Текст книги "Европа кружилась в вальсе (первый роман)"

Автор книги: Милош Кратохвил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

8. ГВАРДЕЕЦ

Процедура доставки императорским адъютантом Бранко Беденковичем запертого на ключ портфеля, с которым предстояло отправиться в Шенбрунн, ничем в тот день не отличалась от обычной. И, как обычно, гвардеец почувствовал удовлетворение, когда сел в седло и на миг превратился в скульптурный символ императорской власти. Незначительная разница состояла лишь в том, что сегодня его послали несколько раньше, так что дорогу в оба конца по бесконечной Мариахильферштрассе он проделает при ярком дневном свете, тем более что нынче полыхает жгучее солнце, небо голубое, без единого облачка, и золотистая цифровка, как и оружие на боку, сверкает и переливается мириадами блесток. Но и это было не впервые; впрочем, повторяемость отнюдь не делала все это в глазах всадника буднично-заурядным.

Первое существенное отклонение от заведенного порядка произошло уже в самом Шенбрунне: прежде требовалось всего каких-нибудь несколько минут, чтобы вручить портфель, опорожнить его и возвратить посыльному, а на этот раз Беденковичу велели препоручить свою лошадь конюху и подождать в кордегардии. Но и это еще не все. Каждые четверть часа ожидание продлевалось, пока не минул целый час и не пошел второй. Тут уж гвардейца из императорского замка взял под опеку один из служивших во дворце Шенбрунн капралов и на свой страх и риск отвел его в казино дворцовой стражи, где угостил бутербродом и рюмкой ракии. Капрал оказался боснийцем, что в плане горячительных напитков означало известную степень побратимства.

Разумеется, столь умеренная доза не сокрушила Беденковича, однако подействовала настолько, что он начал сознавать необычность ситуации, а это в свою очередь рождало в нем чувство некоторой раскрепощенности, если уж не полной свободы. По мере того как ожидание продлевалось, чувство это усиливалось, и, когда Беденкович наконец отправился в обратный путь, оно достигло своего апогея в здравом умозаключении, что, собственно, сейчас он, Бранко Беденкович, не стеснен никакими временными рамками – в венском замке никому и в голову не придет проверять, как долго продержали его в Шенбрунне, – равно как и не связан необходимостью в определенный час вернуться к себе в караульное помещение. Так с плеч гвардейца свалилось бремя каких бы то ни было оков и ограничений; собственно говоря, сегодня он может делать все, что ему хочется. Во всяком случае, до определенного разумного срока.

А чего ему сейчас хочется?

Раздумывать над этим Беденковичу незачем: вполне очевидно, обстоятельства сами собою сложились так, что дают возможность осуществиться его давнишней мечте – показаться наконец во всем блеске дома! Просто он свернет у Западного вокзала и напрямую двинется к улице Менцель. Обратно, чтобы сократить путь, поедет по Лерхенфельдскому проспекту.

Улица Менцель, дом, где он живет, соседи: Матушки, Гассеры – а он в парадной униформе гвардейцев из императорского замка… Потом отворится дверь, и на пороге появится Герта, застигнутая врасплох, испуганная, приложившая к губам пальцы, чтобы сдержать возглас удивления; а за ее юбки будет держаться маленький Пауль, изумленно таращась на пурпур и золото перед собой.

И вот уже натянуты поводья, стиснуты ноги, слегка вонзены шпоры – все это происходит почти самопроизвольно, у всадника такое чувство, будто его что-то торопит и направляет туда, куда он едет не потому, что сам решил поехать, а потому что за него было решено, чтоб он поехал. Он столько раз желал этого, что теперь ему мнится, будто его мечта осуществляется как бы сама собою, без сколько-нибудь заметного участия его собственной воли.

Мечта и в самом деле продлевается наяву, материализуясь в точности так, как он себе это издавна представлял…

Едва он остановился на улице Менцель перед домом номер двадцать три, как трое мальчишек затеяли драку, оспаривая друг у друга привилегию подержать под уздцы коня господина гвардейца.

Затем Беденкович стал подниматься по лестнице. Шпоры звякали при каждом шаге, сабля постукивала по лакированным голенищам, а когда задевала за каменную ступеньку, угрожающе лязгала. И так же, как он ожидал, приоткрывались двери у Лефлеров, Матушков, Гассеров, чтобы потрафить любопытному взгляду и при этом не обнаружить самого подглядывающего. Ну да это в порядке вещей, любопытство уместно, зато почтительность побуждает соседей держаться в надлежащих рамках.

Наконец он останавливается перед дверьми собственной квартиры.

Позвонил.

Потом позвонил второй раз, третий.

Неосознанно почувствовал, как за его спиной приоткрывается дверь соседней квартиры.

Чтобы сократить ожидание, которое как-то не очень вязалось с картиной, рисовавшейся в его воображении, он поспешно достал из кармана ключи и отпер дверь.

– Герта! Герта…

В кухне никого, в гостиной – тоже.

Мужчина входит в спальню. Но и в этой самой дальней комнате ни души… Двуспальная супружеская кровать не застелена, разворошена.

И тут Беденкович чувствует, как у него сжимает спазмой горло; ведь каждое утро, встав, он набрасывал на спинку кровати одеяло так, чтобы его край касался пола и оно могло таким образом проветриться; и подушку он с той же целью привык ставить продольной стороной поперек постели.

Dienstreglamá{[62]62
  Армейский, служебный порядок (нем.).


[Закрыть]} – так говорила об этом, смеясь, Герта.

Герта…

Смеющаяся Герта.

Насмехающаяся Герта!

Стремительно подошел он к маленькому столику возле кровати; на нем была пепельница с бронзовой нимфой. Но ведь она всегда стояла в гостиной, теперь она здесь, и в ней несколько сигаретных окурков. Между тем в семье Беденковичей никто не курил! Никто, а здесь…

Три, четыре…

Возле окурков пробка.

Пробка от винной бутылки. Он понюхал ее. Никаких сомнений.

Но где же бутылка?

Мужчина вдруг принялся старательно ее искать, точно одной пробки было недостаточно, словно ему был необходим еще и этот стеклянный предмет, чтоб окончательно убедиться – в чем?

Он ползал на коленях, приподнял край простыни, заглянул под шкаф.

Стало быть, бутылку убрали…

Беденкович поднялся и, переводя дух после затраченных усилий, глубоко вбирал в себя воздух спальни. Сколько тут оказалось незнакомых запахов, подозрительных, дразнящих.

Ему показалось, что только теперь небольшое количество ракии, выпитой им в Шенбрунне, помутило его рассудок, затуманило голову – это застигло его врасплох. Да возможно ли это? Возможно ли все это?

Шлем, свалившийся у него с головы, пока он ползал на четвереньках, валяется в углу спальни, как поверженный фонтан, из которого бьют струйки белого конского волоса. Пока шлем покрывал его голову, он, Беденкович, был гвардейцем его величества императора.

А теперь?

Что теперь будет вообще?

Он медленно распрямился. Униформа совершенно потеряла форму, мундир пришлось одернуть за фалды, чтоб он опять плотно облегал плечи и грудь, чтоб не было на нем ни единой морщинки. Затем он наклонился за шлемом и надел его на себя. Белые пряди упругого конского волоса расправились сами собой.

И вот он снова стоит, распрямившись, с саблей на боку, гвардеец, который все-таки обязан вернуться в замок, в караульное помещение. Нужно отдать портфель, оставить лошадь, переодеться в пехотную униформу, а потом снова ехать домой, в урочный час, о котором он известил жену заранее, чтоб она могла вовремя приготовить ужин. Это первое, что начинает брезжить в смешавшихся мыслях.

Поэтому Бранко Беденкович выходит из квартиры, старательно запирает за собой дверь, несколько замедляет шаг, чтобы выслушать сообщение госпожи Лефлер: маленького Пауля взяли с собой в садик Матушки, их попросила об этом госпожа Беденкович, – да, все это ему приходится еще выслушивать, чтобы не показаться невежливым, а главное, чтобы не показать вида, будто его застигло врасплох совсем иное развитие событий, нежели то, какого он ожидал… И вот уже шпоры бренчат по лестнице, и сабля лязгает, задевая за каменные ступени. И вновь соседи подсматривают за ним из-за приоткрытых дверей, но гвардеец тщательно следит за тем, чтобы не встретиться с ними взглядом, так как чувствует, что сейчас эти взгляды злорадны, насмешливы, что весь блеск его униформы не понудит глаза соседей смиренно опуститься долу, напротив, они торжествуют победу над ним, обращают его золото в мишуру, его оружие – в детскую побрякушку.

Не утешает и выражение горделивого довольства на лице мальчишки, получившего привилегию подержать гвардейского коня под уздцы.

Сидя в седле, Беденкович, разумеется, знает, в какую сторону направить коня, знает, где нужно свернуть на Лерхенфельдерштрассе; знает, не забыл еще, куда ему ехать и что он должен сделать в ближайшее время. Это как бы тщедушная ограда из тонких реек, которая обозначает ему дорогу и не дает доступа никаким другим мыслям, кроме тех, которые связаны со стоящей перед ним в данный момент задачей. Но когда эта ограда в конце дороги кончится, он окажется во власти сумрачного прибоя, пока еще только смутно ощущаемого, вскипающего волнами в глубинах его души, порожденного и питаемого потрясениями последних минут, – Беденкович все еще не может прийти в себя, все обдумать и сделать какой-либо окончательный вывод. А сделать его, прийти к какому-то решению нужно, это мужчина знает, хотя и не отдает себе отчета, почему это необходимо. Он только чувствует неотвратимую неизбежность такого шага, который придется сделать. Рано или поздно.

Рано или поздно… То-то и оно…

Собственно, у него две возможности: либо принять решение сию минуту (но какое решение?), либо… либо позже. И чем большее значение придавал он предстоящему окончательному выводу, тем настоятельнее убеждал себя в том, что нужно проявить максимум благоразумия, тщательно проанализировать и взвесить все факты нынешнего дня, да, собственно, не только нынешнего, – словом, действовать с предельной осмотрительностью. К этому его обязывает не только репутация супруга и главы семейства, проживающего на улице Менцель, но сверх того, а если посмотреть в корень, то в первую очередь, честь гвардейца. Как-никак, все-таки на нем лежит отблеск императорского величия, в этом его никто не разубедит, он это знает, потому что чувствует!

Стоило Беденковичу дойти в своих размышлениях до этого момента, как ему тотчас же полегчало, у него появилось ощущение, будто он очутился на некоей высоте, откуда гораздо трезвее и уже с некоторой долей отрешенности смотрел на все, что еще минуту назад лишало его душевного равновесия. Стало быть… Стало быть – позже.

Когда возле дворцовой конюшни он передавал коня, а затем переодевался в караульном помещении, никто не мог заметить в нем никакой перемены. Тем более что он никогда не был слишком разговорчив.

Никакой перемены не заметила и Герта, поджидавшая с Паулем к ужину главу семьи.

Дома все было в полном порядке и на обычном месте. Наброшенное на спинку кровати одеяло в спальне свисало до самого пола, подушка, по обыкновению, была поставлена продольной стороной поперек постели, чтобы лишь перед тем, как лечь, Бранко удобно положил ее, проветренную, пронизанную воздухом, себе под голову. И пепельница с бронзовой нимфой, как всегда, стояла на столике в гостиной без малейших следов пепла, потому что в семье Бранко Беденковича никто не курил.

9. ФАМИЛЬНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ

Когда случалось что-либо из ряда вон выходящее, окружение императора пристально следило за тем, какой будет первая реакция монарха. Сплошь и рядом это была лишь одна-единственная фраза, которую Франц Иосиф ронял, застигнутый врасплох. Но эта непосредственная его реакция являлась по сути дела директивой касательно того, какую позицию в данном вопросе надлежит занять двору. Так, старательно были зафиксированы и молниеносно распространены высказывания императора после того, как он получил известия о самоубийстве сына и о гибели императрицы Элизабет.

Как только в Ишль пришла телеграмма о покушении в Сараеве, первых слов императора ожидали не просто с любопытством, поскольку широко было известно неодобрительное отношение императора к бесконечным реформационным планам Франца Фердинанда, так же как не являлось тайной и его несогласие с мезальянсом наследника. С другой стороны, опасались влиятельной, хотя и небольшой группировки вокруг «правительства в Бельведере»; кроме того, были известны близкие отношения с покойным Вильгельма II.

С тем большим нетерпением было подхвачено высказывание императора: «Всемогущего нельзя провоцировать безнаказанно. Порядок, поддержать который у меня, к сожалению, не хватило сил, был ныне волею всевышнего восстановлен».

Директивы более ясной нельзя было и желать!

Даже князь Монтенуово не мог желать ничего лучшего.

Наконец-то он дождался! Его бородка клинышком воинственно выставилась вперед, глаза полуприкрыты, словно бы вперились в ближайшее будущее, когда он сможет наконец, наконец-то, свести счеты с покойным! Прошло уже несколько лет с той поры, как Франц Фердинанд нанес ему смертельную обиду, но никакое время не могло заживить рану – след злоумышленно нанесенного удара. Да, злоумышленно, потому что князь не сделал тогда ничего, что выходило бы за рамки его обязанностей обер-гофмейстера, служебным долгом которого является, помимо прочего и в первую голову, следить за соблюдением придворного этикета. И вот как-то однажды на придворном балу он воспрепятствовал тому, чтобы супруга наследника, по происхождению не принадлежавшая ни к одной из царствующих фамилий, заняла место среди других принцесс. В тот раз Франц Фердинанд демонстративно покинул с женою бал. Когда на следующий день Монтенуово попросил в Бельведере аудиенции, чтобы объяснить и мотивировать правильность своих действий, наследник не только не принял его, но велел передать – передать через третье лицо! – чтобы князь не забывал, что он из рода Нейпергов! И хотя этой шпильке было более ста лет, она не стала от этого менее колкой. Дело в том, что отец Альфреда, князь де Монтенуово был внебрачным сыном графа Нейперга и Марии Луизы, вдовы императора Наполеона, что и впрямь не являлось образцовым примером законно-династического происхождения.

Поэтому когда князя вызвали в Шенбрунн с тем, чтобы он как гофмейстер представил на одобрение разработанный им проект траурной церемонии по случаю похорон Франца Фердинанда и «этой Хотек», как не без ехидства называл он ее, хотя император сразу же после свадьбы пожаловал ей титул герцогини фон Гогенберг; когда он поднимался по голубой лестнице, а затем шел через гвардейскую и бильярдную комнаты к аудиенц-залу, он был совершенно уверен, что его проект траурного обряда не только будет одобрен, но и снищет ему похвалу.

Действительно, между ним и императором обнаружилось полное совпадение взглядов по всем затрагивавшимся вопросам, и было сущей формальностью, когда Монтенуово, предваряя свой доклад, заявил, что строго придерживался традиций испанского придворного церемониала и что личные мотивы при составлении проекта не играли ровно никакой роли. Он, Монтенуово, всегда ценил выдающиеся качества покойного, которого считал…

Легкое движение руки императора прервало эту совершенно излишнюю тираду. Франц Иосиф знал о своем гофмейстере все, и Монтенуово знал, что императору все известно. Потому тот и дал ему это поручение.

– Ну-с, читайте.

Покойному полагаются придворные похороны по первому разряду и захоронение гроба в императорском некрополе у Капуцинов; разумеется, ни то, ни другое не распространяется на его супругу. Это значит, что должно быть устроено двое похорон разной категории и что тела покойных будут погребены в разных местах.

Император кивнул головой, да, согласно придворному церемониалу… Однако…

– Однако это невозможно. Дело в том, что меня посетил новый наследник, и я не мог ему отказать. Ведь это была первая просьба в новом его сане. Он просил похоронить дядю и его жену вместе. Я дал свое согласие. Впрочем, я убежден, что и в этих обстоятельствах вы найдете правильное решение.

Монтенуово и бровью не повел и как ни в чем не бывало извлек из кожаной папки другую бумагу.

Франц Иосиф едва не выказал своего изумления, но вовремя овладел собой – как умеет этот человек ненавидеть!

Монтенуово предвидел осложнения такого рода и потому преспокойно начал атаку с другого фланга:

– Трогательно, что эрцгерцог Карл питает такие чувства к членам августейшей фамилии! Само собой разумеется, не так уж сложно приноровиться к изменившейся ситуации. Коль скоро похороны будут совместными, то, ввиду известных обстоятельств, это могут быть похороны под эгидой двора, но всего лишь по третьему разряду; разумеется, оповещать об этом общественность ни в коем случае не следует.

– Это значит…

– Это значит, что исходным моментом будет не эрцгерцогский титул покойного, а его должность инспектора сухопутных войск. В практическом плане это предполагает военный кортеж, состоящий из кавалерийского эскадрона и роты пехотной гвардии из личной охраны императора. После того как гробы – разумеется, оба гроба – перевезут с вокзала, их поместят в придворной часовне венского замка и в течение суток к ним будет открыт доступ. Правда, часовня невелика, но это досадное обстоятельство в известном смысле искупается ее принадлежностью к фамильной резиденции Габсбургов. В часовне гроб с телом покойного наследника будет установлен на катафалке, в ногах будет обтянутый черным бархатом поставец со всеми орденами и регалиями эрцгерцога. Катафалк с гробом покойной княгини фон Гогенберг установят рядом с главным катафалком, разумеется, он будет на сорок сантиметров ниже, а на поставце в ногах положат на черной подушечке крестообразно белые лайковые перчатки и веер: символы того положения, какое занимала покойная при дворе, символы придворной дамы. Ибо, согласно придворной субординации…

– Переходите к предложениям относительно самой траурной церемонии. Церковную часть опустите, это определено раз и навсегда, и тут ничего изменить нельзя.

Траурная церемония как таковая, то есть захоронение в склепе, будет происходить в Арштеттене. Это согласуется и с последней волей покойного, выраженной им на тот случай, если он умрет до своего вступления на престол. В этом месте гофмейстер сделал небольшую паузу, но даже в наступившей тишине явственно угадывалась фраза: «После коронации уж он бы сам позаботился о том, чтобы Хотек призрели у Капуцинов».

– Остается еще сказать о траурном шествии от дворцовой часовни до железной дороги, вероятно, это сочтут главной частью всей церемонии. И публика, и гости, которые приедут на похороны. Что касается людей с улицы… – Монтенуово страдальчески вздохнул. – Уж вёнец-то такого случая не упустит, это несомненно, но и не столь существенно. Тем более что по моим расчетам траурное шествие начнется поздно вечером, точнее говоря, уже в темное время суток. Правда, остается еще проблема гостей. Я имею в виду прежде всего участие в траурной церемонии иностранных дворов, членов различных царствующих фамилий, а то и… например, уже получена телеграмма из Берлина о том, что Вильгельм II желает лично участвовать в похоронах; поступили также запросы из Бельгии и от английского двора. Однако с формой церемонии, которую пришлось по необходимости избрать, вряд ли бы гармонировал чрезмерный блеск и пышность, какие придало бы ей присутствие нескольких коронованных особ и представителей других дворов. – И тут Монтенуово незачем было ждать одобрительного кивка монарха. – Таким образом, остается лишь решить вопрос о том, как объяснить зарубежным дворам, приславшим запросы… Ведь было бы неуместно и излишне посвящать их во все сложности здешней ситуации…

Император ничем не побуждал говорившего продолжать свои выкладки: он прекрасно знал, что Монтенуово, выдержав надлежащую паузу, огласит заранее подготовленное им самим предложение,

– Неоспорим тот факт, что приезд высоких гостей потребовал бы от вашего величества большого физического напряжения, если принять в расчет все эти церемонии встреч, приемы, беседы… поэтому можно было бы просто сослаться на состояние здоровья, которое после столь жестокого удара судьбы взывает к осмотрительности…

Разумеется, этот великолепный гофмейстер все заранее предусмотрел, но…

– Но одного этого недостаточно.

– В таком случае у нас имеется еще один неопровержимый факт, – с готовностью подхватил Монтенуово, – на котором можно было бы с чистой совестью сделать надлежащий акцент, – это общая напряженная ситуация; воистину неизвестно, куда вели и ведут нити преступного заговора, кульминацией коего явилось Сараево. Тут ничего еще не прояснилось, и кто может поручиться, не произойдет ли чего-нибудь еще? Причем ответственность за любую, пусть даже самую незначительную неприятность, которая постигла бы высоких гостей, в первую очередь легла бы на венский двор! Обоснованность такого взгляда на положение дел ни у кого не вызвала бы сомнения.

Не вызвала она сомнения и у его величества.

Засим император поблагодарил князя за примерное и похвальное старание, проявленное в деле столь же печальном, сколь и сложном, и направился к письменному столу, где его уже ждали аккуратно сложенные стопки деловых бумаг, которые он еще должен прочесть и подписать.

Он взглянул на часы-сорок минут потеряно!..

Еще и этим досадил ему Франц Фердинанд.