Текст книги "Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков"
Автор книги: Морис Симашко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
Люди стояли кучкой напротив дома: перевязанные платками бабы из поселка и отдельно офицерские жены. Жена прапорщика Горбунова стояла несколько в стороне. Проходящие мимо солдаты и обыватели останавливались, смотрели с удивлением в окна. Там, как в церкви, горели свечи и видна была елка, увешанная всякими игрушками. Слышалась гармонь и детское пение: «Станьте, детки, станьте в круг».
Мужик в сурчиной шапке и чистом праздничном полушубке задержался, покрутил головой:
– Чтой-то киргиз напридумал!
– Загодя ходил: у кого, мол, дети есть, на елку звал, – объясняла словоохотливая баба.
– Какое же у кыргызов рождество? Татарская у них вера.
– Не рождество, а так, мол, для детишек забава…
– Гляди, и елку вроде раздобыл!
– Так то арча, на взгорье за Алаколем ее целый лес…
На крытое железом крыльцо вышел хозяин дома без шапки, в мундирном пальто с отворотами:
– Заходите в дом, господа, чьи тут дети. Милости просим!..
Жена лекаря Кульчевского неуверенно шагнула к крыльцу.
– Идите, идите, Ксения Сергеевна. – Алтынсарин подал ей руку, повернулся к жене прапорщика. – И вы, Евдокия Матвеевна, прошу покорно…
Обе вошли в дом. Лишь третья – жена квартирмейстера Краманенкова – осталась стоять на крыльце.
– Прошу и вас, что же вы!
Алтынсарин, отступив в сторону, звал в дом толпившихся баб. Те, чьи дети были внутри, стали робко входить на крыльцо. За ними потянулись и другие. Некоторые смотрели в окна, прижавшись лицами к оттаявшему стеклу.
В большой, занимающей половину дома комнате было тепло. С подоконников бежала стаявшая со стекол вода. Укрепленная в кресте елка стояла как раз посредине, упираясь золоченой звездой в беленый потолок. На стуле у стены сидел приказчик Кухнер, из бывших кантонистов, выполняющий в укреплении также роль парикмахера, и играл на саратовской гармонии. Человек пятнадцать детей разного возраста, взявшись за руки, ходили вокруг елки.
– Меня, дети, называйте Иван Алексеевич, – объявил Алтынсарин. – Теперь станем учиться танцевать!
Сбросив пальто, он принялся расставлять пары. Девочек было четыре. В первой паре он поставил двенадцатилетнего сына Краманенкова в гимназической куртке и дочку сотника Чернова – совсем уже барышню. За ними встал мальчик из поселка в армячке и больших, не по росту, сапогах. В паре с ним была бойкая девочка в цветастых шароварчиках и со множеством косичек на голове – дочка лавочника Файзуллы. Черкеша – сына Мамажана он поставил с другой девочкой из поселка, в валенках и сарафане, надетом прямо поверх теплой, как видно, материнской, кофты. Остальные разобрались сами и стояли в ожидании, глядя на него с открытыми ртами. Кухнер заиграл кадриль. Алтынсарин вдруг повернулся к жене лекаря Кульчевского:
– Вы бы руководили мной, Ксения Сергеевна. Я ведь не совсем ловок в танцах.
Кульчевская – средних лет высокая, строгая дама – опустила глаза, потом вдруг решительно сняла шубку, бросила на стол у стены. И сразу помолодела, сделалась стройной, на щеках взялся румянец. Протянув руку хозяину дома, она уверенно повела его в ритурнели. Потом деловито показывала детям, как надлежит ставить ногу, на каком счете возвращаться. Все, как могли, повторяли за ней. Скоро сделалось шумно и весело.
Потом устроили игру для маленьких. Те бегали и ловили друг друга. Взявшись за бока, ходили под музыку цепочкой. Раздавался сигнал, и все поспешно бросались к своим стульям. Оставшийся без места должен был ловить других с завязанными глазами.
Вовсе уж все освоились, когда началась борьба. Хозяин дома показывал, как борются киргизы, берясь за пояса. Сильнее оказался самый невидный из киргизских мальчиков – Кабыл. На голову ниже других, он ловко валил на пол рослого, здорового Черкеша и поселкового Егорку в больших сапогах. Лишь с сыном Краманенкова никак не мог он управиться. Тот сам знал какой-то гимнастический секрет и никак не уступал. С улицы напирали зрители. Задержавшийся накануне возле дома мужик в полушубке притоптывал в дверях:
– Так, под стегно его теперь бери… Ну, и ты, слышь, не поддавайся, коленом делай упор!
Но сын Краманенкова, серьезный лобастый мальчик, почему-то опустил руки и отошел в сторону. Все притихли. Сам Краманенков стоял на пороге, глядя каким-то темным, болезненным взглядом на происходящее. Жена его, развеселившаяся со всеми, как-то потухла, торопливо стала доставать с вешалки гимназическое пальтишко с башлыком.
– Изволите рождеству радоваться? – мягко, как всегда, заговорил интендантский офицер. Рот у него дергался. Быстро взглянул он на елку, на Кухнера, задержался на придвинутой к стене учебной доске. Там мелом были размечены линии и написано разбитое на слоги слово «адам». Краманенков поднял брови. – Это кто же, позвольте вас спросить? Прародитель?
– У киргизов, Виталий Никифорович, таким образом значается слово «человек», – сказал ему Алтынсарин.
– Так-с… Весьма, весьма любопытно!
Краманенков повернулся и пошел. Жена взяла уже одетого мальчика за руку и пошла следом. В дверях мальчик виновато оглянулся.
– Ты еще приходи, Алексей! – сказал ему Алтынсарин.
Праздник продолжался. Хозяин дома ушел, а вместо него пришел Дед Мороз с мешком. Каждого он вызывал громким голосом и давал из мешка кулек с подарком. Маленькие грызли орехи и курагу, играли бумажными мячиками на резинке, дули в глиняные свистульки. Старшим вдобавок дали книжки с картинками.
Потом танцевали с Дедом Морозом, и дети громко кричали:
– Иван Алексеевич, я уже умею!
– Смотрите, Иван Алексеевич…
Под конец Алтынсарин сказал, подавая шубку жене лекаря Кульчевского:
– Благодарю вас от лица детей, Ксения Сергеевна, за помощь!
Вид у него был строгий и торжественный. Она удивленно посмотрела на него, поклонилась:
– Это вас надо благодарить за доброе сердце.
Маленький сын прапорщицы Горбуновой все не хотел уходить и тянул мать назад, к елке.
– Спасибо вам, Иван Алексеевич, – чуть слышно сказала и та, покраснев от смущения.
– Идемте, Евдокия Матвеевна! – позвала ее Кульчевская, надевающая башлык на голову доверенной ей дочери сотника Чернова. Держа детей за руки, они вместе пошли к офицерским квартирам.
«19 января 1861 года. Укрепление Оренбургское… Краманенков вывез с собой на обратный путь немалое количество возов кляуз и нечистот для представления их к главам…»
Вспомнился взгляд мальчика в гимназической куртке перед тем, как пошел тот от елки за отцом. И жена словно бы дышать перестает при муже. Еще когда пришел он звать на елку, она всплеснула руками:
– Нет, не надо это, господин Алтынсарин. Уж поверьте, не надо!
Но тут сын с какой-то взрослой тоской посмотрел на нее, и она опустила глаза:
– Да может быть, придем, Виталий Никифорович как будто уезжает…
Уже к концу первого урока, когда открыл он при своем доме школу, Краманенков стоял напротив и заглядывал в окно. Совсем никакого касательства не имело это к его прямой службе, и служба интендатского офицера была обеспечивать квартирами, продовольствием и фуражом укрепление и принадлежащие к нему линейные посты. Всякий раз, когда звонил он с урока и на урок, то видел Краманенкова то через дорогу от школы, то на комендантском крыльце.
Через два дня после того, как открыл он у себя на дому школу, солдат позвал его к коменданту.
– Поскольку… Отсутствие распоряжения… Надлежащий порядок…
– Господин барон изволит высказать свое недоумение по поводу непредусмотренных в гарнизоне звонков, – пояснил слова коменданта сидящий там всегда Краманенков. – Ввиду того, что указание по школе не поступило… Неизвестно также, какие там преподаются науки и внушаются мысли.
– Господин барон в любой час может посетить нашу школу, – твердо ответил он. – Что касается звонков, то они производятся строго с регламентацией Министерства просвещения, принятой как для казенных, так и частных гимназий и училищ.
– Есть еще ваша служба переводчика, – напомнил Краманенков.
– Согласно формуляру, служба моя делится на две части. – Он говорил в сторону барона фон Менгдена, как бы не видя интендантского офицера. – Вторая часть по переводу с языка киргизского на встречах с населением мной выполняется в каждом необходимом случае. Впрочем, по вашему желанию могу освободить себя от исполнения этой части, оставшись только при учительской должности…
Каждый день в точно назначенное время звенел звонок при школе. Даже часы в гарнизоне сверяли по нему. Поручая Гребневу звонить, он уезжал еще несколько раз далеко в степь. Звонок слышался, где бы он ни находился.
В один из дней Гребнев прибежал к нему взволнованный и положил на стол новенький двугривенный:
– Виталий Никифорович дали… Смотри, говорит, Гребнев, как и что там у киргиза. Мол, не все чисто это, со школой. Так ты слушай, что он говорит киргизятам, и мне приноси. Тем более язык ихний разбираешь…
– Ну и что ты? – спросил он у подростка.
Гребнев засмеялся, и острый природный ум вдруг выступил в простодушном лице:
– Все ему повысказал. Что, значит, цепь на дубе золотая, и ученый кот заместо сторожа туда-сюда ходит. Уж не фармазон ли, говорю, Ваше благородие, этот самый Алтынсарин. Ну, вроде капитана Копейкина[68]68
Странствующий сюжет о знаменитом разбойнике.
[Закрыть]. Так и остались в раздумье Виталий Никифорович…
Все знали про клеенчатую тетрадь у Краманенкова, и что тот заносит туда замечания о поведении офицеров и обывателей. Какое-то особое начальство, помимо интендантского, было у него. Говорили, под судом состоял квартирмейстер в Саратове по казенному делу и грозила ему каторга. Но только где-то вступились за него и ограничились переводом и степь. Сейчас Краманенков с зимним обозом поехал в Оренбург…
Про что еще писать Николаю Ивановичу? Коль речь о Краманенкове, то нисколько он того не боится. Так или иначе, а открытая правда на его стороне, как и в
Странствующий сюжет о знаменитом разбойнике. случае с Красовским. Даже здесь разве имеет подлинную силу Краманенков. Потому и принужден скрываться от дневного света с каким-то своим тайным начальством. Вот и Гребнев это точно чувствует. Так, прямо, не могут эти люди выступить против школы для казахов.
Другое дело, как на самих казахов станут влиять они. Еще в Оренбурге ощущалось это противоречие. Корни уходили глубоко, еще к хромому генералу, вступившему в спор с генерал-губернатором и министром.
«Спрашивается, какая из того польза, если я выучу их переписать что-нибудь, сам не умея сочинять, читать, не понимая… Научу наизусть формальным фразам, как, например: по предписанию Областного правления за № таким-то… Не вынеся с собой из учения в школе ни порядочного образования, ни хорошего понятия, они гордо выступят в степь, и, показывая себя многознающпм человеком, больше законщиком, в тем не будут сомневаться киргизы, они употребят во зло свое маленькое знание, станут безжалостными обидчиками киргизов же…»
Некому, кроме Николая Ивановича, написать про обиходную жизнь, что запуталась у него. Мать, и бабушка, да тетушка Фатима здесь с ним. А хозяйство все на Тоболе. И не смотрят хорошо за скотом нанятые со стороны люди. Из лучшего табуна оставленного дедом, уже пало, как сообщили ему, семьдесят голов. Сюда переводить – так нужны зимовье и выпаса. Полсотни его лошадей пасет тут со своими конями родич и друг Мамажан, больше не сможет. Хоть знал он, что нелегко вести хозяйство, да все равно голова кругом идет.
И не все ли одно, на Тургае или в другом месте будет его домашняя школа, раз не думают ее открывать от правительства. Накануне рождества шел он от коменданта и остановился, удивленный. Несмотря на мороз, солдаты сметали снег с комендантского дома и офицерских казарм, красили крыши теплой маслянистой краской. Другие старательно белили стены. Только осенью тут производили ремонт, и дома стояли как новые. К чему было это повторное крашение?
– Средства, господин Алтынсарин, неиспользованные оставались, – мягко заговорил появившийся рядом Краманенков. – Изволите видеть, школа все одно не открывается. А средства надо куда-то девать.
Квартирмейстер улыбался, глядя прямо ему в глаза.
Он написал попечителю Плотникову о своем желании перевести укрепления в степь, ближе к Золотому озеру. Там и с хозяйством можно будет лучше распорядиться. Пусть же, коль не оставил еще Оренбурга Николай Иванович, поспошествует за него перед Плотниковым, да еще с попечителем Алексеем Александровичем Бобровниковым поговорит…
Неужто и взаправду, как писал ему, уедет Николай Иванович? Как же тогда будет все остальное?..
3Все стояли на плацу. Бабы и дети из поселка пришли от речки и глядели, защищаясь руками от слепящего глаза горячего ветра. Солдаты в долгом ожидании нарушили ровность рядов. Унтер Цыбин ругался подлыми словами, выстраивая их заново. Лошади мотали мордами, и казаки сидели в седлах с ленивым, скучным видом, как принято у них в линейной службе. Отдельно стояли статские чиновники в мокрых от жары полотняных мундирах и с ними отец Василий Бирюков с пономарем Гришкой.
Линейный с вышки замахал флажком.
– Едет! – выдохнули в толпе.
Отличающийся звучным голосом сотник Носков, выделяемый обычно в торжественное дежурство, привстал в стременах:
– Гар-рни-зон!..
Пропела труба, пробил барабан. Три коляски, одна за другой, съехали с дороги, покатили по взбрызнутому водой песку. Полусотня конвоя по трое в ряд выехала следом из пыли, стала устраиваться на краю плаца.
Генерал с чуть косящим глазом принял рапорт коменданта Оренбургского укрепления барона фон Менгдена, повернулся к строю:
– Здорово, братцы!
– Здравия желаем, Ваше превосходительство! – с точностью ответили солдаты.
– Здорово, казаки! – сказал генерал, пройдя и встав напротив линейного эскадрона.
Те ответили, как водилось у них, вразнобой.
– Здравь… лай… ва… ва… ства!
Все было известно: и генерал, много раз до того приезжавший в укрепление, и прибывшие с ним офицеры, и даже то, что приехал новый комендант.
– Гляди, так и верно Яков Петрович, – заговорили среди обывателей. – Он, значит, и будет начальник.
– А ты почем знаешь?
– Так писарь комендантский говорил.
С рождества шли разговоры о новом коменданте и говорили по-всякому. Называли майора Худякова, бывшего комендантом в соседнем Уральском укреплении на Иргизе, потом какого-то вовсе незнакомого офицера из штаба корпуса. С десяток их сменилось за пятнадцать лет, что стоит укрепление.
Генерал с офицерами и бароном прошли между тем в комендантское правление. Конвойные казаки по команде спешились, повели поить лошадей. То же сделали и ездовые с колясок. Остальные стояли по-прежнему, обдуваемые сухим ветром из степи.
Минут через тридцать генерал и офицеры вышли на крыльцо. Сотник Носков скомандовал «смирно», запела труба. Генерал шагнул к строю, расставил ноги:
– Представляю вам, братцы, нового вашего командира, капитана, э… капитана… – Генерал запнулся и как бы в недоумении развел руками. – Впрочем, так или иначе, уже майора Яковлева.
Новый комендант смотрел ровно, лишь чуть дернулась у него бровь.
– Ура новому командиру! – скомандовал сотник Носков.
– Ур-ра-а! – протяжно закричали солдаты и казаки. Кричали и обыватели. Яковлева знали тут, поскольку он всякий год приезжал с топографами. Да и наемных рабочих брал для своей роты из поселка, так что тоже многих знал в лицо.
Тем не менее Яковлев вместе с генералом подходил к каждой роте и представлялся офицерам. Последними рекомендовались ему статские чины и вольнонаемный состав.
– Весьма доволен… Весьма доволен! – повторял новый комендант, резко протягивая руку.
Напротив зауряд-хорунжего Алтынсарина он задержался:
– А вы здесь… Очень рад тому, Иван Алексеевич!
Говорил Яковлев громко, со строгим видом, но никто не впадал от того в растерянность. Знали его такую манеру. Однако же хмур был Яковлев всерьез. Когда генерал ушел на отдых, он принялся распекать ездового с последней, нагруженной вещами коляски:
– Говорил тебе, мерзавцу: не тыкать узлы как попало. Вон лампу разбил!
Посреди узлов в коляске терпеливо сидела лет тридцати женщина с добрым широким лицом, очень похожая на майора. В толпе уже знали, что это сестра его Дарья Петровна, приехавшая из Тверской губернии.
– В девках задержалась! – пояснил кто-то.
– Это почему же?
– Да кто ведает?
Знали также причину плохого расположения духа нового коменданта. Два года уже носил он майорские погоны, а все числился в капитанах. Где-то не утверждали представление отдельного Оренбургского корпуса. Связано это было, как говорили, с послаблением, что делал он ссыльным солдатам. История с Шевченко попала даже в газеты.
Толпа продолжала стоять, наблюдая, как солдаты вносят в комендантскую квартиру узлы и корзины с коляски. Вещи прежнего коменданта стояли уже уложенные. Там и был-то всего один чемодан и вешалка для шинели. Гребнев по указанию Дарьи Петровны раскладывал вещи, помогал развешивать картины и иконы.
– Где же ты обитаешь сейчас? Все у солдат? – спросил у подростка Яковлев.
– При школе мы теперь, Яков Петрович.
– Так разве есть тут школа? – удивился новый комендант. В этот момент зазвенел резкий, высокий звонок. Никто не обратил на это внимания, лишь новый комендант повернул голову. Сразу после развода он мерным, расчетливым шагом, какой держат старые топографы, пошел вдоль улицы. Дойдя до дома с крыльцом в начале порядка, комендант поднялся по ступеням, толкнул дверь.
В правой стороне дома слышались голоса.
– Аким ушел на реку ку-па-ца…
Это говорил, стоя с мелком в руке возле серой почему-то доски, киргизенок в широких штанах и выпущенной поверх штанов рубашке. В усердии мальчик таращил черные глаза, и было видно, как трудно дается ему последнее слово. За длинным и таким же серым столом сидели трое других детей. А в стороне боком стоял другой стол, при котором находились Гребнев и громадный великовозрастный киргиз с плечами в добрую сажень. Так же, как и мальчики, держали они в пальцах перья, выводя что-то в тетрадях.
– Купать-ся… так оно пишется, уктын ба[69]69
Понимаешь?
[Закрыть]? А также производить другие действия. – Зауряд-хорунжий Алтынсарин протянул руку к другому ученику. – Скажи, Черкеш, какие ты знаешь действия?
Тот подскочил, заговорил быстро, упирая всякий раз на следний слог.
– Одевать-ся, умывать-ся…
Алтынсарин чуть наклонил голову в сторону нового коменданта и продолжал говорить – медленно, выделяя каждое слово:
– Теперь мы запишем. Я буду диктовать: «А-ким пошел на ре-ку ку-па-ца…»
Яковлев сделал шаг назад и остался в сенях. Минут через десять Гребнев взял со стола большие серебряные часы, вышел из дома. На коменданта он и не поглядел при этом. Какой-то особенный, высокий и чистый звонок раздался на улице.
– Доброе утро, Яков Петрович!
Алтынсарин смотрел на коменданта с серьезностью.
– Что же, и Гребнев у вас учится? – спросил Яковлев.
– Это так, отдельно от детей. У них свои задания…
Они вышли на крыльцо. Ровно дул степной ветер. Где-то хрипло и нестройно пели солдаты. Баба несла от реки полные ведра с водой. Корова посреди улицы выедала проросшие между колеями жесткие бодылья.
– Да-с, со школой не решается дело. – Майор Яковлев говорил все с той же отрывистой строгостью в голосе. – Имел честь перед отъездом беседовать о сем предмете с Их превосходительством Василием Васильевичем. Только не в генерале Григорьеве суть. Он, видите, желает, чтобы в школах инородческих практические науки преподавались. Не обращать их в рассадники чиновничества. От того ведь и в России пошла беда. Да некоторые люди при губернаторе хотят как раз одних писарей получить из киргизов. К тому примешивается и давняя неприятность Василия Васильевича с этими людьми. Помните: кара беты. Не в одних только школах дело.
Несвойственная ожесточенность послышалась в голосе Яковлева. У него дернулась бровь, как на плацу, когда приехавший генерал назвал вдруг его капитаном.
«26 января 1862 года. Укрепление Оренбургское… Дорогой наш Николай Иванович!.. Четыре ученика имею у себя, ими и занимаюсь. «Самоучитель русского языка для киргизов» – их наставник, вполне достигающий той доброй цели, которую Вы имели при сочинении его. В «Самоучителе» в особенности порядок постепенного учения детей русскому языку изложен превосходно. Мы, понимающие, по крайней мере, всю выгоду знания киргизами русского языка, воссылаем Вам искреннее спасибо. Правда, есть некоторые ошибки в киргизском переводе, но они ничего не значат при толковом разъяснении детям преподавателя. Присланные Вами ко мне для продажи восемь книг я распродал давно…»
Беспокоить или нет Николая Ивановича всем, что происходит вкруг него? Да и до него ли тому в Казани, когда сам только усваивается. О Василии Васильевиче он и там, верно, знает. При прошлом губернаторе уже было неладно. А уж при новом – Безаке всю власть забрал Красовский. Одним из противоречий его с Генералом как раз и состоят киргизские школы. Приезжавший капитан Андриевский говорил, что и формально Василий Васильевич уже отстранен от должности.
Ему-то здесь, на Тургае, думалось, что и вовсе не имеет это к нему прямого отношения, кроме задержки с открытием школы. Однако же лишь вчера вызвал его к себе Яков Петрович. Не глядя ему в глаза, заговорил:
– Имею необходимость формально выяснить у вас, Иван Алексеевич, при каких обстоятельствах был принуждаем вами к магометанской вере живущий при укреплении недоросль?
У него дух перехватило:
– Извольте объясниться, Яков Петрович!
Яковлев молча придвинул к нему бумагу. Он взялся читать, но четко написанные слова прыгали перед глазами. Отстранившись, он посмотрел на все так же ровно стоящего коменданта и снова возвратился к чтению… «По донесению осведомленных лиц упомянутый недоросль по имени Гребнев, родом из поселенцев, проходит в означенной школе магометанский уклад и, как видно, принуждается к обрядам. Также и прочие ученики незаконной школы воспитываются в духе превратного вольномыслия, никак не ограниченные утвержденными правительством правилами. Зауряд-хорунжий Ибрагим Алтынсарин, и в предыдущей службе отличившийся строптивостью…» Подпись была прямая: Действительный статский советник Красовский.
Упершись взглядом в одну точку, сидел он у коменданта, и мысли, как лошади в скачке, обгоняли друг друга… Николай Иванович зовет его к себе в Казань, где тот теперь профессором в университете. Продолжить образование можно с помощью друзей, да и есть кому на Тоболе присмотреть за матерью. Семинария для инородцев должна также открыться. Только как же тогда купленный им колокол?..
Еще в прошлый год писал он через барона просьбу об откомандировании его в степь, подальше от укрепления. И при этом коменданте, когда опять отдалилось открытие школы, подтвердил он свой рапорт. Даже Алексея Александровича Бобровникова просил о поддержке. Что еще, кроме школы, держит его здесь?..
Комендант сделал шаг к столу, дал ему линованный лист бумаги с печатью укрепления в левом углу:
– Пишите!
Он взял перо, обдумывая объяснение. Следовало только найти нужный тон. Ясно, что бумагу из губернского присутствия ему никак не должны были показывать. Здесь уж доверительность к нему Якова Петровича. Отвечать приходилось по форме лишь на устный вопрос командира укрепления, которому по службе он подчиняется. «В связи с устным представлением Вашего высокоблагородия о якобы имеющем место принуждении недоросля Гребнева…»
– Что вы там пишете?!
Он удивленно поднял голову. Холодное, всеотметающее бешенство было в светло-голубых, выкаченных глазах майора Яковлева. Руки держались строго по швам.
– …Я русский офицер, милостивый государь, а не исполнитель интриг. Извольте раз и навсегда это запомнить!
Стекло дрожало в окне. Рука с жестким мундирным обшлагом сорвала со стола исписанный им лист, бросила вместо него другой:
– Извольте помнить также о вашем ко мне подчинении в службе. Пишите не свое, а что я вам скажу… – Яковлев диктовал, словно выкрикивал команду:-«Начальнику штаба Отдельного Оренбургского корпуса от коменданта Оренбургского укрепления. Рапорт… Ввиду получения мной письма от Его преосходительства действительного статского советника господина Красовского по делу находящейся во вверенном мне укреплении киргизской школы, считаю себя обязанным сообщить Вам следующее. Школа, ныне действующая в пределах укрепления при бескорыстном и доброхотном участии зауряд-хорунжего Алтынсарина, является как бы приготовительной к имеющей открыться здесь одной из четырех киргизских школ, предусмотренных Министерством народного просвещения. Зауряд-хорунжий Алтынсарин формально утвержден в должности учителя лишь с попутным исполнением переводческой службы. Мной лично проверено состояние дела в школе, каковое ведется гоподином Алтынсариным достойно и с похвальными намерениями. Что касается обучения грамоте при школе великовозрастных поселенца Гребнева и киргиза Дауранбека Смагулова, то не вижу в том проступка, как и в совместном их учении. Все касающееся якобы имевшего место принуждения Гребнева к магометанству со стороны Алтынсарина является злостным наветом на благородного человека, имеющим цель остановить его в полезной и необходимой для Отечества деятельности…»
Ему даже жарко стало от своего минутного сомнения в человеке. Совсем как мальчик в школе поднял он глаза.
– А вашему рапорту тогдашнему, Иван Алексеевич, касательно оставления службы, я не дал ходу, – уже спокойно сказал Яковлев. – А терпение тут русское нужно иметь…
«Печатные слова некоторых умнейших, что киргиз – колотырник, киргиз кровожаден, останутся навсегда только безжизненным нечетным словом. А Вы, Николай Иванович, три года скитавшийся по Ордынской степи, я уверен, что скажете: киргизы – народ сметливый, умный, способный, но необразованный. Об образовании киргизов начальство так заботится, что предпочитает лучше красить крыши и без того красные, белить стены и без того белые, нежели приступить к постройке училищ при укреплениях. Но бог с ними, мне ли критиковать начальство…
Яков Петрович, мой начальник, Вам кланяется, а также Дарья Петровна Яковлева просит меня передавать Вам и Екатерине Степановне их нижайшее почтение… Весь Ваш Алтынсарин».
