Текст книги "Стратегия психотерапии"

Автор книги: Милтон Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Кроме того, на самых первых этапах лечения была сделана попытка использовать речь младенцев, все эти слоги «ма», «па», «да» и т. п. как средство научить пациентку говорить. Однако это ущемляло ее самолюбие и подчеркивало ее младенческую беспомощность при разговоре. Это было явно очень опасное средство, хотя позже автор сказал Энн, чтобы она делала это, когда бывает в комнате одна, поскольку она «обещала» делать все, что ей скажут.

Кроме того, автор был единственным человеком, который верил в нее, и поэтому ей захотелось доставить ему удовольствие, а также встать с ним на равных в его глупых трюках. Таким образом, наряду с принудительными, эмоциональными мотивами научиться существовало особое состояние амбивалентности, смешанной симпатии и антипатии. За каждым таким сеансом следовало некоторое улучшение, и Джейн с энтузиазмом сообщала автору о проделанном накануне.

Стихи были перефразированы и вставлены в ситуацию, чтобы персонализировать их в соответствии с прошлым Энн. Так, на одном сеансе был упомянут некий уличный адрес, и Джейн по сигналу автора написала: «Энн и Билли целовались, сидя на дереве». Краска стыда на лице Энн показала, что она полностью помнит этот эпизод из своего детства, и автор сразу же воспользовался этой ситуацией, чтобы зафиксировать внимание Энн, снова подчеркнуть время, место и трудности при заучивании детских стихов и необходимость всегда вслушиваться в каждое слово, в каждый слог и звук. Таким же образом были использованы другие, более или менее вызывающие смущение события из прошлой жизни Энн.

Однажды утром, когда Джейн готовила ужасно безвкусный завтрак для Энн, последняя оттолкнула Джейн в сторону. В тот же день, войдя первой в кабинет автора, Энн, с трудом выговаривая слова, сказала: «Я сержусь на вас, мне очень жаль, очень жаль».

Выражение лица Энн показывало, что она очень зла на Джейн, что она сожалеет об этом, что она чувствует, что автор преследует какую-то цель, заставляя их вести себя подобным образом, и что она хочет убедиться в этом.

В ответ на это автор продекламировал ей экспромтом сочиненное им стихотворение, а Джейн тут же присоединилась к нему:

 
"Энн сердита, а мы рады,
Зато мы знаем, как ее обрадовать,
Бутылка вина заставит ее сиять,
А муж захочет ее обнять".
 

В ответ Энн действительно просияла: «Он приезжает! Наконец-то!» Так уж совпали события, что ее муж действительно приезжал в эти дни в город, и весь этот сеанс был посвящен планированию, как проведут эти замечательные дни Энн и ее муж. При этом несколько раз удалось добиться того, чтобы Энн вслух назвала некоторые мероприятия, запланированные на эти дни. Автор похвалил ее за разборчивость некоторых ее замечаний, ее речи вообще и сказал несколько иронически, что, как бы зла она ни была, худшее еще впереди. Удивительным был и ее ответ: «Я готова». Она начинала понимать, что происходит улучшение.

Затем автор научил Джейн, как нужно ей теперь, запинаясь и спотыкаясь, читать стихотворение о пресловутой гороховой каше. Она удивительно быстро усвоила это, а потом автор попросил Энн, которая ничего не знала об их сговоре, прочесть с Джейн это стихотворение, как бы та ни ошибалась.

Медленно она начала читать его; Энн сначала очень медленно, а Джейн начала увеличивать темп, а потом начала бормотать и ошибаться в словах так, что это вызывало все более ощутимое раздражение. Энн взглянула на автора, который ее тут же строго предупредил, чтобы она внимательно слушала Джейн и продолжала совместную декламацию. Энн повернулась к Джейн, и по ее лицу и по ее губам было видно, что она делает идеомоторные, а, следовательно, непроизвольные и неконтролируемые попытки исправить Джейн. Но Джейн продолжала в том же духе, пока Энн не выдержала и не прочла весь стишок хоть и медленно, но правильно. Этот особый сеанс продолжался два часа, и речь стала намного лучше. То же самое было одновременно проделано и при чтении других детских стишков, и Энн испытывала одновременно и чувство удовлетворения и чувство раздражения.

На следующем сеансе Энн жалобно взмолилась: «Джейн мой лучший друг. Я ее очень люблю. Она делает все, что вы скажете. Я не хочу возненавидеть ее. Сделайте что-нибудь».

Автор твердо заявил ей, что после фиксирования ее внимания такими средствами он проводит лечение, что это будет ей и нравиться и не нравиться, и что на данный момент ее явное улучшение заслуживает награды. Он разрешает ей пригласить Джейн в ресторан пообедать, сделать самой заказ, спросив Джейн о каждом блюде в меню, о том, что она хочет съесть. Ее убедили, что Джейн будет есть все, что ей удастся заказать, но предупредили, чтобы она говорила медленно, тщательно выговаривала слова. В противном случае Джейн сама будет заказывать блюда. Спустя несколько дней Джейн заказала в ресторане обед, который очень обрадовал Энн, но привел официантку в явное недоумение, так как обе женщины вели себя очень странно и смешно, хотя были трезвы (например, была заказана горчица к лимонному бисквиту!).

Наряду с вышеперечисленными средствами мы прибегали еще к одному варианту терапии. Им было отбивание ритма в такт музыки, сначала медленной, а потом и более быстрых мелодий, хотя Энн предпочитала классическую и танцевальную музыку, такую, например, как «Голубой Дунай». Такое отбивание такта выполнялось различными способами: правой рукой и левой рукой раздельно, потом одновременно обеими руками, затем на каждый такт поочередно то одной, то другой; правой и левой ногой в отдельности; затем одновременно обеими ногами; потом один такт правой ногой, а второй такт – левой ногой; затем левой рукой и правой ногой отбивались отдельные такты музыки; потом один такт левой рукой и один такт правой ногой; затем правой рукой и левой ногой одновременно; и в конце концов обеими руками и ногами одновременно и меняя поочередно то левую ногу, то правую руку и т. д.

Джейн была отличным исполнителем такой задачи и часто прерывала принятие пищи, душа, телевизионную и радиопрограммы, чтобы «попрактиковаться и доставить удовольствие доктору».

Конечным этапом этого задания было заставить Энн отбивать такт правой рукой по левому колену, каждый раз меняя положение рук так, чтобы сначала правая рука была впереди левой,а потом наоборот.

Когда Энн добилась больших успехов в этом, ей была дана инструкция начать мурлыкать в такт музыке. Джейн присоединилась к ней, намеренно искажая ритм мелодии к великому неудовольствию Энн. Но, когда Энн начинала напевать мелодию, Джейн замолкала. Так что единственным спасением для Энн было напевать мелодию самой.

Семейные обязанности заставили Джейн уехать, и на ее место пришла робкая, юная застенчивая девушка, очень хорошенькая и очень приятная, не желающая обижать кого-то и боявшаяся сделать что-то не по инструкции, расстраивавшаяся из-за малейшего упрека.

Реакция Энн была отличной. Она сразу же полюбила девушку, взяла на себя роль покровительницы и бросалась на защиту девушки при малейшем упреке автора в ее адрес. Это заставляло Энн бросаться в бурные словесные объяснения с автором.

Те замечательные успехи, которых добилась Энн под руководством Джейн, не только сохранились, но еще больше усилились таким проявлением заботы Энн о девушке, которая была весьма добросовестной вопреки своей застенчивости и мягкости и была таким же отличным исполнителем, как и Джейн.

У пациентки нарастала положительная динамика. Энн научили «расслабляться» в качестве средства отдыха и летней жары г. Феникса; а девушка, будучи отличным гипнотическим субъектом, тоже постгипнотически расслаблялась вместе с Энн и в раппорте с ней. Таким образом Энн время от времени попадала в гипнотическую ситуацию, не сознавая этого. И таким образом у нее не было даже шансов удивляться, задавать вопросы, сомневаться в своих возможностях выздороветь, добиться успеха. Она могла объяснить свое постепенное улучшение только тщательностью выполнения команд, инструкций, заданий, которые ей давал автор. В предыдущих параграфах автор уже объяснил, почему он выбрал на этот раз такой путь.

Помня поведение Джейн за столом, Энн делала все, что в ее силах, чтобы не огорчать девушку, которая должна была в соответствии с инструкциями, полученными от автора, давать ей все, что угодно, но только не давать масла, если Энн вместо просьбы в словесной форме похлопает ножом по куску хлеба. Кроме того, Энн вскоре заметила, что девушку очень огорчало такое ее поведение. Так Энн поняла всю компетентность поведения Джейн за эти месяцы, собственные наблюдения за поведением автора во время терапевтических сеансов и тщательность инструкций, полученных девушкой, которая с такой силой пробудила ее материнские побуждения. (Нужно сказать, что сейчас эта юная девушка – мать нескольких детей, и Энн по-прежнему осталась в числе ее самых преданных друзей.)

Когда автор понял, что Энн извлекла для себя все возможное из этой покровительственной материнской ситуации, была найдена третья компаньонка после долгих раздумий и дискуссий автора с мужем Энн относительно друзей и родственников, которые могли бы оказать им такую услугу. Женщина, выбранная автором, была очень беспокойной, заботливой, недоверчивой, страстно желающей выполнить все предписания дневной программы Энн, но они ей не нравились, и она их даже не понимала. Эти инструкции касались и того, что Энн могла легко выполнить сама, затратив небольшие усилия. Например, женщине было сказано, что, когда Энн начнет намазывать масло на кусок хлеба и наполовину намажет его, нужно взять у нее хлеб и намазать масло на вторую половину. Если, например, она увидит, что Энн тянет руку к стакану с водой, который наполовину пуст (или к чашке с кофе), ей нужно вскочить и сказать Энн: «Тебе даже нечего говорить, я налью тебе воды», – или самой положить лимон в стакан с водой и со льдом для Энн. Муж Энн очень настойчиво убеждал эту сиделку слушаться инструкций автора, какими бы бессмысленными они ей не показались; например, ей нужно было заставлять Энн принимать душ 12 раз в день и принимать ванну в 2 часа дня или надевать правую туфлю на левую ногу. (Это несколько раз делала и Джейн перед очередным визитом пациентки в кабинет автора.) В первый раз, когда это случилось. Энн сердито вытянула перед собой ноги и показала автору рукой на туфли. Автор сделал комплимент относительно формы и внешнего вида туфель. Она сердито закачала головой, а автор тут же прочел знаменитый детский стишок о том, что «козы едят овес, лошади едят овес, только овечки едят овес без удовольствия, предпочитая плющ».

После нескольких минут замешательства обе женщины вспомнили конец этого стишка-скороговорки, а у Энн непроизвольно произошел мысленный процесс сортировки слов и их идентификации из общего звукового ряда, создаваемого скороговоркой.

Позже, когда Энн в некоторой степени стала избавляться от своей алексии, то же самое средство было использовано уже по другому поводу. Так, ее постепенно научили распознавать, а потом и произносить слова из различных скороговорок. Это вызвало интерес к словам, как написанным, так и произносимым.

Чрезмерная старательность, серьезность и готовность помочь очень раздражали Энн, и она делала все возможное, чтобы не дать сиделке помочь ей. Кроме того, Энн научилась мстить своей сиделке. Энн сама узнала от автора несколько скороговорок, которые раздражали женщину, так как она была совершенно лишена чувства юмора. Однако Энн была добрым человеком, и общее взаимопонимание между двумя женщинами было хорошим. Сиделка знала, что автор проводит курс лечения, хотя и непонятным образом. Эта женщина оказала большую помощь, буквально заставляя Энн прилагать все усилия, чтобы избежать чрезмерной заботы, что мотивировало еще более энергичные попытки делать все самой. Кроме того, эта компаньонка не могла понять того, что пытался сделать автор, очень беспокоилась по этому поводу и относилась к автору с большим недоверием. Наличие благоприятного раппорта Энн с автором буквально заставляло ее демонстрировать своей сиделке, что методы автора, хотя и не понятны, были хорошими и очень полезными.

Однако Энн устала от этой женщины и однажды честно призналась автору: «Она хорошая – делает правильно (подчиняется приказам автора) – невеселая работа – ей нужно уйти». Это была изнурительная для нее попытка высказаться, хотя она и огорчала Энн по двум причинам: увольнение сиделки и необходимость противоречить автору. С ее просьбой согласились только после многочасовой беседы с ней относительно того, чему ей удалось научиться, когда ее расстраивала эта женщина, и тогда автор объяснил Энн некоторые из причин того, почему он считал отрицательные эмоции такими полезными для нее, а также почему ей не говорили об этом раньше. Кроме того, автор сделал ряд комических, шутливых замечаний относительно отсутствия у женщины чувства юмора, напомнил Энн о том, как она мучила эту женщину своими смешными скороговорками и тут же указал ей, что женщине всегда удавалось «сделать ничью» в их почти спортивной борьбе. Энн не знала, как тщательно следил автор за ходом событий ежедневно, как он обсуждал их с ее сиделкой и давал ей инструкции, как «отомстить» Энн и сравнять счет.

Соответственно, обе женщины были очень довольны, когда автор отпустил эту сиделку, так как он считал, что ему нужно создать новые условия для процессов мотивации и обучения.

После беседы с мужем была найдена четвертая сиделка. Это была молодая девушка, послушная, но в целом весьма незаинтересованная всеми этими процедурами, однообразными отчетами и действиями в кабинете автора. Энн часто сердилась на нее, но не могла обнаружить каких-то прямых ее ошибок за исключением полного отсутствия интереса. Она несколько раз говорила автору, что была бы рада, когда достаточно поправится, избавиться «от этой девушки, у которой мысли бродят где-то далеко». Вопрос не стоял о том, где «бродят мысли» у самой Энн. Все интересы Энн были сосредоточены на выздоровлении, и она недолюбливала всякого, который был бы послушен, но не заинтересован в том же. Таким образом, Энн оказалась в положении, которое вынуждало подтвердить ее улучшение, так как ее раздражало, даже приводило в гнев отсутствие интереса у сиделки и ее бессмысленное послушание.

Тогда была найдена пятая сиделка. Это была пожилая женщина, погруженная в свои собственные интересы, делающая все очень медленно. Причем, по словам Энн, сиделка считала все процедуры автора смешными, бесцельными, бесполезными, даже глупыми. Однако были приняты меры для того, чтобы она честно выполняла свои обязанности, и Энн, в частности, очень нравилось, когда автор назначал ей выполнение особо нелепых заданий. Ей также доставляла наслаждение общая антипатия этой пожилой женщины к этим ситуациям и обязанностям, и она особенно гордилась, когда ей удавалось добиться заметного улучшения, чтобы продемонстрировать это своей пожилой сиделке, что автор, которого Энн постепенно полюбила, был прав, применяя свои методы, а сиделка ошибалась. (Мнение Энн и ее эмоциональная реакция на эту сиделку были, вероятно, жизненно важны для нее в значительно большей степени, чем процедуры автора, так как они усиливали мотивацию у пациентки.)

В это время Энн придумала для себя одну вещь, состоявшую в том, что, когда она не сможет сказать какое-то слово, она будет «обходить его». Автор согласился, но с одним условием, что когда она не сможет назвать возраст своего сына, она будет считать и останавливаться на нужной цифре. Но Энн сама изобрела этот метод, и когда она запиналась на слове, например, «масло», стоящее на столе, она вставала со стула и долго бродила среди мебели в комнате, потом садилась и говорила: «Передайте мне, пожалуйста, эту желтую штуку!», указывая на масло. Чего не понимала Энн, так это то, что, когда она не могла произнести какого-то слова, а потом бродила по комнате вокруг мебели, она косвенно и непроизвольно добавляла слова к своему маленькому словарю и удлиняла свои предложения. Таким образом, не будучи в состоянии произнести слово «масло», она, в соответствии с процедурой, которую изобрела сама, мысленно произносила, не понимая этого: «Я должна встать и сначала обойти стул, а потом дойти до конца стола, пройти мимо тахты, открыть и закрыть дверцу холодильника, а потом вернуться к столу и сказать: „Передайте мне, пожалуйста, эту желтую штуку!“» То, что происходило в самом деле, ей было неизвестно, и никаких вопросов ей не задавалось. Она страдала от мозговых нарушений и выздоравливала с помощью необычных методов. С точки зрения эксперимента следовало бы поподробнее расспросить ее, но перед автором стояла одна цель – лечение, а не упорядоченный научный эксперимент. Однако автор намеренно попросил нескольких здоровых испытуемых сделать то, что делала Энн в соответствии с ее собственными рассказами и рассказами сиделки, когда та ходила в поисках слова по комнате. Эти субъекты должны были подробно рассказать о своих мыслях при выполнении этого задания. Естественно, они начали свое объяснение с того, что говорили: «Я, конечно, не мог удивляться тому, зачем вам это нужно, но я решил пройти вокруг чайного столика, а потом пройти к книжному шкафу, обойти ковер на полу и подойти к радио». Афазия у Энн носила моторный характер. Вероятно, ее мыслительные процессы были сходны с процессами у нормальных субъектов. Во всех случаях она возвращалась к столу с одним и тем же замечанием: «Передайте мне пожалуйста, вот эту желтую штуку», вместо того, чтобы сказать коротко: «Масло передайте!», «Желтую штуку передайте!»

Эта сиделка всегда очень скучала на сеансах в кабинете, не пытаясь даже скрывать этого факта, и автор использовал это полунегодующее, полунасмешливое отношение Энн к ней, заставляя их выполнять различные «упражнения». В частности, Энн очень нравилось, когда автор сводил ее неспособность говорить в самом начале к простому утверждению, которое всегда приводило в негодование ее сиделку, что любой маленький ребенок может произносить первые слоги слов «ма» «па», «да», и Энн тоже может делать это. Эти первые упражнения сначала тоже вызывали гнев у Энн, и их редко использовали во время сеансов. Однако она с удовольствием занималась этим именно с этой сиделкой, даже распространив их от незначащих слогов до детской речи. Причем все это Энн делала намеренно, чтобы позлить компаньонку за ее критику автора.

Еще одним шагом вперед, который показался автору очень важным, был поиск метода для возможной коррекции алексии.

Автор знал, что пациентка необоснованно считала, что это невозможно исправить, и, следовательно, был использован косвенный метод. Ей дали карандаш и бумагу и велели написать свое имя. Пациентке сказали, что, поскольку ее афазия была связана как моторными нарушениями, так и с нарушениями зрительной памяти на слова, а причиной алексии также являлось нарушение зрительного восприятия, то нужно использовать моторные навыки, которые не связаны со способностью читать, но помогут восстановить эту способность.

Она очень неразборчиво написала свое имя. Она смогла вполне разборчиво назвать свое имя по буквам, но не смогла называть написанные буквы, хотя ей показывали по одной букве. Она смогла узнать свое написанное имя и уменьшительное имя своего мужа. Она не только не узнала свою фамилию на бумаге, но даже такое простое слово как «кошка».

Ей была дана команда взять в каждую руку по карандашу и, держа карандаш в положении для письма, написать на бумаге свою фамилию обеими руками одновременно. Она тут же заметила, что ее левая рука пишет в обратную сторону и тут же заинтересовалась выведением отдельных букв обеими руками, так как записи, сделанные левой и правой рукой, качественно несколько отличались, что было связано с остаточными явлениями правостороннего пареза.

Это было одно из специальных упражнений, придуманных автором, которое пациентка изменила так, чтобы его запутать и в то же время подчиниться его инструкциям. Автор приказывал ей написать свое имя, имена членов своей семьи, место рождения.

Кроме того, зная, что она страстный бейсбольный болельщик, ей дали команду написать обеими руками одновременно на нескольких страницах заявление, что ее любимая команда проиграет. Она это сделала с большой неохотой, даже с отвращением. Потом однажды она вошла в кабинет с широкой торжествующей улыбкой на лице, держа в руке целую пачку листов бумаги, покрытых заметно улучшенными записями. Автор, увидев выражение лица Энн, взял у нее листки с намеренно небрежным видом. На лице Энн сначала появилось выражение удивления, а потом ярости, а затем она нетерпеливо потребовала: «Прочтите их». Автор ответил, что у него достаточно бывает затруднений даже при чтении своих собственных записей. Так как ее секретный план был так легко опровергнут, Энн с яростью вырвала листки у автора и легко прочла: «Команда Х выиграет. Я надеюсь, другие команды проиграют». В общем, она написала и прочла вслух десятки различных предложений, идущих вразрез с первоначальным требованием автора, что ее команда проиграет и т. д. и т. п.

У нее намного повысилось настроение, и автор быстро приказал ей, чтобы она написала разные неприятные вещи в отношении тех лиц и предметов, которые ей нравились. Она получила большое удовольствие, поступая вопреки этой команде, и записывала левой и правой рукой одновременно хвалебные замечания и, запинаясь, но с каждым разом все меньше, вслух зачитывала их. Ей нравилось такого рода неповиновение, и в то же время она гордилась тем, что почерк у нее улучшается и повышается ее способность узнавать отдельные буквы и слова.

Ей дана была газета, и автор попросил прочесть отчет об игре ее любимой бейсбольной команды. Она тщетно пыталась сделать это. Тогда автор взял из ее рук газету и прочел вслух эту заметку, изменив ее таким образом, что она превратилась буквально в сплошное ругательство. Пациентка вырвала газету у него из рук и, запинаясь, плохо выговаривая слова, прочла ее правильно, наполовину смеясь, наполовину сердясь на автора. Это средство послужило тому, чтобы убедиться, что она может читать, если довести ее до состояния «сумасшествия».

Конечно, автор нашел еще ряд других средств, которые были вариантами только что описанных приемов и которые помогали устранить ее равнодушие и скуку и держать пациентку постоянно в напряжении, в состоянии готовности, раздраженной и расстроенной, и в то же время поддерживать в ней надежду и уверенность в успехе лечения.

К ноябрю 1956 года ее на два месяца отправили домой, и она вернулась на лечение в январе. Этот курс лечения занял два месяца – январь и февраль. Когда она приехала на лечение, то оказалось, что она за это время утратила некоторые навыки из-за холодной погоды, которая стояла в это время в ее родном городе. Но в результате второго курса психотерапии улучшение наступило быстро и превзошло прошлые достижения.

Она снова вернулась домой, и ее друзья не замечали афазии, хотя семейный врач отмечал некоторые ее признаки. Алексия сохранялась, но уменьшилась в значительной степени. Автор потребовал, чтобы она писала ему раз в неделю письма, что было очень трудно для нее, а потом некоторые из них возвращал ей с требованием исправить отмеченные ошибки и вновь прислать их автору. Она негодовала по поводу такого оскорбительного отношения и отправляла письмо назад с пометкой: «Это в счет письма этой недели».

Автор не засчитывал ей письмо, если она не смогла найти ошибку, и наказывал пациентку тем, что заставлял найти пропущенную ошибку и написать другое, дополнительное письмо. Так она была вынуждена очень внимательно читать, одновременно выполняя моторные действия (письмо), так как в уме она прочитывала слова по буквам.

Очень медленно она начала читать вслух короткие рассказы своей младшей дочери. Хотя ее алексия была еще далеко не полностью устранена, но она могла читать и читала даже некоторые заметки в газетах.

Ее показали многим врачам, и она вместе с автором просила их назвать свой первоначальный диагноз, почти все они отмечали, что ее правая нога несколько менее подвижна, и утверждали, что у нее тромбофлебит. Один раз она, смеясь, заметила: «Вы правы, но только ошибаетесь. Только послушайте, как я произношу это слово, и вы догадаетесь». Потом она попыталась выговорить «тромбофлебит» и расхохоталась над своей неудачной попыткой, сказав: «Мне мешает моя афазия».

Она еще была несколько неуклюжа из-за остаточных явлений пареза, временами ощущала в значительное степени повышенную чувствительность и какую-то глубокую боль в правой половине тела, причем холодная погода и повышенная влажность усиливали приступы спонтанных болей. Она по-прежнему принимала кодеин в небольших дозах и очень редко успокоительное. Именно она уговорила мужа переехать в штат Аризона, но не в г. Феникс, где жил автор, а в Таксой. Таким образом, она не могла посещать автора каждый раз, когда наступало ухудшение ее состояния, но встречалась с ним раз в три-четыре месяца. В Таксое она обращалась за помощью к терапевту, которого уважала, и который ей нравился.

Она, по совету этого терапевта и самого автора, выполняла составленную ими ежедневную программу, если не считать некоторых особенно холодных зимних дней. В этот период года ей хотелось встречаться с автором раз в один-два месяца в качестве гарантии «что я все еще в порядке, и это просто холод, который делает все таким трудным». Она свободно развлекается, водит машину, выезжает на пикники вместе со всей семьей, делает покупки, но держит дома служанку для выполнения рутинных домашних работ.

Затруднения, возникающие при попытках сделать шаг назад, были скорректированы тем, что ее научили танцевать, что ей нравилось и раньше, до болезни. В танцах к ней присоединялись ее первые сиделки: Джейн – с явными трудностями, а вторая – весело и легко. Впоследствии Энн не испытывала никаких затруднений в танцах, когда к ней присоединялся муж.

Подъем и спуск по лестницам остался для нее тяжелой задачей, но переезд в другой город позволил им жить в одноэтажном доме. Однако с подъемом на 2-3 и даже 4-5 ступенек она справляется, если тщательно определит заранее число и высоту ступенек. Высокие лестницы она одолевает только с помощью посторонних.

Холод и повышенная влажность не только усиливают у нее симптомы таламического синдрома, но и уменьшают ее вкусовые ощущения. Это подтверждается тем, что она в эти периоды недооценивает или переоценивает качества приготовленных блюд, что обнаружили члены ее семьи, поскольку она была отличным поваром. В это время она осторожно накладывает в свою тарелку еду и старается съесть все, чтобы не потерять в весе из-за отсутствия аппетита.

Дискуссия

В данном случае дать анализ такого лечения и рассмотреть все рациональное в нем представляется очень трудным. Пациентка неожиданно тяжело заболела в самый счастливый период жизни, но не утратила своих умственных способностей. Беспомощность ее положения, периодически появляющаяся надежда, связанная с ее госпитализацией в известные клиники, и приступы полного отчаяния и безнадежности, бесполезные, хотя и с хорошими намерениями, явно неверные и неквалифицированные попытки со стороны ее друзей, коллег и родственников убедить ее в том, что «все идет хорошо», усугубляли ее депрессивное состояние, уже не говоря о сильной боли и физической беспомощности. Она все это понимала, но чувствовала себя беспомощной что-либо изменить, и ее ждало ужасное, жалкое будущее.

Она поняла, что диагноз «истерическая реакция на правосторонний парез» был неправильным, потом что осознавала, что ее боль объясняют таламическим синдромом, но понимала, что врач общей практики фактически нашел у нее признаки, которые противоречат мнению других врачей, что его мнение было более положительным и внушало некоторые надежды. Это взбодрило ее на короткое время, но потом все ее надежды были перечеркнуты, когда она вспомнила о том, как исчезли ее прежние приступы оптимизма.

Она согласилась встретиться с автором не очень охотно, вернее, равнодушно, но ее несколько взбодрили его интерес к необычному сенсорному разграничению болевых ощущений по средней линии и быстрое обнаружение у нее алексии, хотя ни в одной из известных клиник никто не обратил на нее внимания. Затем, как пациентка позже объяснила, на нее произвело сильное впечатление то, что автор прямо и открыто, в ее присутствии сказал, что у нее безнадежный случай, если только она сама не захочет, по-настоящему не захочет, поправиться, что он возьмется помочь ей только при абсолютном обещании с ее стороны выполнять все, что он потребует, каким бы нелепым ей это ни показалось, что теперь им обоим придется иметь дело с состоянием неразумной инфантильной неспособности, отбросив все разумные обычные средства. Следовательно, и обращение с ней будет таким, и в расчет не будут приниматься ни ее ум, ни научная степень, ни ее общественное положение.

Лечение будет ориентировано на ее беспомощное состояние, и будет использована любая возможная модель, любая реакция, которая у нее еще сохранилась, безотносительно к привычным социальным условиям. Автор потребовал, чтобы она дала торжественное обещание подчиняться ему во всем. Ей было просто и выразительно сказано, что все обычные средства лечения ей не помогли, и она ничего не потеряет, во всяком случае, если пройдет курс его лечения, и что лечение, составленное в соответствии с фактической реальностью, должно послужить на пользу, если она сама этого захочет. (Позже пациентка сказала, что это откровенное предложение оказать ей помощь, не обещая быстрого улучшения, заставила ее обрести надежду и согласиться помогать автору, несмотря на то, что предложенные им методы лечения вызывали у нее гнев, расстройство и антипатию.) Как она объяснила позже: «Большую часть времени мне все это казалось бессмысленным, но я не могла не заметить, что мне становится лучше. Но вы ужасно сердили меня, что, как я позже поняла, и помогло мне. Но сначала это было ужасно».

Можно предположить, что лечение этой пациентки оказалось достаточно успешным в соответствии со следующими процедурами:

1. Ее состояние было скорректировано не симпатией, сочувствием, заботой и вниманием, и не выполнением пациенткой предписаний, а сделалось невыносимым из-за веселой и очевидной глупости, намеренно выполняемой и реализуемой, с чем не мог согласиться ее интеллект и разум, и что стимулировало ее желание исправить, понять и научиться. Это усилило ее потребность избегать таких намеренно созданных недоразумений, которые хотя и расстраивали пациентку, но оно по своему характеру отличалось от того чувства уныния и безнадежности, к которому она так привыкла. Вместо этого она должна была активно действовать в возникающей ситуации. Каждый новый прием, использованный автором, предъявлял ей несколько другие, новые требования, большая часть которых приводила к активизации новых усилий, а не к вегетативному состоянию. Фактически, задача «съедать с тарелки дочиста», когда на эту тарелку накладывалась различная, не всегда вкусная, пища, часто служила для выражения ее самых глубоких эмоций негодования, которые заставляли ее чувствовать себя лучше.