Текст книги "Мадам Любовь"

Автор книги: Микола Садкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Интересно, раз уж пошло на откровенность, о чем вы мечтаете?

– Ей не понять, – ответил Николай с досадой, – не о такой любви я мечтаю...

– О какой же?

– Если хотите знать, о героической, как... как у Маяковского в стихотворении...

Признаться, тут я, преподавательница литературы, задумалась. Где это у Маяковского о героической любви сказано? Николай не дал вспомнить. Нагнулся ко мне и совсем по-мальчишески попросил:

– Поговорите вы с ней... Шурочка вас уважает, она послушает вас... Надо же про жизнь серьезно подумать, а не колоть меня. Хоть бы раз пожалела, ну зачем она так?..

Не пожалела и я его:

– Зачем? А затем, что ты предатель.

– Что? – прохрипел Николай. – Да за такие слова знаешь, что я...

– Пойдешь донесешь? За мою голову много не дадут, а наши тебе не простят... Догадываешься, по чьему поручению я с тобой познакомилась? Ты у нас давно на примете, Николай Севастьянович...

– Я? – Он оглянулся, словно ожидая увидеть за окном машины готовых к мести партизан. – А ну, дальше, дальше говори...

Я продолжала. Говорила ему то, что, быть может, он сам про себя знал. И видела, что ему стыдно, невыносимо стыдно слышать это от незнакомой, случайно встреченной женщины... Конечно, предателем он себя не считал. Просто был слишком молод и не нашел другого выхода. Никто не помог ему... С того самого дня, когда немецкий десант накрыл их летний лагерь – весь курс первогодников, мальчишек, – он не переставал думать о том, что война вот-вот кончится и все вернется, как было. Потом, спасаясь от вербовки в Германию, устроился шофером и ждал. Ждал какого-то толчка, ждал друга, кому мог бы довериться. Пробовал с Шурочкой заговорить, да та почему-то уклонялась от таких разговоров.

Он не знал, почему, и, думая о своем, злился.

Вот в какое время встретился Николай со мной.

Не отрывая головы от стекла, он спросил дрогнувшим шепотом:

– Можете вы связать меня с партизанами?

Собственно, это и было моей целью. Ответила:

– Нет, – про себя отметив, что он снова перешел на "вы". – Нет, нам надо сначала убедиться.

– Что я должен сделать? – Николай схватил меня за руку. – Ну, скажите, что сделать?

– Спокойно, Коля... Вещевые склады, конечно, ты знаешь. А вот... не приходилось бывать на других?

– Могу, – догадался парень. – Я же везде бываю: и на вещевых, и где боеприпасы... У меня пропуск и память дай боже...

– Тише... Память памятью, а хорошо бы на карте пометить...

– Когда и где вам передать? Карту я достану...

– Не мне. Передашь Шуре.

– Шурке?.. Значит, она... Боже мой, какой я дурак, какой дурак... чуть не плача, ругал себя Николай. Потом зашептал быстро, захлебываясь: Слушайте, а вы не боитесь? Она же такая легкомысленная... Болтнет кому... Я не за себя опасаюсь, понимаете, раз такое дело...

Мне это понравилось. Я засмеялась и, не удержавшись, поцеловала парня. Как раз вовремя. Кто-то проходил мимо, так что нам пришлось поцеловаться еще раз...

Назавтра после нашего разговора с Николаем Шура появилась в больнице. Отозвала меня в сторону и, не поздоровавшись, прошипела:

– Поздравляю, подружка хорошая...

– С чем это?

– Любовь с первого взгляда... Желаю вам счастья...

Ага, начинается сцена ревности. Но Шура весело подмигнула:

– Что, неплохо я вчера разыграла?

Оказывается, она очень обрадовалась, узнав, о чем мы договорились.

Николай пришел к ней рано утром, стыдил и выговаривал:

– Какая это любовь, когда один от другого скрывает самое главное? Словом, как в частушке поется: "Что же это за любовь – ты домой, и я домой. А по-моему – любовь – ты домой, и я с тобой!"

Шура пропела, подтанцовывая. Она была счастлива, что Николай теперь будет с нами работать.

– А уж про тебя что говорил... Ну, прямо Долорес Ибаррури или Жанна д'Арк... Смотри не отбей у меня Никочку... Я, конечно, шучу, но все же интересно, Любочка дорогая, он тебя только до больницы довез, и все? И больше ничего-ничего?

Девочка моя милая, как я тебе завидую... О чем ты еще способна думать...

Я словно постарела возле нее.

Помощь Николая облегчила работу диверсионной группы, с которой я была связана, и в то же время ускорила наш уход из Минска.

Мы переживали тревожные дни. Часто по ночам я выбегала на крыльцо, вглядывалась в темноту: где еще полыхнет подожженный склад или казарма? Нам все казалось мало... Лишь после налета на Минск советских бомбардировщиков, когда целый день возле аэродрома рвались снаряды и беспрерывно лопались ружейные патроны в горящем складе, мы поняли, что о нашей работе знают в самой Москве.

Николай и Шура ходили такие гордые, так осмелели, что я стала побаиваться, как бы они не наделали глупостей. Нужно было сдержать их, дать остыть, успокоиться. Тогда-то я и договорилась с нашими отправить ребят на время в отряд.

Николай рвался к партизанам с первых дней нашего знакомства. Работа подпольщика его не устраивала, ему хотелось драться в открытую. Ну, а Шурочка без Николая не могла остаться ни на день. Она ему верила, как только может верить молодая влюбленная женщина. Женщинам нередко приходится расплачиваться за свою наивную веру мужчине. Пожалуй, пришлось бы расплачиваться и Шуре, если бы... Если бы судьба ее не сложилась более трагически.

Но продолжим о Николае. Он остановил машину за руинами разбитого Дома специалистов, на углу Долгобродской, куда должен был, как сказала ему Шура, подойти связной. Кто подойдет – он не знал, как и не знал, нужно или не нужно заезжать в русскую больницу.

Надеясь, что все же появится Шура или кто-то другой придет с инструкциями и скажет, куда ехать, Николай решил подождать. А чтобы не вызывать подозрений у прохожих, выпустил воздух из переднего колеса и не торопясь прилаживал насос.

Тут подошла я.

Николай увидел меня по ту сторону машины, но не успел обрадоваться. Позади меня остановился офицер и солдат с винтовкой.

– Здравствуй, Коль, – сказала я, – а где же Шурочка?

– Ка... какая... Шу... Шурочка? – заикаясь, спросил Николай, стараясь глазами дать мне понять, что за мной немцы.

Он думал, что меня взяли или что не вижу, кто позади меня, и потянулся за заводной ручкой.

Еще секунда, и он бросился бы на офицера. Я вовремя схватила его за руку и засмеялась.

– Знакомься, Коля... Это Миша Павлович, поручик словацкой дивизии. А это, – я кивнула на солдата и, нагнувшись к Николаю, шепнула: – Не узнаешь? Наша "переводная картинка".

Только теперь Николай разобрал, что и офицер, и солдат одеты не в немецкую форму, а форму словацкой части, недавно прибывшей в Минск. Он облегченно вздохнул.

Офицер, козырнув, протянул Николаю руку.

А "переводная картинка" сказал чисто по-белорусски:

– Дзень добры, таварышок...

– Так где же Шурочка? – встревоженно спросила я.

– Шурочка?

Николай растерянно посмотрел вдоль улицы, словно Шурочка должна вот-вот показаться. На улице не было никого. Никого, кроме опирающегося на суковатую палку знакомого мне хромого старика. Он проходил по противоположной стороне и, поравнявшись с машиной, поднял шапку.

"Переводная картинка" кивнул ему головой: дескать, все в полном порядке.

Но я считала иначе – я очень беспокоилась. Шурочки нет, а ждать нам нельзя. Показать дорогу могла только Шурочка или я.

Как быть? Я ушла из больницы, ни с кем не договорившись о подмене на дежурстве. Мои частые отлучки и так уже заинтересовали Салухову. Была у нас такая въедливая санитарка, мы все ее остерегались. Ужасно противная баба: вечно совала нос в чужие дела...

Шуры нет. Выходит, кроме меня, показать дорогу некому.

Пока Николай накачивал шину, я решила сбегать в больницу хотя бы предупредить Владиславу Юрьевну.

Прибегаю, а там полицаи с двумя немецкими докторами. Велят показать им баню для больных. Владислава Юрьевна обрадовалась. Наконец-то обратили внимание. Стала просить немецких коллег посмотреть палаты, помочь медикаментами. Немецких докторов интересовала только баня.

Мне пришлось ждать, пока Владислава Юрьевна освободится. Легко сказать – ждать... Каждую минуту я невольно придумывала какое-нибудь несчастье. То "кальсонный фюрер" увидел на улице свою машину и Коля не смог отговориться. То патруль наскочил и узнал, что товарищ Боть не солдат, а "переводная картинка", то есть переодетый подпольщик. За офицера я не боялась, его патруль не мог тронуть.

Чтобы никто не заметил моего волнения, я стала тряпкой протирать окно в кабинете Владиславы Юрьевны. Из окна видна баня и дворик возле нее. Во дворе вся компания. Немецкие доктора, окончив осмотр, запрыгали через лужи, добираясь к своей машине. Один из полицаев вернулся, о чем-то спросил Владиславу Юрьевну. Та отрицательно покачала головой. Полицай еще раз спросил и случайно повернулся ко мне лицом. Мне показалось оно очень знакомым. Я даже вздрогнула. Но, боясь, что полицай заметит меня, соскочила с подоконника.

Вошла Владислава Юрьевна. Бледная, со странным выражением глаз, словно глядит на тебя, а видит что-то другое. Она молча опустилась на табурет. Почему-то я сначала заговорила о полицае:

– Что он хотел?

– А? Полицай? Нет, ничего... Спрашивал про одну... Я показала ему, где могила... Мертвые их не интересуют.

И замолчала, отведя глаза в сторону. Меня же интересовал живой. Неужели Павел? Могло, конечно, быть и случайное совпадение.

Разбираться не было времени.

– Владислава Юрьевна, Шура не явилась... Машину надо проводить... Кроме меня, некому...

– Да, да... Уезжай, – прошептала Владислава Юрьевна, как во сне, сегодня же уезжай... Завтра они придут насчет бани... – Она опустила голову и, приподняв ноги, уставилась на мокрые следы.

– Дай мне тряпку...

– Что вы, пани докторша!

Я нагнулась вытереть пол, она вырвала у меня тряпку.

– Уходи, сейчас же уходи... И скажи там: буду делать все, что в моих силах...

Она вытолкнула меня в коридор, захлопнула дверь. Меня удивило и напугало ее состояние, но я торопилась. И потом человек так устроен: он старается отогнать от себя все плохое. Малейшая удача кажется ему началом избавления от всех прошлых бед. Когда я увидела машину Николая, в ней солдата – товарища Ботя, чеха Павловича, спокойно беседующего с шофером, день снова стал солнечным.

Я сидела в кузове на полу, надо мной в зубоврачебном кресле солдат с винтовкой, в кабине офицер. Прохожие оглядывались на нас, как мне казалось, с сочувствием. Везут русскую женщину под охраной, ясно – не на гулянку. Не знали эти добрые люди, кто тут кого сопровождает. Это развеселило меня. А когда проскочили контрольно-пропускной пункт – машина-то с пропуском, и офицер в ней – повеселела не одна я.

На полях лежал снег, лишь редко-редко где на взгорках темнели проталины, но нам навстречу уже струился теплый запах весны. Кругом простор, воля! Товарищ Боть наклонился ко мне:

– Не запеть ли нам песню?

Мы запели "Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..".

Из кабины высунулся Коля. Лицо его стало счастливо-мальчишеским. Он подмигнул мне и что-то крикнул. Не трудно догадаться, что он мог крикнуть... Я радовалась его счастью. Как хорошо сделать человека счастливым... Выглянет из кабины, встретится глазами со мной и то подмигнет, то поднимет большой палец или приставит ладонь к уху, похлопает: дескать, прохлопали нас фрицы.

Похоже, он совсем не думал о Шурочке. Его прямо распирало от счастья. А Миша Павлович сидел тихо. Он еще сомневался. Офицер, иностранец, как примут его партизаны?

Фашисты распускали слухи, что партизаны режут ножами всех иностранцев. Видимо, кое на кого эта пропаганда оказала влияние. Павлович договорился с подпольным комитетом перейти к нам целым взводом, а в последний момент многие отказались.

"Посмотрим, как пана поручика примут..."

Вот бы удивились они, увидев в наших отрядах и чехов, и поляков, и даже немцев.

...Без всяких происшествий мы въехали в партизанскую зону. Я постучала по крыше кабины и сообщила об этом. Боже мой, как запрыгал на своем сиденье Николай! Нажал на всю железку, во всю мощь сигналит. Из-за заборов люди испуганно выглядывают, собаки брешут, а в конце деревни какой-то старик вскочил на лошадь и ну нахлестывать к лесу – предупредить, что появилась немецкая машина. Николай вдогонку гудит. Я хохочу, требую остановиться.

– Черт сумасшедший! Нас же сейчас обстреляют. Выкидывай красный флаг!

Мы, если въезжали на немецком транспорте или в немецкой одежде, красный флаг поднимали. Ну, флаг не флаг, а хотя бы косынку или пионерский галстук. Иначе примут за врага, тогда шутки плохи.

Подняли мы на винтовке Шурину красную косынку, она ее загодя Николаю дала, и поехали спокойней. Снова я на свободной земле, под красным флагом. И снова подумала: "Останусь здесь, не могу больше... Согласна в разведку ходить, в засадах сидеть, мины закладывать, что хотите... Сына своего приведу. Весна началась... Я так ее ждала..."

VI

А весна, видать, только подразнилась. Только выслала вперед разведчиков, сама залегла в звонких оврагах, на мшистых болотах и косых приречных лугах где-то за набухающим Сожем, на Гомельщине, на границе с Украиной. Тут, на Минщине, снова завьюжило, закрутило белую саранчу, словно и не март на дворе.

Совсем было обесснеженный, черный лес вновь заискрился. По увалам осевшие сугробы повыпрямляли хребты, через дороги метнулись.

Партизаны и рады. Лучше нет защиты от "юнкерсов", чем вьюжная завеса над деревнями.

Отдыхают бойцы. Отогреваются в хатах за шумным столом, в деловой, серьезной беседе и в шепотной ласке. Кто с родной, кто и так, с доброй душой.

Хватало и работы. Шутка ли, сколько дней по лесным дорогам кружили. Есть и раненые, и захворавшие. Кони подбились.

Велики хозяйские хлопоты. В походе без малого две тысячи человек. Одного хлеба выпечь сколько рук надо. А постирать, обшить, залатать да поштопать?

Сколько же людей участвовало в партизанском движении? Тех ли только считать, кто винтовку держал, или вместе и тех, кто не давал им падать ни от голода, ни от холода?..

Освобожденные партизанами села и хутора наполнялись всеобщим радостным возбуждением, напоминая дни шумных районных слетов или народных праздников.

Двое суток Катерина Борисовна бродила среди партизан, как в тумане, вглядываясь в лица мужчин, словно все еще надеясь опознать веселого лесника.

Ни участливая ласка знавших Игната, ни добрые слова командира, сердечно разделившего ее горе, не утешали, как бы облетали ее.

Если бы она видела брата убитым, на поле боя или в гробу, в день торжественных похорон, когда над свежей могилой произносили суровую клятву Михаил Васильевич и отряд троекратным залпом проводил своего разведчика, она покорилась бы горькой судьбе.

Под вечер пришла в Земляны, где расположился штаб санного рейда. Несмотря на поздний час, из печных труб, как на рассвете, поднимался развеваемый ветром дым. Раскрасневшиеся, полногрудые хозяйки в кофточках с засученными рукавами то там, то здесь перебегали из хаты в хату, держа перед собой наполненное чем-то решето или несколько буханок теплого пахнущего тмином хлеба.

От черневшей у реки кузницы доносился дробный перезвон молотков и глухой гомон ездовых, приведших перековать коней, подтянуть железные подрезы, сделать новые сцепы вальков.

По протоптанным стежкам шли куда-то колхозники. Потолкавшись возле сельсовета, Катерина Борисовна спросила закутанного в тулуп часового с автоматом, охранявшего штаб:

– Куда люди идут?

– На кудыкину гору, – весело ответил часовой, радуясь возможности поговорить. – Не знаешь, что ль? Да ты сама откуль взялась?

– Откуль взялась, оттуль и приплелась, – устало ответила Катерина Борисовна.

– Ну и плетись далей, нечего снег месть. Тут у тебя делов быть не может.

– Правда твоя, – вздохнула Катерина Борисовна, глядя вдоль улицы, – нет у меня тут делов... Нигде нет...

Видно, не в словах, а в коротком, напечаленном вздохе уходящей женщины почуялось партизану неизжитое горе.

– В клуб иди... – уже другим голосом посоветовал он, – весь народ там. Новеньких на присягу собирают...

Ей все равно куда идти. Пошла за людьми.

На бугре, за выгоном, стоял совсем еще новый клуб, обнесенный низким, теперь изломанно торчащим из снега забором.

В просторном, гладко отесанном бревенчатом зале несколько молодых партизан и деревенских девиц сгрудились на узкой, оклеенной обоями эстраде вокруг пианино.

Горбоносый цыган, потряхивая смоляными кольцами чуба, бойко выбивал на пожелтевших клавишах знакомый мотив. Слова песни были новыми, переиначенными. Их старательно выпевали девичьи голоса, а басовитые, осевшие до хрипоты голоса хлопцев повторяли речитативом:

Ни жена, ни сестра нас не ждет у окна,

Мать родная нам стол не накроет...

Наши семьи ушли, наши хаты сожгли,

Только ветер в развалинах воет...

Катерина Борисовна тихонько опустилась на скамью в конце полупустого зала. Сизый махорочный дым, сгущая сумерки, медленно плыл над сидящими в кожухах, теплых платках и шапках колхозников. Пахло овчиной и самосадом.

С близкой, непроходящей болью Катерина Борисовна слушала рожденную войною песню, не похожую ни на старые крестьянские "долюшки доли", ни на новые городские.

И летит над страной этот ветер родной,

И считает он слезы и раны,

Чтоб могли по ночам отомстить палачам

За страданье и кровь партизаны...

Песня омочила ресницы слезой, принесла облегчение. Впервые за эти дни Катерина Борисовна подумала о том, что ей делать завтра. Побродить еще среди партизан, расспросить подробней об Игнате или вернуться на хутор? А что она принесет на хутор Надежде и сиротам малым? Слезы да лишний рот...

Осенью изо всех сил старалась запасти семье на зиму картошки и сена корове. Сейчас какая работа? До весны и одна Надежда управится. Ленка поможет, вон как за год поднялась... Весной – дело другое. Весной мужские руки нужны. На этом свете все так устроено, что вечна только земля. Что б ни случилось, а она свое требует. Люди воюют, друг другу жизнь укорачивают, плодят сирот слабых, а земля работника ждет. Солнце пригреет, снег слезой изойдет, на черных полях воронье соберется, а пахать-сеять некому... Полегли мужики.

Опять, как в голодные годы, на баб хомуты надевать... Катерина Борисовна прикрыла глаза, до того ей стало горько думать об этом...

– Выходи! Стройся!

Светлоусый богатырь крикнул в дверь. Песня оборвалась. Загремели сапоги по настилу, колыхнуло ветром лозунги.

Один из отрядов ночью уходил в дальний район, и провожать его собрались все жители Землян.

Командование решило превратить проводы в торжество с речами и музыкой. А перед тем привести к присяге молодых, новое пополнение.

Строились посреди улицы. Лучше бы на спортивной площадке, да там еще лежал ровный, отяжелевший в оттепель снег.

Хорошо и на улице, на широкой разъезженной дороге. Выстроились двумя рядами. Впереди новички, еще безоружные, одетые по-домашнему, с котомками и сундучками. От армейских новобранцев отличала их неодинаковость возраста. Тут и пожилые, совсем старики, и молодые, почти что мальчишки. За ними, дыша в затылки, бывалые бойцы с автоматами и винтовками, прокопченные дымами костров, обветренные дорожными вьюгами.

Катерина Борисовна никого в Землянах не знала и, заметив во второй шеренге сначала длинного Федю, а затем и обвешанного оружием товарища К., обрадовалась, словно родным. Протиснувшись сквозь толпу, она вышла вперед, надеясь, что и хлопцы заметят ее. Но тут раздалась команда:

– Смир-р-на! Равнение напра-во!

Обе шеренги дрогнули, повернув головы направо. Горбоносый цыган взмахнул бубном со звоночками. По его сигналу три гармониста развели мехи. Сиплый, словно простуженный, но громкий марш взметнулся над улицей, в конце которой показалось знамя. Его нес светлоусый богатырь в папахе и накинутой поверх бушлата плащ-палатке.

По бокам четко шагали два автоматчика в шапках-кубанках, украшенных косыми красными лентами.

Ветер поднимал тяжелое полотнище с профилем Ленина, откидывал витые шнуры с золотыми кистями. Раздувал полы плаща знаменосца, отчего тот становился еще крупнее, могучей.

Цыган отбивал ритм на звонком бубне, гудели басы трех гармоней, их тугие волны плыли над застывшими шеренгами, над толпой, освещенной отблесками низко бегущего среди туч солнца.

Никогда еще земляне не видели такой торжественной красоты. Она щекотала в горле, распирала грудь, закрывая дыхание. Когда, медленно плывя к левому флангу, знамя как бы осенило затихшую толпу, старики сняли шапки. Гармонисты закончили марш сильным аккордом. Знаменосцы стали перед держащими под козырек командирами.

Михаил Васильевич опустил руку.

– Вольно!

Шеренги качнулись, звякнуло оружие, а толпа все еще таила дыхание, боясь нарушить святость минуты.

Михаил Васильевич шагнул к представителю областного комитета, одетому в военную шинель и городскую теплую ушанку. Наклонив голову набок, он, улыбаясь, смотрел на крайнего, левофлангового новичка, школьника в нескладной поддевке, перепоясанной бог весть где раздобытыми новыми кавалерийскими портупеями.

– Прошу, Иван Денисович...

– А? Да, да, – Иван Денисович шагнул вперед и добрыми глазами обежал стоящих перед ним партизан.

– Дорогие братья! Ваш отряд, геройски бившийся на "Теплых криницах"...

– Служу трудовому народу! – рявкнула вторая шеренга.

Россыпью, с опозданием, выкрикнули за ней новички.

Катерина Борисовна отошла к краю и, перейдя дорогу, незаметно пристроилась к шеренге.

– Тебе чего, тетка? – оглянулся на нее плохо побритый мужчина с видневшимися из-под шапки завязками бинта.

– Просто так... Я тут постою трошки... – шепотом ответила Катерина Борисовна.

Партизан пожал плечами.

– Трошки тут не положено...

– Тише ты, – одернул его сосед. – Нехай постоит. То ж сестра Игнатова... – И подвинулся чуть, освобождая место.

Началась присяга. Держа перед собой лист бумаги, на середину дороги вышел Михаил Васильевич.

– "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!"

Громко, отделяя каждое слово, прочитал учитель и выжидающе поднял от бумаги глаза.

– ...Союза Советских Социалистических Республик! – заколыхались по первой шеренге еще неокрепшие голоса.

– "Вступая в отряд красных партизан для активной борьбы с заклятым врагом нашей социалистической Родины – гитлеровской Германией..."

– ...заклятым врагом... Родины... гитлеровской Германией...

– "Перед лицом народа и Советского правительства даю обязательство".

– ...даю обязательство...

Выделялся ломкий голос левофлангового, перепоясанного кавалерийской портупеей. Он выпячивал грудь, поднимался на цыпочки.

– "За пролитую кровь нашего народа, за матерей и отцов, жен и детей, братьев и сестер, убитых и замученных фашистскими палачами..."

Ветер уносил к неспокойному небу голоса партизан и шепот повторявшей клятву толпы.

– "...И не жалея своих сил, а если понадобится, то и жизни..."

Катерина Борисовна почти физически ощущала тяжесть каждого слова, падавшего на ее изболевшее сердце. Она шевелила губами, неслышно повторяя то, что выкрикивал Михаил Васильевич.

– "Быть смелым, храбрым и решительным с врагом..."

Таким был Игнат, она знает: такие и ее сыновья, однажды произнесшие клятву.

– "Быть честным, дисциплинированным, революционно бдительным и хранить нашу военную тайну партизанского движения", – эту фразу учитель прочитал раздельно, трижды делая паузу, как бы вслушиваясь в ответ.

– "...Выполнять приказы своих командиров, политработников и рабоче-крестьянского правительства. Клянусь!.."

– Клянусь! – раньше других, громко повторила Катерина Борисовна.

Партизан с забинтованной головой даже вздрогнул от неожиданности.

– "И, если я отступлю от этого своего торжественного обещания, пусть покарает меня суровая рука революционного закона и вечное презрение моих товарищей!"

Принявшим присягу объявили, что у колхозного амбара, за сельсоветом, будут выдавать оружие.

Новенькие взапуски побежали по улице, под смех и озорные советы старых партизан. Каждый понимал: оружия на всех может не хватить или достанется ломака, вроде берданки сторожа Язепа со скотного двора, стреляющая в два конца, вперед и назад.

Катерина Борисовна тоже пошла вслед за спешившими. Она не думала ни об автоматах, ни о винтовке. Мысли ее теснились вокруг чего-то, как ей казалось, более важного.

У самого входа в село, за белевшей в сумерках непролазью набухшего снега и торчащими кольями тына, ветер метал солому раскрытого стога. Чернела одинокая, словно нарочно выторкнутая из сугроба, труба сгоревшей кормокухни. Левее помахивали сухими надломленными ветками низкорослые яблони, скрипели распахнутые ворота пустого овина...

Война оторвала мужика от земли, от постоянной извечной заботы, научила не жалеть ни свое, ни чужое... Катерине даже показалось обидным, что рядом шумела калядным весельем улица.

А гармонисты в кругу девчат и лихих кавалеров, заняв всю проезжую часть, разводили мехи "от тына до Мартына"...

Вскидывая на ветер платки, танцорки мягко отбивали валенками чечетку-полечку. Далеко, на другом краю, брехали собаки. Непримиримо-настойчиво ржал чей-то жеребец. Со дворов, из хат тянуло теплым запахом жизни.

Две девушки в синих городского покроя пальто, обняв друг друга за талии, слушали, что им рассказывал товарищ К.

Он, поигрывая свисавшей от кобуры цепочкой, как темляком шашки, с чуть презрительной улыбкой объяснял двум этим штатским основу стратегии.

– Тут важно учитывать психологию противника... знать периоды его кризиса. Ну, как вам сказать?.. Вот вы доярки.

– Свинарки, – несмело поправила одна, а другая добавила:

– В общем, животноводы мы...

– Тем лучше, здесь пример еще ярче. Фриц, скажем, выработал условный рефлекс. Рефлекс жратвы, рефлекс сна в определенное время. Понятно?

– Ну да. По утвержденному графику.

– Совершенно верно! – одобрил товарищ К. и, подняв указательный палец, спросил: – А если этот график нарушить? Что получится, ну?

– На все село визг!

– Аж перегородки ломают! Вы что, не знаете?.. Тоже небось поросят пасли...

Девушки засмеялись, понимая, что товарищ К. ожидал не такой ответ. Он нахмурился. Да тут еще Федя, на рысях разыскивающий друга, увидел его и закричал:

– Кузя! Кузька-а!

Товарищ К. невольно оглянулся на крик, чего не следовало делать, тем более что это "дурацкое имя" было не знакомо девушкам. Надо бы пропустить мимо ушей. А длинноногий оболтус уже рядом повторил запыхавшись:

– Кузенька...

Правда, заметив девушек, Федя сообразил, козырнув, стукнул пятку о пятку:

– Товарищ К., разрешите доложить?

– Что у тебя? – не разжимая зубов, спросил товарищ К.

– Получены сведения, – еле сдерживая восторг, рапортовал Федя, – из достоверных источников отряда имени Буденного. Товарищ Люба вывезла целую немецкую аптеку с микстурами и рецептами.

– Точно?

– Ей-богу... На трех машинах и еще фрицы пленные из этих, ну... из новой словацкой дивизии...

– Вот это да! Вот это женщина! – гордо взглянув на девиц, похвалил товарищ К.

"Интересно, – подумал он, – что же тут правда? Ох и научил же я Федула фантазировать..."

Девушек как заворожило сообщение о Любе. Федя поддавал жару.

– Лично всю операцию разработала. Мы хотели ей подмогу послать. Ни боже мой, все сама... Завтра-послезавтра тут будет, познакомим вас.

Товарищ К. хотел остановить друга, напомнить, что они ночью уходят, но подошла Катерина Борисовна и потянула его за плечо.

– А, добрый вечер, – сухо отозвался товарищ К.

– Подь сюды на хвилинку... Дело есть.

– Извините! – Козырнув девушкам, он с досадой отошел в сторону.

– Пойдем к командиру, – глядя себе под ноги, мелко и быстро перебирая бахрому платка, сказала Катерина Борисовна.

Товарищ К. уставился в ее смутно белевшее, строгое лицо. На предельной скорости обежал мыслями все, за что его могут вызвать к командиру. Черт ее подери, эту старуху... Что она там наговорила?

По какому делу?

Катерина Борисовна подняла голову, глядя в сторону, на плясавших вдали молодых. Сказала напряженно и властно:

– Рекомендацию дащь...

Над Землянами вызвездило. Ветер забросил за густосиний бор обрывки разорванных туч, и луна уже на исходе, словно не желая расстаться с тревожным весельем долго не умолкавшего села, цеплялась за верхушки зубчатой стены ближнего леса, колыхая на шершавом снегу тени медленно уходящей цепочки отряда.

Вслед за длинным Федей и товарищем К. шла молчаливая Катерина Борисовна...

Настало новое утро, поднялось ясное, чистое солнце, и весна снова перешла в наступление. На этот раз она не задержалась на высотах, плешивя лишь макушки холмов. Охватив теплом зажатое полукружьем леса село, со звоном обрывала ледяные сосцы волчицы-зимы, рушила наземь белые шапки крыш, дробно барабанила капелью, напоминая заждавшимся людям, что земля их не только вертится на оси, отделяя день от ночи, но и свершает свой извечный путь, никем и ничем не нарушенный. Ни враждой племен и народов, ни пожарами и убийствами. Она лишь вздрагивает от человеческой нетерпимости, тратящей во время войны столько дорогой взрывной силы, что ее хватило бы сделать жизнь человека безбедной и небывало счастливой...

А какова она, эта счастливая жизнь?

С тех пор, как путь к счастью одних стал невозможен без жертвы других, счастьем стал подвиг военный.

VII

Люба:

Николаю казалось, что счастье уже где-то рядом. Это чувство возникло у него, как только мы проскочили контрольные немецкие посты.

Проехав деревню Медвежино, за сизым леском на порыжевшем бугре наша машина забуксовала в скользком месиве глины и мокрого снега. Пока мы ломали сосновые лапки, подкладывали под колеса хворост, подошли дозорные из отряда имени Буденного.

Партизаны шумно и весело поздравляли меня с благополучным прибытием. Жали руки Павловичу и Ботю, хлопали по плечу. Заговаривали с ними на ломаном русском языке, полагая, что так их скорей поймут. Николая тоже приняли за иностранца. Старший по возрасту дозорный, заросший густой бородой по щелки узких, часто мигающих глаз, спросил его:

– Что, камрад, рад к нам вырваться?

– Да я давно собирался... – смутившись, ответил Николай.

Я засмеялась:

– Он же наш, русский.

– Ах, русский, – заморгал бородач, – а я гляжу, курточка вроде ихняя... Значит, опять "переводная картинка"?

– Нет... Он в комендатуре служил.

Широкое, расплывшееся в улыбке лицо бородача застыло, как бы внезапно схваченное морозом.

– В комендатуре... Так-так. – Теперь он впился в Николая уже не моргая, холодно и с презрением. – Ну и долго ты фрицам груши околачивал?

Николай сжал зубы так, что выступили побелевшие скулы.

Мне стало жалко его, и я тут же вступилась:

– Ты, медведь, об этом постарше кого пытай. Думаешь, только тот и партизан, кто из-за куста два раза стрельнет, а потом в берлоге лапу сосет?

Дозорные захохотали.

– Ой, Любочка, в самую точку... Он же, как в бой сходит, две недели лапу сосет... Ревматизм пальцы выкручивает, побриться не может...