Текст книги "Зубы грешников (сборник)"

Автор книги: Мирослав Бакулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Фотография

Вы растворяетесь, словно сахар в теплой воде… Словно сахар в теплой воде. Да, вам сравнительно неплохо. Даже, скорее, хорошо. Вы расслабились и сквозь дрему рассматриваете милую фотку. Что это на ней, собственно? Парень с девушкой. Улыбаются. Представьте: молодость, глупость, половая зрелость, внезапно осознавшая себя, шило взрослости в мешке припухшего детства. Вовка Джаггер (Медведев) и его жена Женька Бойкова (Медведева). А ведь эта фотка имеет свою историю обретения новых миров и растерянности перед ними.

Есть такой хороший человек – Марат Губайдуллин, мало сказать, татарин, так еще и щурится. Ну и вот, в желании открыть эти тщательно скрываемые жемчужины глаз, из чистого любопытства, я всячески настаивал на силовых методах вскрытия раковин его век: мол, чего ты, козел, щуришься, слепой, что ли? Ну и доконал его выписать себе очки. Пошли в «Оптику» на углу улиц Республики и Мориса Тореза, взяли. Аккуратненькие такие, в тусклой металлической оправе. Идем себе по Республике мимо кинотеатра «Юбилейный», мимо газончиков, кустиков подстриженных. Типа весна. А я всячески подзуживаю, ну, мол, надевай, очкастый. Он и надел. И как, простите меня, охренел! Глядит во все стороны, глаза карие таращит и говорит:

– Смотри, трава-то, она из отдельных листиков состоит!

Сказать, что я удивился, – значит ничего не сказать.

– А какой она тебе раньше представлялась?

– Ну, как мох, такая вся однородная…

Вот, думаю, так ведь это он раньше вообще очки не носил. Стеснялся запятнать себя главным в нашей детской жестокости знаком неполноценности. Не носил и ничего не видел, точнее, видел, но в прекрасно-романтическом, размытом облике, как сквозь матовый светофильтр, устраняющий все недостатки. Человек жил в мире диаметром в пятнадцать метров, за которым все превращалось в яркий наркотический бред художника-абстракциониста, давно потерявшего надежду продать плоды своего таланта. В общем, теперь с очками ему было неплохо, в любом случае – интересно.

Между тем обретение мира в подробностях влекло за собой не только радости, но и горести и потерю иллюзий. Безудержная эйфория Марата быстро сменилась мрачным разочарованием и унынием. Особенно из-за девушек. Юность нередко выдают угри и прыщи. Девушки просто снесли ему голову. Вместо призрачных нимфообразных порхающих милых созданий – родственниц тропических бабочек – он увидел разнузданных сибирских девок, дефекты кожи, дешевую помаду, тушь, пудру и прочее. Марат был унижен ничтожностью мира, он чувствовал себя уязвленным.

Открытие мира в восемнадцать лет настолько потрясло Маратку, что он понял: мир достоин, чтобы быть запечатленным. И решил стать фотографом. Логично. Он завел себе «Зенит», зарядил пленку и начал всех фотографировать, хотя ему сильно мешали очки. Зашел как-то и к нам в общагу. Был май 1988-го, и мы писали так называемый майский альбом: играя на гитарах «Урал», стучали на коробках, которые заменяли нам барабаны, и орали дикие песни дикими голосами. Среди нас оказались и Вова Джаггер (Медведев Владимир Борисович), прозванный так из-за поразительного сходства с популярным исполнителем, и его жена Женька Бойко. Они были так милы, юны, блондинисты и счастливы, что мне немедленно зажглось их запечатлеть. Схватил Мараткин «Зенит» – выдержка, диафрагма, снято. И забыл об этом.

Вам весело, вы улыбаетесь и не стесняетесь себе в этом признаться, тогда как из белого, сияющего студне-киселеобразного пространства к вам приближается сумрачная фигура Маратки, рассматривающего только что проявленную пленку. Первая пленка представляла собой ровную серую ленту с практически незаметным прозрачным рисунком, но в середине ленты красовался ровный черно-белый квадратик – единственный четкий кадр, замершая фототень юности Вовы и Жени, нечаянно забредшая на негативы того, что снять невозможно, на негативы удивления миром.

Марат стал хорошим, профессиональным фотографом. У меня нет никаких сомнений в закономерности патологии зрения у фотографов. Они все очкастые. Или одноглазые. Или дальтоники. Вот и восполняют «третьим глазом». Фотоаппарат – это отдельная история. Я же вот какой опыт поимел с Мараткиного открытия. Несколько дней подряд, для эксперимента, я носил специальные очки, совершенно черные и плотно прилегающие к лицу. В них были сделаны узкие прорези, сквозь которые я видел лишь ничтожную часть обычного мира, да и то подвергнутую сильнейшей дифракции с интерференцией. Проходил я в них несколько дней, снимая лишь при наступлении темноты. Когда я наконец снял очки, то испытал сладостное и удивительное состояние. Мир, который меня привычно окружал, вдруг оказался лишь чередою ширм. Подул ветер, упали ширмы, и открылся огромный мир, незнакомый, приятно пугающий и манящий. Эйфория, сатори [3]3
  Сатори( яп.) – состояние просветления.


[Закрыть]. Чувствуешь? Нет? Тогда еще пример.

Похожее ощущение я испытал, когда мне было семь лет и меня с десятилетней сестрой оставили дома на вечер одних. История эта на самом деле про удивительное изобретение человечества – дверную цепочку. Мы недавно въехали в бывшую генеральскую квартиру, и нашу семью, привыкшую к бытовому социализму, изумляло это устройство на входной двери. И вот, уходя в гости, родители попросили нас закрыть дверь изнутри на цепочку. Мы закрылись, мы были послушными. Очень поздно раздался звонок. Мы бежим к двери:

– Кто там? В ответ пьяный голос:

– Открывайте, позовите родителей.

Я говорю:

– А родителей дома нет.

Он говорит:

– Открывайте дверь.

Строго так, по-взрослому. И я открыл дверь. Но открылась она ровно на цепочку. На площадке – здоровый пьяный грязный мужик с огромным топором.

– Открывай, – говорит.

Сестра звонко, по-пионерски, говорит:

– Уходите, родителей нет, вы пьяный, мы вам не откроем, уходите!

А он как заорет:

– Открыва-а-айте!

Топором замахивается и хвать по цепочке, чтобы разрубить. Цепочку-то не разрубил, а вот дверь, когда он потянул топор назад, захлопнулась. Мужик за дверью неистовствовал. Он рубил нашу крепкую дубовую дверь, которую нипочем не выбить, потому что она, единственная в подъезде, открывалась наружу. Я же, испугавшийся одного вида его, стоял одеревенелый от ужаса. Я был не способен даже пошевелить пальцем от сковавшего меня страха. Так в природе всякое существо, как потенциальная жертва, снабжено психологическим механизмом, защищающим от боли, когда ее ловят и пожирают. От нее откусывают, а ей не больно, она в защитном шоке.

От меня тогда не только откусить, меня распилить можно было. Но вот дверь захлопнулась, и только что столь близкая опасность стала недосягаемой. Сестру сразу как ветром сдуло, она убежала и спряталась в другую комнату. Мысль, сначала смутная, как предчувствие, затем тонкая, как нить, затем все более стучащая и оживляющая мертвое от страха тело мальчика… Вдруг я ощутил, что ЗА МНОЙ есть ПРОСТРАНСТВА, ИХ МНОГО и в них безопаснее, и я медленно, словно бы плавясь, начал отворачиваться от двери, отдающейся ударами и бранью, потек, мелко и медленно семеня ножками, в детскую. Медленно, трепетно-сладко залез под свою кровать и свернулся в калачик. Спрятался, нет меня. Наплевать на вас, гады. Спрятался. Тихо, тепло, уютно, хорошо, и крепкий мышечный корсет, сдавливающий тело, начинает плавиться, течь, он растворяется, как сахар в воде. Как кусочек сахара в стакане горячего чая. Попейте чайку, рассмотрите фотографию угодной Богу цепочки. У Бога много пространств и обителей, и обретаются они разными способами. Один надевает очки, другой залезает под кровать.

Воры

Меня крестили в 1971 году в храме Семи отроков Эфесских города Тобольска. Похоже, в России нет больше храмов, посвященных этим удивительным уснувшим отрокам. Крестить меня привела бабушка. Отец, партийный человек, был против этого. Крестили 21 августа, как раз в день моего святого – святителя Мирона, епископа Критского. Батюшка так и сказал:

– Что это за имя дурацкое – Мирослав? Таких святых нет и не может быть. Будет он называться Мироном. Тем более что сегодня как раз именины всех Миронов.

Уже на крещении я проявил свой ужасный, как говорит мой духовник, эксцентрический характер: все пошли по кругу, а я в другую сторону. За это батюшка не повел меня в алтарь посвящать Богу, всех мальчиков взял, а меня – нет. Так я и остался непосвященным Богу. Наверное, поэтому я встретился с живым, воскресшим Христом только в юности.

О святителе Мироне мы знаем немного, всего пару анекдотов из времен гонений римского императора Деция [4]4
  Деций Траян (лат. Decius Gaius Messius Quintus Traianus; 201–251) – римский император.


[Закрыть].

Святому Мирону досталась каменистая земля острова Крит, которую он возделывал много лет. В конце концов он таки превратил ее в цветущий сад, приглашая трудиться и питаться от плодов ее всех бедных христиан острова. Он был уже пожилым человеком, когда произошло оставшееся в истории событие. К нему на гумно пролезли воры. Воры – люди лихие, но слабые, потому что не занимаются ежедневным трудом. Мирон застал их на гумне, когда они тщетно пытались взвалить мешки с зерном себе на плечи. По тем временам закон был прост: застал вора на месте преступления – смерть ему. Достаточно было крикнуть работникам, чтоб они сбежались. Но вместо этого Мирон обратился к ворам:

– Могу ли я помочь вам?

Воры огляделись, они никак не ожидали увидеть рядом кого-либо. Старичок показался им наивным, и они согласились на то, чтобы он своими сильными и натруженными руками набросил на их плечи по мешку с зерном, да еще и взялся вывести из поместья. Они идут и вдруг слышат, как с Мироном здороваются работники. Воры начинают понимать, что старичок этот – хозяин усадьбы. И ему достаточно крикнуть работникам, вооруженным мотыгами, косами и топорами, чтобы те схватили и убили их. И вот они идут своим крестным путем, между окриком хозяина с мгновенной смертью и тем, что из-под мешка с зерном просто так не выскочишь и не побежишь. Обливаясь смертным потом, они прошли с ним до ворот. Там он выпустил их с мешками и сказал:

– Я вижу, вы – люди лихие, воры, но сегодня вы почувствовали вкус смерти. Идите и больше не воруйте.

Говорят, что вкус смерти отбил у них охоту воровать. А святой Мирон стал епископом острова Крит и ныне глубоко почитаем не только греками, но и всеми православными.

Один мой знакомый монах после пострижения долго не мог отвыкнуть от мира и ноутбука. Все ночи напролет он просиживал в чатах и живом журнале. Чувствуя свою зависимость, он попросился из солидного городского монастыря в небольшой деревенский скит, который промышлял ловлей рыбы на озере и имел свою пасеку. Но и здесь Интернет вползал в ноутбук через его мобильник. Видя, как он, не выспавшийся после очередной интернет-ночи, сонно перебирает сети, старый монах пожалел его и сказал:

– Зря ты смотришь в свой компьютер по ночам. Он сжигает твои глаза. Смотри вон на ту яркую звезду, и она восстановит тебе и глаза, и ум.

Инок взглянул в молодое утреннее небо и увидал звезду. Так странно было видеть ее не ночью.

На следующий вечер он выбрался на поляну и стал наблюдать за звездой. Она, единственная на небосклоне, сияла ярко и, казалось, не двигалась. Инок смотрел на звезду, вспоминал, когда и как все началось. Свою первую исповедь и первое причастие, первые молитвы и первые радости от церковной жизни. В этот вечер он только отправлял электронную почту, а на следующий день забыл уже и это сделать. Сидя на крыше домика, он смотрел на свою звезду. В него вливались красота и тишина ночная, он тихонько молился, и миром наполнялось его сердце.

Через полгода в его домик проник вор. Это был наркоман из соседнего поселка, который подумал, что у монахов должно быть много денег и золотой утвари. Он долго рылся в домике молодого инока, но так ничего и не нашел. Когда монах застал его, он злобно зарычал и хотел было кинуться на него. Но монах сразу понял, что к чему, и, порывшись у порога, протянул оторопевшему вору свой ноутбук:

– Вот, возьми, здесь больше ничего нет.

Когда вор ушел, монах залез на крышу и посмотрел на небо. И вздохнул:

– Я отдал ему то, что мне самому не нужно. Вот если бы я смог подарить ему мою звезду…

Когда я работал сторожем, ко мне на объект пробрался вор. Он хотел своровать колеса от легковых машин. Я подобрался к нему сзади и приставил берданку прямо к голове. Он поднял руки и повлекся за мной в сторожку. По дороге он бурчал, что только освободился из тюрьмы, что он голоден и у него нет денег. Я накормил его тушеной картошкой, в дорогу налил полстакана водки, дал хлеба и сала, а потом отпустил. Он взял еду, посмотрел на меня с обидой и сказал:

– Ты меня по всем понятиям обидеть хочешь? Ты меня поймал, ты меня должен ментам сдать. А ты хлеба дал, выпить налил. Презираешь меня? Считаешь ничтожеством?

Я вытолкал его за ворота, а вместе с ним – те старые времена, когда от воровства вразумлялись либо воры, либо ограбленные. Теперь между ними никакой разницы нет.

Деньги

Вокруг только и разговоров, что про деньги. А что про них говорить, если они воняют. Говорят, что деньги не пахнут, да как же не пахнут, если они смердят. Мама мне сказала в детстве:

– Не бери монеты в рот, мало ли кто их брал руками.

Создалось четкое ощущение нечистоты.

Вот и сегодня по служебным обязанностям мне нужно было пересчитывать купюры. От них несло каким-то протухлым человеческим жиром и запахом старого дома с недавно умершей старушкой. Я питаю презрение к этим бумажкам, у меня аллергия на них, даже лучше бы сказать – идиосинкразия.

В детстве мама играла с нами в лото на копеечки. Копеечки, конечно, нужно было потом возвращать маме. Мы жили с Димой Крускопом в одном дворе и тоже играли в лото, и, по-моему, у нас была еще игрушечная рулетка. А деньги мы рисовали сами. Естественно, доллары. Потому что даже Бодрийяр [5]5
  Бодрийяр Жан(Baudrillard Jean; 1929–2007) – французский социолог, культуролог и философ-постмодернист.


[Закрыть]заметил, что икона современного мира – это кейс, наполненный баксами. Доллары рисовал я, и Дима тоже рисовал. Изображали знак доллара, более известный как знак медного змия Моисея в пустыне, писали one dollar и что-то еще. Доллары были разрисованы с двух сторон. Мы были серьезные пацаны и поэтому делали крупные ставки. И чем крупнее мы делали ставки, тем больше приходилось рисовать баксов. У нас их скопилось очень много. Приходилось их считать, потому что мама говорила, что деньги любят счет и размножаются только у тех, кто их внимательно считает. Так, в магазине она приучала мысленно высчитывать сдачу до копейки и быть точным в своих отчетах после похода в магазин. Мама готовила нас к внимательной экономии и вдумчивой бедности.

Однажды я открыл свой стол и обнаружил кучу нарисованных долларов, увязанных в тщательно посчитанные пачки. Я посмотрел на них, и мне показалось, что они воняют. Такими глупыми показались мне эти бумажки. И с тех пор я не могу отделаться от омерзения к банкнотам, пусть даже они совершенно новые.

Тем летом меня отправили в летний лагерь в Грузию. Мама дала мне десять рублей, чтобы я мог покупать себе билеты на возможные экскурсии, мороженое или газировку. Но она всегда учила, что приличный человек из поездки должен привезти всем родным сувениры, чтобы им было приятно. Так же дело обстояло с шоколадками и другими подарками взрослых. Шоколадку следовало поделить так, чтобы досталось по кусочку моим сестрам, маме, бабушке и папе, а также тем детям, которые в этот момент находились в гостях. Чаще всего мне самому ничего не доставалось. Поэтому в первую очередь я купил в Грузии маме бусы, бабушке полукруглый гребень для волос, сестрам медальоны с изображением Богородицы (они мне очень понравились, у нас таких не было), а папе, раз он был журналистом, – ручку в виде грузинского кинжала с ножнами. Себе я позволил купить несколько стаканов газированной воды «Тархун» – у нас не водилось зеленой газировки вообще, потому что тогда был примерно 1978 год.

От всех покупок у меня осталось три рубля семьдесят четыре копейки. Сдачу было принято класть на холодильник в прихожей. Я еще раз пересчитал деньги и положил их, как учили: сначала зеленую трешку, потом монетки, сначала широкие, а потом узкие, ровной горочкой. Под трешкой лежала бумажка с точными расчетами о сдаче.

Когда я приехал домой, вся семья, кроме папы, была на даче. Папа мой всегда отличался простотой. Он посмотрел на свой подарок и сказал, что он ему не пригодится. Заметив, что я погрустнел, он уточнил, что, кажется, мне своим глупым подарком удалось совместить блатной жаргон и эпистолярный жанр, а для усиления эффекта рассказал о книге поэта, бывшего беспризорника, Павла Железнова [6]6
  Железнов Павел Иванович(1907–1987) – поэт, переводчик, бывший беспризорник, воспитанник трудовой коммуны.


[Закрыть]«От пера к перу».

Далее произошло непредвиденное. Он подошел к холодильнику и увидел сдачу.

– Это что?

– Деньги, сдача. Мне мама десять рублей давала на пионерский лагерь.

– И что, ты привез сдачу?

– Да, все ровно. Три рубля семьдесят четыре копейки.

Он посмотрел на меня и вдруг горько заплакал:

– В кого вы превратились? Кто вырастет из вас? Вы нищета! Жалкая нищета! Босота! Как мы могли довести вас до этого? Почему, почему ты не истратил все деньги на себя? Почему вы не умеете просто жить? Кто из вас вырастет?..

Я не понимал его. Я вроде бы все сделал правильно. Чем он был недоволен? Что еще я должен был сделать?

Мама, вернувшись, отругала папу за то, что он отверг мой подарок, поблагодарила за бусы и отпустила гулять. Я вышел во двор. Было лето, я ходил и думал, чем я так расстроил папу. Должно быть, он тоже учуял, как смердят деньги.

Сребролюбие

Когда одного святого спросили про бесноватых, он ответил, что не о бесновании надо говорить, а о сребролюбии, потому что сребролюбие хуже беснования. Бесноватых не часто встретишь, а сребролюбцев полным-полно. К примеру, вот я ужасный сребролюбец. Поэтому в начале девяностых подал документы на вакантную должность заместителя директора одного крупного банка. Полгода меня внимательно рассматривали из головного банка в Москве. А я в это время начал преподавать в Духовном училище при Свято-Троицком монастыре. И в один прекрасный день наместник монастыря игумен Тихон предложил мне начать издавать православную епархиальную газету. Он завел меня в пустой кабинет, в котором не было даже стула, и сказал:

– Вот, у тебя будет редакция.

– Так здесь же ничего нет.

– А ты представь, что все скоро будет.

И он сделал широкий жест, подобно тому, как жених невесте очерчивает туманное, но светлое будущее. На сердце у меня потеплело, чем-то вроде этого мне и хотелось заниматься. И вот я иду домой и несу в себе светлую мысль, что буду издавать «Сибирскую православную газету». Подхожу к дому, а меня ждет машина с роскошной дамой, и дама говорит мне:

– Вы приняты на работу.

– Куда?

– В банк. Вы же подавали заявку, вас отобрали из ста пятидесяти претендентов. У вас теперь есть свой кабинет и секретарша, завтра можете приступать к работе.

Я говорю:

– Вы меня, пожалуйста, извините, но вы на полчаса опоздали, я устроился редактором в православную газету.

Роскошная женщина на меня посмотрела как-то странно и говорит:

– Как хорошо, что мы вовремя это узнали. Вы же совершенно сумасшедший человек! Такой шанс бывает в жизни один раз, здесь и зарплата, и карьера. А что выбрали вы? Нет, вы положительно сумасшедший!

Мотая головой и фыркая, роскошная женщина села в машину и уехала. Сумасшедшим сочли меня и все родные, но мне было ясно, что выбор лежал между монастырем и банком, то есть между Богом и мамоной. Поэтому, собственно, и выбора-то для меня, идиота, не было.

Начались веселенькие дни. Я, конечно, и не представлял, что такое православная журналистика. Мне приходилось закупать бумагу, договариваться о верстке, фотографировать, писать, бегать по типографиям, забирать тираж, распространять его по нашей необъятной епархии – и все это в одиночку. Ну да об этом можно написать роман, а я не люблю писать романы. Особенно приходилось тяжко верстальщикам. Из-за моей газеты у них ломались компьютеры, возникала куча проблем, и, в конце концов, они мне отказали. К этому времени у меня чудом появился компьютер, я научился верстать и следующий номер сверстал сам. Я платил верстальщикам полторы тысячи рублей монастырских денег. А тут сделал сам. И спрашиваю жену: что делать с деньгами? Она, конечно, считает, что это деньги – уже не монастыря и даже не мои, а ее деньги. Поэтому говорит:

– Ты сделал работу, деньги твои, тут и судить нечего.

У баб все просто. Ладно. А мне как раз надо было ехать в Тобольск по делам. И вот зимним вечером я приехал туда и пошел, конечно, приложиться к мощам святителя Иоанна Тобольского [7]7
  Иоанн Тобольский(в миру Иоанн Максимович Максимович; 1651–1715) – последний русский святой, канонизированный до революции. Митрополит Тобольский и всея Сибири. Основатель первой семинарии в России. Известен своей миссионерской и богословской деятельностью. Автор многочисленных поэтических сочинений.


[Закрыть], благословиться у него. Иду, и душа моя в сомненьях – в кармане рубашки лежат деньги, которые я взял у отца игумена. Мои они или я их уворовал? А если уворовал, как буду подходить к святыне? А с другой стороны, работу-то я сделал. И все же… Вот в таких переживаниях подхожу я к Покровскому собору, и прямо из двери, как чертик из коробки, на меня выпрыгивает архимандрит Зосима и ни здрасте, ни до свиданья, не здороваясь, не благословляясь, глядя мне прямо в глаза, начинает быстро-быстро говорить:

– Денег мне дай, денег мне дай, денег мне дай, денег мне дай…

У меня из глаз от переживаний брызнули слезы. Я достал из кармана куртки какие-то свои деньги и протянул ему.

Он продолжал, как юродивый, наскакивать на меня:

– Да нет, ты мне деньги, деньги дай!

– На, бери. На что они тебе?

Тут он ловко выхватил десятирублевку из моих денег, наклонился ко мне к уху и прошептал:

– Вот конверты да марочки куплю, буду письма писать.

И побежал от меня куда-то в морозную ночь. А я зарыдал от собственной низости. На следующий день, вернувшись в монастырь, я зашел к отцу наместнику и рассказал ему, как отец Зосима отучил меня воровать, и отдал деньги. Отец Тихон нахмурился, но сказал, что я правильно вернул деньги:

– Все-таки они монастырские.

К следующей моей мизерной получке редактора газеты было начислено на полторы тысячи больше. Бесноватых не часто встретишь, а сребролюбцев полным-полно.