Текст книги "Последние похождения Арсена Люпэна. Часть I: Двойная жизнь Арсена Люпэна"

Автор книги: Морис Леблан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

II

Князь Сернин проследовал в свою комнату и вызвал звонком слугу.

– Шляпу, перчатки, трость. Машина на месте?

– Да, мсье.

Он оделся, вышел и сел в просторный, комфортабельный лимузин, который отвез его к Булонскому лесу, к маркизу и маркизе де Гастинь, куда он был приглашен на обед. В половине третьего распрощался с ними, отправился на авеню Клебер, захватил двух своих друзей и врача и без четверти три прибыл в парк Принцев. В три часа он сразился на саблях с итальянским майором Спинелли и в первой же схватке отрубил своему противнику ухо. В три четверти четвертого он держал уже банк в клубе на улице Камбон, откуда отбыл в двадцать минут шестого с выигрышем в сорок семь тысяч франков.

Все это было проделано неспешно, с высокомерной небрежностью, словно дьявольская стремительность, увлекавшая, казалось, его жизнь в вихре событий и действий, была законом его самых мирных дней.

– Октав, – сказал он своему шоферу, – едем в Гарш.

И в без десяти шесть вышел из машины перед старинной стеной парка Вильнев.

Искромсанное, загубленное ныне поместье Вильнев до сих пор сохраняет что-то от того блеска, который отличал его в годы, когда сюда приезжала на отдых императрица Евгения. Со старинными деревьями и прудом, с зеленой стеной листвы, воздвигнутой древними лесами Сен-Клуда, здешний пейзаж и сегодня полон очарования и грусти. Значительная часть имения досталась Пастеровскому институту. Меньший участок, отделенный от первого пространством, отведенным для публики, образует еще довольно обширное владение, в котором, вокруг большого дома уединения, разместилось четыре отдельных флигеля.

«Там она и живет», – подумал князь, разглядывая издалека крыши дома и четырех обособленных построек.

Он пересек парк и направился к пруду.

Внезапно князь остановился за купой деревьев. Он заметил двух дам, прислонившихся к перилам моста, перекинутого через пруд.

«Варнье и его люди должны уже быть поблизости. Но, черт, они здорово прячутся. Ищу, ищу… И не вижу…»

Обе дамы теперь ступали по траве лужаек, под огромными деревьями-ветеранами. Синева неба проглядывала между ветвями, раскачиваемыми мягким бризом: в воздухе витали ароматы весны и молодой листвы. На покрытых газоном склонах, спускавшихся к неподвижной воде, маргаритки, фиалки, нарциссы и ландыши, все мелкие апрельские и майские цветы росли живописными букетиками, складываясь тут и там в крохотные многоцветные созвездия. Солнце клонилось уже к закату.

Внезапно трое мужчин вышли из небольшой рощи и двинулись навстречу гулявшим женщинам.

Подошли прямо к ним.

Произошел короткий разговор. Обе дамы выказывали очевидные признаки испуга. Один из мужчин подошел к той, которая была меньше ростом, и пытался схватить золотую сумочку, которую она держала. Дамы начали кричать. Трое нападающих набросились на них.

«Пора и мне», – подумал Сернин.

Он бросился вперед. В десять секунд князь оказался у самой воды. При его приближении трое мужчин обратились в бегство.

«Бегите, сукины дети, – подумал он с усмешкой, – бегите со всех ног. Настал черед спасителя!»

Он принялся было их преследовать. Но одна из женщин взмолилась:

– О, мсье, прошу вас! Моей спутнице плохо!

Меньшая ростом дама, действительно, в обмороке упала на траву.

Он вернулся к ним и с беспокойством осведомился:

– Мадам не ранена? Неужели кто-нибудь из негодяев…

– Нет, нет… Это только испуг… Волнение… И затем, вы меня поймете… Эта дама – госпожа Кессельбах…

– Вот как! – воскликнул князь.

Он подал ей флакончик с солью, и добавил:

– Снимите аметист, который служит пробочкой… Там коробочка, а в ней – таблетки… Пусть мадам примет одну – одну только, не больше, это сильное средство…

Он смотрел, как молодая женщина оказывает помощь своей спутнице. Она была блондинкой, скромного вида, с серьезными, мягкими чертами лица; легкая улыбка оживляла их даже тогда, когда она и не думала улыбаться.

«Так вот она какая, Женевьева», – подумал он.

И повторил про себя с волнением:

«Женевьева, Женевьева…»

Госпожа Кессельбах тем временем постепенно приходила в себя. Вначале поглядела вокруг с удивлением, не в силах понять, что случилось. Потом, вспомнив недавнее происшествие, кивком головы поблагодарила своего избавителя.

С глубоким поклоном тот сказал:

– Позвольте представиться… Князь Сернин.

– Не знаю, как выразить вам мою признательность, мсье, – отозвалась госпожа Кессельбах.

– Лучший способ – не выражать ее вовсе, мадам. Благодарить надо случай, тот случай, который привел меня в это место. Смею ли предложить вам руку?

Несколько минут спустя госпожа Кессельбах позвонила в двери дома уединения и сказала князю:

– Прошу вас об еще одной услуге, мсье. Никому не говорите об этом нападении.

– Но это – единственный способ узнать…

– Чтобы все узнать, потребуется расследование, а это поднимет опять вокруг меня шумиху. Допросы, утомительные разговоры… А у меня на это больше нет сил…

Князь не стал настаивать. Откланявшись, он спросил:

– Вы позволите справиться о вашем самочувствии?

– Разумеется!

Она поцеловала Женевьеву и вошла в дом.

Тем временем начало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Не успели они, однако, пройти несколько шагов по тропинке к ее дому, как из темноты вынырнул силуэт; кто-то приближался к ним бегом.

– Бабушка! – воскликнула Женевьева.

Она бросилась в объятия пожилой женщины, которая покрыла ее лицо поцелуями.

– Милая, милая моя! Что случилось? Почему ты так запоздала сегодня, ты, всегда такая аккуратная!

Женевьева представила:

– Госпожа Эрнемон, моя бабушка. Князь Сернин…

Она рассказала о происшедшем. Госпожа Эрнемон неустанно повторяла:

– Дорогая моя, как ты, должно быть, испугалась!.. Никогда не забуду вашей помощи, мсье, клянусь… Как ты, наверно, испугалась, дорогое дитя!

– Не надо, бабушка, успокойся… Я ведь не пострадала…

– Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!

Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.

Князь и госпожа Эрнемон остались одни.

Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.

– Ну как, старушка, живешь? – спросил он.

Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.

Князь снова расцеловал ее, смеясь.

Она пролепетала:

– Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!

– Милая моя Виктуар!

– Не называй меня так, – проговорила она, вздрогнув. – Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.

И добавила еще тише:

– Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?

– Как видишь.

– Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…

– Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?

– Так что же?

– Так вот, эта жизнь мне наскучила.

Она вздохнула:

– Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!

– Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.

Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:

– Понимаю… Понимаю… Все – обман… Но тогда… Женевьева…

– О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть – бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я – спаситель! Еще час – и стану другом.

Ее проняла дрожь.

– Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!

И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:

– Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: «Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!

Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.

Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:

– Тихо!

Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:

– Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.

– Это я уже заметил, – отозвался он со смехом. – Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.

– Тебе – поговорить с нею?!

– А что? Это преступление?

– Что ты можешь ей сказать?

– Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…

Старая дама забеспокоилась всерьез.

– Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…

– Она идет, – сказал он.

– Нет, не сейчас!

– Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…

– Послушай же, – сказала она с живостью, – послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.

– Но почему же, о Господи?!

– Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду – в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими – непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…

– А я?

– Ты нечестный человек.

III

Женевьева вошла в комнату оживленная, очаровательная.

– Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?

– Нет, мадемуазель, – сказал Сернин, – мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.

– О моем детстве? – спросила девушка, краснея. – О, бабушка!

– Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…

– В Аспремоне?

– В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…

– Да, – сказала она, – совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…

– В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями – стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…

– Правда, правда, – сказала она, до глубины души взволнованная, – а я, я играла рядом…

– И там, – добавил он, – я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ – более счастливый, веселый.

– Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.

– Маленький платок с розовой вышивкой.

– Вот как! – сказала она, охваченная удивлением, – вы знаете…

– Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.

Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более – для себя самой:

– Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще – звучание вашего голоса…

На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:

– Вы ее знали?

– У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…

– Все было кончено, не так ли? – сказала Женевьева. – Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…

– Мужчина? – уточнил князь.

– Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом – увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…

Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.

– А затем? – спросил он. – Куда он вас отвез?

– Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.

– Они тоже умерли, эти люди?

– Да, – сказала она. – Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.

– Сколько вам тогда было лет?

– Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.

– Значит, вы могли бы узнать этого человека?

– Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.

– А потом?

– Потом, как и в первый раз – забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната – та самая, которую я занимаю наверху.

Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:

– Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.

Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.

Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.

– И с тех пор – спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?

– Ничего.

– Но были бы рады его повидать?

– Да, очень.

– Так вот, мадемуазель…

Женевьева вздрогнула.

– Вы что-то знаете… Может быть – самую правду…

Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.

Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:

– Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…

– Воспоминание? Какое же?

– Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.

– Ах! – разочарованно воскликнула она. – Значит, мне показалось… Что вы знали…

Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:

– Совершенно в этом уверен.

Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:

– Доброй ночи, бабушка! Мои малышки должны быть уже в постельках, но ни одна не уснет, прежде чем я ее поцелую.

И протянула руку князю:

– Еще раз спасибо…

– Вы уходите? – с живостью спросил он.

– Простите меня… Бабушка проводит вас…

Он склонился перед нею и поцеловал ей руку. Открывая дверь, она обернулась и улыбнулась.

Затем исчезла.

– Итак, – сказала пожилая дама, – ты не решился заговорить?

– Нет…

– И эта тайна…

– Позднее… Сегодня… Как ни странно… Я не смог.

– Было так трудно? Разве она не почувствовала сама, что ты и был тем неизвестным, который два раза уносил ее на новое место?.. Достаточно было слова…

– В другой раз… позднее… – сказал он, обретая опять уверенность. – Ты должна понять. Это дитя едва со мной знакомо. Я должен сперва заслужить право на ее доброе отношение, на ее любовь… Когда мне удастся обеспечить ей существование, которого она заслуживает, поистине чудесное, как в сказке, – тогда я и заговорю…

Старая дама покачала головой.

– Боюсь, что ты ошибаешься. Женевьеве вовсе не нужна сказочная жизнь… У нее весьма скромные запросы.

– У нее запросы, свойственные всем женщинам; богатство, роскошь, широкие возможности доставляют им радости, от которых не отказывалась еще ни одна.

– Женевьева не из таких. И ты лучше бы поступил, если…

– Ну что ж, посмотрим. Покамест же не мешай мне. И будь спокойна. Я совсем не намерен, как ты выражаешься, втягивать Женевьеву в мои темные дела. Она едва будет видеть меня… Только вот, надо было установить контакт… И это сделано… Прощай.

Сернин оставил школу и направился к своему лимузину.

Он чувствовал себя счастливым.

«Она очаровательна, – думал он. – И такая добрая, такая серьезная! И – глаза ее матери, те глаза, которые трогали меня до слез… Боже мой, как все это теперь далеко! Какое чудесное воспоминание, печальное, но прекрасное!»

И сказал себе громко:

– Решено: займусь я ее счастьем. И сейчас же! Нынче же вечером. С сегодняшнего же вечера у нее будет жених. Разве это не самое первое условие для счастья девушки?

IV

На шоссе он увидел свой автомобиль.

– Домой, – сказал он Октаву.

Приехав, князь потребовал, чтобы его соединили с Нейли, отдал по телефону распоряжения тому из друзей, которого называл доктором, и переоделся.

Он поужинал в клубе на улице Камбон, провел час в опере и снова сел в машину.

– В Нейли, Октав. Заедем за доктором. Который час?

– Десять тридцать.

– Тьфу ты! Гони!

Десять минут спустя автомобиль остановился в конце бульвара Инкермана, перед одиноко стоявшей виллой. По гудку шофера доктор спустился к ним. Князь спросил:

– Наш субъект готов?

– Упакован, перевязан, запечатан.

– В хорошем состоянии, надеюсь?

– В отличном. Если все пройдет, как вы сказали мне по телефону, полиция не учует ничего.

– Это ее прямой долг. Давайте наш груз!

Они перенесли в автомобиль нечто вроде удлиненного мешка, отдаленно напоминавшего человека и довольно тяжелого… Князь приказал:

– В Версаль, Октав, на улицу Вилэн, к отелю Двух Императоров.

– Отель из самых подозрительных, – заметил доктор. – Он мне знаком.

– Кому говоришь? И дело не будет легким, по крайней мере для меня… Но, черт возьми, я не отдал бы своего места за целое состояние. Кто посмеет сказать, что жизнь – штука скучная?

Отель Двух Императоров… Грязная аллея… Две ступеньки вниз, по которым входишь в кулуар, освещенный скудным светом лампочки. Сернин постучал кулаком в дверь. Появился слуга; это был Филипп, тот самый, которому он еще утром отдавал распоряжения насчет Жерара Бопре.

– Парень по-прежнему у себя?

– Да.

– Веревка?

– На ней уже завязан узел.

– А телеграмма, на которую он надеялся?

– Вот она, я ее перехватил.

Сернин схватил голубой листок и прочитал его.

– Черт возьми, – заметил он с удовлетворением, – мы поспели вовремя. Его извещают, что завтра прибудет перевод на тысячу франков. Сама судьба способствует мне. Четверть часа спустя бедняга устремится в вечность. Проводи меня, Филипп; доктор, оставайся здесь.

Слуга взял свечу. Они поднялись на четвертый этаж и на цыпочках прошли по низкому, дурно пахнущему коридору, с мансардами по обеим сторонам, ведущему к деревянной лестнице, на ступенях которой догнивали остатки того, что было когда-то ковром.

– Никто меня здесь не услышит? – спросил князь.

– Никто. Обе комнаты изолированы. Только не ошибитесь: он находится в левой.

– Хорошо. А теперь возвращайся вниз. В полночь доктор, Октав и ты должны принести наш сегодняшний груз на это место и ждать.

Деревянная лестница состояла из десяти ступенек, которые Сернин преодолел с величайшей осторожностью. Наверху – стена, в ней – две двери… Ему потребовалось пять долгих минут, чтобы открыть ту, что справа, без того, чтобы тишина была нарушена малейшим скрипом.

Во мраке комнаты мерцал слабый свет; наощупь, стараясь не наткнуться на один из стульев, он направился к его источнику. Свет шел из соседней комнаты и просачивался через застекленную дверь, прикрытую обрывком гардины. Князь отодвинул эту тряпку. Стекла оказались непрозрачными, но в трещинах и местами потертыми, так что, приложив глаз, можно было без труда разглядеть все, что происходило в соседнем помещении. Лицом к нему у стола сидел человек. Это был поэт Жерар Бопре.

Он писал при свете свечи.

Над его головой свисала веревка, привязанная к крючку, вделанному в потолок. Внизу она оканчивалась петлей.

Со стороны башенных часов в городе послышался слабый звон.

Молодой человек продолжал писать. Несколько мгновений спустя он отложил ручку, привел в порядок десять или двенадцать листков бумаги, которые успел исписать, и начал их перечитывать. Чтение, очевидно, не доставило ему удовлетворения, ибо на его лице появилось выражение недовольства. Он разорвал написанное и сжег клочки на пламени свечи. Затем лихорадочными движениями начертал на белом листке несколько слов, резко расписался и встал. Однако, увидев в десяти вершках над головой веревку с узлом, он вдруг снова сел, сотрясаемый ужасом.

Сернину были ясно видны бледное лицо, впалые щеки, к которым он прижимал сжатые кулаки. Скатилась слеза, единственная, медленно текущая слеза отчаяния. Глаза были устремлены в пустоту и словно видели уже устрашающий провал небытия.

А это было еще такое молодое лицо! Такие еще свежие щеки, не тронутые хотя бы одной морщинкой! И глаза – такие голубые, словно в них отразилась вся синева неба Востока!

Полночь… Двенадцать трагических ударов полуночи, которым столько отчаявшихся человеческих существ приурочили последние мгновения своего существования!

На двенадцатом он опять поднялся и мужественно, на сей раз – бестрепетно посмотрел на роковую петлю. Пытался даже улыбнуться – получилась жалкая гримаса приговоренного. Тогда он торопливо влез на стул и взялся одной рукой за петлю. Мгновение оставался в неподвижности; не то чтобы колеблясь или утратив мужество, – это была последняя минута, та минута, которую дарят себе перед завершающим движением.

Он еще раз окинул взором отвратительную нору, в которую загнала его жестокая судьба, грязные обои, жалкое ложе. На столе – ни одной книги, – все были проданы. Ни единой фотографии, ни даже конверта от письма. Не было более ни отца, ни матери, не было семьи… Что привязывало его к жизни? Ничто и никто.

Резким движением он сунул голову в петлю и стал натягивать веревку, пока та не затянулась на шее. Затем, опрокинув обеими ногами стул, обрушился в пустоту.