355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Моника Блэк » Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии » Текст книги (страница 1)
Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:47

Текст книги "Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии"


Автор книги: Моника Блэк


Жанры:

   

История

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Моника Блэк
Смерть в Берлине От Веймарской республики до разделенной Германии

БЛАГОДАРНОСТИ

Я рада возможности поблагодарить тех людей и те организации, которые способствовали созданию этой книги.

Начну с начала – с Виргинского университета, где под руководством Алона Конфино я писала диссертацию, послужившую отправной точкой для этой книги. Если в двух словах, Алон – идеальный научный руководитель. Он был серьезен и мудр, всегда вдохновлял меня и проявлял замечательное сочетание жесткости, воображения, чувства юмора и живого ума в своей роли наставника и руководителя. Я в неоплатном долгу перед ним. Хочу также выразить особую благодарность Ленарду Берланстайну, Аллану Мегиллу, Эрику Мидельфорту и Софии Розенфельд – требовательным и в высшей степени одаренным преподавателям и ученым, у которых я многому научилась и к которым испытываю огромную благодарность.

Эта работа получила щедрое финансирование – стипендии Германского фонда Маршалла и Совета по европейским исследованиям; Совета по социально-научным исследованиям и берлинской программы Свободного университета Берлина; Фонда Эндрю У. Меллона и Совета по библиотечным и информационным ресурсам. Я смогла дописать диссертацию – в таком прекрасном городе, как Вена – благодаря годовому гранту Центра религии и демократии Виргинского университета. Я крайне признательна за всю эту помощь и предоставленные ею возможности.

На некоторых этапах проекта я пользовалась поддержкой Германского исторического института (GHI) в Вашингтоне. В 2002 и 2006 гг. я принимала участие в семинарах, спонсированных GHI, а в 2007 г. моя диссертация получила Премию Фрица Штерна, что было для меня большой честью. Хочу сказать большое спасибо членам комитета Премии: Астрид Эккерт, Норману Года и Джорджу Уильямсону, а также самому профессору Штерну. Особую благодарность выражаю Давиду Лазару из GHI, почти с самого начала проявлявшему большой интерес к этому проекту. Благодарю также за помощь и доброту Ричарда Ветцеля.

Очень многим я обязана и берлинским архивам. Хочу особенно поблагодарить работников Evangelisches Zentralarchiv [нем. Центрального евангелического архива11
  Здесь и всюду в квадратных скобках – примечания переводчика.


[Закрыть]
], проявивших такую доброту, когда летом 2002 г. я приехала в поисках «материалов на тему смерти». Они, конечно, были озадачены и таким запросом, и моей архивной naïveté [фр. наивностью], но не подали виду. Благодарю также фрау Риму Гутте из Управления по городскому развитию при берлинском Сенате. Управление – совсем не архив, а административный офис Land [нем. земли] Берлин. Много раз фрау Гутте позволяла мне приходить к ней в офис и копировать документы об имеющихся в городе военных захоронениях, всегда быстро и содержательно отвечала на вопросы и электронные письма. Столь же прекрасны были сотрудники Deutsche Dienststelle [нем. букв. Германской службы – т. е. Германской службы поиска бывших военнослужащих вермахта], которая тоже является не архивом, а агентством Land [нем. земли] Берлин. Подозреваю, что на время я вытеснила кого-то из офиса, который открыли для меня, чтобы я могла читать письма тех, кто разыскивал пропавших родственников после 1945 г.; я благодарю их за гостеприимство и обходительность и за кофе, которым они меня угощали.

За годы работы над этим исследованием чрезвычайно полезна была и помощь многих коллег и друзей. Я за многое признательна Полу Беттсу, особенно за то, что он помог мне увидеть мою работу напечатанной на страницах «German History» в 2009 г. Я исключительно признательна Питеру Фрицше и Майклу Гейеру за их неоценимую поддержку.

Хотелось бы также выразить большую благодарность Ричарду Бесселу, Фрэнку Биессу, Дороти Бранц, Дженнифер Эванс, Кристиану Гошелю, Свенье Гольтерман, Мартине Кессель, Молли Лоберг, Мишель Мойд, Дирку Шуману и Эдит Шеффер.

Большое спасибо издательству Кембриджского университета и в особенности Эрику Крэхану за сопровождение книги в процессе редактирования и вплоть до ее завершения. Спасибо также Джейсону Пржибыльски за его помощь на протяжении всего пути и Барбаре Уолтхолл за ее скрупулезное и внимательное содействие в превращении книги в единое целое. Анну Баррингтон я горячо благодарю за виртуозную (и очень терпеливую!) работу над указателем.

От всего сердца хочу поблагодарить тех, кто читал эту работу на стадии рукописи. Их замечательные наблюдения помогли улучшить разные аспекты книги и дали мне возможность посмотреть на рукопись так, как я не смотрела на нее. Я попыталась учесть их прекрасные предложения по ее улучшению.

Особенно хотелось бы упомянуть о поддержке, какую я получила от моих коллег с исторического факультета Университета Фурмана, где я работала с 2007 г. и почти до того самого момента, когда в 2010 г. должна была выйти эта книга. В Университете Фурмана я узнала многое из того, что касается связи преподавания и письма, преподавания и исследования, и думаю, что благодаря тем открытиям книга стала лучше, чем была бы без них. Благодарю также коллег – участников Фурмановского семинара преподавателей, прошедшего весной 2009 г., за весьма ценные комментарии ко вступительной части книги.

Главы 3, 4, 5 и 6 были частично опубликованы ранее, хотя и в существенно ином виде. Выражаю признательность издателям и редакторам бюллетеня Германского исторического института «Германская история» и книги «Между массовой смертью и частной потерей: место мертвых в Германии XX века» под редакцией Алона Конфино, Пола Беттса и Дирка Шумана [Berghahn, 2008] за разрешение частично использовать в этой книге опубликованные в них статьи.

И напоследок главное: Мэтью Гиллису, моему неутомимому защитнику и самому задушевному другу, я посвящаю эту книгу.

СОКРАЩЕНИЯ

В основном тексте и примечаниях встречаются следующие сокращения. Аббревиатуры, обозначающие названия архивов или используемые в ссылках на архивы, указаны в списке литературы.

АКМ – Ассоциация по кладбищам и мемориалам (Arbeitsgemeinschaft Friedhof und Denkmal – AFD)

ГДР – Германская Демократическая Республика

ЕЦГ – Евангелическая (протестантская) церковь Германии (Evangelische Kirche in Deutschland – EKD)

Королевские ВВС – Королевские военно-воздушные силы Великобритании

КПГ – Коммунистическая партия Германии (Kommunistische Partei Deutschlands – KPD)

ЛЛЛ – Ленин – Либкнехт – Люксембург

Народный союз – Народный союз Германии по уходу за военными захоронениями (Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge)

НННП – Немецкая национальная народная партия (Deutschnationale Volkspartei – DNVP)

НСДАП – Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei – NSDAP), или Нацистская партия

НСФК – Национал-социалистический авиакорпус (Nationalsozialistische Fliegerkorps – NSFK)

ОКВ – Верховное командование вермахта (Oberkommando der Wehrmacht – OKW)

РГПК – Рабочая группа по планированию кладбищ (Provisatorische Arbeitskreis für Friedhofsgestaltung – PAF)

СВАГ – Советская военная администрация в Германии (Sowjetische Militäradministration in Deutschland – SMAD)

СД – служба безопасности (Sicherheitsdienst – SD) рейхсфюрера СС

СДПГ – Социал-демократическая партия Германии (Sozialdemokratische Partei Deutschlands – SPD)

СЕПГ – Социалистическая единая партия Германии (Sozialistische Einheitspartei Deutschlands – SED)

СЗО – Советская зона оккупации (Sowjetische Besatzungszone – SBZ) Германии

СКС – Союзнический контрольный совет

СС – «охранные отряды» (Schutzstaffel – SS) НСДАП

ФРГ – Федеративная Республика Германии

ХДС – Христианско-демократический союз (Christlich Demokratische Union – CDU)

ВВЕДЕНИЕ

Предметом этой книги являются ритуалы, практики и представления, окружавшие смерть в одной из крупнейших мировых столиц, Берлине, в период наиболее сильных и продолжительных перемен, какие были в современной истории. Между последними годами Веймарской республики и возведением Берлинской стены, в течение трех бурных десятилетий, Берлин вновь и вновь переживал кардинальные трансформации: из нового Вавилона и столицы слабой и умирающей республики – в штаб нацистской революции и одну из стран «оси» (фашистского блока). После разгрома Германии в ходе грандиозного столкновения город был поделен надвое: одна его часть превратилась в столицу Германской Демократической Республики (ГДР), другая – в аванпост либеральной демократии, территориально «отделенный» от государства, к которому принадлежал, – Федеративной Республики Германии (ФРГ). От паники Великой депрессии через возникновение нацистской расовой империи до войны, геноцида, оккупации и национального разделения – перемены, которые вытерпел этот город и на которые сам обрек мир, были ошеломительны по масштабности и периодичности.

В то же время предмет этой книги – смерть – есть нечто такое, что мы инстинктивно считаем чем-то постоянным. Пока я изучала и описывала смерть в Берлине, мне то и дело вспоминались две истории из детства. Я думала о них как о своеобразных ориентирах, поскольку то, что больше всего интересовало меня в предмете, многие склонны считать депрессивным и даже страшным. Источники тех историй – две абсолютно разные стороны моей семьи. Семья отца моей матери выращивала табак в сельском округе Рэндольф в Северной Каролине. У прабабки по материнской линии было пятнадцать детей, почти половина из них – девочки. Для дочерей – моих двоюродных бабушек – казалось вполне обычным погрузиться в пятничный вечер вместе с прабабушкой в машину и поехать в местную похоронную контору: посмотреть. И совершенно неважно, были ли они знакомы с тем, кто лежит в похоронном зале, или с его близкими. Затем они возвращались домой и обсуждали, хорошо или жалко выглядел человек, лежал он как живой или нет и насколько хорошо (или, реже, плохо) сделал свою работу распорядитель похорон. Им было легче выносить подобные суждения в тех случаях, если они не знали умершего и его семью.

С другой стороны моей семьи – центральноевропейцы и горожане. Родители отца были венгры, всю жизнь, то есть до конца 1944 г., прожившие в Будапеште. Бежав от Красной Армии во время сражения за Будапешт, в 1945 г. они оказались в лагере беженцев в британской оккупационной зоне Германии, рядом с Кёльном, где прожили несколько лет, после чего эмигрировали в Аргентину. Вероятно, неистовыми и внезапными превратностями истории и объяснялся свойственный родителям отца черный юмор. В качестве примера того, что´ они находили смешным, можно привести одну из их любимых дискуссий – о том, кто из них умрет первым и каким способом, причем среди способов называлось и самоубийство. Прабабка и двоюродные бабушки из сельского округа Северной Каролины нашли бы подобные разговоры «нездоровыми». Однако они вовсе не считали таковыми пятничные поездки в погребальную контору с целью посмотреть на умерших незнакомцев. То было не более чем добродушное и совершенно обычное для деревни времяпрепровождение.

Эти истории из моего детства могут служить иллюстрациями того, что, хотя факт смерти остается постоянным условием человеческого существования везде и всегда, мысли о ней могут разительно отличаться в разных культурах. То, что кажется нездоровым, кощунственным, неэтичным или противоестественным в одном культурном контексте, в другом может считаться всего лишь смешным. Это касается и того, как мы обращаемся с телами умерших, что почти всегда связано с моральными вопросами, то есть с вопросами о том, что можно делать, а чего нельзя. Одна из интересных особенностей ритуалов смерти (как подготавливаются тела умерших к погребению; как проводятся похороны; как вообще избавляются от трупов; как мы увековечиваем память об ушедших и говорим о них; даже как мы одеваемся на похороны, поем ли мы песни, разговариваем ли, плачем ли во время похорон) состоит в следующем: хотя не существует никаких сводов правил относительно того, каким образом должны выполняться подобные вещи, мы тем не менее знаем, когда они делаются «неправильно» или как-то так, что вызывают у нас и у других чувство неловкости. Это знание отнюдь не является врожденным или инстинктивным; это вопрос культуры на ее самом глубинном уровне. Практики смерти встроены в сложную сеть ценностей, установок и сенсибильностей, характерных для группы людей в определенное время, что и позволяет индивидам знать, почти бессознательно, что нужно и чего не нужно делать, когда речь идет о покойниках22
  См.: Metcalf P., Huntington R. Celebrations of Death: The Anthropology of Mortuary Ritual. 2nd edn. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 204 – 206.


[Закрыть]
. Вот почему антропологи, социологи, историки и другие исследователи человеческой жизни, сообществ и поведения столь часто обращаются к соблюдаемым при прощании с умершими обрядам и обычаям, желая вывести из них представление о глубинных пластах культуры, которые зачастую не вполне осознаются самими исполнителями обрядов смерти.

В течение тридцати с лишним лет, описываемых в этой книге, Берлин находился в центре едва ли не самых драматических событий не только германской, но и европейской и всемирной истории. На рубеже 1920 – 1930-х гг., с которого начинается этот рассказ, Веймарская республика была демократией, находящейся, однако, под угрозой ввиду нарастающего политического экстремизма и разрухи Великой депрессии, особенно в столице – Берлине. Вскоре довольно большая часть избирателей Германии, ищущая альтернативы очевидной нерешительности и несостоятельности республиканской политики, поддержит авторитарный и популистский пафос Адольфа Гитлера, который приведет его Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (НСДАП, или нацистская партия) к электоральному успеху, а его самого – к должности канцлера Германии. Многие жители Берлина будут приветствовать власть Гитлера и партии факельными парадами и песнями. Нацизм – это не столько конкретный план политических действий, сколько набор догм, нацеленный на культурную революцию, радикальную трансформацию немецкого общества в Volksgemeinschaft – народную, или расовую, общность. В последующие годы нацисты множеством разных способов спроецируют свои фантазии об абсолютной власти и свою расовую утопию на Берлин, изменяя город по своему образу и подобию.

В 1939 г., вторгшись в соседнюю Польшу, нацисты начали Вторую мировую войну – самый разрушительный конфликт за всю человеческую историю. Они режиссировали эту войну из Берлина, и там же, в столице Третьего рейха, разработали план создания в Восточной Европе основанной на расе империи – посредством пленения и переселения целых народов и организации геноцида и этнической чистки. Даже в ходе реализации этого проекта победа не давалась немцам; линия фронта приближалась к Берлину, и он превратился в цель интенсивной воздушной бомбардировки, оставившей после себя десятки тысяч убитых среди гражданского населения и разрушившей город – его жилые дома, фабрики, мосты, улицы, парки и кладбища. Под конец катастрофической войны Берлин оставался последним европейским полем сражения. Когда бои прекратились, разгром и разорение города оказались тотальными. 8 мая 1945 г. в Карлсхорсте, пригороде Берлина, остатки германских вооруженных сил были окружены советскими триумфаторами.

В последовавшие за окончанием Второй мировой войны годы Берлин, оккупированный армиями военной коалиции, был переустроен заново. Разделенный между коммунистическим Востоком и либерально-демократическим Западом, город стал эпицентром холодной войны и местом, где столкнулись две концепции построения идеального общества33
  См.: Fulbook F. Interpretations of the Two Germanies, 1945 – 1990. N.Y.: St. Martin’s, 2000. P. 2.


[Закрыть]
. В Берлине произошел первый серьезный кризис времен холодной войны – берлинская блокада и воздушный мост, – предвещавший, казалось, Третью мировую. Этого не произошло, тем не менее вскоре Германия и Берлин были формально разделены. В следующие двенадцать лет в Восточном Берлине и Западном Берлине стали развиваться уникальные и независимые друг от друга уклады жизни. Но разделение города не было четко выражено – вплоть до одного летнего утра 1961 г. Проснувшись 13 августа, жители Восточного и Западного Берлинов обнаружили, что их город кардинальным образом (и, казалось, навсегда) разъединен – стеной, которая надолго останется стоять как физическое воплощение диктаторского восточногерманского коммунизма.

Таковы основные контуры, таков общий фон социальной, политической и идеологической трансформации, задающие важные декорации и контекст, в которых разворачивается история смерти в Берлине. В смутные десятилетия между 1930 г. и тем летним утром 1961 г., когда выросла Берлинская стена, смерть была константой, каковой она и всегда является в человеческой жизни. При кардинально различных стилях политического управления и в чрезвычайно непохожих идеологических обстоятельствах; среди превратностей тотальной войны, воздушных бомбардировок и их последствий; во время оккупации иностранными войсками и введения новых форм управления и социальной организации жители Берлина – мужчины и женщины, религиозные и нерелигиозные, богатые и бедные, заметные и безвестные – умирали, а их родные и друзья, сверстники, пасторы и коллеги хоронили их, оплакивали и поминали. На протяжении трех десятилетий радикальных перемен жители Берлина думали о собственной смерти и о возможности загробной жизни, воображали небеса, Страшный суд или достижение нирваны. Они ходили на похороны близких, скорбели, почитали умерших и ухаживали за могилами. Однако многочисленные практики, посредством которых жители Берлина устанавливали связь со смертью в абстрактном смысле и заботились о покойниках в смысле буквальном, их способы поминания, те, кого они решали помянуть, и даже их мысли о жизни после смерти – все это вовсе не было постоянным. Это менялось со временем – вместе с политическими, социальными, идеологическими, материальными и прочими переменами.

Цель этой книги – рассказать альтернативную историю крупного столичного города Берлина; историю, на которую оказали неизгладимое влияние и которую непрерывно меняли столкновения его жителей со смертью, ее переживание и осмысление. На каждом этапе истории города берлинцы были вынуждены сталкиваться с фактом конечности жизни, с ее свидетельствами и последствиями на несколько изменившихся условиях – на тех условиях, которые они сами создавали и пересоздавали, хотя почти никогда не сознавали этого. Если город, по памятному выражению Льюиса Мамфорда, есть «сознательное произведение искусства», то мы не поймем ни его самого, ни его постоянного создания и пересоздания вне связи с умами миллионов его создателей. В то же время, как мудро заметил Мамфорд, мы также должны понимать, как ментальность обусловлена существующими «городскими формами», меняющимися временами и потребностями, материальными условиями, новыми формами социальной организации, политикой и т.д.44
  См.: Mumford L. The Lewis Mumford Reader / Ed. D.L. Miller. N.Y.: Pantheon Books, 1986. P. 104.


[Закрыть]
Через ритуалы и обычаи смерти и через меняющееся отношение к своим покойникам жители Берлина формулировали новое понимание того, что они являли собой как общность. Вместе с тем эти отношение, обычаи и ритуалы – даже при революционных режимах, будь то нацистский или коммунистический, – всегда основывались на традиции и коренились в более ранних способах действия.

Смерть, безусловно, является классической темой в исследовании ментальностей именно потому, что позволяет обнаружить популярные верования и показывает нам роль человеческого воображения, коллективных структур морали и эмоциональных паттернов в истории. Великий Карло Гинзбург отметил, что для истории ментальностей нередко характерна концентрация «на бессознательных, глубинных, пассивных элементах картины мира. Всякого рода пережитки, архаизмы, аффективные и иррациональные мотивировки – вот что составляет специфический предмет истории ментальностей»55
  Ginzburg C. The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller / Trans. J. Tedeschi, A. Tedeschi. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1992. P. XXIII. [Гизбург К. Сыр и черви: Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. / Пер. с итал. М.Л. Андреева, М.Н. Архангельской. М.: РОССПЭН, 2000. С. 45.]


[Закрыть]
. В то же время Гинзбург подчеркивал, что предпринятое им в книге «Сыр и черви» исследование ума жившего в XVI в. мельника Меноккио было бы неполным без изучения его рационалистических компонентов. В настоящей книге показано, как неизученные аспекты культуры – те, которые структурируют существование столь неявно, столь малозаметно, что часто совсем невидимы для современников, например ценности, связываемые со смертью, – являются тем не менее объектом данной умственной активности, поскольку современники придают им значения и меняют их. Эта работа должна также показать, каким образом смерть – нечто абсолютно повсеместное и кажущееся современникам неизменным и даже неизменяемым – служила основой для коллективного обновления в разных контекстах.

Задача усложняется тем, что в Германии XX в. о смерти в самом широком смысле, вне контекста мировых войн и Холокоста написано не так много. Существующие работы сосредоточены не столько на культурных паттернах и частных восприятиях, продолжительных практиках и традиционных сенсибильностях, сколько на некоторых ключевых вопросах, главный из которых – национальный культ, окружавший гибель на войне66
  Behrenbeck S. Der Kult um die toten Helden: Nationalsozialistische Mythen, Riten und Symbole 1923 bis 1945. Vierow bei Greifswald: SH-Verlag, 1996; Baird J. To Die for Germany: Heroes in the Nazi Pantheon. Indianapolis: Indiana University Press, 1990; Mosse G. Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. N.Y.: Oxford University Press, 1990; Latzel K. Vom Sterben im Krieg: Wandlungen in der Einstellung zum Soldatentod vom Siebenjährigen Krieg bis zum II. Weltkrieg. Warendorf: Verlag Fahlbusch & Co, 1988.


[Закрыть]
. Приступая к работе над книгой, я хотела посмотреть, можно ли задать такую рамку, чтобы совместить убийства и смерти, связанные с мировыми войнами и Холокостом, – и культурные восприятия смерти, существовавшие до, во время и после этих событий. Получившаяся рамка имеет вид хронологического повествования и характеризуется стремлением к максимальной точности и аккуратности по отношению к мельчайшим переменам и исторической специфичности в одном, ограниченном месте действия, насколько это позволяют источники. Я стараюсь увязать реальность, чудовищность и внезапность массовой насильственной смерти в Германии (включая смерть, с которой столкнулись немцы за пределами страны) с опытом индивидуальной утраты, долговременными культурными паттернами и меняющимися ментальными структурами, связанными со смертью в ее более прозаических, частных и «повседневных» формах77
  Смежные вопросы рассматривались в сб.: Between Mass Death and Individual Loss: The Place of the Dead in Twentieth-Century Germany / Eds. A. Confino, P. Betts, D. Schumann. N.Y.: Berghahn, 2008.


[Закрыть]
. Конечная цель книги в том, чтобы понять центральное значение смерти в меняющейся нравственной и социальной жизни берлинцев как «воображаемого столичного сообщества»88
  Так Бенджамин Картер Хетт обыграл широко известную идею Бенедикта Андерсона. См.: Hett B.C. Death in the Tiergarten: Murder and Criminal Justice in the Kaiser’s Berlin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004. P. 11.


[Закрыть]
, в городе, находившемся в центре поистине революционных событий середины XX в. Таким образом, я стараюсь провести и обнаружить связи между интимностью повседневной жизни и событиями на большой исторической сцене, изменившими жизнь миллионов.

Пожалуй, ближайший ориентир для исследователей смерти в европейском контексте – это работы французского историка Филиппа Арьеса. Один из центральных тезисов его знаменитой работы «Человек перед лицом смерти» состоит в том, что смерть, которая некогда была интимным событием, переживалась в лоне семьи и общины и получала авторитетное оформление посредством древних ритуалов церкви, в модерную эпоху стала пугающей99
  См.: Ariès P. The Hour of Our Death / Trans. Helen Weaver. N.Y.: Vintage, 1982. [Арьес Ф. Человек перед лицом смерти / Пер. с франц. В.К. Ронина. М.: Прогресс; Прогресс-Академия, 1992.]


[Закрыть]
. Арьес утверждал, что под влиянием секуляризации и медикализации европейцы (и американцы) стали изгонять смерть, ссылать умирающих в больницы. Несмотря на консервативность и даже донкихотство Арьеса, несмотря на его возмущение тем, что он считал дестабилизирующими эффектами современности1010
  Hutton P. Philippe Ariès and the Politics of French Cultural History. Amherst: University of Massachusetts Press, 2004. P. 116 – 117. См. также: Hutton P. Philippe Ariès: Between Tradition and History // Hutton P. History as an Art of Memory. Hanover, NH: University of New England Press, 1993. P. 91 – 105.


[Закрыть]
, это все же был человек своего времени, писавший в рамках великой традиции, которая восходит к французскому Просвещению и видит в развитии человечества неизбежное приближение к большему индивидуализму и отдаление от присущих коммуне ценностей и типичных для прошлого отношений. Этот нарратив наряду с личным опытом Арьеса сильно повлиял на его оценку смерти в модерную эпоху. «В дни моей молодости женщин, носивших траур, было не видно из-под черных вуалей и шелков. В буржуазных семьях дети, потерявшие бабушку, ходили в фиолетовом. Моя мать после 1945 г. последние двадцать лет своей жизни носила траур по сыну, погибшему на войне». Но даже такие почтенные обычаи отмерли за годы жизни Арьеса. После смерти во французских городах, замечал он, «ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. Старинный черный с серебром катафалк превратился в самый обычный лимузин, незаметный в потоке уличного движения. Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах все отныне происходит так, словно никто больше не умирает»1111
  Ariès P. The Hour of Our Death. P. 560. [Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. С. 455.]


[Закрыть]
.

Согласно социологу Гленис Ховарт, как раз незадолго до выхода книги Арьеса возник «тезис об отрицании смерти». Он возник, по ее объяснению, из влияния на ученых концепции Зигмунда Фрейда об отрицании как способе защиты психики от травмы1212
  См.: Howarth G. Death and Dying: A Sociological Introduction. Cambridge, MA: Polity, 2007. P. 31.


[Закрыть]
. В 1950 – 1960-х гг. Брайтон Джеффри Горер и другие социологи, оказавшие влияние на Арьеса1313
  См.: Mitchell A. Philippe Ariès and the French Way of Death // French Historical Studies. 1978. № 10:4. P. 684 – 695.


[Закрыть]
, видели в смерти практически новую форму порнографии – настолько постыдной стала она для современных людей1414
  См.: Gorer G. Death, Grief, and Mourning in Contemporary Britain. Salem: Ayer, 1987 (1-е изд. – 1965).


[Закрыть]
. Между тем Арьес и Горер служат хорошим примером того, почему формы объяснения, основанные на больших нарративах – таких, как «индивидуализация» и прочие модернистские парадигмы, – перестали пользоваться успехом в последние десятилетия. Ведь самое удивительное в случае обоих ученых то, что в основном они рассматривали отношение к смерти, пребывая в странном состоянии абстрагирования от катастрофических событий массовой смерти – мировых войн и Холокоста, которые даже разворачивались при их жизни, затрагивали их соотечественников и вовлекали человека в такой тесный контакт со смертью и мертвецами, как никогда прежде1515
  См.: Capdevila L., Voldman D. War Dead: Western Societies and the Casualties of War / Trans. R. Veasey. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2006; авторам удается придерживаться модернизующего нарратива Арьеса, но при этом быть внимательными к близости мертвых и живых в первой половине XX в.


[Закрыть]
.

В основе этого исследования лежит стремление преодолеть дистанцию, которую ученые вроде Арьеса и Горера при обсуждении взглядов на смерть сохраняли по отношению ко вполне реальному и разрушительному опыту смерти в Европе XX в. В век «страдания и процветания» смерть, несомненно, относилась к самому живому и живо запомненному опыту жителей Берлина в период между Первой мировой и 1950-ми гг. На протяжении тех десятилетий берлинцы проявляли по отношению к умершим глубокое чувство общественного и личного долга, переступающего пределы религии, класса и политики. Отнюдь не будучи отсоединены от смерти, жители Берлина, более того, демонстрировали порой одержимую связь с нею.

КАК ПОСТРОЕНА ЭТА КНИГА

Едва ли не центральное место в этом повествовании занимает смерть в годы Второй мировой войны. Вместе с тем одна из главных задач книги – выявить контрасты между восприятием и опытом смерти у жителей Берлина и тем, как их общественное существование было переоформлено связью с мертвыми в оба послевоенных периода: в расплывчатые с временно´й точки зрения периоды после Первой мировой и Второй мировой. Книга начинается с рассмотрения непрекращающихся, длящихся эффектов, которые произвела Первая мировая война на отношение к смерти и практики смерти в поздневеймарский и ранненацистский периоды. Здесь показано, что в 1939 г., когда война пришла вновь, воспоминания о смертях Первой мировой служили для жителей Берлина ближайшим ориентиром при осмыслении смертей Второй мировой – до того момента, как всеохватная реальность смерти Второй мировой проявилась в полную меру, поскольку этот опыт войны и смерти не был похож ни на что из того, что видел любой житель Берлина ранее. После 1945 г. берлинцы вновь столкнутся с последствиями массовой смерти, точно так же как после 1918 г., но совсем в других материальных, политических, идеологических и социальных условиях и – в контексте оккупации, а затем и разделения города.

Оглядываясь сегодня на беспрецедентное кровопролитие, происходившее повсюду на протяжении прошлого столетия, уже трудно вообразить, какая брешь была пробита в мире бесчеловечной, механизированной, массовой бойней Первой мировой войны. Воздействие привнесенных ею многообразных изломов в человеческую жизнь и мысль; мир, разрушенный ею, и мир, ею созданный, – все это остается предметом внимания историков, и многие из них усматривают в Первой мировой определяющий момент «рождения модерна». В Германии, которая оказалась одной из главных проигравших в Великой войне, миллионы смертей отбросили очень длинную и очень мрачную тень едва ли не на все сферы жизни: от политики до языка, от гендерных и иных социальных отношений до морали, эстетики и искусства. В Главе 1 показано, как спустя более чем десятилетие после Первой мировой войны мертвые в Берлине все еще преследовали живых, словно обвиняя в пренебрежении их памятью и их священной жертвой ради величия Германии1616
  Здесь важно отметить, что немецкое слово «Opfer», означающее «жертвоприношение» (sacrifice), означает также «пострадавший» (victim). Это может вызвать большие семантические трудности у того, кто одновременно читает немецкие и английские тексты. Вслед за другими историками я постаралась на протяжении своего рассказа показать различные способы употребления и нюансы слова «жертва» (sacrifice) в разные моменты времени. Подробнее о значениях жертвы в истории Германии см.: Biess F. Homecomings: Returning POWs and the Legacies of Defeat in Postwar Germany. Princeton: Princeton University Press, 2006 (в особенности гл. 1); Behrenbeck S. The Transformation of Sacrifice: German Identity between Heroic Narrative and Economic Success // Pain and Prosperity: Reconsidering Twentieth-Century German History / Eds. P. Betts, G. Eghigian. Stanford: Stanford University Press, 2003. P. 110 – 136; Sacrifice and National Belonging in Twentieth-Century Germany / Eds. G. Eghigian, M.P. Berg. Arlington: Texas A&M University Press, 2002.


[Закрыть]
. Это обстоятельство имело разнообразное влияние на городскую похоронную культуру. Оно напрочь дискредитировало Германскую империю и ее замысловатые и разукрашенные похороны и кладбища. Некоторые реформаторы спрашивали: как сказалось на нации то, что столько молодых людей окончили жизнь ничком брошенные в окопе, в то время как оставшиеся дома богачи продолжали устраивать пышные похороны? Эта мысль, а также желание дистанцировать Германию от того, что многие берлинцы в веймарский период считали бездушным самовозвеличением и индивидуализмом периода имперского, привели к требованиям реформы со стороны как левых, так и правых.

Пожалуй, не было другой политической организации в Германии 1920 – 1930-х гг., которая столь же серьезно отнеслась бы к «священной жертве» павших в Первой мировой войне или предприняла столь же радикальные меры по искуплению их смерти, как нацисты. Как будут неизменно заявлять сторонники нацистского движения, сам Третий рейх был рожден в траншеях Первой мировой, из смертей миллионов молодых мужчин-немцев. Нацисты настаивали на возрождающей и творческой силе сугубо мужской и строго героической смерти. Это лишь один пример космологического порыва – желания пересоздать мир на абсолютно новых началах, – который они проявляли в своих идеях о смерти. Этот порыв, как я описываю в Главе 2, принимал разные формы. После того как в 1933 г. Гитлер пришел к власти, сторонники нацистского нового порядка начали обновлять ритуалы, практики и пространства смерти в Берлине способами, которые были связаны с целью создания не просто расового государства, но расовой цивилизации. Формы почитания мертвых должны были быть очищены от «чуждых» элементов – столь же уверенно, как расовые «чужаки» были вычищены с «немецких» кладбищ. В нацистском Берлине и за его пределами практики смерти стали способом фундаментального отделения немцев от тех, кого нацисты обозначали как смертельного врага, само существование которого воспринималось враждебным немецкой жизни, – от евреев.

С началом Второй мировой войны уже существующие идеи о героической и жертвенной смерти на поле боя обрели новые смыслы. Тела и кровь мертвых немецких солдат были переосмыслены как инструмент колонизации, посредством которого чужие земли должны стать отчизной, или Heimat. Однако оборотной стороной этой реконфигурации пространства было одновременное уничтожение евреев, поляков и других расовых чужаков. Тем временем в Берлине, на высочайших уровнях режима возникло беспокойство о том, как жители Берлина и другие немцы отреагируют на пересмотр болезненных событий прошлого, когда столько молодых людей начали терять жизнь на войне. Но поскольку германские армии мчались от одной невероятно быстрой победы к другой, подобные страхи оказались преждевременны; берлинцы проявляли удивительную стойкость перед лицом массовой гибели на полях сражений и желали, чтобы погибшим на войне оказывался особый почет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю