Текст книги "Триумвиры. Книга вторая"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

X

Красс деятельно готовился к парфянскому походу: поручив сыну набор воинов и трибунов, он приводил в порядок свои дела и составил опись имущества, которое уже превышало семь тысяч талантов.

«А от отца я получил всего триста талантов, – думал он, потирая руки и весело бегая по таблинуму, несмотря на тучность. – И я сумел умножить свое состояние и вдохнуть жизнь в золото! Оно живет в моих руках, как младенец в утробе матери, питается моей предприимчивостью и заботами, дышит и улыбается».

Он прошелся по таблинуму.

– Пусть будут прокляты аристократы, каркающие о неудаче этой войны: «Несправедливость перед лицом богов!» – злобно шепнул он, сжав кулаки. – А почему многие сенаторы и популяры превозносят Цезаря, допускающего грабежи?

Окруженный друзьями и клиентами, он вышел побродить по городу.

Лето было на исходе, но жара еще донимала. Он хотел взглянуть на театр Помпея, с которого сняли уже леса, и полюбоваться зданием, восхваляемым римлянами.

Выйдя на площадь, он отшатнулся. Белая громада сверкающего мрамора, казалось, надвигалась, как живая; портик, украшенный картинами Полигнота и статуями побежденных Помпеем народов, был великолепен. Он вошел внутрь с необъяснимым чувством священного трепета, полюбовался статуей работы Аполлония, сына Нестора, колоннадой, обнесенной стенами, которая образовала курию Помпея, предназначенную для заседаний сената, и – вздохнул.

«Помпей увековечил себя, – подумал он, – а я? Пусть грызутся аристократы, – не буду ввязываться в их борьбу…»

Возвратившись домой, он нашел в таблинуме сына. Публий задумчиво вертел в руках эпистолу.

– От кого? – спросил отец.

– От Цезаря.

– Гм… Что же он пишет?

– Цезарь собирается в Британию. Он образовал из галлов вспомогательный легион, который назвал «Жаворонком»… «Алауда», – прибавил сын, засмеявшись.

– Так, а известно тебе, что Катон и его приверженцы обвиняют Цезаря в вероломстве и требуют выдать его, по нашему древнему обычаю, германцам?

Публий Красс тонко улыбнулся.

– Ты опасаешься, отец, за Цезаря?

– Разве не было у нас подобных случаев? – вскричал Красс. – Вспомни Гостилия Манцина, выданного неприятелю!

Публий пожал плечами.

– Это было давно. Теперь времена иные. Цезарь опирается на верные легионы, которые, не задумываясь, растерзают всякого, кто посягнет на их вождя!

Триумвир прошелся по таблинуму и, подойдя к сыну, взял его с нежностью за подбородок:

– Как дела, Публий?

– Хорошо, отец! Однако я должен предупредить тебя, что воинов приходилось набирать принудительно.

– Ну и что ж?

– Аристократы подослали народных трибунов, которые пытались помешать мне, но помог Помпей; он уговорил трибунов закрыть глаза на принудительный набор.

Марк Красс взглянул на Публия:

– Надеюсь, ты поедешь со мною…

– И ты еще спрашиваешь, отец! – вскричал сын, целуя ему руку. – Куда ты, туда и я!..

– А Корнелия? Подумал ли ты о ней?..

– А моя мать? Подумал ли ты, отец, о ней? Старик рассмеялся.

– Мы римляне, – сказал он, – и разве может нас удержать от исполнения долга любовь, родственное чувство или дружба? Никогда! Отечество любезнее нам матери, жены, любовницы, друга и родных, и мы скорее изменим своим привязанностям, чем предадим родину, подобно Кориолану!..

– Как ни жаль мне, отец, разлучаться с женой и родными, я согласен с тобою… Позволь же мне перед отъездом побыть один день с Корнелией, которая… которая…

– Ты волнуешься, сын мой! Непристало воину быть рабом такой горячей привязанности… Но хорошо – пусть будет так. Помни, что в Азии мы найдем немало женщин, которые заставят тебя скорее, чем ты думаешь, забыть Корнелию…

Войдя в атриум, они столкнулись с обеими матронами. Тертуллия постарела, – морщины избороздили ее лицо, волосы поседели, но глаза остались те же – горячие и живые, в которые так любил заглядывать Цезарь, убеждая ее влиять на мужа. Рядом с нею стояла нежная Корнелия с мечтательным лицом и умными глазами.

Публий вспомнил похвалы Цезаря и, посмотрев на нее, смутился. Она перехватила его взгляд и с недоумением спрашивала глазами причину смущения.

Овладев собою, Публий рассказал о похвалах Цезаря, намекнув на подаренную жемчужину, однако Корнелия не придала значения его рассказу и сказала со смехом в голосе:

– Подобно гомоцентрическим окружностям, которые не могут соприкоснуться или пересечься, как бы мы ни уменьшали или увеличивали их, наши пути с Цезарем не могут соединиться…

Публий поблагодарил ее взглядом и, взяв под руку, направился с ней к перистилю, чтобы пройти в сад, а Марк Красс остался с Тертуллией. Он ожидал от нее упреков и слез, резких обвинений, что оставляет дом и богатства, увозит с собой сына, и удивился, когда жена молча обхватила его за шею и прижалась к нему.

Растроганный, он взял ее голову в руки и, целуя, сказал:

– Если нам суждена смерть, позаботься, жена, о детях и Корнелии.

XI

Проклинаемый народным трибуном за неугодную богам войну, которую Красс задумал навязать парфянам, терзаемый скорбными глазами Корнелии, триумвир торопился покинуть Италию.

Ему было шестьдесят лет, но он был крепок, как дуб, бодр душой, предприимчив, жаден к славе. Рядом с ним худощавый Публий казался нежным растением, выросшим в тёплом краю, а на самом деле он не уступал отцу выдержкой, силой мышц и неустрашимостью, подобно Кассию, ехавшему с ними.

Покинув Италию поздней осенью, триумвир переправился через Боспор и в начале следующего года вступил в Сирию.

Пополняя свои войска сирийскими легионами, он получил известия из Рима, что Цезарь посылает большие деньги Бальбу и Оппию, своим сторонникам, для подкупа нищих сенаторов, приобретения земель, статуй, произведений искусства, постройки домов, вилл, мостов и заставляет предпринимателей и плебеев, чтобы дать им заработок, прокладывать дороги. Брут писал Кассию о работах по расширению форума, которыми заведывали Оппий и Цицерон, о сносе бедных лачуг; на месте их предполагалось построить огромный дворец для комиций, в виде мраморного прямоугольника, с портиком и прилегающим к нему общественным садом.

Красс хмурился: он не завидовал Цезарю в богатстве, но боялся его чрезмерного влияния на сословия.

– У него множество слуг, помощников, гонцов, прислужников, архитекторов, приближенных; он скупает невольников и уже стал самым крупным рабовладельцем Италии. Но он хитер, – любит, чтоб о нем говорили и восхваляли; поэтому он награждает невольников, платит некоторым жалованье, иных отпускает на волю. Однако умеет и наказывать: плети, пытки, крест!

– Цезарь пользуется большой известностью в Италии, – сказал Кассий, – народ превозносит его, квириты величают «единственным императором», и могущество его беспредельно.

– А разве я и Помпей забыты? – спросил старик.

– Нет, вождь, и вас всюду восхваляют, но Цезаря больше всех.

Красс отложил синграфы.

– Что еще нового? – спросил он.

– Лукреций Кар покончил самоубийством…

– Умопомешательство от злоупотребления афродизиастическими напитками?

Кассий кивнул.

– Его манускрипты приводит в порядок наш друг Цицерон, – сказал Публий, боготворивший оратора.

– Цицерон, Цицерон! – презрительно пожал плечами старик. – Цезарь внушил ему мысль, что спасение республики – в Аристотелевом примирении монархии, аристократии и демократии, и чудак принялся писать рассуждение «О республике», а так как он притом оказался в больших долгах из-за покупки вилл, то Цезарь ловко предложил ему несколько миллионов сестерциев.

– Квинт Цицерон отправился к Цезарю, чтобы нажиться грабежами, – усмехнулся Кассий, – а Катулл стал врагом триумвиров: он нападает в своих стихах на тебя, благородный проконсул, на Помпея и Цезаря. Особенно достается Мамурре, любимцу «единственного императора».

Красс презрительно пожал плечами.

– Кому нужна эта служебная поэзия? Восхваление аристократов есть восхваление обреченного сословия…

– Пусть так, – кивнул Публий, – но согласись, отец, что его ямбы метко бьют в цель. Говорят, он занялся мифологической поэзией александрийцев и начинает пренебрегать ямбами…

– Ямбы, ямбы! – засмеялся старик. – Только насквозь прогнивший развратник мог воспеть Квадрантарию под именем Лесбии!

Но Публий и Кассий стали возражать, доказывая, что Катулл – величайший римский поэт и что Невий и Энний уступают ему в силе, звучности и красоте.

– А Лукреций Кар? – ехидно спросил Красс, прищурившись.

– Лукреций – поэт-философ, – возразил Публий, – и его нельзя сравнивать с Катуллом, творения которого отличаются от произведений Кара.

Вошел караульный легат и доложил, что легионы готовы к походу. Публий и Кассий поспешно ушли, чтобы занять свои места в войске.

Выйдя из шатра, Красс вскочил на подведенного коня и выехал при звуках труб к выстроенным легионам.

Красс двигался в Месопотамию во главе девяти легионов, четырех тысяч вспомогательных войск и пяти тысяч всадников.

Воины, которым была обещана богатая добыча, шли весело, с песнями. Красс, уверенный в успехе, шутил с военачальниками.

Когда легионы вторглись в Месопотамию и, укрепив мост на Евфрате в Зевгме, перешли через реку и заняли Апамею, Карры, Ихны и Никефорий, цветущие греческие города, полководец напал на парфянское войско и, разбив его, обратил в бегство.

Имея целью привлечь врага к Евфрату и там уничтожить его, он не пошел дальше, а, оставив в городах часть легионов и всадников, возвратился на зимние квартиры в Сирию.

После дождливой осени наступили холода, но войска мало страдали от них, – проконсул заблаговременно позаботился о теплой одежде.

Деятельность его была разнообразна: он поддерживал обширную переписку с Помпеем, друзьями, сенаторами, менялами, вилликами и сборщиками денег с должников, взыскивая налоги с азийских городов, отдавал деньги в рост под баснословные проценты и, скупая статуи, ковры, картины, драгоценности и рабов, перепродавал их с прибылью; но доходы казались ему небольшими, и он послал в Иерусалим нескольких трибунов во главе испытанных когорт, приказав опустошить храмовую сокровищницу.

– В случае сопротивления, – приказал он, – поступать как на войне. Иудеи достаточно богаты, а их единый бог достаточно делает для них денег там, – поднял он со смехом указательный палец, – на небе…

Шутка ему понравилась, и, когда сокровища были доставлены на ослах и мулах в лагерь, он повторял ее, не спуская жадных глаз с кожаных мешков, наполненных драгоценностями, которые выгружались в его шатре.

Мучимый алчностью, он не мог спокойно спать. Несколько раз вставал ночью и проверял караул, опасаясь, как бы воины не растащили награбленную добычу. Не доверял даже Кассию, а в честности сына хотя и был уверен, однако думал: «Молод и легкомысленен – может не доглядеть. Предметы из иудейского золота и серебряные сикели славятся своей полновесностью».

Чуть забрезжило утро, он уже был на йогах. Послав Кассия на разведку, он позвал скрибов и повелел им составить опись добычи.

Известия о мятеже и казни Думнорига и о вторжении Цезаря в Британию взволновали Красса. Не доверяя сообщениям Цезаря (живо было воспоминание о присоединении к Риму незавоеванной Галлии), триумвир думал, ворочаясь на леопардовой шкуре:

«Не то же ль в Британии? Величие Цезаря? Гм… сомнительно… А вот удача его велика, потому что Цезаря ведет Фатум».

Он спросил Кассия, переписывавшегося с Цицероном, не получал ли он эпистолы от оратора, и обрадовался, услышав ответ:

– Да, полководец, Цицерон пишет со слов своего брата Квинта, который находится при Цезаре, что «единственный император» едва не погиб и спасся только случайно…

Красс рассмеялся.

– Я так и знал! – вскричал он. – Кто много говорит о величии Цезаря, тот уподобляется бедным родственникам и клиентам, превозносящим богатого удачливого мужа. Я не верю и в его военные способности, а победы его просто случайны. Наглое же хвастовство, подкупы и вероломство завершают круг его деятельности.

Кассий молчал, пожимая плечами, но Публий вступился за бывшего начальника:

– Ты неправ, отец, унижая Цезаря. Он упорно идет к цели, а цель его – величие Рима, спокойствие в Италии и провинциях, мирный труд ремесленника и деревенского плебея…

– Молчи! – вспыхнув, перебил Красс. – Ты не знаешь, что говоришь! Из-за честолюбия и жадности к золоту проливает он кровь в Таллин, эта же причина заставила его вторгнуться в Британию… Он меньше всего думает о спокойствии в республике, хотя и кричит об этом!

Публий подумал, что если отец прав, обвиняя Цезаря, то не та же ли причина заставила Красса отправиться в Парфию, а Помпея получить Италию, Африку и Испанию?

Он не посмел возражать и сказал словами Энпия:

– «Только сильным мужам даровано счастье».

Красс самодовольно кивнул и повернулся к рабу-оценщику, который протягивал ему опись сокровищ:

– Сколько?

– Полторы тысячи талантов, не считая иудейских сикелей.

– Хорошо. Позаботился ли ты о покупке юных невольниц?

– Куплено, господин, стадо в двести голов и перепродано обществу публиканов для лупанаров…

– Прибыль?

– Пятьдесят восемь процентов всех затраченных денег. Одну рабыню, самую красивую, я оставил для тебя. Прикажешь привести?

Красс подумал и сказал, взглянув искоса на Публия:

– Приведешь вечером.

«Сын должен утешиться, – думал он, – разлука с Корнелией не должна омрачать прозрачной его души».

XII

Сальвий и Лициния жили в Риме; молодой ибериец, страстно привязанный к Клодию, был его правой рукой, а жена помогала мужу в его работе. Никто не узнал бы под грубым одеянием прежней весталки, никому не пришло бы в голову заподозрить эту стройную женщину с грустными глазами. А между тем один человек знал, кто она, кто ее спас, н не спускал с нее настороженно-внимательных глаз.

Каждый шаг Лицннии был известен Крассу: раз в неделю вольноотпущенник докладывал господину, кому она относила эпистолы Клодия и краткие приказания Сальвия, что делала, с кем встречалась. Вспоминая ее деятельность во время восстания Катилнны и движения Манлия на Рим, Красс с удивлением пожимал плечами. А когда она вышла замуж, стал присматриваться к Сальвию: ибериец возбуждал в нем своей дикой непримиримостью застарелое чувство отвращения к пролетариям.

«Сальвий ненавидит оптиматов, – думал Красс, – и, конечно, его место в рядах Клодия… Но Лициния? Неужели в глубине ее сердца не осталось хотя бы искры родственного влечения к своему сословию? Нет, она должна вернуться к нам».

Отъезд Красса в Парфию не освободил ее из-под тайного надзора, и соглядатай продолжал посылать краткие извещения о ее жизни и деятельности.

Однажды вольноотпущенник получил приказание из Сирии: «Немедленно разлучи Сальвия с Лицинией, а каким способом – сам придумай; можешь поссорить их, рассказав иберийцу, кто его жена. Убеди варвара, что женщина чуждого сословия не может быть сторонницей плебеев, а только врагом. И, когда Сальвий покинет ее, уговори Лицинию ехать с тобой в Сирию, но не упоминай, что она отправляется в мой лагерь. Такова воля богов».

Соглядатай принялся за дело. В таберне, где часто бывал Сальвий, он подсел к нему и стал беседовать о длинноязыких женщинах, которые нередко предают мужей не потому, что их не любят, а оттого, что принадлежат к иному сословию.

– К примеру, твоя жена, – говорил вольноотпущенник, подливая Сальвию вина. – Что ты знаешь об ее прошлом? Говоришь, дочь ветерана Суллы? Ха-ха-ха! Нет, она обманула тебя…

И он рассказал Сальвию об увлечении весталки одним из видных оптиматов, о наказании ее и таинственном спасении, о близких отношениях с Манлием (это была выдумка). Слушая, Сальвий бледнел от бешенства.

В этот день он много выпил и, возвратившись домой, кричал:

– Предательница… весталка… любовница нобиля – вот кто ты! И ты не сказала мне… ты…

Лициния поняла. С ужасом смотрела на Сальвия: «Кто сказал? Ведь прошло столько времени… Знает только он один. Он, соблазнитель…»

Вспомнила Катилину. Тогда смерть его вызвала в ее сердце острое сожаление: он спас ее от смерти! Но Красс, Красс… Когда слышала на улицах столицы от рабов и плебеев о борьбе его с Помпеем, странное желание взглянуть на него хотя бы краешком глаза охватывало ее. И однажды увидела его на форуме в тоге консулярного мужа: он обрюзг, поседел, потучнел, но глаза были те же – серые, ласковые, а толстая шея готова была, казалось, лопнуть от полнокровия. Глаза их встретились, но Красс не узнал ее.

Сальвий спал, разметавшись на ложе. Впервые он напился до бесчувствия, и Лициния, всхлипывая, упрекала себя, что скрыла от него свое прошлое.

Он проснулся ночью и долго не зажигал светильни, а когда вспыхнул яркий огонек, Лициния увидела чужие глаза, устремленные на нее, и задрожала от горя.

– Сальвий, – шепнула она, – я виновата… Но ведь я не знала тебя тогда…

– Патрицианка, госпожа – ха-ха-ха!

– Меня замуровали в каменном гробу, – всхлипнула она, – но спас от смерти Катилина!

Лицо Сальвия прояснилось.

– Катилина? Не лжешь? – выговорил он, задыхаясь.

– Сальвий, он боролся за нас… Он отправил меня к Манлию… там я встретилась с тобою…

Сальвий побагровел:

– Но в таберне говорят, что ты – предательница. Побледнев, она смотрела на иего дикими глазами.

– Ложь! И ты поверил, Сальвий? Вспомни, сколько лет мы боролись вместе, гы и я, каким опасности повергались, а ты… Как твой язык мог выговорить такое слово?!

Оиа зарыдала и, бросившись на пол, билась головой о доски.

– Госпожа, говоришь? Какая я госпожа? Такая же госпожа, как Клодий – господин! Разве он не из рода патрициев? А ты не подумал, что раб, оклеветавший меня, верный слуга нобилей?! О, Сальвий, Сальвий!

Ибериец молчал. Искоса поглядывая на нее, вспоминал Малу, боровшуюся рядом с Мульвием, и Лицинию, верную спутницу своей жизни, возглавлявшую женский отряд, когда Манлий шел на Рим. Стыд и раскаяние мучили его Заглянул ей в глаза.

«Разве лгут такие честные и преданные глаза?»

– Прости, жена, – шепнул он, обнимая ее. – Вино помутило мне разум… Но я люблю тебя и верю…

Вечером Сальвий отправился в таберну. С порога он увидел вольноотпущенника, сидевшего в обществе «волчиц». Две из них были лысые, беззубые старухи, а третья – полногрудая, нарумяненная молодая женщина с зазывными глазами, в туиике без рукавов. Простибулы пили вино, как воду, почти не пьянея, и соглядатай не отставал от них.

Сальвий сел за соседний стол и потребовал кружку вина.

– А, это ты, счастливый супруг весталки! – вскричал вольноотпущенник. – Как жаль, что ты не привел ее с собою!

– Помолчи, друг, – ответил Сальвий, едва сдерживаясь, – басни хороши для детей, когда их укачивают на ночь, а мужам пристала правда и доблесть!

– Но твоя жена…

– Ответь сперва: кто твой господин? И если он повелел тебе запятнать ложью честь моей жены, то скажи причину, и я отпущу тебя с миром!

Обнимая молодую «волчицу», соглядатай сказал:

– Слышишь, прекраснейшая, что говорит подвыпивший приятель? Он отпустит меня с миром! Ха-ха-ха!

Сальвий побледнел от ярости.

– Скажешь или нет? – угрожающе выговорил он.

– Нет у меня господина!

Сальвий привстал:

– Хочешь, я назову его имя, продажная скотина? Вольноотпущенник испуганно заморгал глазами, но «волчица» толкнула его локтем в бок:

– О боги! – вскричала она. – Наш герой, равный Геркулесу, испугался смуглого варвара и готов лизать ему пятки, подобно побитому псу. Стыдись!

– Стыдись, стыдись! – подхватили хриплыми голосами старухи.

– Молчите, простибулы!

Но женщины не унимались. К ним присоединились несколько воров и нищих, и вскоре пьяная толпа окружила Сальвия и вольноотпущенника.

Сальвий, притворяясь пьяным, пил вино и пел песий во всё горло. Соглядатай подозрительно следил за каждым его движением. Видел, как голова Сальвия покачнулась и упала на стол, задев кружку с вином, и брызги полетели во все стороны.

Вольноотпущенник успокоился. Незадолго до второй стражи он встал и, пошатываясь вышел на улицу. За столом остались пьяные женщины и Сальвий.

Лишь только дверь захлопнулась, Сальвий выскочил из таберны.

Впереди шел соглядатай, разговаривая с собою. Сальвий догнал его в темной уличке и, схватив за горло, крикнул:

– Имя твоего господина!

Вырываясь, вольноотпущенник внезапно выхватил нож и ударил Сальвия в руку, но тот, не выпуская его, погрузил кинжал ему в грудь.

Соглядатай захрипел, пошатнулся. Сальвий нагнулся над ним и, ощупав одежду, вынул из складок ее таблички и поспешно зашагал.

Остановился на форуме и при свете светильни с трудом разбирал римские письмена.

«Зачем приказывает Красс отправить Лицинию в Сирию? – думал Сальвий. – И для чего понадобилась она всесильному триумвиру, богачу и сенатору, воюющему в Азии? Неужели потухшая страсть вспыхнула в старом сердце?»

Сальвий недоумевал. И так же недоумевала Лициния, когда он ей показал эпистолу Красса.