Текст книги "Песнь о братьях"

Автор книги: Моисей Тейф

Присяга
Пер. Ю. Мориц

 
От Волги по степям ходил
Колонной огненной мороз.
Мои морщины холодил
Кристаллами последних слез,
 
 
Слезой ребенка и жены,
Которых небу целовать.
Мы были вооружены,
Мы отправлялись воевать.
 
 
– Равняйсь направо! Грудь вперед
Кричал солдатам старшина.
Кто выживет и кто умрет —
Мы все равны, одна страна.
 
 
Играй, трубач, и вейся, флаг,
Мы все вернемся, смерти нет!
И замыкает левый фланг
Еврей, лирический поэт.
 
 
Читай присягу, старшина,
Взойди на белое крыльцо.
У нас у всех – одна страна,
Одна война, одно лицо.
 
 
И если плен – так лучше тлен,
Так лучше песне пулю в рот.
Целуй покрепче флаг с колен,
Мы отправляемся на фронт.
 
 
И… шагом арш! И вейся, флаг.
Кто выживет и кто умрет?
Поэт из Минска – левый фланг.
– Равняйсь направо! Грудь вперед!
 
 
А там, где белый снег сиял
В долине белой, как бумага,
Там белым зайчиком стоял
Ребенок мой, моя присяга.
 

1941

Старшина
Пер. А. Кронгауз

 
Завалило снегом всех,
Стелется метель по скату,
И, проваливаясь в снег,
Старшина стучит к комбату.
Сонный поднялся комбат
И скорей за автомат:
– Что за новость приволок.
Старшина – солдатский бог?
Может, вражеский десант?
– Нет, товарищ лейтенант!
– Спирт привез? Ребят обрадуй..
– Нет, товарищ лейтенант!
– Вызывают за наградой?
– Нет, товарищ лейтенант!
– От невесты, может, новость?
– Нет, товарищ лейтенант!
– Старшина, имей же совесть,
Шутишь ты, а может, пьян?
– Не шучу я и не пьян.
В штаб доставили баян. —
Лейтенант вскочил: – Да ну?!
Крепко обнял старшину:
Моего седлай коня,
Вороного «Быстрого»,
Горячее он огня
И быстрее выстрела…
Мчись скорей в политотдел,
И чтоб баян не проглядел. —
Нет дороги – целина,
Стелется метель по скату…
Выполняет старшина
Приказание комбата.
Конь летит по целине,
По деревням ветер свищет.
Пепелища. Пепелища…
К штабу мчится на коне
Славный минский паренек,
Старшина – солдатский бог.
 
 
Спирт во флягах на столе —
   Молодец старшина!
И обед кипит в котле —
   Молодец старшина!
И в кисетах есть махра —
   Молодец старшина!
Письма всем принес с утра —
   Молодец старшина!
Так гони скорей коня, старшина,
Батарее нашей песня нужна…
 
 
Пролетает час-другой,
Над замерзшею рекой
Занимается рассвет,
Поле освещается…
Старшины все нет и нет,
Он не возвращается.
 
 
Сел комбат за телефон:
– «Дон!»
«Дон!»
Слышишь, «Дон?!»
Это говорит «Двина».
Был у вас мой старшина?
 
 
– Старшина?
Нет, не бывал!
Погоди, он ростом мал?
Как же, был такой у нас,
Ускакал домой тотчас…
Прямо с «Дона» на «Двину»
Ожидайте старшину…
 
 
Снова день…
И ночь кончается…
Вьюга хлещет вдоль дорог.
И опять не возвращается
Старшина – солдатский бог.
 
 
Показался наконец
Из-за леса жеребец,
Распушил по ветру хвост,
Закричали все:
– Кос-кос!
 
 
Но не шел он – поднял уши,
Натянулся весь струной,
Будто песню ветра слушал,
Песню вьюги за спиной,
На спине его меж ссадин
Опустевшее седло,
Где же, конь, твой смелый всадник,
Или вьюгою смело?
 
 
На комбате нет лица.
– В лес! За мною! Три бойца!
 
 
…Вдруг споткнулся на бегу —
Шинели зеленые,
Два фашиста на снегу,
Вьюгой убеленные.
На шинелях кровь черна
Чуть снежком заметена.
Что-то там темнеет с краю
Возле сломанной сосны,
Не ушанка ль меховая?
Да! Ушанка старшины!
Вот и сам он в стороне
Спит на снежной простыне,
На торжественной, безбрежной,
Что расстелена вокруг,
Спит он на постели снежной
Под родное пенье вьюг.
Завертелся снежный улей
Сон спокоен. Ночь глуха.
И баян, пробитый пулей,
Развернул над ним меха.
 

1942

Девушка-пилот
Пер. Р. Сеф

 
Аэродром.
На зеленом фоне
Девушка в летном комбинезоне.
 
 
Смотрит в бинокль,
Туда, где пламя
Над Гомелем в небо взвилось столбами.
 
 
И кажется – вот он,
Подать рукою,
Город родной над тихой рекою.
 
 
Аэродром.
На зеленом фоне
Стройная девушка в комбинезоне.
 
 
Все, что вчера
Было мирным кровом,
Видится ей лишь в дыму багровом.
– Там, командир, вон за этим яром,
Детство мое объято пожаром…
 
 
– Слушай!
Разведчики известили:
Немцы близ мельницы штаб разместили.
Задача: разрушить, смешать с землею.
Ясно?
Готовить машину к бою!
 
 
– Есть готовить
Машину к бою,
Вражеский штаб смешать с землею!
 
 
Зубы стиснуты.
Пальцы сжаты.
Машину молнией мчит крылатой.
 
 
Полковник ждет,
Мгновенья считая,
Минута прошла, прошла и другая.
 
 
Нет как нет ее.
Время течет.
Пульс выбивает секундам счет.
 
 
Но дождались
И сегодня.
Вот
Уже самолет
На посадку идет.
 
 
И рапорт: – Выполнено!
Дотла
Я дом, где фашисты засели, сожгла.
 
 
– Ты ранена?!
– Нет, – прошептала с трудом. —
Сожгла я только что собственный дом…
 

1944

Внук музыканта
Пер. С. Гудзенко

 
Темная ночь. Отдыхают полки.
Танки заснули в кустах.
Ветер холодный с немецкой реки.
Поле в могильных крестах.
 
 
Скоро, начнется последний бой…
В небе из-за леска
Взвился ракеты огонь голубой, —
Значит, атака близка.
 
 
И тишина. Отдыхает земля
После нелегкого дня.
Город сжимает тугая петля
Нашего артогня.
И тишина. Кто летит по тропе?
Едет из штаба связной.
Вот он проходит уже по траве
Вдоль по опушке лесной.
– Левина, срочно!
– Сержанта? Сейчас!
 
 
…В крайней землянке возня.
– Левин, вставай!
Получен приказ:
Ждет
   генерал.
– Меня? —
И тишина.
Кто летит по шоссе?
Слушает часовой.
Двое людей в световой полосе.
– Кто там? —
И весело:
     – Свой!
 
 
Штаб.
По трехверстке прошел не спеша
Красный огрызок карандаша,
Горло Берлина сжимая.
Тени качаются на стене.
И генерал сидит в тишине.
Дремлет передовая.
 
 
– Слушай, сержант,
Ты музыкант?
– Да, генерал!
– На чем ты играл?
Ты кларнетист?
– Нет, генерал!
– Ты тромбонист?
– Нет, генерал!
– И не флейтист?
– Нет, генерал!
– На чем ты играешь, солдат?
– Мой инструмент – автомат!
– А до войны?
– Был скрипачом.
– Так собери музыкантов скорей.
Завтра мы наступление начнем.
Мало мне музыки батарей.
Ясно тебе? Почему замолчал? —
Тихо спросил генерал.
 
 
…Свет фонаря освещает глаза,
А на ресницах слеза.
– Разве в атаку легче ходить?
И под огнем безопаснее жить?
Что замолчал? —
Спросил генерал.
– Пишет жена?
– Нет, генерал!
– Где же она?
– Там, генерал!..
– Брат и сестра?
– В пепле костра…
– А старики?
– В тине реки…
Клезмера[4]4
  Клезмер – музыкант-самоучка.


[Закрыть]-деда к оврагу вели,
Чтобы он фрейлехс[5]5
  Фрейлехс – веселая народная танцевальная мелодия.


[Закрыть] играл…
Я на Тучинке[6]6
  Тучинка – предместье Минска, место расстрелов в годы немецко-фашистской оккупации.


[Закрыть] в черной пыли
Клятву священную дал.
Я до победы не музыкант,
Мой инструмент – автомат.
– Есть у тебя и такой талант.
Ты настоящий солдат.
 
 
Будто алмазами режут стекло,
Небо ракеты прожгли.
Дымом Берлин заволокло,
Танки на приступ пошли.
Горло Берлина сжимает петля.
Стонет земля.
Город горит, задыхаясь в дыму,
Рушась во тьму.
Рвется пехота вперед и вперед
До Бранденбургских ворот.
И тишина. Додымил, допылал
Город над Шпрее-рекой.
Вышел из виллиса генерал
И помахал рукой:
– Левин, устал?
– Нет, генерал!
– Скрипку в подарок возьми, сержант.
Есть у тебя и такой талант.
 
 
…Тихо вокруг. Офицеры молчат.
Фрейлехс играет в Берлине солдат.
 

1945

Добрый сосед
Пер. С. Гудзенко

 
Заборы. Калитки. У старой аптеки
Наш дом деревянный под тенью акаций.
Как видно, останутся в сердце навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.
 
 
И мне 18! О ангел с косою
Из городка белорусского Копыль,
Где травы на выгоне блещут росою,
Где с тополем важно беседует тополь.
 
 
Не знаю – губами, руками, очами
Меня эта девушка приворожила…
Летал на свиданья глухими ночами,
Мне крылья давала какая-то сила.
 
 
– Нарви мне сирени, – попросит, бывало, —
За каждую веточку я поцелую. —
Ломаю сирень, и все кажется мало,
И снова ломаю сирень молодую.
 
 
Кувшинчики белые не распустились,
За низким забориком ждет мое счастье.
И синие сумерки ниже спустились.
И приняли в нашем свиданье участье.
 
 
А в этом саду жил поэт знаменитый.
Мы пили с ним воду из общей криницы.
И мшистый заборик, травою повитый,
Делил переулок, как будто граница.
 
 
Не садом, соседом своим любовался,
Когда он утрами ходил по дорожке.
Сиреневый куст над тропою склонялся.
Тюльпаны сгибали зеленые ножки.
 
 
Потом приходили к поэту селяне —
В льняных домотканых рубахах ребята.
Я слушал: шумят и поют на поляне,
И песни летят и садятся на хаты,
Как птицы. И матери знают в Полесье,
Что хлопцы гуляют у Янки Купалы.
 
 
О юность моя! Белорусские песни!
Хочу, чтобы все повторилось сначала!
 
 
…А утром я снова пришел за сиренью.
Нарвал. И скорее к забору рванулся.
Повис, исцарапав до крови колени.
И пятки моей кто-то пальцем коснулся.
 
 
Сквозь землю хотел провалиться от страха.
Сосед засмеялся:
– Куда ты, куда ты?
 
 
Послушай, поет перелетная птаха,
Она возвратилась до дому, до хаты.
Ты думаешь – жалко сирени?
Мой милый,
Мне жаль, что за нею приходишь украдкой,
Слыхал, что ты тоже изводишь чернила,
Ночами склоняясь над первой тетрадкой…
Ты знаешь, что песни растут, как живые, —
Корнями из сердца цветут они пышно.
А если ты станешь поэтом, в чужие
Не стоит сады забираться неслышно.
 
 
…А годы прошли. И война отгремела.
И я возвратился к родимым руинам.
У рва, где гремели раскаты расстрела,
Один я грущу над женою и сыном.
 
 
Но дому и саду у старой аптеки
Еще суждено из-под пепла подняться, —
Ведь в сердце поэта остались навеки
Минск, Пролетарская, дом 18.
 

1946

Родной переулок
Пер. Р. Сеф

 
Был город – нынче пепелище,
Кой-где развалины горят.
Над грудой щебня ветер свищет
Да вражьи виселицы в ряд.
 
 
Идут из леса партизаны,
Устали – тянутся гуськом.
Котенок черный неустанно
Все ищет, ищет – где же дом?..
 
 
Но глянь: строфой стихотворенья,
Что с детства помнишь наизусть, —
Каштан в неистовом цветенье,
Родного переулка грусть.
 
 
Вот, кажется, за поворотом
Увидишь белую козу,
И дом – рукой достанешь. Вот он!
Сдержи себя и спрячь слезу.
 
 
Ведь каково сегодня тем, кто
Сейчас без крова, без угла?
…………
…В сырой землянке архитектор
Стоит, склонившись, у стола.
 
 
На чертеже – сплетенье улиц.
Дома красивы и стройны.
Сады цветущие заснули,
Как будто не было войны.
 
 
И под рейсфедером кварталы
Приблизились сюда, к реке.
 
 
Деревья парка строем встали
На берегу, невдалеке.
 
 
Но в самом центре – это что же?!
Иль подвели его глаза?
 
 
И переулок здесь проложен.
И нарисована коза…
 
 
Начальство спросит: что за чудо?!
По плану переулка нет.
Коза на чертеже? Откуда?!
Что это – глупость или бред?
 
 
Но все, как в сказке, сохранилось,
Коза и переулок тут.
 
 
Ну, как стереть, скажи на милость,
Свой уголок за пять минут?
 
 
Вы, песни юности, живите,
И ты, каштан, цвети опять!
У входа будет на граните
Белянка-козочка стоять.
 
 
Не та, которая пропала,
Другая – волк не страшен ей, —
Та самая, что мне сказала:
Живи и не руби корней.
 

1947

Дружба
Пер. М. Максимов

 
Он в дом приходит по ночам,
Садится подле ног.
Рукой касается плеча:
– Ну как? Живем, сынок?
 
 
Да, да! Конечно, это он —
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.
 
 
Да, да! Конечно, это он!
Конечно, это он!
И шепчет паренек во сне:
– Видать, отец, не выжить мне…
Возьми, отец, и старшине
Отдай мой медальон.
 
 
Он здесь, у пояса, зашит,
Над ним из раны – кровь,
А в нем, как в гнездышке, лежит
Далекая любовь.
 
 
Но некуда его послать:
Во рву живьем зарыта мать,
Родной отец сожжен…
Возьми, мой друг, и старшине
Отдай мой медальон!
 
 
А тот —
Крестьянин костромской,
Седеющий солдат —
Плеча касается рукой
И парня на руки берет
И выпрямляется, высок:
– Давай-ка в медсанбат!..
 
 
…Прошли года. Текли года,
Как в реках быстрая вода,
И это – все, что стало сном,
Что было наяву, —
Теперь стучится ночью в дом:
 
 
– Живешь, сынок?
– Живу!
 
 
И парень на завод идет
И сам с собою речь ведет:
– Ну, как забыть я только мог
Фамилию его?!
 
 
Да, да! Конечно, это он,
Крестьянин костромской:
В глазах живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен.
– Здравствуй, здравствуй, Иванов!
– Нет, не Иванов!
– Здравствуй, здравствуй, Кузнецов!
– Нет, не Кузнецов!
– А может быть, Петров?
 
 
Но вот из древнего ларца
Он достает портрет,
Портрет родителя-отца,
Тот, что сберег сосед.
 
 
И говорит родной отец,
Глазами говорит.
– Да успокойся наконец! —
Глазами говорит.
 
 
В конечном счете, суть не в том,
Кто спас тебя
И где он: близко, вдалеке,
На Волге или на Десне,
На Каме или на Оке, —
Он здесь, во всей стране!..
 
 
Да, да! Конечно, это он,
Он самый, костромской.
В глазах– живые
Васильки —
Полей России огоньки,
И волосы как лен…
 

1948

Чудесная сила
Пер. Р. Сеф

 
Беззвездной ночи сбросив груз
И полон свежих сил,
Рассвет огнем залил Эльбрус
И песню разбудил.
 
 
Скал очертания строги,
Мир полон тишиной…
Но что такое? Чьи шаги
Я слышу за спиной?
 
 
Знакомый голос:
– Не спеши,
От смерти не уйдешь…
Молись, несчастный, – для души
И миг один хорош.
 
 
Я за тобой брожу везде,
Пора на отдых мне,
Не тонешь ты в любой воде
И не горишь в огне.
 
 
Но наконец попался, друг,
Отрезаны пути.
На этот раз из этих рук
Живому не уйти.
 
 
Молись. Взгляни еще разок
На эти небеса.
Смотри, как белый свет широк
И как остра коса…
 
 
– Ты рано, смерть, я не спешу
Отправиться с тобой.
Пощады я не попрошу,
Готов на смертный бой!
 
 
– Ты кто? Откуда столько сил?
Я зря сюда пришла?!
Скажи мне, кто тебя родил —
Огонь или скала?
 
 
– О нет! Я женщиной рожден,
Но сила есть одна,
Не страшен ей ни бег времен,
Сильней, чем смерть, она.
 
 
Ты спросишь, где ее исток?
Гляди!
Он рядом – вот!
Он в схватке выстоять помог,
Зовут его – народ!
 

1956

Отцовская азбука
Пер. Ю. Мориц

 
Смотрю в окошко памяти моей:
Суббота юная нисходит с небосвода,
Качает ветер синеву морей
И колыбель уставшего народа.
Спи, каменщик, портной и музыкант!
На облаке послушном, как теленок,
Плывет тарелка – золотистый кант,
А на тарелке – хала и цыпленок.
На улицах ни звука, ни лица.
Пуста скамейка и квадрат крыльца,
Никто не рассуждает у ворот.
Как сладко спит его величество Народ!
И в тысяче других печальных ноток
Я различаю храпа саксофон,
Виолончель простывших носоглоток
И насморка хронического звон.
А мимо лавок с урожаем летним,
Где помидоры прямо из огня,
Идет еврей с мальчишкой пятилетним,
Немыслимо похожим на меня.
Он говорит:
– Осел, чего ты плачешь?
Хорош характер у моих детей!
И так за все на свете деньги платишь,
Еще завелся чертов грамотей.
Какой букварь? Чтоб я о нем не слышал!
Ты видишь, сколько вывесок, дикарь?
Не плачь! Ведь я с тобой на рынок вышел,
Чтоб ты увидел собственный букварь.
Пожалуйста, учись по русским буквам,
По вывескам к горячим свежим булкам,
По надписям над плоскими часами.
Но там, где ходит с длинными усами
Процентной нормы неусыпный страж, —
Туда не надо! Там букварь не наш.
Там скучно, очень дорого и тесно…
Ах, Мойшеле, смотри, как интересно:
    Алэф – А,
    Бейс – Б,
    Гимл – Г. —
Так милая великая Россия,
Сама полуголодная, растила
Мальчишек из еврейского квартала,
Таинственные надписи читала:
«Хлеб», «Мясо», «Парикмахерская», «Ларь».
Прекрасен и бессмертен мой букварь!
В снегах славянских под кровавой ношей
Соленых полыхающих бинтов
Я трижды умереть, как Шварцман Ошер[7]7
  Ошер Шварцман (1889–1919) – советский поэт.


[Закрыть],
За мой букварь священный был готов.
И в подмосковной огненной долине,
Когда хрустел под танками январь,
Я, как Паперник[8]8
  Паперник Л. X. – снайпер, Герой Советского Союза. Погиб в 1942 г.


[Закрыть], был готов на мине
Взорвать себя и защитить букварь.
Меня терзали горе и утрата,
Но за руки вели меня всегда
Два мальчика, два близнеца, два брата —
Кудрявый Алэф и курносый А,
Мой первый май и первое двустишье,
Мой первый сад и первый соловей.
Стучат,
Стучат,
Стучат, как дождь, по крыше
Они в окошко памяти моей,
Целуют щеки, губы и глаза.
Ведь я – цветок, случайно уцелевший,
На той войне случайно не сгоревший.
Я – дома, и живут в моей скворешне
Кудрявый Алэф и курносый А.
 

1959

Баллада
Пер. Ю. Мориц

Памяти Сони Мадейскер, которая боролась с немецкими фашистами на оккупированной территории под именем польской девушки Катажины Романовской.

 
Воскресни! Магия стиха
Заставит сердце биться!
О, смерть не будет так глуха —
И таинство случится!
 
 
Воскресни! Ты жива, поверь,
Душа твоя крылата.
Волшебно распахнула дверь
Перед тобой баллада.
 
 
Воскресни! Я твой вздох ловлю,
Как ловит скрипка ноты.
Воскресни! Я тебя люблю,
Как мог любить лишь Гёте.
 
 
Все это было так давно…
Наворожили маме:
– Ах, вашей дочке суждено
Владеть, мадам, домами.
 
 
Возьмут ее в богатый род,
И с мужем рядом-рядом
Кататься будет каждый год
На воды в Баден-Баден.
 
 
Плясало панство краковяк,
Вертелось у портного.
На червяке крестом червяк —
И свастика готова,
 
 
Ползет на грудь, ползет на лоб,
На штамп внутри ботинка.
И сразу бешеный галоп
Звериного инстинкта:
 
 
Смотреть – не сметь! Рыдать – не сметь!
За жест, за слово – к стенке!
Расстрел и смерть, расстрел и  смерть,
И исповедь в застенке.
 
 
…Луна над Вильнюсом висит,
Как маятник огромный.
Во мраке свет ее скользит
Оранжевый и ровный,
 
 
Она качается давно,
В туманных кольцах света.
Всю ночь ходить ей суждено
По проволоке гетто.
 
 
Когда богата ночь, как день, —
Луна подобна солнцу,
Вот закачалась чья-то тень
И тянется к оконцу.
 
 
Зачем по городу одна
Так поздно ходишь, пани?
Теперь другие времена,
Теперь другие парни…
 
 
Мерцает крестик золотой
На белоствольной шее.
Подолгу под окном не стой —
Везде глаза ищеек!
 
 
У них свои и долг, и честь.
Находчивые парни,
Они узнают, кто ты есть,
О набожная пани.
 
 
Ты посмотри, однако, вверх, —
Как раз такое небо,
Чтоб легче было револьвер
Вложить в буханку хлеба
 
 
И прошептать короткий путь
В ближайший лес из гетто.
Но, пани, справедлива будь
К способностям агента —
 
 
Его стремительная тень
На стенах как проказа.
Держаться стен! Держаться стен!
О, барабан приказа!
 
 
А вот и тень твоя дрожит,
И бьется дверь в парадном.
Горячий палец твой лежит
На язычке прохладном,
 
 
Прицел твой точен, как закон
Великого Паскаля.
Но шаг чеканит каблуком
Гестапо, зубы скаля.
 
 
Смотреть – не сметь! Рыдать – не сметь!
Стрелять – не сметь тем боле!
Как это рядом – жизнь и смерть,
Через тропинку боли.
 
 
Воскресни! Магия стиха
Заставит сердце биться!
О, смерть не будет так строга —
И таинство случится!
 
 
Воскресни! Я твой вздох ловлю,
Как ловит скрипка ноты.
Воскресни! Я тебя люблю,
Как мог любить лишь Гёте.
 

1959

Пою тебя, Эстерл…
Пер. Ю. Мориц

Весеннее

 
Внимание! Я счастлив! О друзья,
Я огорошен солнечным известьем.
Весна-царевна шествует предместьем,
Она идет к воротам городским.
 
 
По утренним долинам и лугам
Ее сопровождает птичье войско.
И, как подсвечник с капельками воска,
В лесу сияет елка. Сто чудес!
 
 
Внимание! Над розовой землей
Летает нежных облаков колонна
И Песней Песнь поэта Соломона,
Царя и мудреца, поют скворцы.
 
 
Сегодня утром очень тонкий палец
Забарабанил в стеклышко мое:
– Пора! Гони печаль. А ну ее!
Давай ключи от городских ворот:
Давай стихи от городских ворот.
Пошевелись, поэзии скиталец.
 
 
Необычайно светел этот свет.
Согрей свое простуженное горло.
Весна-царевна ждет у входа в город;
Открой ворота и скажи Весне:
– Войди, Любовь!
А Смерть – останься вне!
 

* * *

 
Влюбленные, спите спокойно.
Звезда молодая, плыви!
Да будет покаран достойно
Любой, кто мешает любви.
 
 
Влюбленные, спите спокойно.
Луна, на рассвете седей!
Я знаю, что горе достойно
Испытывать счастье людей.
 
 
Влюбленные, спите спокойно.
Вселенная держит свирель.
Поэзия трижды достойна
Раскачивать вам колыбель.
 

* * *

 
Вы можете смеяться, да, —
Сошел с ума! Причуда!
Но знайте раз и навсегда:
Я свято верю в чудо.
 
 
Не потому, что хрустнуть мог
Вполне у смерти в пасти,
А потому, что мой порог
Перемахнуло счастье.
 
 
Так вот: совсем-совсем один,
Как музыка в шкатулке,
Я вдоль по комнате ходил
В Армянском переулке.
 
 
Давно маячил март в окне,
Стихи, как почки, вздуло,
И голубь залетел ко мне
И сел на спинку стула:
 
 
– Очнись, дикарь, постель стели.
Поставь, как люди, кресло!
Она идет из-под земли.
Она… Она воскресла!
 
 
И ветер – в дверь, и пламя – в печь,
Осиной бьется рама.
О, у меня исчезла речь —
В дверях стояла мама.
 
 
Ее сережки! Молодец!
На пасху из ломбарда
Для мамы выкупил отец
Два глаза леопарда.
 
 
Она! Пусть я умру – она!
Ах, как помолодела.
Когда исчезла седина
И выпрямилось тело?
 
 
– А ты по-прежнему – стихи…  —
Как маленького гладит. —
А продают ли за стихи
Картошку на оладьи?
 
 
Скажи, убавилось ли зла,
Прибавилось ли хлеба?
Смотри, я звезды принесла
Тебе с седьмого неба.
 
 
Молчи, догадываюсь я:
С поэтов звезд хватает.
Но эта звездочка – моя,
Она во рту растает.
 
 
Да, я воскресла! Я – жена
Тебе до смерти самой.
Да, я давным-давно жила,
Была твоею мамой.
 
 
Я огорошен! Это бред!
Такого быть не может.
На много, много, много лет
Она меня моложе.
 
 
А голубь гулит: – Сатана!
Не ты писал ли прямо:
«Поэту не нужна жена.
Нужна поэту мама».
 
 
И пламя – в печь, и ветер – в дверь
Стихи дышать мешают.
– Теперь, – кричат они, – поверь,
Что мертвых воскрешают!
 

* * *

 
Моя песнь тебе, Эстерл, моя песнь!
Моя жизнь тебе, Эстерл, моя жизнь!
Вот я весь, моя Эстерл, вот я весь.
Будь здорова, Эстерл, моя жизнь!
Будь здорова, Эстерл, я – живой.
Спас меня, о Эстерл, облик твой.
Будь здорова, Эстерл! Седина —
Это лучше, Эстерл, чем война.
Это, слышишь, Эстерл, – пустяки.
О, спасибо, Эстерл, за стихи!
О, спасибо, Эстерл, – мой пророк.
Жгут язык мой, Эстерл, жала строк.
Но тебе открою, право,
Рифмы – горькая отрава.
Временами эти рифмы
Превращаются в порок.
Это стыдно, Эстерл, – рифмовать
Имя той, которую целовать.
Рифмовать, укладывать, упрятывать в строфу…
Это стыдно, Эстерл! Фу!
 

* * *

 
Радость-Эстер, на рассвете
Спят любимые, как дети,
Движут сонными устами,
Пахнет в воздухе цветами,
Усыпляющими боль.
 
 
А стихи окно открыли,
Смотрят в небо, чистят крылья.
Тучи, солнышко встречайте,
Но рассвет не омрачайте.
Пусть он будет голубой!
 

* * *

 
Эстер, Эстерл, живей!
Солнечную арию
Исполняет соловей
Утром пролетарию.
 
 
Исполняет соловей,
 Гений-самоучка.
Эстер, Эстерл, живей!
Ты не белоручка.
 
 
Нет, священная рука
Труженика-предка
Свой привет издалека
Шлет тебе нередко.
 
 
Голоса мастеровых
Словно крики часовых:
– Эстер, Эстерл, вставай,
Не успеешь на трамвай!
 
 
Этот голос бедняков
Даже полчища веков
Не могли остановить —
Он пришел благословить,
Эстер!
 

* * *

 
Тише, Эстерл, тише…
Сейчас говорить опасно.
Меня воскрешает песня.
Не бойся! Это прекрасно!
 
 
Это спасенная песня,
Кровь еще на груди.
Это счастливая песня,
Всё еще впереди!
 

* * *

 
Повтори, Эстерл, повтори…
Повтори этот лепет священный.
Что тебе говорила бабушка,
Белоснежная седина?
Она говорила: «Эстерл-голубь,
Люди рождаются ради любви,
Мы без любви – кувшин без вина».
Эстерл, так говорила она,
Та, что с молитвой вошла в крематорий,
Мудрая птица, пепел которой
В белый цветок обратила весна?
Она не была ангелом, Эстер.
Была поэтом.
Не плачь!
 

* * *

 
Повтори, Эстерл, повтори.
…И вторглись двуногие волки
В маленький переулок,
Туда, где давным-давно
Веселый Шолом-Алейхем
На праздники пил вино.
 
 
Рассказывай – я пишу.
Рассказывай до конца.
…И схватили они отца.
– Еврей? —
Сапогом в живот… —
Смотрите, еще живет!
Коммунист? —
Пуля в висок. —
Огненный сок – на песок.
 
 
Эстер, не плачь, помоги!
Ты слышишь мои шаги
В тумане молочно-белом?
Помоги, помоги, помоги
Донести его бедное тело
 До подножья последней строки.
Не плачь!
 

* * *

 
«О, мы не забудем! О, мы не забудем!» —
Деревья кричали на улицах людям.
И ночью, когда мы сливались в одно,
«О, мы не забудем!» – кричали в окно
Луна, и заборы, и пепел, и тополь.
Я слышал во сне их неистовый вопль.
И ты, проведя языком раскаленным
Во тьме по губам пересохшим, соленым,
Клялась, как деревья на улицах людям:
«О, мы не забудем! О, мы не забудем!»
 

* * *

 
Тише… Тише…
Летайте, как птица, как снег.
Он любим, и она любима.
Этот парк прозрачен,
Как мысли во сне,
Чистота его только с детством сравнима.
Тише.
Двое сливаются с деревом белым,
С человеком сливается человек.
Так, наверно, душа
Сливается с телом
И с небесным сливается
Выпавший снег.
Осторожнее!
Снег на скамейке не трогать!
Голубь-Эстер, беги! Я бегу за тобой.
Осторожнее!
Белое над головой.
Осторожнее!
Белое под каблуками.
Я тебя поцелую!
Ты машешь руками:
– Как не стыдно? Деревья увидят! —
Побег.
Я кричу:
– Возвратись!
Будь отважна, как снег!
 

* * *

 
Я слышу твои шаги в городской суете.
Из тысячи тысяч – именно эти.
Узнаю! Они стучат у меня в грудной клетке.
И я, освобожденный из другой клетки,
Из камеры смерти,
Из тысячи тысяч шагов
Слышу именно эти.
Слышу и громко пою.
Узнаю, узнаю,
Наконец узнаю
Собственную весну.
Да! Мне это счастье стоило десятилетий.
 

* * *

 
Не надо, Эстер, не надо.
Не надо ни клятвы, ни слов.
И смертных зароков не надо.
Пускай не покинет совесть
Никого, нигде, никогда.
О Эстер! Меня укусила однажды
Змея из печальной, но мудрой сказки,
Которую мне рассказала мама.
 

Сказка о змее

 
Начало доброе, худой конец.
О, голос мамы – песенка скворца!
Вернулась королевна во дворец
И в слезы – нет ларца.
 
 
Огонь танцует в печке голубой.
Метель танцует на ветвях ольхи.
Меня уводит мама за собой
По лесенке, по лесенке – в стихи.
 
 
Уже орет на площади гонец:
– Тот, кто найдет потерянный ларец,
Получит в жены дочку короля
И горы хрусталя.
 
 
Пастух веселый щелкает кнутом,
Домой торопит молодых овец.
А за прудом в сиянье золотом —
Лежит ларец.
 
 
– Что за находка! Ай да счастлив я!
Скорей посмотрим, что блестит внутри. —
Открылась крышка, вылезла змея
И укусила. Вот тебе – смотри!
 
 
Хихикали над ним стада овец:
– Хи-хи, нашел! Хи-хи, открыл ларец!
Хи-хи, поверил в дочку короля
И в горы хрусталя.
 
 
…Себя ночами спрашиваю вслух:
– Что я нашел? Чем заплатил тогда?
Опять обманут королем пастух,
И мама справедлива, как всегда.
 

* * *

 
Любовь совсем не многословна.
А ненависть – наоборот.
Любовь в словах своих условна,
А ненависть – наоборот.
 
 
Но у любви одна примета:
За ней невидимая тень
Идет, как за спиной предмета,
Как ночь – за днем, за ночью – день.
 
 
Она дороги пробивает,
С любовью вместе гнезда вьет.
И даже изредка бывает:
Любовь мертва, а тень – живет.
 
 
Они идут, как дверь – за дверью,
За хлебом – соль, за тканью – нить.
И ни одной из них потерю
Мы не сумеем заменить.
 

* * *

 
– Пей любовь спокойно, от краев – до донца,
Будешь помнить долго этот запах солнца.
 
 
Разве можно залпом пить такой напиток,
Счастье превращая в камеру для пыток?
 
 
Это – не отвага, а сплошное детство.
Отличай обжорство от священнодейства, —
 
 
Говорила мама, тогда еще живая,
Маленькие раны мои переживая.
 
 
О, двадцатилетние! Вы смеетесь в ярости.
Слышу! Слышу: – Ангелом сделался на старости.
 

* * *

 
Смотрю на секундную стрелку…
Как ветер – вершины лесов,
Она обегает тарелку
Моих неподвижных часов.
 
 
Как часто ее лихорадит,
Знобит и в мороз, и в жару!
Занятно, чего она ради
Летает, как мяч, по двору?
 
 
А эти, счастливая пара,
Идут незаметно почти.
Любимая, это недаром —
Им дальше и дольше идти.
 

1959