного поручения, но, очевидно, Государыня не смогла пренебречь ее миловидностью. Судя по всему, эта девочка привыкла служить в самых знатных семействах. Она была гораздо красивее других, а манеры ее отличались особым изяществом.

Вот что написала Государыня:

"Ветру вручив

Горстку листьев багряных,

Пошлю его в сад,

Который глядит уныло,

О далекой весне тоскуя..."

Забавно было смотреть, как молодые прислужницы наперебой расхваливали внешность посланницы Государыни.

Покрыв крышку шкатулки мхом и положив сверху несколько небольших камешков, которые должны были изображать дикие скалы, госпожа привязала ответное письмо к ветке пятиигольчатой сосны:

"Твои листья легки,

Миг – и ветер их свеет с веток.

Отраднее взору

Весенняя яркость сосен,

Растущих среди камней..." (196)

Внимательно рассмотрев эту "сосну среди камней", дамы Государыни обнаружили, что она не настоящая, а рукотворная, но сделанная с величайшим мастерством. Любуясь ею, Государыня восхищалась тонким вкусом госпожи Мурасаки, сумевшей ответить так быстро и так изящно.

Прислуживающие ей дамы тоже были вне себя от восторга.

– Мне кажется, что в послании Государыни содержится явный вызов,заметил Великий министр– Вам следует достойно ответить ей, когда придет пора весеннего цветения. Теперь же не стоит принижать красоту этих алых листьев, рискуя навлечь на себя гнев Тацута-химэ31. Отступив сейчас, вы перейдете в наступление позже, когда весенние цветы будут вам надежной защитой.

Великий министр казался совсем молодым, его красота ничуть не поблекла с годами. Какое же счастье выпало на долю всем этим женщинам – жить рядом с ним, да еще в таком прекрасном доме, о каком только мечтать можно!

Так и жили они, в тихих удовольствиях коротая дни и по разным поводам обмениваясь посланиями.

Женщина из горной усадьбы решила подождать, пока остальные обитательницы дома на Шестой линии не займут приготовленных для лих покоев, а затем переехала с подобающей столь ничтожной особе скромностью. Произошло это в дни Десятой луны.

Убранство предназначенной ей части дома оказалось не менее роскошным, чем у остальных дам. Свита же – не менее пышной. Министр сам позаботился обо всем, думая в первую очередь о будущем дочери.

Драгоценная нить

Основные персонажи

Великий министр (Гэндзи), 34-35 лет

Вечерний лик (Югао) – умершая возлюбленная Гэндзи (см. гл. "Вечерний лик")

Укон – прислужница Югао, затем Гэндзи

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26-27 лет, – супруга Гэндзи

Маленькая госпожа, юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура) дочь Югао и То-но тюдзё

Дама из Восточной усадьбы, обитательница Летних покоев (Ханатирусато), – возлюбленная Гэндзи

Господин Тюдзё (Югири), 13-14 лет, – сын Гэндзи и Аои

Суэцумухана – дочь принца Хитати (см. кн. 1, гл. "Шафран", "В зарослях полыни")

Уцусэми – вдова правителя Хитати (Иё-но сукэ – см. кн. 1, гл. "Пустая скорлупка цикады", кн. 2, гл. "У заставы")

Луны и годы сменяли друг друга, но Гэндзи никогда не забывал о том, как, на миг блеснув, растаяла роса на лепестках "вечернего лика". Немало разных по своим душевным качествам женщин встречал он с тех пор, но все сильнее становилась тоска, и дыхание стеснялось в груди при мысли: "Ах, если б она теперь оказалась с нами!" (197).

Несмотря на более чем ничтожное положение Укон, Великий министр неизменно благоволил к ней, ибо она напоминала ему об ушедшей. Укон была одной из старейших его прислужниц. Уезжая в Сума, Гэндзи передал своих дам госпоже из Западного флигеля, и Укон осталась у нее. Госпожа полюбила прислужницу за добрый, кроткий нрав, но та до сих пор оплакивала ушедшую. "Когда б моя госпожа была жива, – думала Укон, – она удостоилась бы не меньшей чести, чем, скажем, особа из Акаси. Наш господин так великодушен, что не оставляет своими заботами даже тех женщин, с которыми его никогда не связывали глубокие чувства. А ведь моя госпожа... Возможно, высокого положения в доме она бы и не заняла, но одной из его обитательниц стала бы непременно".

О девочке, когда-то оставленной в Западном городе, Укон ничего не знала и не пыталась узнать. Никому никогда не открывала она своей тайны, тем более что и министр не раз призывал ее к молчанию. "Имени не открывай..." (68). Да и что толку было теперь о том говорить?..

Между тем муж кормилицы ее покойной госпожи, получив звание дадзай-но сёни, покинул столицу, и кормилица последовала за ним. Так вот и случилось, что девочка, едва ей исполнилось четыре года, была увезена на Цукуси.

Кормилица денно и нощно тосковала и плакала, беспрестанно взывала к богам и буддам в надежде, что откроется ей, куда исчезла госпожа, разыскивала ее повсюду, но, увы, безуспешно. "Видно, так суждено, – решила она, – пусть хотя бы дитя останется мне на память. Жаль только, что девочке приходится пускаться в столь дальний путь, да еще с такой ничтожной особой, как я. Не обратиться ли к ее отцу?" – подумала она, но случая все не представлялось.

– Нам ничего не известно о ее матери. Он, наверное, станет расспрашивать, и что тогда?

– Юная госпожа совсем мала, отца же она не знает. Даже если он согласится взять ее к себе, можем ли мы уехать спокойно?

– Но ведь, узнав, что она его дочь, он вряд ли разрешит нам увезти ее... – переговаривались домочадцы кормилицы, не зная, на что решиться, и в конце концов, посадив маленькую госпожу в ладью, вместе с ней покинули столицу.

Девочка была прелестна, и черты особого благородства уже теперь проступали в ее облике. Тем более печально было видеть ее в бедной, лишенной всяких украшений ладье. Милое дитя, до сих пор не забывшее матери, то и дело спрашивало:

– Мы ведь к матушке едем, да?

У кормилицы не высыхали на глазах слезы, дочери ее тоже плакали, и Дадзай-но сёни все время приходилось напоминать им о том, что слезы на море не сулят ничего доброго.

Даже любуясь окрестными видами, женщины не переставали кручиниться.

– Госпожа обладала столь восприимчивой душой! О, если бы она это видела!

– Да, будь она жива...

– И мы бы тогда никуда не уезжали...

Уносясь мыслями в столицу, они печалились, завидуя бегущим вспять волнам (112). А тут еще и гребцы запели грубыми, громкими голосами:

– Достигли мы печальной бухты,

Вот и конец столь долгого пути...

Дочери кормилицы, обнявшись, заплакали:

Видно, в лодках гребцы

Тоже о ком-то тоскуют:

Слышишь – вдали

Над бухтой Осима1 разносится

Заунывное пение их...

Затерявшись средь волн,

Забыли, откуда плывем мы,

Куда держим путь?

И где, в какой стороне

Тебя нам искать теперь?

Увы, "мог ли я думать..." (126)

Так, каждая излила в песне свою печаль. Когда проплывали они мимо мыса Колокол2, уста их шептали невольно: "... не забуду никогда..." (198). А когда прибыли на место, заплакали от ужаса, представив себе, как далеко они теперь от столицы. Тоскуя и плача, они коротали дни и ночи, и лишь заботы о девочке скрашивали их существование.

Иногда кому-то являлась во сне госпожа, которой неизменно сопутствовала какая-то женщина, казавшаяся истинным ее подобием. Увидевшая такой сон просыпалась с тяжестью на сердце, а иногда и заболевала. Все это привело их к мысли, что госпожи нет больше в этом горестном мире.

Между тем вышел срок пребывания3 Дадзай-но сёни в провинции, и собрался он возвращаться в столицу, но, поскольку расстояние до нее было неблизкое, а человек он был не очень влиятельный и небогатый, переезд все откладывался да откладывался, а тем временем овладел им тяжкий недуг, и скоро почувствовал он, что дни его сочтены.

Юной госпоже уже исполнилось десять, и была она так хороша, что у всякого, кто глядел на нее, невольно сжималось сердце: "Что ждет ее впереди?"

"После того как уйду я из этого мира, госпожа останется без всякой поддержки, – тревожился Дадзай-но сёни. – Что будет с нею? Разумеется, ей не подобало расти в такой глуши, но у меня была надежда со временем перевезти ее в столицу и сообщить о ней лицу, принимающему участие в ее судьбе. Затем я предоставил бы ее предопределению, а сам бы наблюдал за ней со стороны. Мне казалось, что столица достаточно велика и, попав туда, нам не нужно будет беспокоиться за ее будущее. Потому я и готовился к отъезду, но, видно, придется мне окончить свою жизнь здесь".

У Дадзай-но сёни было трое сыновей. И вот что он им сказал:

– Позаботьтесь прежде всего о том, чтобы поскорее перевезти юную госпожу в столицу, не думайте об оказании мне посмертных почестей.

Никому, даже домочадцам, не открывал он тайны ее происхождения и, выдавая девочку за свою внучку, которая по каким-то причинам сделалась предметом его особых забот, воспитывал ее с возможным рачением, скрывая от посторонних взглядов. Внезапная кончина Дадзай-но сёни повергла его близких в тоску и отчаяние. Они постарались ускорить отъезд в столицу, но обстоятельства препятствовали тому. У покойного нашлось в этой стране немало недоброжелателей, и невзгоды одна за другой обрушивались на его семейство.

Шли годы, и девочка становилась все прекраснее. Она выросла очень похожей на мать, но в ее красоте было что-то благородное и величавое – как видно, сказывалась отцовская кровь. Пленительная наружность сочеталась в ней с нежным, кротким нравом – словом, она была средоточием всех мыслимых совершенств.

Слух о красоте внучки Дадзай-но сёни разнесся повсюду, и местные любезники принялись осыпать ее письмами, но обеспокоенная кормилица была неумолима.

– Лицом-то она не хуже других, но есть у нее один изъян, столь значительный, что я решила никому ее не показывать, а постричь в монахини и до конца дней своих держать при себе.

Однако люди тут же начали судачить:

– Оказывается, внучка покойного Дадзай-но сёни – урод! Вот жалость-то!

И кормилица встревожилась не на шутку:

– Как же все-таки перевезти юную госпожу в столицу и сообщить о ней ее отцу? Когда она была совсем маленькой, он ласкал ее, может быть, он и теперь ее не оставит?

Постоянно взывая к богам и буддам, она молила их о помощи.

Между тем дочери и сыновья кормилицы, связав себя новыми узами, осели на этой земле, и, как ни мечтала она о возвращении, столица с каждым днем представлялась ей все более далекой и недоступной.

Постепенно проникая в душу вещей, девушка сетовала на судьбу и усердно соблюдала большие посты4, уповая на будущее. К двадцати годам красота ее достигла полного расцвета, и нельзя было не пожалеть, что она пропадает в такой глуши.

Жили же они в провинции, которая называлась Хидзэн5. Юноши хоть сколько-нибудь родовитые, прослышав о красоте внучки покойного Дадзай-но сёни, устремляли к ней свои помышления, изрядно докучая кормилице нежными посланиями. Был среди них человек по прозванию Таю-но гэн. Он принадлежал к могущественному роду из Хиго6 и пользовался в местных пределах большим влиянием; во всяком случае, многое было ему подвластно. При всей своей грубости Таю-но гэн слыл большим ценителем прекрасного и давно лелеял мечту собрать в своем доме прославленных красавиц. Поэтому, услыхав о девушке, он поспешил обратиться к кормилице:

– Каким бы уродом она ни была, я готов закрыть на это глаза и взять ее в жены.

Его настойчивость встревожила ее чрезвычайно.

– Нет, нет, это совершенно невозможно! – ответила кормилица. – Она должна принять постриг.

Подобное объяснение не удовлетворило Таю-но гэна, и он поторопился самолично приехать в Хидзэн. Вызвав к себе сыновей покойного Дадзай-но сёни, он принялся уговаривать их: