Текст книги "Венецианский эликсир"

Автор книги: Мишель Ловрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть третья

Горький жаропонижающий декокт

Берем сушеные цветы ромашки, две унции; кошениль, шестнадцать гран; кипятим в трех пинтах воды, пока не остается одна кварта; процеживаем и растворяем соль полыни, две драхмы; смешиваем.

По праву считается отличным средством при перемежающихся лихорадках. Это лучшее средство, не считая перуанской коры, однако иногда помогает лучше, чем кора, а иногда бывает наоборот. Обычно принимают четыре унции снадобья каждые три часа между приступами.

На Рождество он оставил меня одну, представляете?

На Рождество, когда другие девочки надевают муфты и лакомятся гусем со сливами и яблоками в лучших заведениях города. Мне пришлось кушать в школе в одиночестве, если не считать хозяйку заведения. Она проявила слабость и отпустила слуг по домам праздновать Рождество, потому нам пришлось есть холодную нарезку. Когда оказалось, что горячего пудинга не будет, потому что на кухне нет огня, у меня случился небольшой припадок.

Дядя Валентин приехал повидаться со мной на следующий день. Ему пришлось идти рядом с каретой, потому что ему не нашлось места в ней из-за горы подарков. Я благосклонно приняла его у себя в спальне. Я не покидала постель с предыдущего вечера и собиралась пробыть в ней еще какое-то время, пытаясь успокоить начавшееся расстройство желудка, которое можно было смягчить лишь всякими лакомствами с трюфелями и кремом.

Я сказала ему сладким голосом:

– Надеюсь, ты хорошо провел Рождество, дядя Валентин.

Я попросила его распаковать подарки, потому что ощущала большую слабость. Когда он отправился на поиски ножа для лент, я бросилась обшаривать его карманы, в которых всегда можно было найти что-нибудь ценное.

Я спрятала несколько мелких монет, которые ему навряд ли пригодились бы, в рукаве ночной сорочки. И тут я обнаружила нечто очень интересное – большой лист бумаги, на котором было отпечатано:

Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,

Лондон, 15 декабря 1785 года.

Отпечатано на льду.

Что это за имя такое, Мимосина Дольчецца?

Несчастный глупец! Он по уши влюблен, и эта болезнь явно в запущенной форме.

Когда я услышала его шаги на лестнице, то тут же юркнула назад под одеяло.

Я поняла по выражению его лица, что внизу он успел пообщаться с директрисой и теперь в курсе того, что я натворила в зале.

Я тут же начала лить крокодиловы слезы, и перед уходом он дал мне вдвое больше денег, чем обычно. Мою спальню задрапировали модными платьями и шляпками, которые он мне подарил.

Без сомнения, он пошел на встречу с этой Мимосиной Дольчеццой.

Которая лишила меня достойного рождественского ужина.

Даже папа не поступил бы так со мной.

Венеция, 1769 год

1

Теплый электуарий, помогающий работе сердца

Берем консервированный желтофиоль, консервированную корку лимонов, всего по одной унции; засахаренную корку цитрона, зеленый имбирь, электуарий сассафраса, сок процеженного кермеса, всего по пол-унции; масло мускатного ореха, две капли; масло корицы и гвоздики, всего по одной капле; смешать.

Влияет, в первую очередь, на работу желудка, улучшая его работу ароматными свойствами, поднимая тем самым настроение и придавая сил.

То, как их планы на мой счет совпали с тем, чего хотела я, казалось очень странным. Мои, по сравнению с их сложными построениями, были простой забавой.

По всей видимости, мой актерский талант остался незамеченным не только в стенах монастыря, но и за его пределами. То же самое касается моей внешности, которая так сильно действовала на мужчин, которые меня окружали. Некоторые не могли на меня смотреть. Другие не могли оторвать от меня взгляд. Я неподвижно лежала в ванне, глядя на угасающее пламя в камине и гадая, позволят ли они мне замерзнуть до смерти в этом сосуде.

Один из мужчин заметил:

– Ее кожа имеет здоровый блеск.

Его товарищ отозвался:

– Она достаточно хорошо сложена для наших целей.

По всей видимости, они хотели продержать меня в ароматической воде, пока я не выслушаю их всех и не соглашусь принять их предложение не то что с неохотой, но с радостью. А если бы я отказалась, я не сомневаюсь, что они не раздумывая засунули бы мою голову под воду и держали бы там, пока я не согласилась бы или не захлебнулась. Для родителей я уже была мертва. Я обвела комнату взглядом, пытаясь увидеть хотя бы одно сопереживающее лицо. Не увидела. Никакого сочувствия к моей проблеме, уважения к моей наготе или заботы о моем физическом и душевном здоровье. Вместо этого я увидела холодное любопытство и высокомерное нетерпение.

Один из них сказал:

– Господа, приступим.

Сначала они проверили, насколько чисто я говорю по-итальянски. Несмотря на то что я стучала зубами от холода, мне удалось удержаться от ответов на венецианском диалекте. Мне дали чашку с горячим напитком, пахнущим цитрусами и корицей. Потом они проверили мой французский. Я его немного подзабыла, потому что в монастыре не с кем было на нем разговаривать. В любом случае за то время, что я провела взаперти в келье, я чуть не разучилась говорить. Казалось, их удовлетворили мои ответы, какими бы сбивчивыми они ни были. Они заставили меня пропеть несколько нот. Мужчина, который, по-видимому, был у них главный, повернулся к остальным.

– Монахини были правы. У нее приятный голос. Его можно поставить.

Лежа в холодной воде, я чувствовала, как все мои ощущения замирают. Мне уже было почти все равно, чем это кончится. Я отвечала механически, словно кукла. Но где-то на задворках сознания билась мысль: если бы они хотели просто убить меня, то им бы не было нужды проверять мои языковые способности.

Они спросили меня о моем преступлении. Они хотели знать все подробности того, что я чувствовала по этому поводу. Я не придумала ничего лучше, чем правдиво отвечать на их вопросы. Я сказала, что мне очень жаль того, что случилось. Но я сказала, что сделала именно то, что мне следовало, чтоб защитить жизнь. Я добавила, что буквально умирала взаперти.

– Любая монахиня страдает, как настоящий мученик. Если она умирает, то, несомненно, отправляется на небеса, что, впрочем, и есть ее главное желание. Она может провести первую брачную ночь с Богом. Уверяю вас, она всегда в предвкушении этого.

Я услышала, как один из мужчин шепнул другому:

– В ней есть варварство, от которого содрогнулся бы даже дьявол.

Другой ответил:

– Ну, это нам на руку, не так ли?

Наконец они сказали мне, чего от меня хотят. Я такого не ожидала. В обмен на жизнь, которая могла быть отобрана в любой момент с такой же легкостью, с какой разламывается соломинка, они хотели, чтобы я стала актрисой. Мне нашли место в труппе, прикрепленной к театру в Сан-Луке. Эта труппа вскорости отправлялась в турне по Европе, и я должна была поехать с ними.

Главный объяснил все это сухим тоном, подытожив:

– Мы придерживаемся мнения, что сцена является подходящим местом для барышни твоего немного непоседливого характера.

Я опустила взгляд, когда он добавил:

– Имея уже одного внебрачного отпрыска, ты вряд ли нуждаешься в наших рассказах о том, как вести себя с мужчинами.

Моя смена профессии не ограничивалась лишь актерством. Я должна была играть не только на сцене по сценариям, написанным драматургами. В жизни я тоже должна была играть, ведь мне была поручена весьма щекотливая миссия. В каждом городе, где выступала труппа, я обязана была принимать приглашения принцев, лордов, политиков и просто влиятельных людей, которые хотели свести со мной знакомство. Я должна была очаровывать их и обольщать, соблазнять и заниматься с ними любовью. В постели я должна была, как бы невзначай, задавать им различные и на первый взгляд невинные вопросы. Когда они уходили, мне следовало писать некие письма и отправлять их личным курьером в этот безымянный дворец.

Я должна была заниматься этим не под своим именем. Это имя должно было быть уничтожено навеки. В новой жизни меня звали Мимосина Дольчецца.

2

Золотой сироп

Берем пинту вина; мятую гвоздику, полдрахмы; мелко порезанный шафран, полскрупула; замочить на ночь в ванне; к процеженной жидкости добавить настойку шалфея (облагороженную амброй), пол-унции; настойку лаванды, одну драхму; сироп левкоя, полторы унции; сок кермеса, процеженный, пол-унции; три листа сусального золота; смешать.

Очень богатое, приятное средство для стимуляции работы сердца.

Утро – золотое время. Так однажды сказал один прусский министр, поспешно выбираясь из моей постели, успев раскрыть мне уйму государственных секретов.

На протяжении всех лет, прошедших после моего побега из монастыря, я была постоянно занята по утрам, зарабатывая золото, занимаясь написанием писем, которые оплачивали то, что мои покровители называли свободой.

Вечером я работала актрисой, а ночью шлюхой. Только по утрам я занималась своим основным делом, а именно доносила добытые сведения Совету десяти и инквизиции Венеции.

На следующий день после того памятного разговора меня передали на попечение Джакомо Маззиолини. Если бы я знала, что эта рептилия станет моим единственным постоянным спутником в последующие шестнадцать лет, я бы закричала, что эта сделка слишком несправедлива и пусть меня лучше вздернут, чем я буду медленно умирать в его цепких лапах.

Меня заперли в апартаментах. Я видела внешний мир разве что сквозь ставни на окне. Так было до тех пор, пока я не изучила досконально те науки, которые были необходимы для моей работы. Ко мне приставили учителей немецкого, французского, русского и английского языков. Я работала с ними с рассвета до полудня, потом мы снова встречались вечером для закрепления материала. Разговор за романтическим ужином требует знания специального набора слов для флирта и лести. Им я и училась. Также я изучала блюда и напитки, необходимые для соблазнения, их самое эффективное сочетание. Спустя четыре месяца я достаточно бегло разговаривала на всех четырех языках, чтобы выполнять положенные на меня обязанности, как на сцене, так и в интимной обстановке.

В то же время две престарелые актрисы занимались со мной днем, передавая мне все знания и умения, которыми владели. Когда они закончили работать со мной, я умела разыграть любую человеческую эмоцию. Те сцены, которые я устраивала родителям и которые в конце концов вынудили их спровадить меня в монастырь, в моей новой жизни дали мне некоторое преимущество. Я научила свои глаза плакать, а рот целовать. Теперь, под чутким руководством этих раскрашенных суровых женщин, я уже умела издавать крики удовольствия, которые желает услышать любой мужчина. Когда я хорошо играла, актрисы не аплодировали. Они закрывали глаза, и их морщинистые губы растягивались в подобии улыбки.

Я научилась танцевать не только скромные па, принятые на балах, но и дикие пляски простолюдинов. Я узнала, как надо отвечать на мощный зов оркестра, когда он движется по сцене, притягивая меня к рампе, где ритм буквально хватает меня за лодыжки.

Теперь это была моя жизнь – глупая пляска, которая никогда не кончалась.

Когда я овладела всем, чему меня учили, меня отправили в труппу.

Сначала мне давали небольшие роли, чтобы посмотреть, как я справлюсь. Позднее заметили, что лучше всего я могу проявить себя в двухактных пьесах, легких и не утомительных, словно порыв ветра. Я впервые сыграла ведущую роль и сорвала овации.

Во время репетиций мои наниматели приказали мне соблазнить актера, игравшего Панкрацио. Эусебио Пелличиони был легкой добычей. Он стал моим через день. Я к нему ничего не чувствовала и знала, что он отвечает мне взаимностью. Его тянуло ко мне лишь слабое половое влечение. Я вела себя с ним так же, как и с моим возлюбленным. Я впервые была с другим мужчиной. Я от этого не умерла. Я ничего не чувствовала – ни радости, ни печали. Возможно, мне это понравилось больше, чем танцы.

После этого все мужчины казались мне одинаковыми.

Будь я на сцене или в покоях какого-нибудь графа, исполнение любви было одним и тем же. Я имитировала восторг с точностью, которой позавидовала бы сама природа. Я владела навыками, выполняла свою работу тщательно и хладнокровно. Я была изобретательна и бесстыдна. Никогда мне в голову не приходила мысль, что я могу снова забеременеть. Я решила, что краниокласт устранил подобную возможность. Когда я видела других женщин с детьми, я отворачивалась.

Позже я поняла, что в нашей труппе было несколько мужчин и женщин, которые занимались тем же, что и я. Из нас, венецианцев, получаются очень хорошие шпионы-любовники. Узнав, что мы из Венеции, люди начинали хвастать перед нами и делиться секретами. Наши жертвы часто описывали, какие их особые навыки могли бы уравнять нас с ними, дали бы им право на любовную связь с нами. Очень часто случалось так, что именно эта информация нам и требовалась.

Иногда мне даже нравилась эта работа. Со своим возлюбленным я привыкла во всем ему потакать, потому эту сторону работы воспринимала спокойно. Я начала коллекционировать победы в любви. Боль от того, как поступил со мной возлюбленный, притуплялась с каждым новым любовником и его горячими заверениями в вечной любви. Даже если мне не нравился мужчина, я заставляла себя, напоминая, что в его глазах выгляжу ангелом во плоти. После оскорблений возлюбленного у меня появилась тяга к мужскому восхищению.

Я всегда расставляла три красивых стула по разным сторонам кровати, в какой бы комнате мы ни предавались любовным утехам с моим очередным воздыхателем. Это должно было мне напоминать, если я вдруг потеряю голову, что у меня не роман с этим человеком, что я просто выполняю порученную мне работу. Эти три стула символизировали трех венецианских инквизиторов. Я хотела, чтобы они видели, к чему мне приходится прибегать, чтобы добыть для них информацию, которая придает им вес в мире за стенами Венеции.

Какие только отчеты я посылала, какие секреты выведывала! Я была уже далеко, прежде чем раскрывался очередной обман. К тому времени как было найдено тело прусского генерала с горлом, перерезанным стилетом, я уже была в Санкт-Петербурге, щекотала белое брюхо огромного русского генерала и узнавала все о торговле соболями, которая кормила его армию.

Все это я записывала, запечатывала и отправляла в Венецию. Я была предприимчивой, послушной и чертовски удачливой.

Я проработала шестнадцать лет. Если бы меня посадили в тюрьму за увечья, причиненные монахине, я бы к этому времени уже вышла на свободу и снова стала хозяйкой собственной судьбы.

Мне было неприятно сознавать, что Совет до сих пор не доверял мне, потому за мной повсюду шлялся их собственный шпион, Маззиолини, который, подобно тени, следовал за мной из города в город и, несомненно, отправлял собственные отчеты с тем же курьером, что и я. Никто из других актеров не был обременен подобным шпиком. Мне было горько от того, что это значило.

Если бы не присутствие Маззиолини, я была бы почти счастлива. Я представляла, что занимаюсь этим делом по собственному желанию, что это мой выбор. Мне казалось, что, оставшись в Венеции и ведя жизнь, приличествующую моему положению, я была бы менее свободна. Спустя годы присутствие Маззиолини стало напоминать мне решетку на окне в келье монастыря. Он не давал мне забыть, что у меня было не больше свободы выбора, чем у монахини, я не вольна была решать, где жить, как жить, с кем проводить время. Он неустанно следил, чтобы мое отвращение к себе никогда не угасало. Он всегда мог сказать какую-нибудь колкость о моем очередном любовнике, на которого пал выбор моих хозяев, чем отравлял все удовольствие, которое я могла бы получить от этой связи. Маззиолини презирал русских, французов, испанцев почти в равной мере. Но больше всего он ненавидел англичан, и, когда я спала с одним из представителей этой островной нации, я ощущала не только его презрение, но и жалость.

Я чувствовала себя в ловушке, несмотря на роскошь и все выгоды, которыми пользовалась. Очень скоро я поняла, что могу попросить любую одежду, какую захочу. Без вопросов, с невероятной скоростью, мне поставляли самую изысканную пищу и напитки.

Но я была бедна, несмотря на все наряды и роскошные апартаменты, бывшие к моим услугам. Мне давали лишь небольшие суммы денег наличностью перед каждым новым заданием. В каждом новом городе Маззиолини предварительно арендовал для меня роскошный дом, нанимал слуг, которым платил баснословные деньги, чем покупал их жадные, низкие душонки. В качестве лишней меры предосторожности новых слуг нанимали каждые несколько месяцев. Таким образом никто из них не успевал подружиться со мной и задумать побег. У меня никогда не было своего экипажа или документов на другое имя, кроме Мимосины Дольчеццы.

Когда от Маззиолини пришло письмо, что я должна в три дня покинуть Лондон (они только собирались в Лондон),меня поначалу задел его высокомерный тон. Совсем недавно он оставил меня на несколько дней, оставив на попечение венецианской служанки. Я знала, что его отъезд может означать только одно – он организовывает мне жилье в другом городе. К счастью, служанка оказалась пьяницей и я могла себе позволить немного больше свободы, чем обычно, потому новость о возвращении в жесткие рамки, которыми была опека Маззиолини, опечалила меня.

Однако задание в Лондоне было очень кстати. Перед этим я полгода прыгала из постели в постель в Париже и Зальцбурге, и, хотя между миссиями я несколько раз посещала Венецию, мне хотелось быстрее убраться из этого города по некоторым личным причинам.

Я громко рассмеялась, вспомнив, как Маззиолини ненавидит уклад жизни англичан, как презирает их больше прочих народов. Когда он называл кого-то или что-то английским, в его устах это было самым оскорбительным ругательством. Знание того, что Маззиолини с большой неохотой поедет в Лондон, было мне приятно.

Пьеса, которую выбрали для исполнения в Лондоне, называлась «Итальянка в Лондоне». Музыка Доменико Чимарозы разбавляла не слишком изысканные тексты. Постановка казалась прекрасным выбором для лондонской публики. К тому времени я знала английский почти идеально. Моя внешность очень нравилась англичанам. Многие политики и аристократы стали моей добычей. Однако я никогда по-настоящему не была в Англии. В основном мои победы случались в среде знатных вельмож, которые постоянно разъезжали по европейским дворам в поисках выгоды для родины и для себя. Потому мне казалось странным то, что меня никогда не посылали в Лондон. Этому я нашла лишь одно объяснение – мои хозяева не хотели, чтобы я искала своего возлюбленного. Они не доверяли мне, боялись, что я потеряю контроль над собой и ситуацией.

Они не знали, что мне больше не нужна его любовь. Мне было даже наплевать на его судьбу. Я полностью излечилась от любви.

3

Жидкость для полоскания горла с миррой

Берем крепкое красное вино, одну пинту; мирру в порошке, две драхмы; смешиваем.

Эта жидкость очищает, высушивает и излечивает. Прекрасное средство для распухшего горла, покрасневших десен, очищает рот и придает свежесть дыханию, излечивает язвы в горле и на челюстях. Более того, его можно впрыскивать в нос для очищения носовых пазух.

Казалось, Лондон может предложить больше, чем я ожидала. Когда я заметила, что какой-то элегантный англичанин явно поражен моей игрой на сцене, я была рада позволить ему считать, что он может очаровать меня.

Что касается меня, то этот человек разбудил во мне очень неожиданное желание – стать его женой. Став женой английского аристократа, как мне казалось, я была бы вне досягаемости моих венецианских нанимателей, которые ни за что бы не посмели предать огласке свои дела. Отношения между Венецией и Лондоном должны были оставаться хорошими. Покровители пошли бы на то, чтобы пожертвовать мной ради этого.

Потому я выбрала его после того, как подслушала один разговор моего номинального патрона Массимо Тоси, который распевал ему дифирамбы. Он даже хвалил его имя. Ибо кому оно может не понравиться? Валентин Грейтрейкс. Приятно звучит.

Должна признаться, что он мне понравился. Меня к нему даже влекло. Исключительный случай. Когда я увидела его впервые, на спектакле, он был одет так, словно хотел угодить моим изысканным вкусам и чрезвычайной слабости к хорошей одежде. Его дорогое пальто было сшито на заказ и подогнано по фигуре чертовски хорошо. Двубортный пиджак отвечал последней моде, как и шляпа. Также на нем была простая полотняная рубашка с чистым батистовым воротничком. Черная лента была повязана идеальным узлом. Брюки прекрасно облегали стройные ноги, а чулки крепились к брюкам серебряными застежками. У меня перехватило дыхание, когда я заметила, что на его башмаках красуются пряжки Артуа из шеффилдского серебра. Я слышала о подобных, но никогда не видела.

Я решила, что он должен доставить мне удовольствие. Он был моей избранной судьбой. Несмотря на это, к нему пришлось приспосабливаться. Привыкнув к обходительности европейских дворов, я была удивлена резким напором обольщения. Хотя в те времена Англия была известна грубостью своих жителей. Мне не следовало ожидать, что меня здесь будут долго обхаживать. Таким образом, я предположила, что затея с Массимо Тоси, который расхвалил его мне, была пределом того, чего можно было ожидать в этой варварской стране.

В отличие от него, я подготовилась достаточно тщательно, как физически, так и внутренне. Я была довольна и не уставала повторять себе, что мне на самом деле нравится этот мужчина.

Я была уверена в себе. Когда я атаковала сердце мужчины, ему следовало собрать все силы, чтобы защитить его. Я очень редко терпела поражение. Но сейчас все было иначе. От этой авантюры зависела моя жизнь, это не было очередным заданием на несколько месяцев.

Я вспомнила свои самые удачные уловки, оделась как можно лучше. Пусть говорит он, я должна в основном молчать. Это был первый трюк, которому я научилась у старых актрис. Однако я буду наклоняться как можно чаще, чтобы он чувствовал приятный запах моего дыхания. Чтобы он осмелел, я должна вести себя скромно. В первый наш совместный вечер я решила закатить такой пир, который должен был разбудить в нем животную похоть.

Я пустила по театру слух, что мне нужен лучший французский повар в Лондоне на продолжительный срок службы. Через какое-то время ко мне в грим-уборную вошли два или три согбенных карлика, служивших благородным господам поварами. Их вкус и навыки, увы, уже были разрушены местной кухней. Я попробовала то, что они принесли мне в грязных корзинах, накрытых тряпками, и меня охватило отчаяние. Они не смогли ответить на мои вопросы относительно некоторых блюд, и я их отпустила.

Наконец ко мне пришел подтянутый француз, который тут же перебил меня:

– То есть вы хотите, чтобы мужчина ел так, что ему нужно было бы спускать? Почему же вы сразу не сказали?

При слове «спускать» он сделал недвусмысленное движение бедрами, потому я больше не сомневалась, что нашла нужного человека. Я передала ему все деньги, которые были у меня в кошельке. Его глаза расширились от удивления. Тот факт, что я должна была потратить их совершенно на другого любовника, политика, который интересовал моих хозяев, доставлял мне удовольствие. Притом я сообщила, что это репетиция, потому Маззиолини ничего об этом не знал.

Несомненно, он видел, как я уехала под ручку с Валентином, но к тому времени уже не мог помешать мне. Впервые я смогла удивить его. Я была очень довольна.

В ту ночь я накормила Валентина Грейтрейкса анчоусами, артишоками и спаржей, которые продавались в Лондоне по баснословным ценам. Однако эти продукты славились тем, что вызывали приток крови к гениталиям. Рыбное блюдо состояло из усачей, которые усиливали мужскую силу, и французских угрей. Вместо воды я дала ему настойку кубебы, мускат с толчеными желудями. Почки подавались со сливками. Вместе с десертами, обильно посыпанными засахаренным имбирем, я подливала Валентину «ангельской воды», сделанной из эссенции апельсиновых цветов, розы и мирта, смешанной с мускусным спиртом и щепоткой серой амбры. И, наконец, он выпил стакан бренди, смешанного с яичным желтком.

Я вставала со стула несколько раз, якобы желая убрать пустые тарелки и принести новые блюда. На самом деле я хотела походить возле него, чтобы он мог хорошо разглядеть меня со всех сторон. Потом я снова садилась и ерзала на стуле, словно кошка, неожиданно пораженная весенним зовом плоти.

Между тем у него так сильно дрожали руки, что он расплескал соус на дамастовую скатерть, за аренду которой я заплатила уйму денег. Когда он в третий раз пролил на нее какой-то напиток, я потеряла всякую надежду и уже смотрела на скатерть как на свою собственность, ибо теперь мне наверняка пришлось бы заплатить ее полную стоимость.

Тогда я начала петь для него. Чтобы успокоить нервы и напомнить себе, зачем я все это затеяла, я выбрала небольшой циничный рефрен из одной венецианской пьесы. Но я исполняла его так, словно это была нежнейшая любовная песнь, не отрывая томного взгляда от его лица. Он купился, практически не понимая, о чем я пою.

 
Ведь говорят,
страшись любви,
что растапливает сердце
в озера страсти.
Ведь говорят,
страшись любви.
Ведь говорят,
любовь убивает
со временем.
Ведь говорят,
страшись любви.
Но не нашей, конечно.
Не с нами. Конечно.
Глупец.
 

Он распереживался, и это было так мило. Я сама ощутила определенное нервное возбуждение. Что-то должно было произойти, что-то иное. Мне казалось, что он тоже, как и я, хотел не животного совокупления, а чего-то более утонченного. Это должно было произойти, несомненно, ведь в противном случае весь вечер пошел бы насмарку. Но это была не единственная цель. Мне казалось, что наша связь должна породить некие более глубокие чувства.

Я заметила, что его глаза блестят от слез, и знаками спросила, почему он плачет. Он так же, знаками, ответил, что моя песня показалась ему очень грустной. Я улыбнулась, желая ободрить его. Я тоже чувствовала грусть, которая, как мне казалось, появилась из-за того, что выпила лишнего.

– Я не понимаю. Ты, кажется, обладаешь властью над моими глазами. Ты приказала им плакать, и они зарыдали, – сказал он.

Мне так это понравилось, что я пропела тот же рефрен еще раз, но теперь слова песни казались мне отвратительными. Жаль, что я не выбрала более нежную песню. Этот Валентин Грейтрейкс заслуживал лучшего. Он был достоин доброты. Мне понравилась эта мысль. На его лице отразилось влечение, и мне это понравилось. Я была довольна, но не так, как обычно, ведь в моей работе такое выражение лица любовника означало, что вскоре я смогу выудить из него ценную информацию. Мне нравился его энтузиазм, поскольку, как ни странно, он перекликался с моими чувствами.

На его лице была написана задумчивость, предвкушение и, неожиданно, надежда. Я тоже почувствовала ее. По крайней мере, мне казалось, что именно надежда начала растворять все мои расчетливые планы, пока я смотрела на него. Да, я хотела переспать с ним. Но не только это. По всей видимости, вино оказалось крепче, чем обычно. Ибо только так я могла объяснить то одуряющее ощущение, которое затуманило мой мозг.

Я извинилась и быстренько шмыгнула в коридор. Достав из кармана зеркало, я проверила, не испортило ли пение цвет лица. Сунув в рот еще одну пастилку для освежения дыхания, я быстро и умело оправила платье. Я не хотела, чтобы оно оставило на коже красные следы, когда он увидит меня обнаженной. Я хотела выглядеть свежей, как младенец. Что-то во мне не хотело расставаться с одеждой, хотя больше всего я желала близости с ним. Важная часть меня еще не была готова к тому, чтобы я оголила тело перед этим человеком, хотя я столько раз делала это с десятками других мужчин, которых выбирали хозяева.

Впервые за шестнадцать лет я не расставляла вокруг кровати никаких стульев.

Что-то в моем новом английском любовнике сделало то, что я считала невозможным. Было в нем что-то, что смогло стереть ржавчину с моего сердца.

4

Электуарий для лечения истерии

Берем консервированную лебеду, четыре унции; янтарное масло, сорок восемь капель; смешать. Доза определяется самостоятельно.

Давать каждые шесть-восемь часов в зависимости от ситуации.

Когда все прелюдии закончились и мы легли в постель, я поняла, что пропала.

Я поняла это, потому что почувствовала печаль. Легкая меланхолия напоминала тихий звук медленной музыки. Вместо обычного ощущения триумфа или горячего жжения полового влечения я почувствовала отрешенность. Неожиданно для себя я нашла свое сердце и тут же его потеряла.

Я была уверена, что он тоже любит меня. Его неуверенность и молчание подтверждали искренность. Я по привычке проанализировала его поведение, не упуская из виду ничего, пытаясь обнаружить лесть. Ничего. В его подарках тоже не было лести. Все мужчины дарят подарки. Он не знал, что я стала абсолютно равнодушна к холодному блеску бриллиантов со времен памятного случая в отрочестве.

Поначалу я подмешивала ему в напитки различные местные снадобья, которые должны были его успокоить и возбудить, однако очень скоро перестала это делать, потому что обнаружила, что мне хочется проводить время с ним, а не с его измененным образом. Я больше не могла изображать любовь, ибо она жила в моем сердце.

Иногда я немного сожалела, что для того, чтобы выразить свои чувства, я пользовалась теми же приемами, что и на сцене. Движения были те же. Теперь они стали правдивыми, однако я не знала, как обновить их, как сделать их искренними.

Время от времени я выходила из отрешенного состояния и радовалась неожиданному повороту судьбы. Здесь, в моей власти, был мужчина, желанный не только из-за положения и богатства, но и из-за внутренней привлекательности. Я почувствовала легкую злость на свою работу, которая никогда не посылала мне даже вполовину такого приятного человека. Я познала десятки мужчин, однако для себя мне следовало найти одного, который смог бы действительно доставить мне удовольствие.

Для меня ничего не значило то, что он с легкостью мог бы содержать меня. За всю жизнь я ни разу не общалась с бедняками, за исключением разве что монахинь из монастыря святого Захарии. Я выросла в роскошном дворце, а работать мне пришлось среди любвеобильных вельмож. Если они были поражены пороком игрока или желали таких дорогих женщин, как я, то могли себе это позволить благодаря фамильному наследству. Деньги для таких людей были ничем, пустышкой, поскольку они никогда их не зарабатывали. Однако Валентин Грейтрейкс, несмотря на свое богатство, казалось, понял, что мне их не хватает, чего никогда не случалось прежде ни с одним мужчиной. Мой новый любовник брал любые счета, которые видел у меня на столе, и тут же оплачивал те небольшие суммы, что были в них прописаны. Это означало, что впервые у меня появилась постоянная сумма наличности, которую я могла использовать по своему усмотрению. Я отложила эти деньги на черный день. До сих пор я откладывала деньги, экономя на таком необходимом элементе женского туалета, как духи. Вместо них я использовала свое актерское мастерство и очаровывала мужчин без всяких экзотических ароматов.