Текст книги "Зубы грешников (сборник)"

Автор книги: Мирослав Бакулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Он – в гуще жизни

Случилось это, когда хозяева стали нас выгонять с квартиры. Снимали мы квартиру в 6-м микрорайоне. К тому времени начал я ходить в церковь, поняв, что цель жизни всякого человека – служить Богу и людям.

Однажды в кабинете кафедры (работал преподавателем) сижу и заполняю карточки какие-то. А коллеги о чем-то беседуют. Заведующий рассказывает, как он вчера телепрограмму со священником видел. Я вполуха слушаю, пишу свое. И он говорит между прочим, что спросили священника про смысл жизни, мол, в чем он? Тот отвечает: «Служить Богу и людям!» И дальше о чем-то рассказывает. А я остолбенел, как будто раскаленный лом в сердце мне вогнали. Вот она, правда – служить Богу и людям. Да, Дух Святый веет, где хочет. И сказано-то было мимоходом, и сказано-то было не мне, а запало, пронзило до мозга костей. Так просто и так глубоко.

Но, как часто бывает это с новоначальными, все я делал с перехлестом: и молился, и постился, и о Боге с другими говорил, рвение через край, обсуждение, переходящее в осуждение. А жена моя, человек трезвый, сказала мне просто: «Пока я не увижу, что тебя твоя Церковь изменила, я туда ходить не буду». И не ходила, и о крещении слышать не хотела. А я обзавелся «домашней церковью»: поставил друг на друга две табуретки, водрузил на них икону – так, чтобы она была против лица, и, зажигая купленные в храме свечки, начал читать незнакомые мне слова в молитвослове. Не буду говорить о тех днях и тех молитвах, в них было много пустого огня и самопринуждения.

Дальше стало совсем трудно, и я заставлял себя молиться и что-то читать. В то время я писал диссертацию, и часто поутру на молитве меня пробивали «гениальные» идеи. Поначалу, как только «светлая» научная мысль ко мне приходила, я бросал молитву и мчался фиксировать ее, приписывая это «откровение» близкому присутствию Бога. Но вскоре выяснил, что ни одна из моих восторженных записей не годится для дела и что эти стремительные убегания с утреннего правила призваны разрушить молитвенный настрой, бес баловал. Тогда первым моим правилом для молитвы стало: не отвлекаться!

Так вот, не будем отвлекаться.

Помните, нас стали выгонять с квартиры? Денег нет, идти некуда. И произошло вот что.

До этого мы с отцом купили машину. Но никто на ней не стал ездить. Она год простояла в гараже без движения, и мы продали ее. Деньги положили в банк. Банк прогорел. Жена училась на юридическом и, в качестве практики, подала в этом безнадежном случае какое-то исковое заявление на банк или что-то вроде того. Я, как подобает всякому новоначальному, игнорировал ее обвинения в бездействии в поисках жилья, закатывал глаза, всем видом намекая, что «положился на волю Божию». Жену мою эта религиозная паранойя совершенно не устраивала. Она плакала и требовала активных мужских действий по отысканию жилья. Я отмахивался словами про птицу небесную, которая не сеет, не жнет, не собирает в житницы, и тому подобное.

Дом появился через мамино попечение. Жена вывесила объявления, и через некоторое время мама дала нам адрес какого-то частного дома, который то ли меняют, то ли продают. Мы пошли. Домик мне понравился: маленький, аккуратный, уютный. Помолился про себя: «Вот бы здесь жить!» Хозяином оказался немец по имени Иван Иванович, судья. Нам сказал, что дом меняет только на красные «жигули»-шестерку. И пояснил со всей немецкой пунктуальностью, что у «шестерки» отличный движок, а красный цвет наиболее заметен на дороге, поэтому меньше вероятность аварии. Все это, конечно, здорово и разумно, но у нас не было ни машины, ни денег на нее. Мы попрощались, обменявшись телефонами. И вдруг через неделю Иван Иванович звонит и говорит, что дело банка, в котором лежали наши деньги, попало именно к нему и что по бумаге, составленной женой, мы можем получить деньги назад. Вот так номер! Мы, конечно, обрадовались – единственные из частных вкладчиков вернули свои деньги. Но их все равно не хватало на машину. Тогда жена попросила у родственников, те дали, в валюте. Но и этих средств оказалось недостаточно. Мы стали искать «шестерку» подешевле. Опять меня ругают за беспечность, а я знай только молюсь. Наконец нашли одного знакомого, который сказал, что на его базе осталась последняя «шестерка», неизвестно какого цвета, но он мог бы продать ее нам подешевле. Звоним, договариваемся с Иваном Ивановичем. Он напоминает: «Мне нужна только красная».

Наутро едем. В машине верх напряжения: что-то будет? Всю дорогу Иван Иванович зудел: «Только красную, другую мне не надо». Одно слово – немец. Жена – как натянутая струночка, а я тихонько творю Иисусову. Подъезжаем, выходит начальник и говорит, мол, извините, вчера приехали люди, предложили цену, и вашу машину я продал, так что не обессудьте. Воцарилась пауза. Жена разрыдалась. Ни машины, ни дома. Стоим, горько молчим. Иван Иванович что-то говорит безутешной жене. Опять выходит начальник магазина и говорит, что, мол, подождите, не уезжайте, пришел машиновоз, но вряд ли вас автомобили устроят. Заходим во двор, а там стоят восемнадцать ярко-красных «шестерок»! Мы остолбенели.

Я говорю: «Давайте выбирайте, Иван Иванович» – и, как во сне, иду расплачиваться. Жена стоит пораженная, недоуменно смотрит на меня. Но это было только начало. Я отдаю кассирам мешок старыми деньгами: тройки, пятерки, десятки. Они разрывают банковские упаковки, все пересчитывают трижды. Я им говорю: «Оставьте, если что будет лишнее, в валюте, а то нам еще с родней рассчитываться». А сам стою, тихонько молюсь. Они посчитали, что-то отложили в конверт, мне его отдали. Зашел еще мужик, пересчитали все в четвертый раз и отправили наши денежки в бездонный сейф. Я выхожу во двор, открываю конверт, а там – куча долларов. То есть много. У нас столько и не было. Родственники восемь раз считали, кассиры подложить не могли. Подхожу я к Ивану Ивановичу, советуюсь, что делать, он все-таки постарше нас. Он резонно замечает, что сейчас в сейфе денег не отличишь, что в конце недели, в пятницу, они деньги будут инкассировать, и если выяснится недостача, то нужно будет вернуть. Уезжали мы оттуда просто раздавленные свалившимися на нас событиями: восемнадцать машин, взявшиеся невесть откуда деньги. Повезло нам или мы воры?

Несколько дней пребывали в тревоге и неудобстве. Но вот наступила пятница, и я позвонил в магазин. Мне ответствовали, что никакой недостачи у них нет.

Этими деньгами мы рассчитались с долгами, купили кое-какую мебель и жили еще на них сколько-то. А дом мой я по сей день считаю подарком Пресвятой Богородицы, ответом на переживания супруги и мое тогдашнее молитвенное упрямство. Там, где жизнь кипит и бурлит, болью ли и страданием, радостью ли и веселием, там всегда Господь. Он – в гуще жизни, посреди нее, принимая все человеческое, кроме греха.

Чернильница

Подростка не учил ничей опыт, кроме своего, да и свой опыт не учил тоже. Он был самонадеянным, как утро, и плоским, как юмор. Но он чувствовал в себе глубину. Больше всего он не любил одноклассника, которого звали Вентиль, потому что на драки он ходил с большим водопроводным вентилем вместо кастета. Так было удобно. Вентиль казался подростку уродом, у Вентиля почти не было губ и век. Вентиль сколотил банду и решил побить подростка. Каждого по отдельности из этой банды подросток мог бы уделать, но не стал. Они собрались вчетвером и пошли за подростком после школы. Они пинали его, а он не хотел даже оборачиваться на них. Они жаждали битвы, а он молчал и шел. Им это было непонятно. Они осыпали его ругательствами, а на него напал ступор. Он пришел домой, а они, так и не понявшие ничего, ждали, когда он выйдет из дому биться с ними, четырьмя. Подросток сел у батареи и позволил страху выдавить из себя слезы, даже скорее выл. За этим его и застала мама. Она посмотрела на подростка, потом в окно на тех четверых, которые его ждали. И она сказала:

– Иди и дерись.

А он струсил и выпалил:

– Они с вентилями, они убьют меня.

Она посмотрела на него, что-то решительно победило в ней всепоглощающую жалость и любовь к нему. Она твердо сказала, со всей глубиной, на которую была способна:

– Иди и бейся, пусть тебя убьют, но ты хотя бы умрешь как мужчина.

В воздухе кто-то поставил крестик на память.

Он посмотрел на нее, сначала перестал выть, а потом, поняв что-то очень важное, оделся и пошел во двор. Дрались они молча где-то полчаса. Они поняли, что теперь его не сломать, отпрянули и ушли. А он внутри себя победил их, хотя ему разбили в кровь лицо, наставили синяков и в ребре, кажется, была трещина. Он дрался с ними без остатка, он не ждал, ЧТО будет потом, он впервые бился только здесь и жил только здесь. Когда они разошлись, он сплюнул кровь и намазал носком ноги небольшой крестик на память.

Утром он решил мстить. Когда он пришел в школу, он искал глазами Вентиля. Как только они увидели друг друга, то бросились и сцепились, но место было неудобное, у двери завуча. Учителя растащили и что-то говорили им, оглохшим от ненависти. Они сцепились во второй раз в классе и дрались так отчаянно, как только могли. Подростку, который вчера пережил себя, нечего было терять, поэтому он повалил противника себе под ноги и, схватив тяжелый цельнометаллический школьный стул, замахнулся и поднял его над головой Вентиля. Он хотел убить его. Но вдруг в этот момент понял, что не сможет убить живого человека. Не Вентиля, а вообще. И он закричал, как кричит раненое, но непобежденное существо. Он обернулся и увидел, что почти весь класс стоит за его спиной в противоположном углу и каждый понимает, что сейчас могло бы произойти, и каждый оцепенел в своем молчании. Вдруг одна девушка сказала:

– Смотрите, у него передний зуб выбит.

Подросток провел языком по уже не чувствующему кровь рту и почувствовал острый скол переднего зуба. Ему стало неприятно от своего неопрятного, наверное, вида. Он поставил стул и пошел домой.

Дома он сел в угол и позволил чувствам нахлынуть на себя неприятной волной необратимости. От необратимости его оторвал отец. Он подошел к подростку и подал ему руку. Подросток встал. Отец внимательно смотрел на него. Потом он пальцем оттянул верхнюю губу подростку и посмотрел на сломанный зуб.

– Смотри-ка ты, – сказал он, – а зуб-то изнутри весь из кровеносных сосудов состоит.

Он был любознательным, его отец, его интересовала жизнь по существу. Он делил людей на: «таланта», «теленка», «тенету» и «говнятину».

Талантливым был нормальный человек, «теленок» – человек необразованный, наивный, темный, «тенета» – человек, упорствующий в своем невежестве, довольствовавшийся примитивными воззрениями на мир, а «говнятина» – человек дрянной и глупый, который не только упорствовал в своей глупости, но и требовал от всего мира того же.

В этот раз он посмотрел на разбитое лицо подростка и сказал:

– Теленок ты еще…

Подросток сначала оскорбился естествоиспытательскими словами отца, но потом понял, что в этом житейском деле нет никакой трагичности. По существу, за эти два дня он впервые узнал своих родителей, встретился с ними на человеческой глубине, посмотрел на них со стороны.

Это понимание отстранило подростка от родителей. Через некоторое время он поругался с ними и как был – в свитере, спортивных штанах и кедах – вышел под дождь в ночь, желая уйти из дома навсегда. На улице шел один из последних осенних ливней. Подросток брел и смотрел по сторонам. Мир вдруг предстал ему совершенно новым и непредсказуемым, и ему понравилось в нем быть. Он оставил себе полчаса на то, чтобы не думать о том, где проведет ночь, и насладиться неведомой дотоле полномасштабной новизной. И вдруг перед ним вырос силуэт человека с проломленной головой. Он держал свой пиджак у виска, кровь текла по лицу и груди, и его бледно-голубая рубашка была слева вся пропитана кровью, дождь придал ей акварельный колорит.

Подросток подошел к раненому:

– Вам помочь?

– Понимаешь, меня избили, ударили чем-то тяжелым по голове. Обокрали. И я – пьяный.

– Понимаю, – твердо сказал подросток. – Хотите, я отведу вас в больницу?

– Отведи, – робко согласился страдалец.

Он оперся на подростка рукой, и они побрели через дождь и ночь в больницу. Дождь бил подростка по лицу, но внутри его бушевала новизна бытия. Он мог помочь кому-то, кому было хуже, чем ему. Они долго плелись по ночным ухабам и перебирались через траншеи, сделанные к зиме. Наконец пришли в приемник городской больницы. Они сидели рядом, от раненого несло перегаром, кровь на его лице стала превращаться в алую сукровицу. Доктор отнял мокрый пиджак от головы, поморщился и принес большой кусок бинта с ватой.

– Вот, подержите. Вам придется подождать. У нас в ванной комнате засела цыганка. Ее сожитель пырнул ножом, ничего страшного, но она расположилась в ванной приемника и моется там уже битых полчаса. Как только мы ее оттуда вытащим, промоем вам рану.

Потом долго заполняли какие-то бумаги. Подростку было весело, что у него нет документов, что у него разбита морда и он влип в эту историю. Его спрашивали, он по-дурацки отшучивался. Потом посмотрел внимательно на своего раненого и что-то понял. Он понял, что человек-Вентиль открыл ему кран жизни, открыл себя, открыл маму и папу, открыл потрясающую новизну бытия. Он посмотрел на человека с разбитой головой, и тот представился ему чернильницей, чернилами из которой предстоит теперь написать свою новую жизнь. Он подошел к раненому, обнял его, попрощался. И, посмотрев на испачканную теперь уже в чужой крови руку, поставил пальцем на кафеле стены красный крестик. На память.

Эпиграмма

В университете у меня были удивительные преподаватели. Они владели человеческими и ангельскими языками, понимали сердцем грамматику и утешали замерзших на морозе птиц. Они свободно пели нам на аттическом наречии и поясняли его красивым дикторским русским. Умнейший Ольгердт Исаевич Усминский, чтобы проиллюстрировать свою особенно витиеватую мысль, доставал из потертого доцентского портфеля скрипку и пояснял мысль музыкой. Античную литературу преподавал милейший Валерий Бенционович Байкель, человек тонкий и глубокий. Филфак он закончил заочно, работая в бригаде штукатуров-маляров, там и нашел себе жену, грубоватую маляршу. Когда к нему, уже доценту филфака, домой приходили студентки, она кричала ему из прихожей: «Валерка, к тебе девки пришли!»

Валерий (все из скромности звали его Борисычем) читал нам изысканные лекции, полные иронии и возвышенностей. Он был тонок, очень тонок и глубок, так что часто посреди лекции останавливался, замолкал, думал о чем-то напряженно. Тишина была такая, что если в этот момент старенькая дверь нечаянно скрипела, то он с неподдельным ужасом поворачивался к ней, прикрываясь руками, как Дон Гуан при виде Каменного гостя. «Какой ужас! Какой ужас…» – шептал он, и лицо его было бледно, как ранняя сибирская луна.

Как-то я нарисовал его орлиный профиль и приписал анонимную эпиграмму александрийским размером. Хотел услышать его реакцию, поэтому перед лекцией положил листок с эпиграммой на кафедру. Но листок тут же сдернула моя сокурсница Валя, дочь Великого Писателя Земли Русской (или коротко ВПЗРа), и побежала показывать другим студентам. Я перехватил ее, вырвал листок, прошипел «дура» и положил его обратно на кафедру. Валя была обижена, даже пустила слезу. Не помню, как Борисыч отреагировал… Ах да, он посмотрел, прочитал, аккуратно сложил листок вчетверо и размахивал им, как указкой, рассказывая нам далее о Лессинге [12]12
  Лессинг Готхольд Эфраим( нем.Lessing Gotthold Ephraim; 1729–1781) – немецкий поэт, драматург, теоретик искусства и литературный критик-просветитель. Основоположник немецкой классической литературы.


[Закрыть].

Самое интересное началось вечером. К нам в гости пришел ВПЗР. Он был другом моего папы, они часто выпивали до самого утра. Я вырос под их споры об искусстве, которые сопровождались двумя словами: «гений» и «говно». Если с вечера чаще звучал «гений», то к ночи помраченные разумы собеседников, несомненно, побеждало «говно». Утром все снова были «гениями». Писатели и поэты, свернувшиеся клубочком вокруг нашего унитаза, внушили мне неуважение к писательской профессии. До сих пор слово «поэт» ассоциируется у меня с блюющим человеком. Сколько я перетаскал их, еле теплых от своей талантливости, из туалета до дивана, и как горек был этот труд юноши, ищущего хоть малого уважения к взрослым гостям!

Пришедший ВПЗР громко шипел на кухне, пьянкой и не пахло:

– Это мужской разговор, Юра! Мужской! Я должен разобраться с твоим сыном. Он оскорбил мою дочь, она рыдала целый день!

– Слушай, не трогай ты его, он ведь кэмээс по дзюдо, он тебе все зубы выбьет, руки поломает, не связывайся ты с ним…

– Нет, я должен, я обязан, в конце концов…

К моей комнате приближались шаги. Он вошел.

– Мирослав, нам нужно разобраться, выйдем. – И он решительно указал на дверь к лестничной площадке.

Мы вышли. Помолчали. Он начал порывисто:

– Мы должны поговорить как мужчины. Ты оскорбил мою дочь…

– Если мы должны поговорить как мужчины, – нагло перебил я, не питая никакого уважения к его писательским регалиям, – то мне придется бить вас. Вы старый и слабый, а мне ничего не стоит одним ударом выбить вам все передние зубы.

Он замолчал, нижняя губа его бессильно затряслась:

– Но ведь ты мерзавец! Ты должен ответить…

– Я отвечу вам. Прямо сейчас. Что вы предпочитаете – сломать вам ногу, чтобы вы хромали с костылем, или правую руку, чтобы лишить вас возможности писать?

– И что же, ты будешь бить меня, известного писателя?

– Да.

Я сказал это твердо, как вбивают гвозди. Он на какое-то мгновение отскочил от меня, прикрываясь руками, как Гамлет при виде Тени Короля Датского.

Я, признаю, был юн и нагл и не питал иллюзий по поводу жестокого мира вокруг меня. Драться приходилось много. А он привык бухать в интеллигентных компаниях, приставал к молоденьким девочкам, читал им стихи и заглядывал в глазки. Девочки отказывали в симпатиях, но это было не опасно. А тут был я, и он знал, что мне не нужно вентиля, чтобы разорвать его рот в клочья. Он как-то остыл, опустил голову, потом вдруг заныл:

– А из-за чего поссорились-то?

– Из-за эпиграммы.

Он прозрел:

– Так это же поэзия!

– Ну и что?

– Это все меняет. Ну-ну, не горячись.

Он похлопал меня по плечу и как-то суетливо заскочил в квартиру. Я тоже пошел, бить его не придется.

Он закрыл за собой дверь на кухню и жарко шептал моему папе:

– Юрочка, мы не должны лезть в дела молодых! Подумай, они повздорили о поэзии, это так мило. Это так невинно. Нет, они уже взрослые, мы положительно должны им давать жить, дышать.

Папа, видимо, улыбался. Он был рад, что писатель остался целым, и по этому поводу отправил ВПЗРа за водкой. К ночи они спорили куда тише обычного, я засыпал, когда их чистый вечерний «гений» уже кончался.

Когда я уже стал аспирантом, Валерий Борисович женился во второй раз и уехал на ПМЖ в Германию. Ему все-таки нравился Лессинг.

Молния

В вас стреляли из пистолета? Вот и чудесно, в меня тоже не попали. Вспоминаешь детскую игру в прятки и вжимаешься в щели, которых оказывается так много на лице бытия. Когда же в вас стреляют из автомата – совсем другое дело. Здесь не вжимаешься, а бежишь, быстро бежишь, очертя голову, движешься с радостным комом в горле, хочется хохотать, как будто за вами гоняются в догонялки. Вдруг понимаешь, что пули маленькие и летят по прямой, а живое, оно движется по изгибам, и если только там, наверху, согласятся все-таки пересечь кривую и прямую, тогда что-то произойдет. Но тогда и не обидно вовсе, потому что если наверху что-то решат, то это наверняка случится – там работают серьезные и настойчивые ребята.

Пистолет и автомат, конечно, хорошо, а молнией в вас швыряли? Хотя бы, к примеру, шаровой? Святого мальчика Артемия Веркольского [13]13
  Веркольский Артемий(1532–1545) – русский православный святой. В возрасте 13 лет погиб от удара молнией. Мощи святого явились источником многих исцелений.


[Закрыть]убило молнией в поле, мужа соседки бабы Маши тоже молнией насмерть поразило в поле среди ясного неба. Когда я был маленьким, во время дождя молния ударила в асфальт в четырех метрах от меня. До сих пор помню этот толстый, в обхват, ствол энергии, переливающийся сотнями разных цветов, и как вскипела вода на асфальте, и как запахло озоном. И как я стоял, оглохший, и смотрел, как дождь прибивает к асфальту белый пар от удара молнии. Я не испугался, мне было красиво. Это было первое предупреждение.

Второе случилось, когда я редактировал епархиальную газету. Делал я ее тогда в одиночку, закупал бумагу, искал деньги, писал, фотографировал, верстал, сдавал в печать, забирал тираж и распространял по нашей епархии, которая тянется от Казахстана до Северного Ледовитого океана. А тут к нам в гости, на большую конференцию, приехали ректоры Духовных училищ и семинарий. С одной стороны стояли умнейшие архиепископ Евгений Верейский и протоиерей Владимир Воробьев, которые называли семинаристов «квартирантами» и «иждивенцами» и предлагали реформу Духовных школ. С другой стороны им противостояли многопудовые аналойные протоиереи, которые ничего менять не хотели и бурчали, что «все равно отстоят святое Православие». Тайно я был на стороне владыки Евгения и даже распространял среди наших семинаристов брошюру иеромонаха Иллариона (Алфеева) о необходимости реформы семинарий. Я был пойман, объявлен подрывателем устоев и нежестоко наказан. Между заседаниями гости гуляли по нашему Свято-Троицкому монастырю, зашли и ко мне в редакцию.

Владыка Евгений в присутствии нашего архиерея поблагодарил меня за газету (мы регулярно отправляли экземпляры в Патриархию и семинарии) и попросил познакомить с редакцией. Я ему говорю:

– А вон они, владыка, все за шкафом.

Надо сказать, что за шкафом стоял диван, на котором спал я и мои «политические беженцы» – попы, когда они скрывались от владыки, мирян и своих родных. Спать там так и называлось – «просить у Мирослава политического убежища». На этот раз за шкафом никого не спало. Владыка Евгений заглянул туда и сказал:

– Но простите, там же никого нет! Должны же быть у вас фотографы, журналисты. Как же вы все это делаете?

– У меня есть один помощник! – И я указал на икону Христа.

Рядом раздалось ворчание, я посмотрел на нашего архиерея, он был недоволен.

Свое недовольство он выразил чуть позже наедине:

– Мы завтра поедем в Тобольск, ты все выступления запишешь и ночью выпустишь газету, чтобы она была в Тобольске к утру.

– Владыка, помилуйте. Выступления надо расшифровать, отредактировать, доехать до Тюмени, сверстать газету (восемь полос формата А2), отвезти в типографию, смонтировать полосы на пленке, отпечатать тираж и утром отвезти обратно в Тобольск, до которого 240 километров. Это же невозможно одному человеку.

– А я тебе ноутбук дам и машину.

Владыке, видимо, казалось, что все на свете можно решить гаджетами.

– Владыка, это невозможно, понимаете, невозможно!

– А я благословляю!

Он сделал жесткое лицо и с силой стукнул посохом об пол. И вот тут в эту секунду все и произошло. Раздался страшный удар, здание сотряслось, свет померк, оба компьютерных монитора покрылись ровным сиреневым цветом. Вдоль стены от иконы Спасителя летел небольшой светоносный шарик, который затем медленно вылетел в окно. Как женские голоса в храме одолевают мужские во время пения Символа веры, так меня стала одолевать мысль, что на этот раз молния попала в меня. Меня убило? Сверху не могли промахнуться дважды. Как во сне, я посмотрел на свои руки и метнулся к компам. По дороге у меня слетел ботинок, я не заметил этого, как не заметил и владыку. Мне было страшно жаль всей информации, которая, гадина виртуальная, наверняка стерлась, и теперь ее не восстановить. Я понажимал на кнопки, а когда пошел рыться в электрощитке, открыл дверь и увидел владыку, который, по-видимому, был напуган не меньше меня. Он стоял, прислонившись к стене у двери моего кабинета. И шепотом спросил:

– Ну как там?

– Не знаю, кажется, все погорело. Молнией, должно быть, садануло.

Я вышел во двор, наш сантехник стоял и качал головой:

– Нет, Мирослав, ты видал, как молнией долбануло? Ни одного облака на небе, а долбануло – будьте нате. Я стою, двор подметаю, вдруг – как бомба разорвалась. Молния белая, как солнце, прямо в крест над зданием ударила.

– Это в меня.

– Как – в тебя?

– Я с владыкой спорил. Вот и…

Из здания вышли двое бледных семинаристов:

– Мы картошку чистили, а тут из окна – шаровая молния, как маленькое солнце. Мы испугались, сидим с ножами, думаем: сейчас она к ножу прицепится – и хана нам. Она полетала, полетала и в электророзетку ушла с треском, там весь угол обгорел.

Я пошел смотреть. Розетка и вправду сгорела дотла, я подрезал провода и отправился налаживать электроснабжение. Проводку починили, да и компьютеры тоже. Газету я выпустил, как и благословлял владыка. Гости еще говорили:

– Удивительная у вас газета, в ней не только то, что было, написано, но и то, что будет.

Это я по усталости, думая, что все-таки не успею, расписание мероприятий на завтра поставил в прошедшем времени и добавил несколько фотографий мест, куда должны были поехать гости.

Выпустил газету и оказался в больнице с сильнейшим нервным истощением. С владыками я с тех пор не спорю, помню, что Христос сказал своим апостолам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас» (Ин. 15, 16). Если наверху избрали, они знают зачем.

И в следующий раз они не промахнутся, уж будьте уверены.