Текст книги "Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

III
Блуждания

Я уже не помню, где услышал требование о прекращении огня. Во всяком случае, мы были еще на Луаре. В памяти всплывают названия: Шалон, Куршан… Знаю лишь, что 19 июня получил приказ «держать» гавань Энгранд и восемь километров реки выше по течению.

Самой большой трудностью было распределить огневые точки таким образом, чтобы мои сорок машин, спрятанные на островах или в излучинах реки, не стреляли по своим.

Я «держал» гавань целый день, тем более крепко, что на другом берегу ничего не появилось. Вечером от полковника де Сен-Ломе пришло распоряжение оставить позиции.

Я никогда и близко не подходил к этому Сен-Ломе, для которого был всего лишь «резервным элементом». Он так и останется для меня мифом. Зато довольно хорошо узнал другого старшего офицера, в чье распоряжение был передан, – подполковника дʼАрода. А вот этот заслуживает портретной характеристики.

Он был высок, не меньше ста восьмидесяти пяти, и казался еще выше из-за того, что держался совершенно прямо. Его лицо, обезображенное шрамом и несколькими вмятинами в результате падений с лошади, удивляло крайней бледностью, на которую не влияли ни солнце, ни перемена погоды. ДʼАрод никогда не торопился. Он был Бесстрашным.

Когда я нашел его, он заканчивал завтракать. Мы находились в какой-то школе, прислуживал ему ординарец в белой куртке. Подполковник пригласил меня разделить с ним кофе с молоком, поджаренный хлеб и конфитюр. У меня непроизвольно вырвалось, что мне уже много дней не подавали еду таким образом.

– Не хочу менять привычки, – ответил он мне. – Это деморализовало бы моих людей.

Свои привычки он менял так мало, что, где бы ни находился, не желая отказываться от утренней ванны, велел добывать любую бадью и наполнять ее холодной водой. А из предосторожности на тот случай, если неожиданно нагрянет неприятель, всегда приказывал ставить рядом с бадьей ящик фанат.

Интересно было бы посмотреть, как этот верзила, весь в шрамах, словно лошадь пикадора, встает в чем мать родила и швыряет фанаты в атакующих!

Шоле, Партене, Сен-Мексен… Мы шли на юг, уже без надежды.

По дороге я произвел еще одну реквизицию, забрав себе шикарный легковой автомобиль с закрытым кузовом и мотором V8, который был брошен владельцами за отсутствием горючего. Чем оставлять врагу, лучше уж воспользоваться им как командирской машиной.

О непрерывной линии фронта речь уже не шла. Все было раздроблено. Нас заставляли устанавливать иллюзорные «опорные пункты».

Как красивы, как спокойны были старые французские деревни с их церквями и рыночными площадями, нагретыми июньским солнцем! Обитатели сбежали или попрятались.

Мы отступали в пустоту. Сердце сжималось при мысли о том, что эта истинная, глубинная, облеченная плотью Франция будет разом оставлена чужим войскам, следовавшим за нами по пятам.

Моя Тарридова карта была недостаточно подробна, чтобы я мог проделать свой путь самостоятельно, по второстепенным дорогам. Каждый раз, меняя департамент, я снимал со стены в первом же попавшемся доме почтовый календарь с местной картой на обороте. Уже это одно говорит само за себя, до чего мы докатились!

Однажды мне случилось проезжать мимо одного из «опорных пунктов». Он состоял из поставленного на землю и нацеленного на дорогу пулемета да лежащего за ним стрелка. На некотором отдалении находились еще несколько человек во главе с капитаном, который расхаживал взад-вперед.

Поскольку я перед ним остановился, этот офицер, явный резервист, сказал мне тоном встревоженным и властным:

– Если встретите немцев, ни в коем случае не стреляйте.

Для этого паникера главной опасностью был я.

IV
«Лакомый каплун» и «Массилия»

В перенаселенный Бордо продовольствие больше не поступало. Опустошенные магазины объявляли: «Нет мяса… Нет хлеба… Нет бензина… Ничего нет».

Элита, люди известные и богатые, могли тем не менее достаточно вкусно поесть в ресторане «Лакомый каплун» на улице Монтескье. Заведение было знаменито не только своей кухней, но и удивительным декором в стиле рокайль большого зала, где наиболее востребованные столики прятались в искусственных гротах из разноцветных ракушек.

Здесь в часы трапезы оказывалась добрая часть приехавших в Бордо политиков. Сюда приходили за новостями, обменивались информацией, подлинной или ложной, тут циркулировали слухи, затевались махинации.

17 июня Жорж Мандель, со вчерашнего дня переставший быть министром, обедал там в обществе своей любовницы, пышнотелой Беатрис Бретти, пайщицы «Комеди Франсез», когда перед ним предстали два жандармских офицера и попросили следовать за ними. По-прежнему бесстрастный Мандель встал, сказал своей спутнице: «Я вынужден вас покинуть. Оставляю вам заботу оплатить счет», – поклонился послу Англии, который сидел за соседним столиком, и вышел вместе с жандармами.

Зачем его схватили? Еще один удар Алибера, начальника секретариата маршала, которого последний сделал заместителем статс-секретаря. Какой-то журналист рассказал Алиберу, что Мандель, при соучастии генерала колониальных войск, которого также арестовали, велел закупать оружие и готовил заговор. Против кого? Против маршала, конечно. Генералу Лафону, все такому же усердному, но по-прежнему столь же ограниченному, был выдан ордер на арест подозрительных лиц за «действия, противные общественному порядку».

Манделя арестовали прямо в ресторане, и это не прошло незамеченным. Новость быстро облетела город.

Два новых министра, Шарль Помаре и Л. О. Фроссар, побежали к маршалу требовать объяснений. Президент Лебрен, председатели нижней палаты и сената выразили свое недоумение. Петен приказал немедленно расследовать дело.

В конце дня Манделя извлекли из жандармерии и привезли в резиденцию Петена. Тот принял его в своем салоне и сказал, что обвинение, объектом которого стал Мандель, не подтвердилось. Стало быть, он свободен.

Но Мандель не желает ничего слышать: он был арестован публично, задета его честь, поэтому он требует публичных извинений. Письменных.

Маршал повинуется и практически под диктовку Манделя приносит свои извинения.

Инцидент был больше чем оплошностью. Он свидетельствовал о недоверии и неприязни, которые пораженцы испытывали к Манделю. Этот человек воплощал собой все то, что было им противно. Его упрямая воля продолжать борьбу заставляла ушедших в сторону политиков сознавать свою нечистую совесть. Его намерение перевести правительство за границу ущемляло интересы тех, кто цеплялся за национальную почву. Опасались его авторитета, завоеванного еще при Клемансо и совсем недавно, при организации работы почтового министерства, где Мандель в рекордное время довольно суровыми методами навел порядок. И к тому же он был евреем.

Урожденный Ротшильд, но из самой скромной семьи, не имевшей никакой связи с крупными банкирами, Мандель, занявшись политикой, где знаменитая фамилия была бы ему скорее помехой, чем преимуществом, взял фамилию своей матери.

Хотя это не слишком ему помогло: со своим длинным носом, черными гладкими волосами, разделенными посредине пробором, отвислыми щеками, которые подпирал высокий крахмальный воротничок, он вполне соответствовал карикатурам, публиковавшимся в антисемитских газетенках. Ведь антисемитизм был достаточно распространен, и именно в правящих кругах. Петен был антисемитом. Вейган с пеной у рта доказывал виновность капитана Дрейфуса. И разве не сказал с детской наивностью один герцог-академик писателю-еврею: «Досадно. Вы нам очень подошли бы. Но не можем же мы избирать иностранцев»?

Эти часы ожидания стали временем колебаний и уверток. Сенаторы заседали в кинотеатре на Иудейской улице, депутаты – в школе Анатоля Франса. Но их заседания превратились в пустую говорильню.

Человек двадцать сторонников Лаваля временно разместились у Марке, в ратуше, бывшем замке принцев Роганов. Лаваль и Марке, только что назначенные министрами в правительстве Петена, были в зените своего влияния.

16 июня адмирал Дарлан заявил генералу Жоржу, что готов отдать флоту приказ перебазироваться в английские порты. 17 июня, встретив того же генерала, Дарлан сообщил ему, что изменил мнение.

– Почему? – спросил Жорж.

– Потому что теперь я министр военно-морского флота.

Этот безудержный карьерист не умел мыслить крупномасштабно. Он рвался к власти, но не заглядывал дальше ее получения. Какой великий случай он только что упустил! Он плыл по течению, этот колеблющийся адмирал. В ответ на английскую настойчивость Петен ограничился заверением, что не отдаст флот Германии и флот останется во французских портах, но экипаж будет уменьшен наполовину. [8]8
  По поводу этого важного исторического эпизода не могу не привести особенно красноречивое свидетельство Уинстона Черчилля («Воспоминания», т. II, «Трагический час»): «Насколько напрасны расчеты человеческого эгоизма! Редко встречается более убедительный пример. Адмиралу Дарлану стоило только достичь на любом из своих кораблей какого-нибудь порта вне Франции, чтобы стать владыкой всех французских интересов во время немецкого засилья. Он не явился бы, как генерал де Голль, только с неукротимой душой да несколькими людьми, пронизанными тем же духом. Он вырван бы из немецких когтей и увел с собой четвертый флот в мире, офицеры и матросы которого были ему лично преданы. Действуя так, Дарлан стал бы главой французского Сопротивления, имея в руках мощное оружие. В его распоряжении были бы как британские, так и американские верфи и арсеналы, чтобы поддерживать его флот. Золотые запасы Франции и Соединенных Штатов обеспечили бы ему, как только он был бы признан, обширные ресурсы. Вся Французская империя присоединилась бы к нему. Ничто не смогло бы ему помешать стать освободителем Франции. Слава и могущество, которых он так желал, были у него под рукой». (Прим. автора.)


[Закрыть]

Совершенно растерянный Альбер Лебрен внезапно решился уехать в Северную Африку с министрами или бывшими министрами, изъявившими желание его сопровождать. Сев на корабль в Бордо, он мог бы добраться до Пор-Вандра. Узнав это, Пьер Лаваль и его приспешники совершили настоящий набег на особняк префектуры.

Разговор был крайне горячим. Лаваль заявил, что сто депутатов и сенаторов собрались, чтобы удержать президента республики от осуществления этого замысла. Прозвучали слова «измена» и «предательство». «Если вы покинете Францию, – кричит Лаваль, – то никогда больше не ступите на ее землю!» Как все слабые люди, Лебрен упрямится и говорит: «Я не подчинюсь». – «Тогда подавайте в отставку». И вот в тот момент, когда Лаваль уже готов уйти, Лебрен совершает необъяснимый жест: берет его за руки и с волнением пожимает.

В ночь с 19 на 20 июня немецкая авиация сбросила на Бордо примерно шестьдесят бомб; в итоге шестьдесят три погибших и сто девяносто пять раненых. Способ ускорить переговоры.

20 июня адмирал Дарлан, по-прежнему непоследовательный, велел вывесить в обеих палатах следующее уведомление:

«Правительство, согласное с председателями палат, решило вчера, 19 июня, что сегодня, 20 июня, парламентарии сядут на борт “Массилии”. Но, поскольку река заминирована в Пойяке, “Массилия” не смогла подняться до Бордо, как предполагалось, и осталась в Вердоне.

Таким образом, парламентариям следует прибыть в Вердон на машинах, которые должно предоставить им правительство. Военно-морской флот не может сделать ничего другого».

Многие из политиков ответили на приглашение Дарлана и с супругами, сожительницами, семьями, слугами сели на это роскошное пассажирское судно, которое в обычное время использовалось на южноамериканских линиях.

Самыми известными из пассажиров были Даладье, Мандель, Ивон Дельбо, Жан Зэ, Мендес-Франс…

Отплытие было отнюдь не из легких. Экипаж, считая этих политических деятелей ответственными за беды Франции, отказывался поднимать якорь, хотя на борту находился сам Кампенши, который четырьмя днями ранее еще был министром военно-морского флота.

В море парламентарии узнали о заключении перемирия с Германией. Они составили единодушное послание председателю палаты, прося, чтобы он дал приказ вернуть их в Бордо. Капитан отказался передавать сообщение. Он имел особые инструкции.

Тогда Кампенши предпринял тщетную попытку убедить капитана направить судно в Лондон. Поскольку тот не получал на сей счет никаких указаний, он высадил своих высокопоставленных пассажиров в Касабланке, где и начались их неприятности. Позже благородный Дарлан велит отдать их под суд как дезертиров.

V
Конец партии

Вивонн – большое селение в двадцати километрах к югу от Пуатье, примечательное, пожалуй, только тем, что именно здесь Равальяку, [9]9
  Франсуа Равальяк – убийца короля Франции Генриха IV. (Прим. ред.)


[Закрыть]родившемуся в этих краях, было видение, будто ему предстоит убить короля. Но в первую очередь это место, где пересекаются два важных пути: национальная дорога Пуатье – Ангулем и департаментская, соединяющая Монлюсон с Лузиньяном.

Перемещение наших спешно отступающих войск было так хорошо налажено, что, когда 21 июня в середине дня, двигаясь из Сен-Мексена, я прибыл к Вивонну, сюда стекались части со всех четырех сторон, и перекресток оказался намертво заблокирован.

Такое скопление транспорта – настоящий подарок для вражеской авиации. Вынужденный ждать, когда дорога освободится, я выстроил свои машины вдоль обочины и тут заметил в небе прочерченный самолетом-разведчиком большой круг белого дыма. Очевидно, это был ориентир, указывающий на это военное месиво. Через несколько мгновений послышалось тяжелое гудение. Я приказал своим людям покинуть машины, а сам, прыгнув в канаву, прижался к откосу.

Первая волна самолетов пролетела над нами на небольшой высоте. Я увидел, как из их брюха посыпались бомбы. Земля дрогнула подо мной. Еще до того как летчики смогли нас обнаружить, нас накрыло второй волной. На этот раз меня чуть было не разрезало пулеметной очередью. Пули прошли справа, всего в нескольких сантиметрах, поднимаясь от ног к голове и пробивая землю с довольно неприятным свистом.

Когда тревога миновала, я увидел на расстоянии нескольких метров мертвого солдата из неизвестной части; из его бедра, развороченного взрывом бомбы, торчали желтый жир и окровавленное мясо.

Все мои люди остались целы. Я проверил машины – они тоже не получили никаких повреждений. Был только этот таинственный убитый, взявшийся неизвестно откуда, словно искупительная жертва для утоления ярости богов.

Пока мои подчиненные копали ему временную могилу, я отправился пешком в городок, чтобы разыскать своего подполковника и дать ему отчет. И нашел его на перекрестке, все такого же огромного и бледного, опиравшегося на окованную медью длинную землемерную палку, которую он, должно быть, подобрал в каком-то брошенном английском автомобиле. Подполковник спокойно отдавал приказы, чтобы разгрузить перекресток.

Я был рядом с ним, когда начался новый воздушный налет, во время которого на нас сбросили с десяток бомб. ДʼАрод остался на ногах и «приветствовал» каждое падение снаряда легким кивком головы. Внезапно я почувствовал его руку на своем плече.

– Ложитесь, мой мальчик! – крикнул мне он. – Сам-то я не ложусь, потому что у меня сердце больное!

Когда вражеские самолеты скрылись из виду, мы обнаружили в трех шагах от себя уткнувшуюся в траву, словно крупный кабанчик, пятисоткилограммовую неразорвавшуюся бомбу.

Я всегда полагал, что где-то есть рука, направляющая случай. Признайтесь, что было бы досадно, если бы моя карьера закончилась так рано!

Моя добрая звезда, по крайней мере одна из моих звезд, дважды в течение часа уберегла меня от того, чтобы оказаться одним из последних погибших во французской кампании. Поскольку уже завтра, в восемнадцать часов пятьдесят минут, было подписано перемирие с Германией.

Оставалось дополнить его перемирием с Италией, на что потребовалось еще два дня, и мы остановились.

Я следовал за группировкой дʼАрода, но с некоторым отставанием из-за медлительности моих машин. Мы были настоящим арьергардом. Пуату, Лимузен, Перигор… Рюффек, Сент-Аман, Ангулем, Монморо… Я регулярно приходил последним.

24 июня после полудня, когда я въезжал в Дордонь, доброжелательные крестьяне предупредили меня, что впереди, в километре отсюда, по дороге, пересекающей мою, движется немецкая танковая дивизия. Не хватало еще наткнуться на эти танки! Но как быть?

Я съехал с главной дороги и, положившись в который раз на почтовый календарь, двинулся по самым мелким проселкам. Остановившись недалеко от перекрестка, стал наблюдать.

Подразделения немецкой дивизии не следовали непосредственно одно за другим. Иногда промежутки составляли многие минуты.

Я дождался одного из таких благоприятных моментов и, благодарение богу, удачно пересек шоссе во главе своей колонны.

И мы поехали дальше по спокойной сельской местности.

В конце дня я достиг Монпона, где нашел своего подполковника в доме нотариуса. Как всегда, определенный порядок был соблюден: двое вооруженных дневальных стояли в дверях.

– А! Вы все-таки смогли нас догнать, – сказал он мне. – Ну что ж, мой мальчик, я уж и не чаял вас увидеть.

Мы поговорили еще несколько минут, как вдруг в дом ворвался запыхавшийся солдат с ликующим криком:

– Готово, господин подполковник, готово! Они его подписали, это перемирие!

ДʼАрод не отреагировал. Он удовлетворился лишь тем, что довольно тихо сказал:

– Хорошо, мой мальчик. Можешь идти. Я тебя благодарю.

Казалось, что новость ему неприятна.

И тут на моих глазах разыгрался один из самых удивительных человеческих спектаклей, которые мне доводилось видеть.

Шея моего подполковника над воротником кителя налилась кровью, потом побагровели подбородок и шрам, оставленный пикой улана в 1914 году. Потом тот же цвет принял нос, сломанный о препятствие на конных состязаниях – «у моей лошади при проходе через параллельные брусья случилась закупорка сосудов. Упала замертво…» – потом виски. Это лицо, когда-то равномерно белое, теперь стало темно-красным до самого лба.

Я побежал на кухню за стаканом воды. Он выпил, и покраснение постепенно исчезло.

Так я узнал, что выражение «прилив крови» – не пустой образ. Он и в самом деле оказался сердечником, мой подполковник.

Партия была сыграна, не оставалось ни одной карты.

Девять месяцев назад я воображал, как отправлюсь верхом на Берлин. И оказался в Дордони со своими нелепыми тележками.

Меня терзало чувство чудовищного унижения; и оно будет терзать меня до конца жизни.

Книга третья
Уход в себя

I
Убийство республики

В последующие за перемирием дни Франция была словно ошалевшей и лихорадочно возбужденной.

Ошалевшей от военной катастрофы, которую люди прочувствовали так, будто на страну обрушился удар дубины. Все иллюстрированные журналы воспроизвели на обложке залитое слезами и искаженное от горя лицо какого-то славного пятидесятилетнего человека – земледельца, коммерсанта или бухгалтера, – казавшееся символом национального отчаяния.

А лихорадочно возбужденной, потому что все пары, все семьи, разлученные и разбросанные из-за боев или массового бегства, пытались найти друг друга. Не было такой матери, жены, сестры, любовницы, которая не писала бы, не звонила бы, не бегала бы, чтобы узнать, где находится ее сын, муж, брат, любовник. И была счастлива, если поиски не приводили ее к госпиталю либо кладбищу. А солдат искал, куда могли податься его близкие. Образовались огромные пустоты из-за отсутствия полутора миллиона человек, взятых в плен. Большинство из них, впрочем, могли бы избежать плена, но одни были убаюканы невесть какой надеждой, другие впали в оцепенение, и таким образом все они позволили увести себя, как остриженных овец. Они вернутся только пять лет спустя.

Что же оставалось каждому – как военному, так и штатскому? Ничего. Разве что замкнуться в самом себе и в своем непосредственном окружении.

Я не был в числе тех, кто услышал первый или второй призыв де Голля. Но я почитал его воззвание в «Петит Жиронд», ежедневной бордоской газете, свободно выходившей еще несколько дней, где ему была посвящена заметка из пятнадцати строчек. Я тогда был расквартирован в некогда принадлежавшем Монтеню замке Сен-Мишель, где провел несколько ночей, восхищаясь толстой круглой башней, в которой первый из великих французских мыслителей писал под балками с вырезанными на них римскими и греческими изречениями.

Статья в «Петит Жиронд» возымела свое действие. Я поспешил показать ее нескольким сослуживцам, у которых она вызвала тот же порыв, что и у меня. Через час, во главе четырех-пяти младших лейтенантов и аспирантов моего возраста, я предстал перед подполковником дʼАродом и, вытянувшись по стойке «смирно», сказал ему:

– Господин подполковник, мы пришли с просьбой дать нам свободу.

– И зачем? – спросил он.

– Чтобы попытаться присоединиться к генералу де Голлю.

Мы ведь вышли из Сомюра, не стоит этого забывать. Уехать, чтобы продолжить борьбу, – да. Но не без разрешения.

Тогда наш долговязый, бледный и великолепный подполковник сказал нам:

– Мои милые друзья, однако, под вашим началом люди. Их не бросают. И к тому же позвольте мне думать, что маршал Петен – лучший судья, чем генерал де Голль, в вопросах чести французской армии.

Мой подполковник был образцом солдата. Если бы он получил приказ отправиться в Северную Африку, то исполнил бы его без колебаний, и весь его полк преданно последовал бы за ним. Но именно потому, что он был солдат, маршал и дал приказ прекратить сопротивление. И он прекратил; ошеломленный, подавленный, но прекратил.

Петену нет прощения именно за то, что он предоставлял утешение трусости, потворствовал косности и оправдывал измену.

В то время сослуживцы мои вели себя по-разному, в зависимости от крепости их духа. Меня, как самого молодого и самого младшего по званию, определили на должность ответственного за офицерскую столовую полка, кое-как восстановленную в Сент-Фуа-ле-Гранде. Когда однажды во время обеда, зачитывая вслух меню, я объявил: «Телячья печень», – один майор-резервист, разыгрывавший этакого аристократа-фанфарона, воскликнул: «Ах нет, малыш, больше никакой телячьей печенки, война окончена!» То, что он не любил потроха, – еще куда ни шло. Но какая связь между печенкой и окончанием войны?!

А вот еще один случай. Среди нас был провансальский дворянчик, высокого роста, весьма упитанный и довольный собой, которому досталось, как самому старому лейтенанту, временное командование эскадроном, к коему я был приписан. Он объявил молодым офицерам, собранным под его началом, что представляет их всех к военному кресту с лестной характеристикой в приказе. Очевидно, для него это был способ, возглавив список героев, самому получить награду. Мы дружно рассмеялись ему в лицо и попросили спрятать листок в карман. Привести людей, сохранив при этом оружие, не казалось нам подвигом, заслуживавшим отличия.

Один лейтенант из соседнего эскадрона бросил свою противотанковую пушку в Дордонь. Его обязали выудить ее и наказали двумя неделями ареста. Вся наша тяжелая техника должна была быть передана неприятелю под контролем комиссий перемирия.

Немцы, озабоченные тем, чтобы у них были развязаны руки для продолжения войны с Англией, диктовали Франции довольно хитроумные условия перемирия, превращая французов не в завоеванную или аннексированную, но скорее в вассальную нацию. Они разбили страну на три зоны: запретную зону, включавшую Эльзас, часть Лотарингии и прибрежные области, где контроль осуществлялся непосредственно немецкими службами; так называемую свободную зону к югу от Луары с французским, петеновским, правительством; и оккупированную зону между ними, где располагались силовые структуры рейха, в частности жандармерия и полиция, но администрация зависела от свободной зоны. Это приводило к усложнению необходимых процедур. Кроме того, солдаты и властные структуры захватчика получили инструкцию: вести себя с побежденными вежливо и проявлять терпимость. Людоед подпилил себе зубы, чтобы казаться улыбчивым.

Все это время Петен голосом доброго дедушки, ворчавшего на своих внуков, убеждал французов, что они сами повинны в своих несчастьях, что они были побеждены из-за собственных ошибок, беззаботности, невежественности и распущенности нравов. Он даже имел наглость утверждать, что тяжкое несчастье стало справедливым наказанием за их грехи.

«Я ненавижу ложь, которая причинила вам столько зла», – бросил он свою знаменитую фразу. Петен, стало быть, изрекал истину.И проповедовал возврат к земле, «земле, которая не лжет», что также было уходом в себя.

29 июня совершенно раздавленное и не слишком дееспособное правительство Петена переехало из Бордо в Клермон-Ферран, чтобы 1 июля остановиться в Виши. Термальному курорту предстояло стать убогой столицей.

Петен и Лаваль обосновались в «Отеле дю парк», а его министерства – в прочих гостиницах. Секретарши поставили свои пишущие машинки в ванных комнатах. Все это напоминало дешевую оперетту.

У Пьера Лаваля, который не мог пережить, что во время выборов 1936 года у него отняли власть, были две навязчивые идеи: сговор с Германией и уничтожение Третьей республики. И Лаваль составил проект государственной реформы, который рассчитывал представить на рассмотрение парламента, созванного 10 июля:

«Единственная статья:Национальная ассамблея передает всю власть правительству республики под руководством маршала Петена, председателя Совета, чтобы утвердить одним или несколькими актами новую конституцию Французского государства.

Эта конституция должна гарантировать право на Труд, Семью и Отчизну. Она будет ратифицирована ассамблеями, которые создаст».

Третья республика агонизировала. Судьба была готова нанести ей последний удар.

Англичане, по-прежнему неуверенные в ситуации с французским флотом, насчет которого имели лишь ненадежные заверения адмирала Дарлана, чтобы положить конец своему беспокойству, решились на операцию «Катапульта». 3 июля на рассвете все французские корабли, стоявшие в Портсмуте и Плимуте, были захвачены. Стремительная и хорошо проведенная операция. За исключением одной отчаянной стычки, стоившей жизни двум британским офицерам и одному матросу, равно как и французскому боцману, французские экипажи без сопротивления сошли на берег.

Тогда же мощная английская эскадра под командованием адмирала Соммервилла появилась в море возле Орана, где на широком рейде Мерс-эль-Кебира стояла на якоре треть французского флота. У адмирала Женсуля, который им командовал, было довольно ограниченное представление о чести. Ему не хватило проницательности; он недооценил решимости наших союзников и ненадежности собственной позиции.

Не позволив подняться на борт посланцу английского адмирала, он получил его предложения в письменном виде. Предложения те содержали заверения в уважении и верности братству по оружию; там же выражались сожаления по поводу вынужденных крайних мер.

Вот предложения, сделанные адмиралу Женсулю:

1. Вы продолжите борьбу вместе с нами.

2. Вы направитесь в какой-нибудь британский порт; экипажи вернутся на родину при первой возможности. Корабли будут возвращены Франции, как только кончатся боевые действия, а ущерб, который им может быть причинен, будет возмещен.

3. Вы направитесь вместе с нами с ограниченным экипажем в какой-нибудь французский порт на Антильских островах или доверите ваши разоруженные суда Соединенным Штатам, где они будут в безопасности.

4. В случае если вы откажетесь от этих разумных предложений, я должен буду, к моему глубокому сожалению, потребовать от вас затопить ваши корабли через шесть часов.

Я получил приказ использовать все силовые средства, чтобы ваши суда не попали к немцам или итальянцам…

Переговоры продолжались почти весь день и велись через английского офицера, бывшего военного атташе в Париже, чей крейсер стоял бортом к борту с французским адмиральским кораблем. Женсуль противился всему. Он передал в Виши лишь последнее из английских предложений: «Послан ультиматум; потопите ваши корабли; срок шесть часов; мы вас принудим силой. Ответ: мы ответим силой на силу». Разумеется, Дарлан одобрил действия Женсуля.

Британский адмирал и его офицеры были постоянно на связи с Лондоном и давали понять, что с трудом сдерживаются, чтобы не открыть огонь по французским морякам.

Черчилль, не покидавший зала заседаний и находившийся в постоянном контакте с первым лордом Адмиралтейства и первым морским лордом, отправил Соммервиллу телеграмму: «Вы облечены самой неприятной и самой трудной миссией, которая когда-либо поручалась британскому адмиралу, но мы питаем к вам полное доверие и весьма рассчитываем, что вы четко ее исполните».

В семнадцать часов Соммервилл отдал своим кораблям приказ открыть огонь при поддержке морской авиации.

Четверть часа спустя Женсуль отправил своему коллеге следующую телеграмму: «Все мои корабли выведены из строя; прошу вас прекратить огонь».

Итог этих пятнадцати минут был ужасен. Кроме линкора «Страсбург» и четырех эскадренных миноносцев, которые смогли ускользнуть, вся остальная флотилия была уничтожена, в том числе «Дюнкерк», выброшенный на берег, и «Бретань», затонувшая с девятью сотнями людей на борту. В результате тысяча триста погибших и пропавших без вести.

Черчиллю было небезызвестно, какую безотчетную англофобию это вызовет не только у французских моряков, но и у всего населения Франции. Однако он хотел показать миру, что не отступит ни перед чем, чтобы обеспечить защиту Англии.

В то же время адмирал Годфруа, командующий флотом в Александрии, оказался дальновиднее Женсуля: он договорился с адмиралом Канигхемом, чтобы его разоруженные суда оставались на рейде до конца военных действий.

Но Мерс-эль-Кебирское дело вызвало колебания среди сторонников генерала де Голля и на какое-то время замедлило приток добровольцев в его немногочисленное войско.

Во Франции случившееся дало новые аргументы пораженцам и сторонникам сотрудничества с Германией. Лаваль объявил, что отныне Франция в состоянии войны с Англией. Это усиливало его позиции, тем более что он готовился собрать Ассамблею, на рассмотрение которой собирался представить свою единственную статью.

Было предпринято несколько попыток воспротивиться такому ходу событий. Но Лаваль с помощью хитроумных уловок и рычагов власти их успешно сорвал, даже когда сопротивление его действиям было санкционировано Петеном. «Маршал соглашается на все и тотчас же забывает», – говорил Лаваль.

В Виши собралось около семисот парламентариев. Казино, где 10 июля состоялось заседание, ввело новую игру – игру в институты власти.

Дебаты были короткими, поскольку сторонники Лаваля, устроив большой шум, добились того, что не было ни дискуссии, ни разъяснений по голосованию.

Только восемьдесят парламентариев имели мужество проголосовать против, семнадцать воздержались. Остальные пятьсот шестьдесят девять подписали свидетельство о смерти республики.

Так замечательная палата Народного фронта 1936 года, социалистическая палата сорокачасовой рабочей недели и оплачиваемых отпусков, не только проиграла войну, но и отдала страну дряблой диктатуре престарелого маршала, попавшего в полную зависимость от оккупантов. Марк Блок написал по этому поводу: «Похоже, что странный исторический закон регулирует отношения государств с их военными вождями. Когда они победители, их почти всегда держат в отдалении от власти; но будучи побежденными, они получают ее из рук страны, которой не смогли добыть победу… усыпанные звездами и медалями мундиры символизируют вместе с жертвами, принесенными на поле боя, славу прошлого и, быть может, будущего».

А пока согласие Петена сотрудничать с победителем не побуждало население проявлять величие духа. Об этом свидетельствовало объявление, прибитое в августе 1940-го к дверям префектуры Ангулема: «Немецкие власти извещают, что доносы рассматриваться не будут из-за слишком большого их числа».