Текст книги "Пещера чудовищ(изд.1943)"

Автор книги: Морис Ренар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

3. ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ФАННИ

Что же это могло означать?

«Жан солгал мне, – подумал я. – Он видит совершенно отчетливо и ясно. Но как? У него ведь нет глаз! Не может же он видеть этими неодушевленными предметами? Это какая-то нелепость. Я, по-видимому, ошибся. Должно быть, я не уследил за его движениями. Он наверное снял со своих часов стекло и перевел стрелки на ощупь; ничего не может быть легче; каждый человек знает, где на его часах расположена цифра двенадцать по отношению к часовому ободку… Но нет, я следил за ним очень внимательно. Все это необходимо проверить. Солгал? Но зачем? Если его действительно снабдили зрительными аппаратами, если он скрывал под своими веками такие бесценные, чудодейственные приспособления, которые могли заменить глаза, неужели же он мог быть таким глупым дикарем, таким безграничным эгоистом, чтобы скрывать это?»

На этот вопрос какой-то внутренний голос ответил мне: «да». И я не без иронии подумал о том, насколько Жан Лебри представлялся мне менее чистым, менее совершенным человеком с тех пор, как он уже не был мертв. Его возврат к жизни лишил его известного ореола, и я сознавал, что не в состоянии окружить его живого тем культом, который я создал вокруг его памяти. Я видел в нем маленькие недостатки, а мертвые ведь кажутся нам почти святыми.

«С другой стороны, – снова возобновил я свой мысленный разговор с самим собой, – врачу достаточно одного беглого взгляда, чтобы обнаружить подобную симуляцию. Притвориться слепым далеко не легко, и ему бы не удалось меня провести. Правда, как раз несколько минут тому назад в моем мозгу зародилось смутное сомнение по этому поводу. Я думаю, что лучше все же будет воздержаться от дальнейших умозаключений и попытаться это как-нибудь проверить».

Не успел я принять этого решения, как в мой кабинет очень кстати проник солнечный луч.

Жан стоял в глубине своей комнаты, лицом ко мне. Его окно было все еще открыто. Я бесшумно открыл свое окно и поймал солнечный луч маленьким карманным зеркалом. Отраженное зеркалом круглое пятно света весело задрожало на стене стоявшего в тени дома и скользнуло вдоль задней стены комнаты, затем оно остановилось на лице Жана Лебри, озарив его ярким светом.

Человек не дрогнул, и глаза его не моргнули.

Итак, что же мне было думать?

Я был в недоумении. Всего благоразумнее мне казалось сохранять молчание до следующего случая. Что бы там ни было, тайна Жана не могла бросать тени на его честь солдата. Он храбро вел себя от начала и до конца своей военной карьеры. Он был ранен в присутствии своего начальства, во время отступления, происходившего по распоряжению верховного командования. В настоящее время его часть была уже фактически демобилизована. На днях должен быть подписан мир. Он был свободным человеком. Слава богу, я знал его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что он попал в плен, с честью сражаясь за жизнь.

Мне пришлось терпеливо ждать в течение целых пятнадцати дней, пока наконец не представился случай обнаружить истину.

Истина! Она превзошла все то, что могло предвидеть мое воображение! То, что я узнал, должно было бы меня взволновать, привести меня в такой восторг и замешательство, как если бы я был каким-нибудь скромным средневековым лекарем, которому преждевременно открылось изобретение радиографии или беспроволочного телеграфа… Да, я не могу этого отрицать: это вскружило мне голову. Все мое существо содрогнулось, когда до моего сознания дошла вся грандиозность этого открытия. Но ведь человек так создан, что им управляет сердце. А в то время мое сердце учащенно билось от зарождавшейся в нем любви, и ничто кроме очаровательной Фанни уже не в силах было пробудить в нем страсть.

Фанни!..

Моя рука дрожит, когда я пишу ее имя. Я не предполагал, что на свете может существовать такое обворожительное создание. Сначала мне казалось, что только я один оценил всю ее прелесть и поддался ее очарованию благодаря тому, что между нами оказалось какое-то духовное сродство… Я дожил до тридцати пяти лет, не веря в существование такой любви, какую воспевают поэты. Я проходил мимо женщин без улыбки, без нежного взгляда, и ни одна из них не привлекла меня к себе. Но стоило мне только раз увидеть ее, как я стал ее покорным и трепещущим рабом… Несколько позднее я испытал смешанное чувство гордости и ревности от сознания, что Фанни для всех была так же пленительна, как и для меня, и что ее сияющая юность подчинила своей власти всю вселенную.

Фанни! Фанни!

Но у меня было какое-то тяжелое предчувствие.

Приблизительно две недели спустя после возвращения Жана, мадам Лебри, имевшая полное основание беспокоиться относительно состояния здоровья своего сына, попросила меня прослушать его. Мы были в его комнате. Наступили сумерки. Я слышал, как над нами кто-то ходит во всех направлениях, передвигая и перетаскивая по полу тяжелые предметы…

– Ну, как вы его находите? – спросила меня мадам Лебри, когда я окончил осмотр больного.

– Ну, что же? Пока ничего угрожающего, – отвечал я, скрывая от нее истинное положение вещей. – Но мне кажется, есть показания к тому, чтобы отправить его в горы.

– Ни за что! – воскликнул Жан. – Уехать из Бельвю? Нет, нет! Теперь весна, и здешний воздух совсем уж не так плох. Если вы на этом настаиваете, мы можем осенью поселиться на время где-нибудь поблизости от Ниццы, например в Кан…

«Осенью, – подумал я. – Где-то вы будете осенью, бедный мой Жан!»

– До тех пор, – добавил он, – только, пожалуйста, не обижайтесь – мы не тронемся с места и постараемся скопить денег.

Какой психолог, какой провидец мог бы объяснить мне мою тогдашнюю рассеянность? Я был глубоко огорчен тяжелым состоянием Жана, в котором только что убедился, и тем не менее этот шум передвигаемой над нами мебели как-то странно отдавался в моем сердце и привлекал к себе большую часть моего внимания.

– Да, да, мы постараемся отложить немножко денег, – подхватила мадам Лебри. – Нам наконец удалось сдать верхний этаж… Хотя по теперешним временам тысяча восемьсот франков – не бог весть какие деньги!

– А, так вы сдали верхний этаж? – спросил я.

– Как же, как же! – радостно подтвердила старушка. – Мы всецело обязаны этим месье Пуисандье. Он раздобыл нам очень приятных жилиц: двух дам из Лиона…

– Не из Лиона, а из Арраса, – поправил ее Жан. – Они беженки и жили в Лионе во время войны. Все их имения разорены. Они непременно хотели пожить в провинции. Месье Пуисандье поместил объявление о нашем помещении в лионских газетах. Тысяча восемьсот франков с мебелью – это очень скромно. Сегодня утром обе дамы приехали посмотреть помещение и решили остаться. Но я слышу отсюда, что они принялись переставлять все по-своему… У каждого свои соображения и вкусы!

– Мадам Фонтан уехала обратно в Лион, – сказала мадам Лебри. – Она вернется только завтра и привезет вещи. Наверху сейчас хозяйничает мадемуазель Грив.

– Мадемуазель Грив? – переспросил я.

– Да, мадемуазель Грив – это племянница; мадам Фонтан – ее тетка, – пояснил Жан. – Всем управляет племянница, тетка – лишь исполнительница ее воли. Хотите посмотреть на нее, Бар? Ничего не может быть проще: она обедает сегодня с нами. Мама вас приглашает. Не правда ли, мама?

– С удовольствием, – проговорила мадам Лебри, но в тоне ее голоса звучало беспокойство: хватит ли ее скромного обеда на четверых?

Я отказался от приглашения под каким-то благовидным предлогом и поспешил откланяться. Верный тому обещанию, которое я дал самому себе, я сегодня, так же, как и во все предыдущие дни, ни с какой стороны не касался вопроса о сомнительной слепоте Жана Лебри.

Мадемуазель Грив, одетая в какие-то воздушные ткани, уже спускалась по лестнице с верхнего этажа. Мгновенно охваченный невыразимо приятным смущением, я остановился на площадке и прижался к стене, машинально отвесив, правда, очень неловкий поклон… Когда я вернулся к себе, мне показалось, что я, как заколдованный, перенесся по мановению волшебного жезла с площадки лестницы в доме мадам Лебри в свой собственный кабинет.

Фанни, знаете ли вы, что я не более как жалкий трус! Напрасно напрягаю я все усилия, чтобы вычеркнуть из памяти ваш пленительный образ. Вы заполонили мою душу, и я ощущаю сладостную тяжесть этих наложенных вами оков с того самого вечера, когда впервые мельком увидел вас. Всю ту ночь я метался как в лихорадке от охватившей меня радости и, не веря самому себе, громко повторял: «Я люблю, я люблю, я люблю!» О, эти упоительные и полные ужаса воспоминания! Фанни, белокурая Фанни! Вы приближались ко мне легкой и грациозной походкой, окруженная ореолом своих золотистых волос и окутанная дымкой воздушных тканей. Вы были словно Диана, спешащая к Эндимиону… Увы! Я все еще вас люблю!

На следующий день, когда я пошел за Жаном, чтобы вывести его на прогулку, я снова увидел ее.

Слабая и беспомощная мадам Лебри не могла выходить со своим сыном на прогулки, а Цезарина была вечно занята домашними делами. Ввиду этого я решил ежедневно посвящать Жану Лебри часть своего свободного времени. В тех случаях, когда мои больные лишали меня этого отдыха и когда месье Пуисандье не имел возможности меня заменить, Жан прогуливался один вдоль хорошо знакомой ему лесной тропинки, нащупывая дорогу концом своей палочки. Лес начинался непосредственно за домом госпожи Лебри. Именно эта близость тенистой рощи и заставила мадемуазель Грив поселиться здесь на лето.

Не знаю, какие хозяйственные соображения явились причиной этого, но, когда я пришел к Лебри, мадемуазель Грив находилась там же.

Мадам Лебри меня представила ей.

Накануне я только мельком видел молодую девушку. Я оценил тогда ее исключительную красоту, грацию ее движений, чарующий взгляд ее бархатистых глаз и аромат цветущей розы, которая была приколота у ее корсажа и на которую сама она так походила. А теперь и голос ее показался мне музыкой…

Не узнавая самого себя, я почувствовал, что бледнею и дрожу. Мне хотелось как можно скорее скрыться, и в то же время я горел желанием никогда с ней не расставаться.

– Я пришел… – пробормотал я. – Я пришел, чтобы взять с собой Жана на прогулку.

Жан только что вышел. Он думал, что я уже не приду, и решил обойтись без меня. Цезарина, проводившая его до опушки леса, уже возвращалась сейчас обратно.

– Вы быстро догоните его, – сказала мадам Лебри. – Он будет так счастлив!

– О, мадам, почему же вы мне ничего не сказали? – проговорила тоном упрека мадемуазель Грив. – Я с удовольствием прошлась бы с вашим сыном…

Это было сказано так трогательно просто, в ее голосе слышалось столько доброты, что у бедной матери навернулись на глаза слезы. Мне показалось, что звучавшие в ее голосе доброта и ласка способны были придать всякому банальному слову оттенок самого нежного признания.

Я поспешил удалиться. В моей душе была буря, и я опьянел от счастья. Вся окружавшая меня природа внезапно открыла мне все свои красоты и сулила мне сказочное счастье. Никогда в жизни не видел я ничего более прекрасного, чем эта тропинка, извивавшаяся среди диких трав и окаймленная зеленеющим кустарником. Яркое солнце сияло сквозь молодую листву и придавало всему окружающему праздничный вид. И мне казалось, что это праздник в честь меня и для меня. Цветы распускались, птицы щебетали в ветвях только для того, чтобы поздравить меня. Весна наступала только потому, что я полюбил. Я шептал: «Я счастлив! Я люблю! Благодарю вас, маргаритки, благодарю тебя, красногрудый снегирь… Благодарю тебя, солнце и голубое небо, и вас, пестрые мотыльки… Какие вы все милые! Спасибо вам». И я возносил свое сердце ввысь, как дарохранительницу, как священный ковчег…

Тем не менее конец этого замечательного дня, по правде говоря, был скорее летним, нежели весенним. Непомерный зной преждевременно раскалил землю, и с юго-запада надвигалась тяжелая грозная туча, напоминавшая своими очертаниями какую-то исполинскую снежную гору.

Я продолжал идти. Внезапно я очнулся от своих мечтаний и обратил внимание на то, что Жан Лебри шел до странности быстро, потому что я до сих пор и не мог догнать его. Или, может быть, он пошел в другом направлении? Как раз за моей спиной тропинка разветвлялась, и можно было предположить, что слепой ошибся. Но нет, ответвление вело влево, а Жан имел обыкновение нащупывать своей палкой правый край дорожки: так, по крайней мере, он сам говорил мне. Но, если уж на то пошло, имел ли я основание ему доверять? Случай с часами не давал мне покоя.

Я остановился. Среди воцарившейся предгрозовой тишины я улавливал еле слышные лесные шорохи. Издали доносился заглушенный шум маленького городка. Я хотел крикнуть Жану, но вовремя удержался; мне, безусловно, следовало сохранять молчание. Жан несомненно считал себя здесь в полном одиночестве. У меня созрел план: незаметно подкрасться к нему и последить за его движениями. Можно было вернуться назад к разветвлению дорожки и там подождать его, спрятавшись в кустарнике и не производя никакого шума.

Вдруг мне показалось, что я слышу впереди себя его глухой и отрывистый кашель.

Я осторожно двинулся вперед.

Время близилось к закату. Под лиственными сводами постепенно наступали сумерки. Я тихонько крался вперед.

Наконец я увидел Жана Лебри.

Он сидел на стволе повалившегося дерева, в стороне от тропинки, которая здесь вилась среди леса по совершенно ровному месту. Ко мне он был обращен спиной.

Осторожно ступая по мху, я медленно добрался до толстого и высокого пня и за ним притаился. Отсюда, несмотря на то, что я все еще был за спиной Жана, мне удалось уловить, что он несомненно рассматривает какой-то находившийся в руках предмет. Но какой? Занимаемая мной позиция и все сгущавшиеся сумерки мешали мне его различить. Тем не менее мне почудилось, что я уловил металлический звук в то время, как Жан перекладывал этот предмет из руки в руку.

Вдали послышался глухой раскат грома. Изнуряющий зной создавал гнетущее настроение, которое с трудом переносит человек. Эта удручающая атмосфера казалась предвестником той поры, когда на земле уже нечем будет дышать.

Я вынул носовой платок, чтобы вытереть себе лоб. Выскользнувший из кармана перочинный нож с громким стуком ударился о камень. Жан Лебри мгновенно вскочил на ноги и повернулся ко мне лицом.

– Кто там? – резко спросил он.

Охватившее меня изумление не поддается никакому описанию. Он смотрел на меня сквозь толщу огромного пня, за которым я спрятался, и его устремленные на меня глаза, эти широко раскрытые загадочные глаза испускали из себя слабые лучи света!

Не знаю, что собственно ошеломило меня больше всего: вид двух светящихся точек на его лице или сознание, что они были сознательно устремлены на меня, несмотря на преграду, отделявшую меня от Жана Лебри, или же то обстоятельство, что этот смотревший на меня человек, который был моим другом, меня не узнавал.

– Кто вы такой? Что вам нужно? – снова спросил он угрожающим тоном. – Отвечайте мне немедленно, или я буду стрелять!

Теперь наконец я увидел предмет, который он только что рассматривал: это был револьвер. Он направил его на меня с абсолютной точностью прицела.

Нас разделяло расстояние в каких-нибудь двадцать метров, не больше.

Я спокойно, не без некоторой строгости проговорил:

– Доктор Бар. Не бойтесь, Жан!

У него вырвалось раздраженное, почти злобное восклицание, но он сейчас же спрятал в карман свое оружие.

Я уже был рядом с ним.

– Мой милый Жан, – сказал я ему ласково. – Вам нельзя уже оставаться единственным обладателем вашей тайны. Вы несомненно нуждаетесь в помощи. Вы явно чего-то боитесь. И, если судить по тому волнению, которое вы только что испытали и которое выдало вас с головой, вам грозит серьезная опасность. Недаром же вы готовы были принять такие решительные меры в отношении вашего предполагаемого врага. Не думаете ли вы, что вам было бы полезно приобрести союзника?

Неужели вы рассчитываете без всякой посторонней поддержки скрыть от всех эту… странную историю, в которой вы являетесь действующим лицом? Неужели же вы надеетесь, что вам удастся собственными силами защититься от любопытствующих людей и от… своих врагов? Ведь вы, по-видимому, подозревали, что за этим деревом скрывается враг? Не правда ли?

На минуту Жан погрузился в мрачное раздумье, но потом поднял на меня свои фосфоресцирующие глаза.

– Мой дорогой Бар! – проговорил он. – Я вам даю слово: единственной причиной моего молчания является только то, что я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на какой-то феномен. Я не хочу, чтобы меня выставляли напоказ и обращались со мной, как с сокровищем витрины, как с уродом, которым неутомимо будут хвастать друг перед другом врачи и ученые…

– Сейчас во мне говорит с вами не врач, а друг.

– В таком случае, дайте мне в свою очередь слово…

– Если вы желаете, все это останется между нами, Жан. Но все-таки мне кажется, что… наука…

– Оставьте науку в покое! Я знаю, что мне осталось жить уже недолго. Не трудитесь мне возражать: вы вчера выслушали меня и знаете это так же хорошо, как и я. Ну, так вот, мне хочется провести свои последние дни в полном покое.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Я даю вам честное слово, что буду свято хранить вашу тайну.

– Когда меня не станет, вы можете поступить по вашему усмотрению. Но до тех пор пусть это будет установлено раз навсегда: вы не скажете о том, что со мной случилось, ни одной живой душе?

– Я вам это обещаю, Жан.

Несколько мгновений он стоял, тяжело дыша, с опущенными веками. Они казались слегка розоватыми от проникавшего сквозь них света.

4. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЖАНА ЛЕБРИ

Жан Лебри рассказал мне следующее:

– В последний раз я видел окружающее… Да, да, Бар, я сознательно говорю «видел», и вы поймете меня, когда услышите мой дальнейший рассказ… В последний раз я видел предметы такими, какими их видите вы, то есть окрашенными в соответствующие тона и рельефными – когда мы находились в болотистых лугах к северу от Дормана.

Моя рота бежала вперед, согнувшись, под ураганным огнем противника. За нами круто подымались кверху поля. Совсем близко виднелась линия горизонта, отграничивавшая небо словно стеною. Впереди, за болотистым лугом, виднелись высокие деревья. Там начинался густой лес, и он тянулся беспредельно и вправо, и влево. Мне казалось, что там протекала большая река.

Мы бежали вперед, а вокруг нас раздавался свист падающих снарядов и грохот взрывов. Огромные деревья разлетались в щепки. Вихрь, вздымавшийся от полета снарядов, безжалостно трепал листву уцелевших деревьев. Частые взрывы, как вулканы, бросали в воздух земляные столбы. Нас кидало туда и сюда от непрерывного сотрясения воздуха. Вокруг нас был сущий ад, и ад этот, казалось, кишел тысячами невидимых воющих зверей, с которых сдирали кожу, которых терзали и варили в кипящих котлах. В тот момент все предметы казались нам живыми существами.

Мои товарищи один за другим спотыкались и падали, чтобы уже не встать. Побуждаемые древнейшим из инстинктов, инстинктом самосохранения, мы устремились к лесу, но я так и не добрался до него.

Я склонен думать, что один из неприятельских снарядов взорвался непосредственно передо мной. Я не успел ничего увидеть и ничего не почувствовал. Меня мгновенно охватило состояние какого-то полного небытия. Не могу вам сказать, сколько времени я пролежал там, растянувшись в высокой траве.

Я пришел наконец в сознание от ощущения страшной болезненной ломоты во всем теле. Лежать без движения казалось мне верхом блаженства. И я долго лежал там, не изменяя своего положения, в состоянии полного расслабления и отупения, сквозь которое я полусознательно слышал гул канонады. Но вот сознание опасности побороло мое оцепенение; во мне все сильнее и сильнее говорила человеческая природа, побуждавшая меня стряхнуть охватившее меня забытье. Мне пришло в голову, что я, может быть, получил тяжелые повреждения и истекаю кровью от какой-нибудь пока еще неощутимой раны…

Кругом царил непроницаемый мрак. Не было ни луны, ни звезд. При помощи нечеловеческих усилий я нашел в одном из жилетных карманов свою зажигалку, но раньше даже, чем я успел ее использовать, в моем мозгу уже промелькнуло полное ужаса предложение: «Пушки непрерывно грохотали, я чувствовал и слышал, как снаряды проносились над моей головой то с одной, то с другой стороны; следовательно, я был в центре сражения. Однако я нигде не видел ни малейшего проблеска света!»

Я ударил пальцем по колесику зажигалки и с силой повернул его. Пламени не было!

Я лихорадочно схватился за фитиль и почувствовал острую боль от ожога… Мне стало ясно, что я ослеп.

Действительно, мои глаза сильно болели, но, принимая во внимание, что я страдал от мучительной ломоты во всем своем теле, ничто до сих пор не указало мне на мое главное увечье. У меня было такое чувство, как будто я потерял самого себя. Ощупав себя, я встал на ноги и сделал два шага. Мои руки встретили одна другую, перебирая палец за пальцем. Я провел руками по лицу и не обнаружил на ощупь ничего ужасного. Усы были подпалены, а брови и ресницы обгорели. Вся кожа на лице была болезненна наощупь и содрана. Кроме того, я испытывал невообразимую головную боль и чувство усталости, от которых мучительно ныли решительно все мускулы.

Но была ли сейчас на самом деле ночь? Может быть…

Трава была покрыта росой. Очевидно, наступило утро.

Весь воздух над лугом был пропита едким запахом разложения. До меня доносились стоны. Я окликнул своих товарищей. Никто не отвечал мне.

Подувший ветерок донес до меня шум леса и дал мне возможность ориентироваться. Там была Франция…

Внезапно к западу от меня раздались хорошо знакомые мне звуки глухого и непрерывного грохота. Я прислушался. Да, я не ошибся. Это был грохот двигавшейся по дорогам с севера на юг артиллерии. Наступление противника еще продолжалось!..

Я сделал попытку доползти до леса на четвереньках. Задача оказалась выше моих сил. Мне едва ли удалось бы достигнуть цели даже в том случае, если бы луг не был изрыт бесчисленными воронками от разрыва снарядов и усеян множеством трупов. Я залпом осушил походную фляжку, но нисколько не утолил мучившей меня жажды. Опустив лицо в свежую, покрытую утренней росой траву, я растянулся на земле и покорился ожидавшей меня участи.

По-видимому, какой-то шум вывел меня из забытья, потому что я помню, что во второй раз очнулся уже сидя на корточках и издавая неистовые вопли.

Действительно, до меня доносились голоса разговаривавших вдали людей.

Они подошли ко мне. Это были немцы. Меня положили на носилки, и я почувствовал, что меня куда-то понесли. Меня вместе с носилками поставили в автомобиль. Я снова погрузился в забытье… Потом через некоторое время я опять пришел в себя. Теперь я лежал в кровати, и моя голова была почти сплошь забинтована. Канонада доносилась до меня откуда-то издалека.

Запах лекарств, шепот и стоны кругом, шум и движение на дворе… «Госпиталь!» – подумал я. Некоторое время тому назад, валяясь на лугу, я нашел в себе достаточно силы, чтобы кричать. Теперь же я оказался не в состоянии вымолвить ни единого слова. Мне задали по-немецки несколько сообразных данным обстоятельствам вопросов, но я не мог на них ответить, хотя и понял их благодаря их несложности.

Я не стану вам описывать одно за другим все мои первые впечатления ослепшего и попавшего в плен человека. Расскажу вам только самое главное.

Я предполагаю, что меня доставили в этот госпиталь под вечер. Насколько я мог судить, меня поместили в палату, в которой находилось очень большое количество раненых. Водворившаяся снаружи тишина и спокойное дыхание спящих указывали мне на то, что наступила ночь. Бой стенных часов отмечал проходившее время. Я снова впал в полузабытье.

В полночь меня разбудили чьи-то шаги и перешептывание. Мой слух поразили слова: «Franzose», «Augen», «Drei tausend Marken». Разговаривавших было двое. Один только поддакивал, бесконечно повторяя при каждом удобном случае: «So, So!» «Француз», «глаза» по-видимому относились ко мне… Но при чем же тут была сумма в «три тысячи марок»?

– «Da ist der Kamerad!» – сказал один из голосов.

Ко мне обратились по-французски, с ужасающим акцентом:

– Как вы себя чувствуете, мой милый? Мы доставили вас в надежное место… Also, also, вы поправитесь… Все будет хорошо. Вы не можете говорить? Ach! Sehr gut! Ludwig, och!

Этот человек все время посмеивался от удовольствия. Еще мгновение – и мне заткнули рот и крепко связали руки и ноги. С кровати меня опять переложили на носилки. На этот раз автомобиль, на который они были поставлены, работал совершенно бесшумно, и я собственно только потому и догадался, где я нахожусь, что мы неслись с громадной скоростью.

У меня осталось впечатление, что это путешествие длилось несколько часов. Потом я был водворен в вагон и в нем я ехал уже бесконечно долго. Обо всем этом у меня сохранились лишь очень смутные воспоминания. Безграничная усталость сковала мое тело, а состояние полного безразличия парализовало мысль. По-видимому, взрыв снаряда сильно расшатал мою нервную систему, но вполне вероятно, что мне, кроме этого, давали какие-нибудь одурманивающие средства. Я забыл вам сказать: во все время пути я пользовался совершенно исключительным уходом и вниманием. Чья-то опытная рука ежедневно сменяла мне повязку, меня нежно и осторожно поили лекарством, вообще относились ко мне чрезвычайно предупредительно. Однако никто не обмолвился со мной ни единым словом, и даже в вагоне никто со мной не разговаривал. Тем не менее, среди окружавшей меня тишины я ощущал бессменное присутствие кого-то, кто окружал меня заботой.

Куда меня везли? Какую цепь имело это нескончаемое путешествие? Теперь я имею основания утверждать, что это был затерянный где-то среди леса дом, но в какой части центральной Европы? Этого я не знаю, и, без сомнения, никогда не узнаю.

Вдруг мне показалось, что я просыпаюсь. Поймите меня: у меня создалось впечатление, что я наконец по-настоящему просыпаюсь и освобождаюсь от долгого мучительного кошмара воспоминаний о рвущихся снарядах, о лазарете, о нескончаемом путешествии.

Я лежал на постели. Полный покой сменил тряску и ритмичное покачивание поезда. Кто-то держал мне голову, и я чувствовал, как по моим глазам скользил какой-то источник теплоты. «Это какая-нибудь сильная лампа, – подумал я, – которую направляют то на один глаз, то на другой. Они исследуют мои глаза».

Окружавшие меня люди оживленно спорили. С тех пор я уже имел случай убедиться, что это было их обычной манерой разговаривать. Их непонятный язык – гортанный, певучий, выразительный – заключал в себе много от декламационного жанра и требовал большой затраты голосовых средств. Даже не видя их, я улавливал в их разговоре жест и гримасу. Но в их языке звучала какая-то необычайная, варварская грубость, которая совершенно сбивала меня с толку. Какой это был язык? Какое-нибудь балканское наречие? Возможно. Сейчас, несмотря на всю кажущуюся романтичность такого предположения, я скорее склонен думать, что это был язык вымышленный, вроде волапюка или эсперанто.

Я закрыл глаза руками.

– Что вам от меня нужно? Что вы со мной делаете? Кто вы такие? Скажите мне, где я!

Две дружеские руки мягко опустились на мои руки, и голос человека молодого, голос, звучавший теплотой, голос успокаивающий и симпатичный ответил мне на безупречном французском языке:

– Месье Лебри, пожалуйста, не волнуйтесь! Вы окружены только друзьями. Этот дом – храм науки. Постольку поскольку это касается лично вас, вы можете считать его клиникой глазных болезней. Я ваш врач, и я должен вам сказать не из тщеславия, но только ради того, чтобы вас успокоить, что я пользуюсь здесь некоторой известностью.

– Господин старший врач! Я еще раз вас спрашиваю: где я нахожусь?

– Я не военный врач, – ответил незнакомец, и я услышал, как он улыбнулся. – Называйте меня… называйте меня доктор Прозоп.

– Вы грек? Турок? Австриец? Болгарин? – спросил я, ощущая бессознательный страх.

– У науки нет родины, месье Лебри! Не все ли вам равно? Но, ради бога, успокойтесь! Я не могу себе представить, чего вы боитесь или что подозреваете!..

Его сильная рука сжала мою, и он серьезно, даже торжественно проговорил:

– От имени всех моих здесь присутствующих сотрудников я клянусь вам, что мы как врачи имеем относительно вас только дружеские намерения и стремимся оказать вам помощь. Все, что только мы в силах сделать для вас, чтоб облегчить, улучшить ваше состояние, будет сделано.

Но я все-таки хорошо помнил жестокость, проявленную по отношению ко мне в момент похищения из лазарета, и, несмотря ни на какие уверения, содрогнулся при мысли о таинственном характере моего приключения.

– Но почему… почему ваши агенты выбрали именно меня из всех тех раненых, которые там были?

– Вы представляете для нас особенно интересный случай.

– Особенно интересный? Во всяком случае, кажется не слишком благодарный…

– Посмотрим! Не теряйте надежды, месье Лебри, и будемте друзьями.

Мой милый Бар, вы знаете, что почти нельзя ошибиться в интонации. На самом деле, разве эти люди не сделали всего, что от них зависело, чтобы спасти мне зрение? А раз это им не удалось, не было ли с их стороны искренним заблуждением, когда они решили, что… Но не будем забегать вперед.

Я прожил в этом неизвестном мне уголке земли целых три недели. Меня лечили, и я пользовался великолепным уходом. Мне была предоставлена просторная комната, которая очень тщательно проветривалась. Все мои требования и желания немедленно приводились в исполнение ловкими и умелыми, но бессловесными слугами. Доктор «Прозоп» всячески старался развлекать меня и тратил на это немало времени. Должен сказать, что я всегда с удовольствием слушал его, потому что это человек совершенно исключительно образованный и с необычайно широкими взглядами… Вместе с тем, я не имел решительно никаких сведений относительно войны; доктор притворялся, что не интересуется войной. Когда я обратился к нему с просьбой написать моей матери письмо, чтобы хоть отчасти ее успокоить, он прямо ответил мне, что пока это совершенно невозможно. Я тщетно напрягаю свою память, чтобы припомнить хотя бы один случай, когда он солгал мне, и… не могу. Но ведь иногда молчание или умышленное утаивание какой-нибудь мысли равносильно лжи. Во всяком случае, я ничего не берусь утверждать. В конце концов, я даже не знаю, что он был за человек… Ему, несомненно, было крайне важно заручиться моим доверием и моим благорасположением.

В один прекрасный день, закончив мою обычную утреннюю перевязку, он обратился ко мне со следующими словами:

– Бедный мой Лебри, я вами недоволен. С вашими глазами дело обстоит не так, как я бы этого желал.