Текст книги "Багровый лепесток и белый"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

– А хороший дядя, – предпринимает новую попытку Софи, – он к нам раньше не приходил?

– Я не знаю, мисс Рэкхэм.

– Почему?

– Так я же все время в мойке торчу. А теперь вот и на кухне – еду иногда на поднос составляю и… и прочее что. А в самом-то доме… в самом я редко бываю.

– Я тоже.

Эти преступно панибратские отношения с самой ничтожной из служанок дома доставляют маленькой Софи робкое удовольствие. Она вглядывается в лицо Джейни, загадывая: а вдруг произойдет что-нибудь необычное – теперь, когда они так сблизились? Что если день нынче совсем особый, первый день новой жизни – ведь именно так и начинается в книжках настоящая дружба! Софи раскрывает глаза пошире и улыбается, дозволяя служанке излить всю душу, предложить (быть может) тайком встретиться ночью.

Джейни с белым, как сыворотка, лицом, улыбается ей в ответ, покачиваясь с пяток на носки. Она открывает рот, собираясь что-то сказать, но вдруг падает на колени и извергает на пол детской тусклое полотнище рвоты. Еще два похожих на безмолвный вопль позыва, и из ее открытого рта снова изливается рвота. Желчь, перестоявший чай, полученная утром от Стряпухи жидкая овсянка и поблескивающие кусочки ветчины выплескиваются на полированные половицы.

Пару секунд спустя дверь детской распахивается – это воротилась, наконец, Беатриса. И в прочих пределах дома Рэкхэма все возвращается, словно по мановению волшебной палочки, к заведенному порядку: доктор Керлью поднимается по лестнице в спальню миссис Рэкхэм, старые школьные друзья мистера Рэкхэма отбыли, Летти вернулась из писчебумажной лавки, дождь ослаб. И только в детской – здесь, где всему и вся надлежит подчиняться раз и навсегда установленным правилам, – никакого порядка нет и в помине: безобразная вонь; растрепанная, с всклокоченными волосами, босая Софи; стоящая посреди комнаты на четвереньках посудомойка, тупо уставившаяся в лужу блевотины – и заметьте, ни ведра, ни тряпки нигде не видно; и… а это еще что такое? – окровавленный передник Софи.

Гневно вытянувшись в струнку, Беатриса Клив обрушивает всю мощь своего достойного василиска взгляда на дитя Рэкхэмов – погибель всей ее жизни, греховную тварь, которую и на пять минут нельзя оставить без присмотра, никчемную дочь недостойного наследника презренных сокровищ. И под тяжестью этого взгляда малютка Софи съеживается и указывает дрожащим, грязноватым пальчиком на Джейни.

– Это она делает.

Беатриса морщится, однако откладывает возобновление войны с грамматическими причудами дитяти на потом, на после того, как разрешатся иные загадки.

– А теперь, – произносит она, и первые за день солнечные лучи трепетно озаряют окно детской, обращая лужицу рвоты в золото и серебро, – все с самого начала…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Минутку, минутку – прежде, чем мы двинемся дальше… Простите, если я впала в заблуждение на ваш счет, но то, как вы разглядываете дом Рэкхэмов – полированные перила его лестниц, снующую по коридорам прислугу, богато изукрашенные, освещаемые газом комнаты, – создало у меня впечатление, что он представляется вам очень старым. Так вот, ничего подобного, он совсем еще нов. Нов настолько, что, если, к примеру, Уильям действительно решит не мириться и впредь с натекающими из-под французских окон гостиной струйками дождевой воды, ему довольно будет отыскать визитную карточку плотника, клятвенно обещавшего полную их герметичность.

В молодые годы Генри Калдера Рэкхэма, когда Ноттинг-Хилл был деревушкой Кенсингтонского прихода, на том месте, на котором вы пятьдесят лет спустя наблюдали за безуспешной попыткой Уильяма и Агнес позавтракать вместе, еще паслись коровы. Порто-Белло был тогда фермой и Ноттинг-Барн тоже. Там, где стоит теперь «Уормвуд-скрабз»,[34]34
  Лондонская тюрьма для тех, кто совершил преступление впервые (scrub – кустарник; далее shepherd – пастух).


[Закрыть] расстилалась поросшая кустарником пустошь, а в Шефердз-Буш ничего не стоило повстречать пастуха. Материалы, пошедшие на постройку столовой Рэкхэмов, укрывались тогда в еще не разработанных каменоломнях и не вырубленных лесах, а отец Уильяма был слишком занят своими мануфактурами и фермами, чтобы всерьез подумывать о жилище для своего наследника – да, собственно, и о зачатии оного.

Во все предшествовавшие его женитьбе годы Генри Калдер Рэкхэм жил в довольно большом доме, в Уэстборне, но часто говаривал в шутку (особенно, беседуя с неисправимыми снобами, дружбой коих ему заручиться не удавалось), что настоящий его дом это вокзал Паддингтон, ибо «любая фирма непременно пойдет псу под хвост, если ее владелец не приезжает каждый день, чтобы посмотреть, как управляются с делом его работники». Слово «работа» Генри Калдер Рэкхэм грязным отродясь не считал, хоть это – как ни странно – никогда не возбуждало приязни к нему в людях, на него работавших. В тех, кто трудился на его мануфактурах, вид хозяина, проходящего в черной паре и цилиндре по железным помостам над их головами, порождал едва ли не чувство взаимной солидарности. С другой стороны, не исключено, что в душе он был простым сельским жителем… хотя и люди, работавшие на его лавандовых полях, относились к нему, по всему судя, с симпатией нисколько не большей. Быть может, прочное в носке сельское платье, в которое он облачался при всяком их посещении, ошибочно воспринималось ими не как наряд для него предпочтительный, но как нечто показное.

Другой его особенностью, в которую, как он чувствовал, мало кто верил, была страстность натуры. Злые языки города и деревни имели обыкновение брюзгливо заверять, что он готов доискиваться благосклонности скорее у механической дробилки, нежели у женщины. Вообразите же изумление, поразившее их обладателей, когда он вдруг взял да и женился на дьявольски привлекательной леди! Они просто дара речи лишались всякий раз, что он выводил ее в свет.

Ну-с, если появление у него жены застало всех врасплох, уход ее – девять лет спустя – никого не удивил. И то сказать, о супружеской неверности ее ведали едва ли не все – и задолго до того, как об изменах супруги узнал он, их жертва. Сразу же начали строиться нескончаемые домыслы относительно того, прогнал ли ее муж или она покинула его по собственному почину. Но какая, в сущности разница? Она ушла из его жизни, оставив двух маленьких мальчиков. Он же, и в горе своем оставшийся человеком практическим, нанял еще одну служанку, дабы та окружила его сыновей материнскими заботами, и вернулся к своим трудам.

Годы шли, мальчики подрастали, никаких пагубных последствий случившегося в них не замечалось, и в конце концов, Рэкхэм Старший поневоле задумался о том, где предстоит поселиться его наследнику, молодому Генри. К той поре, к 1850-м, изначальный Ноттинг-Хилл на деревню уже нимало не походил. В «Гончарнях», расположенных к западу от города, было еще полным-полно цыган и свинарников; неудавшиеся попытки обратить половину прихода в ипподром наложили отпечаток на характер всей этой местности; однако уже появились знаки, указывавшие, что скопление домов, стоявших вокруг Ладброук-Сквер, способно преобразоваться в весьма привлекательное местожительство. И действительно, под конец 1860-х все уже знали, что здесь с удовольствием селятся люди известные, хоть и не поднявшиеся до Общества самого лучшего. К тому же, вблизи проходила железная дорога, которой Генри Младшему, когда он возглавит дело, пришлось бы пользоваться очень часто.

И Генри Старший приобрел для своего наследника большой, красивый дом на Чепстоу-Виллас, построенный за десять без малого лет до того и пребывавший в превосходнейшем состоянии. Что касается дома, в котором поселится Уильям, второй его сын, ну… это пусть мальчик решает сам.

Теперь у нас уже будущее, а история империи Рэкхэма сложилась вовсе не так, как была задумана. Генри Старший свои обязательства выполнил образцово: грубоватое обаяние и тактичное ссужение денег заслужили ему место в благовоспитанном Обществе; среди друзей своих он насчитывает мировых судей, пэров и благородных людей всякого рода. А вот первенец его, Генри Младший, живет, монах монахом, в дешевом коттеджике близ Брик-Филда, Уильям же, получивший лучшее образование, какое только можно купить за деньги, довольствуется домом на Чепстоу-Виллас, разыгрывая джентльмена, хоть независимые средства, потребные для этого, у него и отсутствуют. За годы, миновавшие со времени его выхода из университета, мальчик не заработал себе на прокорм ни единого пенни! Неужели Уильям намерен и дальше вести подобную жизнь, предоставляя старому отцу изнывать под бременем ответственности, пока сам он сочиняет собственного удовольствия ради стишки, которых никто не печатает? Пopa бы уж ему обратить внимание на кованые «Р», которые украшают его чугунные ворота!

В доме его все неладно. Парк попросту позорит Уильяма, особенно те участки, что примыкают к фасаду и укрываются за кухней. Выезда нет, лошадей в конюшне тоже. Маленькое бунгало кучера, в которое никакой кучер так пока и не вселился, и которое Уильям в пору недолгого увлечения живописью преобразовал в мастерскую, ныне стоит заброшенным. Приземистые теплицы лежат, точно стеклянные гробы, чуть ли не лопаясь от сорных трав, коим никакой садовник не требуется. Все это крайне прискорбно, но лишь естественно: Генри Старший, пытаясь исцелить Уильяма, обрушил на домашний уклад сына череду увечащих ударов, вследствие коих все жизненные соки дома, всё, что обслуживало внешние его органы, стянулось к его осаждаемому заботами сердцу.

В самом доме нет ничего, способного поразить чье-либо воображение – не считая воображения чужестранца, подобного вам. Вы можете любоваться множеством комнат с высокими потолками и темными навощенными полами, сотнями предметов обстановки, предназначенных судьбой для антикварных магазинов вашего времени, и, быть может, самое сильное впечатление произведет на вас безмолвное прилежание прислуги. Но здесь все это воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Сужающемуся кругу Рэкхэмовых знакомых дом его представляется гибнущим: он попахивает отмененными soirées,[35]35
  Званые вечера (франц.).


[Закрыть] гнетущими приемами под открытым небом, звуками, которые издает разбиваемое Агнес за обедом стекло, тягостными прощаниями, уходами помрачневших гостей. Попахивает пустынными залами, в которых стоят постанывающие под бременем деликатесов столы, пустыми полами, гудящими от тяжелых шагов брошенного на произвол судьбы визитера. Нет, после всего, что здесь случилось, никому и в голову не придет повторно навестить Рэкхэмов.

Шторы на окнах спальни Агнес Рэкхэм плотны и почти неизменно задернуты – обстоятельство, хорошо известное всем любителям подсматривать за чужой жизнью, пытавшимся когда-либо заглядывать в них с Пембридж-Мьюс. В самой же спальне сомкнутость штор приводит к последствиям не самым счастливым: спальню приходится освещать во все дневные часы, отчего в ней стоит сильный запах растопленного свечного сала (газу Агнес не доверяет). А кроме того, в тех редких случаях, когда Агнес решается выйти отсюда, свечи гасят (ибо Агнес боится спалить дом) и при возвращении хозяйки здесь оказывается темно, как в могиле.

Такой мы и находим спальню в тот утренний час, когда Агнес возвращается в нее после отважного посягательства на участие в супружеском завтраке. Она и ее горничная останавливаются у двери спальни, чтобы отдышаться после долгого подъема по лестнице. Клара не может и свечу нести, и в то же самое время поддерживать под локоток хозяйку, поэтому дверь открывается ударом локтя, и две женщины, шаркая, проходят в нее, немедля утрачивая во мраке способность хоть как-то ориентироваться. По чистому совпадению, в миг, когда открывается дверь спальни, внизу шумно захлопывается дверь входная, и Агнес слышит, как ее муж покидает дом. Куда это он? – гадает Агнес, вводимая в комнату, которая стала за время ее отсутствия решительно неузнаваемой.

Белизна смутно рисующейся в темноте кровати никаких опасений не внушает, но что это там мреет в углу? Наполовину обмотанный бинтами скелет? А рядом с ним… большая собака?

Впрочем, Клара зажигает масляную лампу и тайна двух фигур разъясняется: это опутанный полосками ткани чугунный портновский болванчик и стоящая наготове, похожая на посеребренного добермана, швейная машинка.

– Дайте мне ваши руки, миссис Рэкхэм.

Агнес, пошаркивая, приближается к горничной, чтобы выполнить ее просьбу, – однако пошаркивает она не как старая старуха, но скорее как ребенок, которого возвращают в постель после привидевшегося ему дурного сна.

– Теперь все будет хорошо, миссис Рэкхэм, – Клара стягивает с постели покрывало. – Теперь вы сможете спокойно отдохнуть.

Под эти и иные поверхностно утешительные речи Клара раздевает хозяйку и укладывает в постель. Затем она протягивает хозяйке ее любимую щетку, и Агнес начинает расчесывать волосы, ибо опасается, что при падении на пол они могли растрепаться.

– Как я выгляжу?

Клара, складывающая халат хозяйки до размеров наволочки, прерывает это занятие, чтобы сказать комплимент.

– Прекрасно, мэм, – говорит она, улыбаясь.

Улыбка ее неискренна. Все улыбки Клары неискренны, и Агнес это известно. Однако изображаются они по служебной обязанности и никакой злонамеренности собою не прикрывают, – Агнес знает и это и испытывает благодарность. Между нею и горничной существует негласная договоренность, в силу которой Клара должна, в обмен на пожизненное место, потакать всем прихотям хозяйки, свидетельствовать любое ее фиаско и никогда ни на что не жаловаться. Она должна служить Агнес утешением с рассвета до полуночи, а временами и в неприятнейшие моменты, приходящиеся на срок противоположный. Она должна быть наперсницей, выслушивающей все откровения Агнес, сколь бы бессмысленными они порой ни были, и если час спустя хозяйка попросит забыть о них, должна стирать их из памяти без следа, как пролитое по небрежности молоко.

И самое главное – она должна помогать хозяйке, пособлять ей в неисполнении всех распоряжений, отдаваемых двумя злокозненными мужчинами – доктором Керлью и Уильямом Рэкхэмом.

Жизнь рядом с Кларой дает Агнес возможность вести игру полностью безопасную, снабжает ее распорядком простых разминок, совершаемых при содействии благосклонной домочадицы. С помощью Клары она пытается заново отгочить светские навыки, без которых в пору лондонского Сезона ей никак не обойтись. К примеру, время от времени она просит Клару представить ту или иную леди, и они разыгрывают вдвоем небольшие пьески, позволяющие Агнес поднатореть в изображении подобающих реакций. Не то чтобы лицедейство Клары было таким уж сверхъестественно убедительным, однако Агнес это ничуть не заботит. Слишком реалистическая имитация могла бы лишь нервировать ее.

И вот она, ободренная ощущением, которое создают прилежно расчесанные мягкие волосы, откладывает щетку и откидывается на подушки.

– Мою новую книгу, Клара, – негромко приказывает она. Служанка подносит ей объемистый том, и Агнес открывает его на главе под названием «Как защититься от врага» – под врагом, в настоящем случае, подразумевается старость. Агнес растирает виски и щеки, по возможности точно исполняя указания книги, хотя растирать их «в направлении, противоположном тому, какое грозят принять морщины», ей сложновато, поскольку морщины у нее покамест отсутствуют. «Если вы утомились, смените руки» – советует книга. Утомиться-то она, разумеется, утомилась, но чем же ей сменить руки, когда у нее их всего только две? И откуда ей знать, правильно ли она растирает лицо, в нужных ли количествах прилагает «устойчивый, мягкий нажим», и к каким последствиям может привести рекомендуемый автором отказ от каких ни на есть притираний? В этих книгах никогда не найдешь того, что женщине действительно нужно знать.

Слишком усталая, чтобы продолжать упражнения, она переворачивает страницу – посмотреть, что там дальше.

«Кожа лица покрывается морщинами по тем же причинам, по каким покрывается ими яблоко, и механизмы в обоих случаях действуют одинаковые. По мере того, как иссыхают соки плода, укрытая его шкуркой мякоть сжимается, давая усадку…»

Агнес немедля захлопывает книгу.

– Унеси ее, Клара, – говорит она.

– Да, мэм.

Клара знает, что следует сделать: несколько дальше по коридору находится особая комната, в которую ссылаются все нежелательные вещи. Теперь Агнес бросает украдчивый взгляд на швейную машинку. Однако от Клары не укроешься.

– Возможно, мэм, – говорит она, – мы могли бы заняться вашим новым платьем? Самая трудная часть работы уже позади, не правда ли, мэм?

Лицо Агнес озаряется радостью. Какое счастье, что у нее есть чем занять себя, есть чем заполнить время – и такое неприятное время. Ведь она не забыла о том, что очень скоро ей придется принимать доктора Керлью.

Боже милостивый, и почему она отвергла предложение Уильяма остановить посланную за доктором Беатрису? Уильям же сам вызвался сделать это – готов был бежать по дому, выскочить, если потребуется, на улицу, вернуть посыльную назад! А она ему отказала! Безумие! Однако, лежа тогда на полу, она на краткий миг ощутила пьянящую власть над мужем – власть, позволившую с презрением отмахнуться от протянутой им оливковой ветви. Противостоя подобным образом мужу, если можно противостоять, лежа на полу, она брала над ним верх – в определенном смысле.

Агнес смотрит на недошитое платье, представляя, как оно прильнет, подобно шелковому досиеху, к ее телу, и робко улыбается Кларе, и та улыбается в ответ.

– Да, – говорит Агнес, – думаю, на это мне сил хватит.

Через несколько минут тиканье часов уже заглушается стрекотом швейной машинки. После каждого завершенного ими шва или сборки женщины прерывают работу, извлекают платье из машинки и примеряют его на болванчика. Раз за разом бесполая кукла одевается заново и всякий раз приобретает облик чуть более статный, чуть более женственный.

– Мы ткем волшебный наряд! – фыркает миссис Рэкхэм, почти забывая, что доктор Керлью уже приближается, что саквояж покачивается в его обтянутом перчаткой кулаке.

Впрочем, шитье для нее – не просто развлечение. Если она хотя бы надеется принять на следующий год участие в Сезоне, ей потребуется еще самое малое четыре платья, а Бог свидетель, на следующий год она просто обязана показаться во время Сезона в свете. Ибо, если что-то и пошатнуло веру Агнес в ее душевное здравие, так именно то, что в этом году принять в Сезоне участие она не смогла. И если что-то способно выкроить (так сказать) такую ее веру заново, то лишь исправление этого недочета.

Да, верно, с самого рождения Агнес ни к чему, в сущности, не готовили, как только к появлению на людях во всем положенном ей блеске красоты. Но вовсе не потому создает она эти пышные платья, эти до мелочей продуманные сооружения, в коих рассчитывает величаво скользить по паркетам чужих домов. Для Агнес участие в Сезоне есть Единственное, что бесспорно докажет: она не безумна. Ибо, ничуть не уверенная в том, где пролегает, предположительно, граница, которая отделяет здравие от безумия, Агнес проводит ее самостоятельно. И если ей удастся держаться по должную сторону от этой границы, она обратится в нормальную женщину – сначала в глазах света, затем в глазах мужа, а там и в глазах самого доктора Керлью.

А в собственных? В собственных глазах она и не больна, и не здорова; в них она просто Агнес… Агнес Пиготт, если вы ничего не имеете против.

Загляните в сердце ее и вы увидите очень миленькую картинку вроде тех, что изображают детство Девы Марии. Вот это и есть Агнес, но не такая, какой знаем ее мы: Агнес, не подвластная возрасту и переменам, безукоризненная – не падчерица какого-то там Ануина, не супруга какого-то Рэкхэма. Волосы этой Агнес шелковистее, наряды цветистее, душу ничто не тревожит, и самый первый Сезон ее еще впереди.

Агнес вздыхает. На самом деле, с первого ее Сезона миновало столько лет, что и вспоминать не хочется, а честолюбивые замыслы на следующий у нее довольно скромны. Она не мечтает вращаться в самом что ни на есть высшем свете – упование, бывшее более чем достижимым, когда она оставалась еще падчерицей лорда Ануина, но ныне, едва стало ясно, что Уильям, если для него вообще существует некое будущее, никогда не обратится в прославленного писателя, каким рисовало его воображение Агнес, сошедшее на нет. Уильяма ждет будущее главы парфюмерной фирмы, – при условии, что он, наконец, раззадорится настолько, что решится принять это бремя, – вот тогда, став очень, очень богатым, он сможет медленно подняться на общественном небосводе повыше. До той же поры, лучшее, на что вправе рассчитывать Рэкхэмы, это вращение в низших кругах светского общества. Агнес сознает это. Ей такое положение не по душе, но она его сознает и полна решимости извлечь из него все, что сможет.

Итак, каковы же ее предвкушения? Ей вовсе не нужно, чтобы мужчины сочли ее красавицей. Это сулит только новые беды. Не надеется Агнес и на восхищение женщин; от них она ожидает лишь вежливого безразличия – ну и обмена ехидными сплетнями за ее спиной. Если честно, она не помышляет даже о том, что следующий Сезон позволит ей обзавестись хоть какими-то новыми связями. Напротив, Агнес намерена просквозить его, ни на кого не глядя, произнося лишь пустейшие фразы и не вслушиваясь ни во что, требующее чего-то большего, нежели самое поверхностное внимание. Это, как убедил ее прежний опыт, курс наиболее безопасный. Сильнее, чем к чему-либо еще, она тяготеет к блаженству, которое ощутит, оказавшись приемлемой за пределами своей спальни, облачившись в наряды, более изысканные, чем ее покрытые множеством пятен, стиранные-перестиранные пеньюары.

– А знаете, мэм, – произносит Клара, – миссис Уимпер просто позеленеет, когда увидит вас в этом платье. Я встретила в городе ее горничную, и та сказала, что миссис Уимпер изнывает от желания носить такой же фасон, да только она для него уже толстовата.

Агнес по-девичьи прыскает, отличнейшим образом понимая, впрочем, что это почти наверное ложь. (Клара вечно выдумывает что-нибудь в таком роде.) С каждой минутой Агнес становится лучше – боль в голове стихает, может быть, Агнес даже попросит Клару раздернуть шторы… Но тут раздается стук в дверь.

Кларе не остается ничего иного, как позволить той части платья, которой она занималась, соскользнуть на пол, оставив хозяйку увязать в шелке. Клара встает и, сконфуженно улыбаясь, спешит открыть перед доктором дверь. Длинная тень его вплывает в спальню.

– Добрый день, миссис Рэкхэм, – произносит, неспешно переходя комнату, доктор. Надушенный воздух этого женского святилища подпорчен безошибочно узнаваемым запашком, который разносят теперь воздушные токи, созданные передвижением массивного докторского тела. Он опускает саквояж на пол у кровати Агнес, присаживается на край матраса, кивает Кларе. Кивок означает, что Клара может идти; и это не просто кивок – приказание.

Агнес, уже развернувшая свое кресло от швейной машинки к доктору, сознает, глядя в спину уходящей Клары, что капкан захлопнулся, но все же пытается вывернуться из его зубьев.

– Сожалею, что вас вынудили проделать столь длинный путь, – говорит она. – Потому что, к несчастью, – я хочу сказать, к счастью для меня, – чувствую я себя сейчас хорошо. Да вы и сами это видите.

Добрый доктор не произносит ни слова.

– Конечно, муж вызвал вас, потому что он так заботлив…

Лоб доктора идет морщинами. Он не из тех, кто легко закрывает глаза на человеческую непоследовательность.

– Да, но Уильям дал мне понять, что именно вы настояли на том, чтобы вызвать меня.

– Да, ну что же, и, разумеется, мне очень жаль, – лепечет Агнес, со страхом отмечая привычное обыкновение доктора чуть приподнимать, выслушивая ее, подбородок, словно он не желает пропустить мимо ушей ни единой ее бессмысленной лжи. – Наверное, в ту минуту я ощущала себя такой нездоровой и… и опасалась самого худшего. Но, во всяком случае, теперь я совершенно пришла в себя.

Доктор Керлью укладывает красиво подстриженную бородку на переплетенные кисти рук.

– С позволения сказать, миссис Рэкхэм, па мой взгляд, вы очень бледны. Агнес пытается прикрыть нарастающую в ней панику жеманной полуулыбкой:

– О, это, наверное, пудра, не правда ли?

Доктор Керлью принимает недоуменный вид. Это выражение докторского лица Агнес более чем знакомо и представляется ей самым отвратительным из всех его выражений, способным хоть кого довести до исступления.

– Но разве я не предостерегал вас, – спрашивает он, – от использования косметических средств, способных нанести урон вашей коже?

Агнес вздыхает:

– Да, доктор, предостерегали.

– Собственно говоря, я полагал…

– …что я и вовсе от них отказалась, да.

– В таком случае…

– Да, – вздыхает она, – в таком случае, причина не в пудре. Доктор прижимает кончики пальцев к бородке, тяжело вздыхает.

– Прошу вас, миссис Рэкхэм, – увещевательным тоном начинает он. – Я знаю, вы не любите врачебных осмотров. Однако то, что мы любим, и то, что идет нам во благо, не всегда совпадает. Многие зловещие повороты в течении болезней, болезней, во всех отношениях излечимых, удается предотвращать, если они выявляются сразу.

Агнес откидывается на спинку кресла, крепко зажмуривается. Не существует ни одного возражения, которого она не делала бы прежде – и без всякого успеха. Я чувствую себя слишком усталой, чтобы подвергаться осмотру. «Слишком усталой? В таком случае, вы, должно быть, больны». Да, для осмотра я слишком больна. «Но от осмотра вам станет лучше». Вы же осматриваете меня каждую неделю; что может случиться дурного, если один осмотр мы пропустим? «Ну, это вы не всерьез; мириться с упадком своего здоровья готовы лишь сумасшедшие». Я не сумасшедшая. «Разумеется, нет. Потому я и прошу у вас разрешения – вместо того, чтобы игнорировать ваши желания, как игнорирую желания тех, кто обитает в приюте душевнобольных». Да, но я чувствую себя слишком усталой… И так далее.

Такое ли уж безумие – думать, что доктор Керлью пытается ее застращать? Что он позволяет себе вольности, коих докторам допускать не положено? Ведь она совсем утратила связь с внешним миром – и, может быть, упустила из вида важнейшие изменения, произошедшие в том, как обходятся доктора со своими больными? Неужели и сама Королева терпит застращивания и угрозы своего врача? И не стоит ли ей, Агнес, отказать ему от дома? Как это было бы чудесно – сказать доктору Керлью, что в услугах его она более не нуждается, что ему отказывают от дома.

Вместо того она, как и всегда, уступает и укладывается на кровать. Добрый доктор раздергивает шторы, желая, чтобы труды его освещались солнцем. Агнес сосредоточивает все внимание на купе погашенных доктором свечей, подсчитывает затвердевшие на их стволах капли воска. Сбившись со счета, она начинает считать заново и опять сбивается, и все это время старается отогнать от себя электризующий страх, который пронизывает ее от пят до корней волос, – когда доктор Керлью поднимает, оголяя ноги Агнес, подол ее пеньюара.

Тем временем Уильям Рэкхэм сначала стучит в дверь миссис Кастауэй, потом дергает за шнурок звонка и нетерпеливо ждет, когда ему откроют. Порывы сырого ветра треплют его брючины, расфуфыренные проститутки поглядывают на него, проскальзывая мимо. Кожу на голове щиплет масло, втертое им в волосы. Проходит минута: подумать только, этот дом ничем не лучше его собственного!

Спустя еще минуту слышится звук сдвигаемого засова. Дверь немного приоткрывается, Уильям видит в щели недоверчиво поблескивающий женский глаз.

– Конфетка занята, – слышит он лишенный дружелюбия голос Эми Хаулетт, – может, зайдете попозже?

– Я, собственно, хочу переговорить с вашей… с миссис Кастауэй, – сообщает Уильям. – У меня чисто деловой вопрос.

– А у нас тут других и не бывает, – усмехается женщина, – все до единого деловые.

Уильям поражен: неужели найдется мужчина, который будет целовать и обнимать создание столь циническое? И он совершает вторую попытку:

– Я настаиваю… я пришел с предложением, которое, не сомневаюсь, весьма и весьма заинтересует миссис Кастауэй.

После чего мисс Хаулетт открывает дверь пошире и сразу же поворачивается к Уильяму спиной.

Гостиная миссис Кастауэй почти не изменилась со времени прошлого ее посещения Уильямом… мистером Хаитом. Как и в тот раз, его поражает обилие развешанных по стенам изображений Марии Магдалины, яркое пламя камина и сама облаченная в багрец и восседающая за письменным столом миссис Кастауэй. Вот правда, ни виолончели, ни мисс Лестер на сей раз не видно; кресло ее пустует. Эми Хаулетт возвращается, сутулясь, на свое место, плюхается в кресло, отчего мятые юбки ее вздыхают: «фух» – и наводит на приближающегося к столу Уильяма хитрый взгляд. Свесив руки по сторонам кресла, она откидывает голову назад, затягивается сигаретой, а следом проделывает нечто совершенно поразительное: приоткрывает рот и, словно жонглируя приставшей к кончику языка сигаретой, почти проглатывает ее, но затем зажимает, по-прежнему горящую, зубами. И снова затягивается. Глаза ее остаются немигающими.

– Надеюсь, вы простите Эми ее манеры, – произносит миссис Кастауэй, указывая Уильяму на кресло. – Впрочем, некоторым нашим гостям они представляются совершенно очаровательными.

Эми усмехается.

– Я, разумеется, не хочу обидеть вас, мистер… мистер… – имя его никак ей не дается и она, оставив потуги на благовоспитанность, отводит взгляд в сторону.

– Хант, – говорит Уильям. – Джордж У. Хант.

Миссис Кастауэй суживает глаза, суживает так, что налитые кровью белки почти совсем скрываются из виду – остаются лишь темные точки, поблескивающие, точно обсосанные лакричные конфетки. Она куда крупнее, чем то запомнилось Уильяму, и выглядит куда более устрашающей.

– Итак, чем мы можем быть вам полезными, мистер Хант? – с проникновенной интонацией осведомляется она; при каждом гласном звуке размалеванные губы ее покрываются складочками. – Вот уж не ждали, что вы вернетесь так скоро.

Уильям набирает воздуху в грудь и начинает излагать свое предложение. Говорит он серьезно, быстро, нервно. Он, мистер Хант, человек не из самых напористых, но состоятельный. Источники его доходов? Он – отошедший отдел, чтобы не сказать бездействующий, партнер огромной издательской фирмы с общим доходом в 20000 фунтов – названия изданных ею книг слишком многочисленны, чтобы их перечислять, однако среди них присутствуют творения Маколея, Кенелма Дигби, Ле Фаню и Уильяма Айнсвор-та. Собственно, у него и сегодня назначена встреча с давним его приятелем Уилки – Уилки Коллинзом – это через… (он извлекает всем напоказ серебряные часы) через четыре часа. Однако сначала…

Он говорит о своем деле, не забывая, впрочем, задавать вопросы. Вопросы имеют большое значение (во всяком случае, на этом настаивает в своей только что прочитанной Уильямом памятной записке Генри Калдер Рэкхэм) для успешного подчинения перспективного компаньона своей воле. «Задавай вопросы, – настоятельно рекомендует старик, – с сочувствием отзывайся о затруднениях человека, с которым хочешь вести дела, а затем пакажи ему, что знаешь, как из них выпутаться». Уильям на всех парах мчит вперед, лоб его покрывается потом, слова так и льются с губ. «Не оставляй пауз, которые он может заполнить возражениями» – постоянно твердит старик. Уильям их и не оставляет. «Смотри собеседнику в глаза». Уильям смотрит в глаза миссис Кастауэй и с каждой проходящей минутой обретает все пущую уверенность в том, что добьется своего. Всякий раз, как дело доходит до цифр, он высказывается все с большей обстоятельностью, а говоря, что готов заплатить и больше, солидно кивает.