Текст книги "Пастер"

Автор книги: Миньона Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Как это все заманчиво, как просто на словах! С каким вдохновением Пастер рассказывал об этом Ру и Шамберлену – Тюилье уже не было тогда в живых. И как трудно осуществлялось это на деле.

Хорошо, получен яд с кратчайшим инкубационным периодом. Он, безусловно, попадет куда следует раньше естественного яда. Но ведь для создания иммунитета нельзя же прививать людям этот совершенно смертельный семидневный яд, убивающий в ста случаях из ста!

Нужно ослабить заразное начало. И если это удастся, остальное не представит сложности: сперва человек будет получать самый слабый яд, потом посильнее и, наконец, заведомо смертельный. Для вакцинированного человека он, однако, не представит опасности – напротив, навсегда сделает его невосприимчивым к бешенству.

Если это удастся… Но это-то как раз и не удавалось.

Чего только не испробовали в эти дни на улице д'Юльм, какие только фокусы не проделывали с кусочками кроличьего мозга! И всякий раз, когда им заражали другого кролика, тот неизменно погибал от бешенства. Шли дни, и недели, и месяцы – исследователи не сдвинулись ни на йоту: прививка была такой же ядовитой, как и в самом начале.

Ру, Шамберлен и Пастер не выходили из лаборатории. Обед им приносили в кабинет Пастера, они наскоро расправлялись с едой и возвращались к своим клеткам с парализованными животными, кроликам, пробиркам, шприцам. Они уже позабыли те дни, когда выходили немного подышать свежим вечерним воздухом Парижа – даже этот отдых был теперь им заказан. Измученный Пастер измучил и Ру с Шамберленом. Поистине они стали аскетами, худыми, бледными, с покрасневшими веками и заросшими щетиной подбородками.

Каждый опыт повторяли по сотне раз, внося в него тончайшие изменения. Их чувства настолько притупились, что они уже не испытывали разочарования после очередной неудачи. Казалось, время добровольного заключения началось где-то на заре жизни и никогда не истечет.

Тая друг от друга крамольные мысли, они уже подумывали, что взялись за неосуществимую задачу, что гонятся за призраком, которого невозможно поймать. Они ежедневно, ежечасно рисковали жизнью, и этот постоянный риск приводил в отчаяние мадам Пастер, которая то и дело появлялась в лаборатории, чтобы убедиться, что ее немного сумасшедший муж все еще жив…

В тот вечер, напрасно прождав Пастера в столовой, где был накрыт праздничный ужин по случаю их свадебного юбилея, мадам Пастер, поняв, что муж не придет и празднество забыто, села писать письмо своей единственной дочери:

«Твой отец весь ушел в свои мысли, мало говорит, мало спит, встает на рассвете – одним словом, продолжает вести ту же самую жизнь, которую я начала с ним в этот день тридцать пять лет тому назад…»

«Та же самая жизнь» в эти минуты сверкала перед Пастером тысячей радужных красок. В густой тьме его исканий блеснул, наконец, луч надежды. Одного этого луча было достаточно, чтобы Пастер снова проникся присущим ему оптимизмом, чтобы ощутил уверенность в достижении цели, чтобы снова радостно заговорил и даже засмеялся, несколько, правда, хриплым смехом, которого столько месяцев уже не слышали в лаборатории.

Он весело вспоминал все мытарства и неудачи в прошлом, которые неизменно заканчивались успехом, вспоминал и это мрачное время – они уже потеряли ему счет, – которое сегодня не казалось ему таким уж мрачным. И начисто забыл о своем свадебном юбилее и о том, что Мари ждет их в столовой с праздничным ужином.

Мари Пастер простила, когда узнала, что, собственно, случилось…

А случилось, что одна собака, зараженная мозгом бешеного кролика, вдруг взяла да выздоровела от водобоязни. Поболела, покорчилась, но не умерла. Значит, наконец-то им удалось получить ослабленный яд еще очень неопределенных качеств, но уже такой, который способен привить болезнь, но не смертельную.

С этого дня все пошло быстрее и веселей. Собаке впрыснули в мозг абсолютно смертельный яд через несколько дней после ее выздоровления; на голове образовалась ранка, ранка зажила и – ничего больше не случилось. Собака не заболела бешенством. Она стала к нему невосприимчивой.

Они нашли-таки способ ослабления возбудителя бешенства, которого никогда не видели. На опыте предыдущих вакцин им было известно, что от соприкосновения с воздухом микроб ослабевает. Так ослабли культуры микробов куриной холеры, которые находились в пробирках, заткнутых ватой. Теперь с помощью воздуха они, наконец, сумели ослабить яд бешенства. Яд этот оказался необычайно чувствительным к малейшей влажности, и, чтобы заставить его быть послушным, пришлось придумать особый способ искусственного поглощения влаги из окружающей атмосферы.

Кусочек спинного мозга погибшего от бешенства кролика опускали на ниточке в стеклянную колбу, а на дне ее помещали белые, блестящие, как мрамор, кусочки каустической соды. Сода поглощала влагу, мозг кролика высушивался. А для того чтобы в колбу не попадала пыль, горлышко ее затыкали ватным тампоном.

Чем дольше высыхал мозг, тем менее ядовитыми становились его свойства. Через четырнадцать дней его можно было прививать в каких угодно больших дозах – заболевания он не вызывал. Яд становился безвредным.

Каждый день пребывания в заткнутой ватой колбе с каустической содой отнимал у кусочка кроличьего мозга часть его вирулентности. И если свежий мозг убивал, как этого добился Пастер, всегда на седьмой день, то слегка высушенный – уже только на восьмой; пробывший еще сутки в колбе мозг убивал на девятый день или вызывал сильную форму заболеваний; еще один день в колбе, и яд уже вызывал более легкое заболевание, затем едва приметное. И так до четырнадцатидневного яда, который был совершенно безвреден.

С этого совершенно безвредного, «убитого» яда и начали в лаборатории создание у собак искусственного иммунитета. Первые привитые собаки стоили Пастеру, Ру и Шамберлену седых волос, пока они дожидались результатов опыта.

Они привили этим собакам четырнадцатидневный, убитый или предельно ослабленный яд, затем более сильный, еще более сильный. Наконец дрожащими руками они ввели им в мозг смертельный, совершенно свежий яд, убивающий не позже чем на седьмой день.

Потом наступила самая ужасная, томительная неделя ожидания. Все, кто находился в лаборатории, все члены семьи Пастера способны были в эти дни говорить и думать только об одном – заболеют собаки или они сделались невосприимчивыми к бешенству?

Они не заболели. Ни одна из них даже не потеряла аппетита. Они жили себе как ни в чем не бывало, а их хозяева готовы были расцеловать влажные и холодные – признак полного здоровья – собачьи носы. Между тем пятьдесят контрольных собак, которым был без предварительной подготовки введен свежий яд, доживали свои последние часы.

И снова радость сменилась тревогой, и снова в лаборатории царило сосредоточенное молчание. Начались решающие опыты: они должны были показать, сможет ли вакцина найги себе практическое применение, или она так и останется навсегда только лабораторным открытием, не имеющим пути в жизнь.

Это были страшные, шумные, беспокойные дни и не менее шумные и беспокойные ночи. В клетки со здоровыми собаками Пастер впустил пару свирепых бешеных псов. Они искусали мирных лабораторных боксеров и дворняг, испуганные собаки истошно выли, а Пастер, Ру и Шамберлен проливали над ними слезы жалости.

А жалеть их было нечего. Потому что на другой же день им начали прививать вакцину, сперва самую слабую, затем смертельную, куда более опасную, чем слюна бешеной собаки, и ни один – ни один! – из этих искусанных псов не умер от бешенства.

Вот теперь слово «победа» впервые сошло с уст Пастера. Победа огромная, ни с чем не сравнимая! Победа, принесшая человечеству не только спасение от бешенства, но и новый, великолепный метод создания вакцин.

И только мысль о том, что надо будет когда-нибудь испытать эту вакцину на человеке, заставляла сердце Пастера больно сжиматься, и он старался вовсе не думать об этом моменте, который непременно придется пережить… Переживет ли он?

А пока Пастер потребовал, чтобы полученные им результаты проверила специальная комиссия. Как раз в это время в одной из провинций погибла собака от тяжелой формы бешенства. Труп ее доставили в Париж, взяли у нее кусочек мозга. Затем привели из собачника двух мирных псов.

– Эти собаки невосприимчивы к бешенству, – сказал Пастер членам комиссии, – мы создали у них искусственный иммунитет. Можно приступать к трепанации.

Последние слова уже относились к Ру. Ру опытной рукой ввел в собачий мозг несколько капель ядовитейшего бульона, содержащего яд погибшей от бешенства собаки. Для контроля тот же яд ввели еще двум собакам и двум кроликам.

А пока комиссия ждала результатов опыта – должно было пройти около двух недель, – из больницы Бурреля была доставлена еще одна бешеная собака. К ней в клетку тотчас же пустили двух здоровых собак. Она, разумеется, искусала обеих. И тогда одну из них обрекли на верную смерть, а другую начали спасать.

Этой собаке провели последовательно четырнадцать прививок все усиливающейся вакцины. И через две недели Пастер и его верные сотрудники уже пожинали лавры своих трудов.

Ни один член комиссии не старался скрыть своего волнения, когда они снова собрались в лаборатории Пастера, чтобы составить высокое заключение. Да и как тут было не волноваться: обе невосприимчивые собаки, искусанные той, которая прибыла из провинции, были живы и здоровы; обе контрольные заболели тяжелой формой бешенства и погибли. Но самое поразительное было другое: та собака, которую покусал пес из больницы Бурреля и которую Пастер лечил своей вакциной, тоже была совершенно здорова! Тогда как труп ее нечастной товарки уже лежал на препаровочном столе.

Комиссия работала три месяца. Искусственно иммунизированных собак заражали различными способами: укусами, уколами, трепанацией. И, наконец, комиссия, испытавшая вакцинацию на двадцати трех собаках и похоронившая столько же невакцинированных, послала министру просвещения короткое описание всех опытов и вывод: все предсказания Пастера, которые он сделал три месяца назад, полностью подтвердились.

После этого Пастер получил специальное помещение для своих собак – старые конюшни одного не менее старого замка Сен-Клу в Вильнев л'Этан. Конюшни должны были перестроить под псарню.

Оставив лабораторию на попечение двух новых своих помощников – Адриена Луара и Эжена Виала, – Пастер уехал в Копенгаген, на Международный медицинский конгресс, чтобы поразить собравшихся там со всего мира врачей своей победой над бешенством.

Он их действительно потряс. С затаенным дыханием следили делегаты за горячей речью Пастера, в которой он не скупился на красочные подробности и поразительные эффекты. А когда он заговорил о полученной вакцине, все участники конгресса долго восторженно приветствовали его самыми лестными словами и гулом несмолкающих аплодисментов.

На лето он уехал в Арбуа – он заслужил эти каникулы после такой нечеловечески напряженной работы. Но он и не думал отдыхать – ежедневно он писал письма оставшимся в Париже Виала и Луара, и эти новые, такие же верные и преданные, помощники в точности выполняли все его указания, вакцинируя столько собак и кроликов, сколько их могла вместить лаборатория.

Пастеру надо было добиться полного и постоянного успеха на животных, чтобы решиться перейти к человеку.

Но и весной следующего года, когда Пастер, его сотрудники и целая свора собак вступили во владение новым помещением в Вильнев л'Этан, он все еще боялся этой решающей проверки.

«Я все еще не решаюсь испробовать лечить людей, – писал он Жюлю Верселю 28 марта 1885 года. – Мне хочется начать с самого себя, то есть сначала заразить себя бешенством, а потом приостановить развитие этой болезни – настолько велико мое желание убедиться в результатах своих опытов…»

Чего доброго, он так бы и поступил. Дал бы искусать себя бешеной собаке, а потом проделал все четырнадцать предохранительных прививок. Сделай он это, быть может, ему и не пришлось бы уже присутствовать при своем триумфе: его больное сердце наверняка не выдержало бы ни связанных с опытом волнений, ни собачьих укусов.

К счастью, судьба была к нему на этот раз милостива: внезапное событие, случившееся далеко от лаборатории Пастера, далеко от Вильнев л'Этан, далеко от Парижа, это внезапное событие спасло Пастера от опасного эксперимента на себе, перевернуло все его планы, ликвидировало нерешительность. Это же событие спасло жизнь обреченному ребенку и доказало человечеству, что одна из самых страшных в мире болезней больше не страшна ему.

Тем летом Пастер оставался в Париже, на улице д'Юльм, в окружении своих сотрудников, жены, огромного количества колб с вакциной и ста двадцати пяти собак.

Шли грандиозные по масштабам опыты: у собак вырабатывали искусственный иммунитет – одним делали профилактические прививки, чтобы они стали невосприимчивыми; у других предупреждали развитие болезни, после того как их искусали бешеные животные.

На улице д'Юльм, в огромном дворе колледжа Роллен, выросла настоящая лабораторная ферма. В клетках жили куры, кролики, морские свинки, собаки; в просторной пристройке, отданной лаборатории, фабриковали вакцину.

По крайней мере еще год рассчитывал Пастер заниматься животными, прежде чем перейти к человеку.

Приезд Жозефа Мейстера перепутал все карты. Не только года – дня не было больше у Пастера для дальнейшей проверки. Жестоко искусанный мальчик, потрясенная, опухшая от слез мать взывали к спасению.

Пастер не смел отказать им. Пастер решился.

Так внезапно вторгся этот самый драматический момент в жизнь Пастера – момент, когда на карту было поставлено не только все его учение – жизнь человека.

Можно ли передать словами то, что пережил Пастер в те десять суток? Между шестым июля, когда профессор Транше ввел под кожу Жозефа первую порцию совершенно безвредной вакцины, и шестнадцатым, когда тот же Транше сделал последний укол безусловно смертельной дозы? Можно ли рассказать, что передумал он в последующие десять дней, выжидая срок инкубации, до истечения которого ничего еще нельзя было сказать?! Можно ли придумать для человека более жуткое испытание, чем то, которое выпало на долю Пастера?

Он вышел из этого испытания сломленный физически, но закалившийся духовно.

В первые дни после того, как Жозеф Мейстер уехал к себе в Эльзас, Пастер все еще не верил, что самое важное свершилось. Задумчиво сидел он вечером в своей комнате в Арбуа, куда уехал после пережитого потрясения, и снова передумывал события той ночи, когда он, в страхе и отчаянии за жизнь Жозефа, один сидел в темном кабинете на улице д'Юльм и ему чудились угрожающие крики невидимой толпы.

Вспоминая об этом, он сам поражался своей решимости, содрогался и говорил сам себе, что второй раз не пережил бы такой ночи.

Но в глубине души он был доволен, что именно так все случилось, – кто знает, сколько времени он стал бы еще оттягивать пугающий момент перехода на лечение человека. И еще он знал: свершилось важнейшее событие в медицине, открытие огромного значения, безусловно не ограничивающееся одним только бешенством.

Он пытался постичь тайну иммунитета. Он думал, что с ядом бешенства ассоциируется какое-то вещество, которое, пропитывая нервную систему, создает условия, непригодные для развития живого заразного начала. Он предполагал, что так может быть всякий раз с каждой инфекционной болезнью, что необходимо в чистом виде выделить это таинственное вакцинирующее вещество и тогда только можно будет получить ответ на вопрос «почему» – в отношении прививок против бешенства, в отношении прививок против оспы и всех тех, какие наука создаст еще после него, идя по открытому им пути.

Он много размышлял об иммунитете и много экспериментировал, но ответ не приходил, и это было единственное в его деятельности ученого, чего он так и не смог довести до конца.

Тайны иммунитета были открыты в его же лаборатории; здесь была закончена фагоцитарная теория, созданная И. И. Мечниковым. И в этой же лаборатории, приютившей русского ученого, вынужденного покинуть свою родину, было положено начало крепкой и ставшей теперь традиционной дружбе русской и французской наук.

…Он сидел в тот вечер в своей арбуазской комнате и размышлял об иммунитете, когда почтальон принес письмо со штемпелем общины Виллер-Фарле департамента Юры.

Он неторопливо взял письмо из рук мадам Пастер, повертел его перед глазами и сначала решил не читать до завтра – письма, которые шли теперь к нему со всего света, он имел привычку читать по утрам и тут же отвечал на них. Но что-то в почерке, каким был надписан конверт, взволновало его. И он распечатал и прочел письмо.

– Ах, Мари, это ужасно! – воскликнул Пастер, еще не дочитав до конца. – Это пишет мэр общины о маленьком герое – пастухе, спасшем своих товарищей… И просит чтобы теперь я спас, в свою очередь, самого пастуха… Это ужасно, Мари! Я еще не успел прийти в себя после Жозефа Мейстера, я просто не представляю, как смогу пережить снова те страшные дни и ночи! Мне еще так много надо сделать, чтобы быть всегда уверенным в успехе… Я не могу решиться! Одним словом, нам надо немедленно ехать в Париж, – совсем непоследовательно договорил он.

Мадам Пастер нежно улыбнулась этой непоследовательности и пошла укладывать вещи к отъезду.

Пастер снова перечел письмо.

Шесть пастухов пасли стада. Внезапно они увидели бежавшую собаку, изо рта которой текла пена. Насмерть испуганные мальчики бросились бежать. Собака кинулась за ними. Тогда четырнадцатилетний Жюпиль с хлыстом в руке бросился на собаку, чтобы дать возможность своим товарищам спастись. Собака вцепилась зубами в левую руку мальчика, когда же ему удалось вырвать ее из пасти, собака схватила вторую его руку. Искусанный, с окровавленными руками Жюпиль все-таки сумел каким-то непостижимым образом снять с себя ремень, перетянуть им пасть бешеного животного и деревянным башмаком прикончить его.

Для верности он еще подтащил собаку к ручью и на несколько минут окунул ее голову в воду. Только после этого он подумал о себе и направился к дому.

Пастер прослезился, перечитывая письмо, и немедленно написал ответ:

«Я помещу его в одной из комнат моей лаборатории. За ним будет уход. Он может ходить куда угодно, постельного режима не потребуется. Только каждый день ему будут делать укол, не более болезненный, чем укол булавкой…»

На другой день Пастер с женой уехали в Париж. Вслед за ними привезли и Жюпиля. С момента укуса прошло уже шесть дней.

«Спасет его вакцинация или не спасет? – ежесекундно думал Пастер. – Не слишком ли поздно?..»

Ему так хотелось сохранить жизнь этого храброго мальчика! Ему так нужно было убедиться, что история с Мейстером, который, кстати сказать, прибыл в Париж на второй, а не на шестой день после укуса, не была случайным успехом!..

Через несколько дней он убедился в этом. И только тогда решился огласить свое открытие.

В этот день, 26 октября 1885 года, на заседании Академии наук председательствовал Буле. Взволнованный, как и все присутствующие, сообщением Пастера, он сказал:

– Мы имеем право сказать, что дата этого заседания навсегда войдет в историю медицины и будет славной датой для науки, так как она отмечает одно из величайших достижений в области медицины: открытие эффективного средства профилактического лечения болезни, которая считалась неизлечимой в течение столетий, с самого начала мира. С сегодняшнего дня человечество получило в свое распоряжение средство бороться с этим страшным заболеванием и предупреждать его последствия. Этим мы обязаны господину Пастеру, и, как бы ни велики были наше восхищение и наша признательность, они бледнеют перед прекрасными результатами, которых ему удалось достигнуть ценой громадных усилий…

Отчет Пастера был напечатан. Он вызвал взрыв восторга, пронесшегося по всему миру, дошедшего до самых отдаленных уголков Америки, Австралии, России.

И из всех этих уголков к нему устремились за спасением люди, укушенные бешеными животными.

Лаборатория на улице д'Юльм переживала свое последнее превращение: она стала всемирным пунктом прививки против бешенства. Она превратилась в караван-сарай, где можно было встретить людей в самых экзотических национальных костюмах. Они ехали в Париж, вооруженные знанием всего одного-единственного французского слова: Пастер! И это слово прекрасно служило им проводником и как путеводная звезда вело их к «великому чудотворцу».

Сам Пастер разрывался на части: продолжал руководить исследовательской работой, присутствовал при изготовлении вакцины, отвечал на бесконечные письма, писал статьи и знакомился с приехавшими за помощью людьми.

В одиннадцать часов в его кабинете начинались прививки. Пастер расспрашивал о дате укуса, о том, откуда приехал больной, где взял денег на дорогу и сколько у него еще осталось. В зависимости от этого он рекомендовал ту или иную гостиницу и сам следил за тем, чтобы приезжих устроили со всеми возможными удобствами. На каждого больного заводили регистрационную карточку, своеобразную историю болезни.

Девятого ноября был такой же хлопотный будничный день, как всегда. Как всегда, Пастер, стоя перед раскрытой дверью своего кабинета, вызывал по фамилии укушенных.

– Луиза Пеллетье, – негромко прочитал он, глядя в список.

Девятилетняя девочка подошла вместе с матерью. Голова у девочки была забинтована, глаза красные, воспаленные. Трагическое выражение этих детских глаз больно кольнуло Пастера, и вдруг девочка заговорила:

– Говорят, я умру, господин доктор, если только вы не спасете меня…

Пастер дрогнул. Обняв девочку, он ввел ее в кабинет, где профессор Транше ждал очередного пациента. Вслед за ними вошла мать Луизы.

Транше разбинтовал голову. Гноящаяся кровоточащая рана представилась глазам Пастера. От жалости он зажмурился. Потом осипшим голосом спросил у матери:

– Когда произошло несчастье?

Он так и сказал – несчастье; не зная еще печальной истории Луизы, он уже видел по этой ране, по всему облику ребенка, что случилось действительно непоправимое несчастье. Когда мать сказала, что бешеная собака укусила Луизу 3 октября – тридцать семь дней назад! – Пастер содрогнулся.

– Где же вы были раньше? – с болью и гневом спросил он и, спохватившись, добавил: – Выйдите пока с ребенком, нам надо посоветоваться.

Тридцать семь дней после укуса! Не сегодня-завтра водобоязнь проявит себя, никакие прививки не помогут – слишком много времени прошло.

– Погиб ребенок, – с отчаянием сказал он Транше, – ничто ее не спасет!

Транше молчал. Не хуже Пастера понимал он, что прививка тут бессильна, что время нельзя обогнать, что ребенок обречен. Он понимал, что рисковать не следует, что нет никакой надежды на успех – они только скомпрометируют пастеровский метод.

Он понимал все это и молчал – всей душой хотелось ему попытаться, не сидеть сложа руки, пока этот ребенок с огромными трагическими глазами в страшных мучениях будет умирать…

Видно, Пастер прочел все его мысли, видно, и сам думал так же.

– Но я же не чудотворец, как бы меня там ни называли! – почти крикнул он, отвечая на эти невысказанные мысли, и свои собственные и своего верного советчика и друга, – и вакцина не манна небесная!

Потом, обхватив руками голову, которая мгновенно разболелась так, что ее хотелось сжать обручем, чтобы она не лопнула, он молча просидел несколько секунд. Время от времени с пересохших от волнения губ срывалось одно только слово: «Поздно! Поздно!»

И опять молчание. В приемной ожидали пациенты, а Транше и Пастер все сидели друг против друга, не решаясь заговорить, не решаясь отказать и еще менее того – согласиться.

Наконец Пастер встал. Глядя куда-то мимо Гранше, куда-то в сторону улицы, как лунатик подошел к окну. Прислушался, вздрогнул.

Грозные крики толпы послышались ему. Крики из его галлюцинаций… Галлюцинации или предчувствия?

– Что будем делать? – не оглядываясь, спросил он наконец.

– Вы уже решили, учитель, – шепотом ответил Транше.

Это верно, он уже решил. Будь что будет – надо попытаться!..

Луизу Пеллетье начали вакцинировать.

Все шло как будто хорошо, но в конце ноября Луиза заболела. Подавленное состояние, потом спазмы в горле, потом конвульсии. Сомнений не было – это начинались приступы бешенства.

Пастер не находил себе места, он повторил всю серию прививок, делая их через каждые два часа. Он почти не выходил из маленькой квартирки по улице Дофин, где жила семья Пеллетье. Последний день он провел у изголовья Луизы.

Девочка не выпускала его руки из своей, когда судороги и галлюцинации хоть на минуту оставляли ее. Тихим, прерывающимся голосом она всякий раз, приходя в сознание, просила:

– Не уходите, доктор, милый, не оставляйте меня…

Когда все было кончено, Пастер зарыдал с такой потрясающей силой, что отец Луизы испугался за него.

– Я так хотел опасти вашу девочку, – рыдая, прошептал Пастер.

Он не помнил, как добрался до дому, он чувствовал такое утомление, такую сердечную боль, что все его предыдущие переживания казались легким волнением по сравнению с этим.

Ему не слышались больше крики толпы, когда, сраженный, он очутился в своей комнате, на постели, куда его поспешно уложила жена. Ему ничего не чудилось на этот раз, кроме огромных трагических глаз Луизы… Но именно теперь он мог услышать то, что мерещилось ему в ту ночь – шестнадцатого июля.

Словно только и ждали враги Пастера удобного случая, чтобы с яростью обрушиться на него. Словно никто не понимал, что к случаю, которого они, наконец, дождались, ни Пастер, ни его вакцина непричастны – Луиза Пеллетье была обречена, и никто, даже господь бог, не мог спасти ее.

То, что лечение началось через тридцать семь дней после укуса, когда болезнь была уже на пороге своего проявления, оставили без внимания. Важно было одно: Пастер делал прививки, и ребенок, которому он их делал, погиб.

В кулуарах и на заседаниях Академии медицины, уже не стесняясь, называли Пастера «убийцей» и «отравителем». В великосветских гостиных, где великосветские врачи не преминули злорадно рассказать о смерти девочки, которую лечил «этот неуч», его называли «душегубом». В печати появилась статья «Триумф Пастера», излагавшая историю болезни и смерти Луизы Пеллетье, которую заразил бешенством этот шарлатан, превративший свою лабораторию в гнездо заразы.

Доктор Петер взял, наконец, реванш. Он торжествовал, он всюду ссылался на свои предупреждения: я же говорил, что нельзя допускать его к людям! Вот вам результаты открытий, вот вам микробы и вакцины! Вы ему аплодировали, вы его награждали, а его судить надо!..

В адреса всех укушенных, которым была когда-либо сделана прививка, полетели письма и телеграммы, и преследователи Пастера потирали руки в ожидании ответов – конечно же, не от самих больных, которые давно умерли, а от их несчастных родственников!

Пастер рыдал от боли и обиды, Пастер умирал ежедневно, с ужасом думая, что ответные письма подтвердят клевету. Пастер был на пороге последнего удара…

Ответы приходили. Не от родственников – от самих «больных», которые благодаря вакцинации так и не стали никогда больными. Из Америки привезли четверых укушенных детей в сопровождении врача, чтобы Пастер спас их своими прививками.

И пока злопыхатели требовали суда над Пастером, во всем мире простые люди молились на его имя.

Травля достигла предела. Больной, измученный старик каждую минуту ждал прихода прокурора, или повестки в суд, или ареста по обвинению в убийстве. Его сотрудники каждую минуту ждали, что правительство закроет лабораторию и запретит прививки.

А люди между тем шли и шли на улицу д'Юльм, письма все прибывали и прибывали от тех, кого пастеровские прививки вернули к жизни, и его имя знал уже каждый горожанин в самом захолустном городишке и всякий крестьянин в поле.

Когда травля достигла апогея и пастерианцы дрожали за судьбу своей «пастеровской станции», народный голос перекричал всех злопыхателей и клеветников, всех врагов и завистников и потребовал создания достойного Пастера помещения, чтобы он мог там со всеми возможными удобствами и всем необходимым оборудованием трудиться до конца своих дней на благо человечества. И чтобы ученые медики со всех стран мира могли бы съезжаться к нему и учиться у него науке о микробах.

Народ заговорил во весь голос. Со всех стран от разных слоев населения прибывали в Париж пожертвования на постройку храма микробиологии.

Никто не собирался закрывать лабораторию, никто не намеревался запрещать вакцинацию. Напротив, чтобы пока дать хоть какую-нибудь возможность работать Пастеру и его ученикам, которые уже просто не вмещались в маленьком флигеле Эколь Нормаль, как не вмещались в нем врачи, приехавшие сюда учиться, больные, примчавшиеся за помощью, животные, необходимые для приготовления вакцины и для дальнейших новых исследований, – на улице Вокелен наскоро выстроили временное помещение, куда перевели прививочную станцию.

Никто не собирался судить Пастера. Напротив, все подлинные ученые, заинтересованные в прогрессе науки, стали на его защиту. Знаменитый Шарко, профессор Вюльпиан, Бруардель, Буле, Транше и другие медики одно за другим опровергали все клеветнические выступления и статьи, подрезая под корень злопыхательства врагов Пастера. В Академии медицины Петер и иже с ним теперь все больше помалкивали – слишком крупные имена выступали сейчас на заседаниях, почти целиком посвященных Пастеру.

Пастер ожил. Снова с утра до вечера Эжен Виала приготовлял вакцину для прививок, снова Транше, Ру и еще два врача ежедневно с одиннадцати часов принимали больных на улице Вокелен. Триста пятьдесят человек, укушенных бешеными животными, были спасены прививками Пастера всего за несколько месяцев.

Первого марта Пастер решился выступить в Академии наук с сообщением о результатах применения вакцины против бешенства.

Он рассказал о трехстах пятидесяти больных, которые благодаря прививкам так и не заболели, рассказал правду о Луизе Пеллетье – единственном случае, в котором прививка оказалась бессильной, потому что лечение было начато слишком поздно.

– Самые точные цифровые данные показывают, как много людей нам удалось вырвать из когтей смерти. Профилактика бешенства после укусов оправдала себя. Имеются все основания для того, чтобы организовать учреждение, которое производило бы прививки против бешенства.

Никто не возражал. Академия единодушно решила, что такое учреждение должно быть основано в Париже и названо «Институтом Пастера».

И в этот самый день…

Далеко от Парижа, в одной из беднейших губерний России, на Смоленщине, в этот день гудела мартовская вьюга. В глухом лесу, где не стаял еще снег, в завываниях ветра трудно было различить другой, жуткий вой – то выла голодная и злая, бешеная волчица. Она металась по лесу, поджав хвост, изо рта у нее текла пена, она продиралась сквозь низкие сухие ветви березок и елей, опустив голову к земле.