Текст книги "Мадам Любовь"

Автор книги: Микола Садкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Не слыхала я ни аплодисментов, ни криков "браво!", ни рыданий товарищей, о чем мне позже рассказывали.

Вбежала в барак, в конуру, где оставила свою робу, опустилась на стол перед зеркалом, у которого меня завивали. Взглянула на белое, в пудре, лицо с потеками слез... Ярко накрашенные губы, пышные завитки модной прически и глубокое декольте, оголившее худые ключицы... Кажется, я больше походила на уличную девку, чем на артистку, и уж вовсе не была так хороша, как обрисовал меня Франсуа...

В зеркале за моей спиной отразилась фигура мужчины в полицейском мундире...

Франсуа:

Merde! Это был он. Шарль сразу задвигал своим циркулем вслед за мадам. И в кармане у него была бутылка, не правда ли? Он еще хвастался, что купил настоящее "Гран крю шато Ротшильд". Кто же поверит, что он так раскошелился? Небось достал пустую бутылку и налил в нее подкрашенный самогон. Верно?

Люба:

Не знаю, я не пила... Он действительно предложил выпить. Я спросила его по-немецки: зачем он это делает, ведь полицейским строго запрещено угощать заключенных? Он сказал, что ничего не боится, так как на некоторое время назначен начальником и может делать что хочет. Даже задержать меня во Франции. Только надо будет спрятаться в день, когда придут вагоны за лагерниками... Тут он понял, что сказал лишнее, и стал уговаривать выпить. Может быть, я и выпила бы от отчаяния. Мне так было плохо. Я уже потянулась было к стакану, но он нагнулся надо мной и прошептал: "Eine besoffene Frau ist ein Enqel im Bett!"* Я вскочила так резко, что он отшатнулся, выплеснув вино мне на платье, и засмеялся:

______________

* "Пьяная женщина – ангел в кровати!" (нем.)

– Не кокетничай, девочка. У нас всего какой-нибудь час. Спектаклю скоро капут...

На мое счастье в барак вошел Франсуа. Не вошел, а, можно сказать, ворвался. Дверь оказалась на крючке, и ему пришлось сильно рвануть ее. Шарль даже схватился за пистолет... Чего они только не наговорили друг другу...

Франсуа:

Я успел высказать все, чего он заслуживал. О, я не жалел слов... Я сказал, что его место на скотном дворе, там его galanterie как раз подойдет. Он не ожидал такой смелости и пытался одернуть меня.

– Кто ты такой, – кричал он, брызжа слюной. – Ты оскорбляешь государственного полицейского!

– Плевать мне на государство, – отвечал я, – у которого такая полиция! Вот кто я такой!..

Это сразу заставило его замолчать, открыв рот. Правда, тут вошли другие участники концерта, и мне пришлось покинуть барак...

Люба:

Я так испугалась. Думала, они начнут драться, а у Шарля было оружие. Слава богу, все обошлось, но... ненадолго.

Переодевшись, я вернулась к своим, села на песок. Подруги жали мне руки, что-то шептали. Я не слыхала. Я думала не о празднике. Даже не о лагере и нашей неудаче, – не знаю уж почему – я думала о своем муже, о сыне... Господи, знали бы они, что мне приходится переносить... Немецкий оркестр заиграл вальс. Маша встряхнула меня:

– Слышишь?.. Тот "Вальс Клико"... Наших кличут...

Немцы играли долго, повторяя вальс через небольшие паузы, никого не выпуская за ворота лагеря, хотя все развлечения кончились. Звучал только вальс и редкая команда офицеров, подбадривавших солдат. Мы сидели, затаив дыхание... А вдруг все же?.. Нет, никто не отозвался на "Вальс Клико", на условный клич...

V

Никогда еще утренний аппель лагеря Эрувиль не был таким тяжким, как назавтра после дня Барбары.

Герр Индюк важно прохаживался мимо рядов перекликавшихся по номерам. Потом скомандовал:

– Смирно!

И произнес речь.

– Мы умеем выполнять обещания, – сказал он. – Разве русские или вонючие янки решились бы устроить вам такой праздник? Теперь все должны лучше работать. Работать на великую Германию. Она ваш новый дом. Вы принадлежите ему до конца! Хайль Гитлер!

Оркестр заиграл "Die Fahne hoch!". Колонны вышли за ворота лагеря.

– Шнель! Шнель!

Мужчины еще как-то держались, а женщины шли к узкоколейке, словно на похороны. Даже Люба не отозвалась, когда кто-то сказал, вспоминая слова коменданта:

– Вроде новоселье справили... До дому, гостийки, до дому... Поели коники солому...

Эта шутейная свадебная песенка только больней кольнула.

Смеются немцы, разглядывая фотографии в газетах. "Же сюи парту"* полстраницы отвел описанию шахтерского праздника. На большом фото шахтеры и немецкое командование. На эстакаде певица и гитарист. Фото поменьше "Дружеская кружка". Хозяин шахты поднял пивную кружку левой рукой, – видно, для того, чтобы показать перстень, подаренный Круппом. Рядом комендант, а напротив, тоже с кружками в руках, французские шахтеры. Впереди дядюшка Жак. Он отмечен стрелкой и подписью: "Организатор праздника дядюшка Жак приветствует содружество рабочих и их руководителей".

______________

* Реакционный французский еженедельник.

Вот бы посмотрели на это фото те, кто спускался в шахту.

Но они не видели ни фото, ни дядюшки Жака. Старый шахтер не вышел на работу. Его сосед, Этьен, по утрам ожидавший Жака возле своей калитки, чтобы вместе ехать на шахту, так и не дождался его. Боясь опоздать, поехал один и уже по дороге вспомнил, чуть не свалившись с велосипеда, что ночью к домику Жака подъезжала какая-то машина. Лень было вылезать из-под одеяла посмотреть... Наверняка машина была из "промышленной полиции".

Полиция потрудилась на славу, пока шахтеры "гостили" в лагере. Долго не забудут праздника Барбары... Исчез дядюшка Жак. Некоторых шахтеров помоложе отправили в какую-то "особую часть". Что касается делегатов от профсоюза, кого шахтеры знали как коммунистов, тех увезли еще дальше – в Шатобриан. Оттуда не скоро вырвешься, если вообще оттуда можно вырваться...

В шахте тоже перемены. Все мастера немцы, хотя очередь французов. Только и слышно, что: "Лос! Лос! Шнеллер! Шнеллер!"

Но охрана осталась французская. Командует ею новый начальник. Длинноногий Шарль-Луи...

Люба:

Он остановил меня возле клети и сказал, что может устроить на более легкую работу. На рудный двор или в душевую. Тогда мы будем чаще встречаться.

– Благодарю вас, – ответила я, – конечно, так надо сделать. Но сегодня я должна как следует поработать внизу за разрешение выступить на вчерашнем празднике... Сегодня я обещала мосье штейгеру...

Он захохотал:

– Сегодня она обещала штейгеру!.. Ну и девка, у нее целое расписание... Ох, умора...

С трудом открутилась, не задумываясь о том, что его так развеселило. Мне надо было быстрей попасть в шахту, переговорить с товарищами из подпольного комитета.

Когда я смогла пробраться на соседний горизонт, там уже собрались Этьен, Жорж, поляк Владек и алжирец, иногда заменявший Ахмеда. Не было только дядюшки Жака и механика транспортера. Последнего я видела, когда выходила из клети. Он о чем-то тихо беседовал с Машей-черной. Наверное, вот-вот подойдет.

Оказалось, что провал "Вальса Клико", доставивший нам столько тревожных минут, французов не огорчил. Они даже считали, что одержали победу. Ловушка гестаповцев не удалась. Спасибо связным: вовремя предупредили. Все, что боши узнали от предателей или под пытками у арестованных, оказалось блефом.

– Зря они огород городили... Теперь нам это даже на руку. Теперь легче подготовить новое дело... Пусть готовят транспорт в Германию, мы подготовим свой транспорт... А насчет дядюшки Жака можно не беспокоиться. Ни одной улики против него нет...

Вот что разъяснили мне товарищи. Их настроение передалось и мне. Я вернулась в забой веселая. Маша даже лоб мой пощупала:

– Что это ты так раскраснелась?

Я не удержалась, когда покатили вагонетку по штреку, шепнула:

– Бежим, Машенька... Скоро... Все на мази.

Маша остановилась.

– Кто ж нам подмазал?

– В штабе все решено.

– Нет, – нахмурилась Маша, – не верю я этому штабу... Мало мы вчера хлебнули? Видно, разные у нас стежки-дорожки...

Вы подумайте? Маша, лучшая подруга моя, и такие слова...

– Кому ты не веришь? То ж коммунисты французские, ЦК партии о нас думает...

– Индюк думал, думал, пока ему голову не отсекли, а нас Индюк за горлышко держит... Я, дорогая, сама передумала...

Ну, что вы скажете? Я же на нее рассчитывала. Конечно, были без Маши надежные люди, был комитет. Да ведь нам каждый человек дорог. Работы хватало... Надо укрепить малодушных, обеспечить сигнализацию, решить, что делать с больными. Кто не сможет бежать, тому не сладко придется. Эсэсманы на нем всю злобу сорвут... Нельзя товарищами рисковать. Бежать, так всем сразу. Но сразу всем невозможно... План мой был прост.

Разделиться на три части и по очереди смываться из колонны. Первая группа – человек восемь – десять – должна отстать еще по дороге к узкоколейке и ждать в лесу до конца дня. Исчезновение нескольких человек из огромной колонны не сразу заметят. Ни при посадке в вагоны, ни у входа в шахту никто нас не пересчитывал. Считали только в воротах лагеря, при выходе и входе. Нередко случалось и так, что администрация по дороге забирала часть заключенных для срочных работ на путях или заготовок креплений в лесу.

Вторая группа, из числа наземных рабочих, должна скрыться во время обеденного перерыва. Отвечает Надя.

И третья, последняя – эту я взяла на себя, – во время возвращения в лагерь. Когда пройдет последний рабочий поезд, все проберутся по оврагу к мостику, где их встретят французы-проводники. Лес не велик, это вам не Белоруссия, прятаться надо малыми группами и быстрей уходить подальше от зоны.

Труднее всего с третьей группой, она могла выйти из шахты не в одно время, и тогда часть женщин попадет на один поезд, часть на другой. Надо, чтобы они все были вместе со мной... Тут я надеялась на помощь штейгера, мосье Франсуа. От него зависело – освободить от работы наших минут на пять раньше.

Мысленно я проследила движение каждой группы, время и место встречи. Еще раз обговорила с членами комитета.

Все вроде готово. Остался только мужской барак. Не основной блок – там своя организация, – а барак новеньких.

Их прислали недавно, и мы еще не успели узнать, что за люди. Говорили, гонят их по кольцу – из лагеря в лагерь. Была у фашистов и такая система. Кончалась она газовой камерой. На работу в шахту новых не ставили. Водили на строительство дороги и то не всех. Много истощенных. Из штаба пришла директива: во что бы то ни стало связаться с новенькими, постараться включить их в нашу операцию. Вырвать людей из кольца смерти... Дело не легкое. К мужским баракам нам подходить не разрешали, а барак новеньких был в мужском квартале.

Выручил пан Владек, старший блоковый. Худой, костлявый поляк с тоскливыми глазами. Хороший был человек. Он провел Надю к новеньким.

Надя вернулась очень расстроенной.

– Боже мой, чего я насмотрелась... Тут не курорт, а там... Поверишь, куда хуже, чем в вагоне было у нас. По шестеро на топчане, на голых досках. Ни воды, ни света. Баланду раз в сутки дают: дескать, этих кормить смысла нет... Гниют мужики... Наши русские, белорусы. Есть и поляки.

– О чем же ты договорилась?

– Как же, договоришься с ними, – чувствовалось, что Надя обижена, гордые очень, не хотят под бабскую команду становиться. "Кто послал" да "какие гарантии"? Сумели ли вы разобраться в связях? Во Франции разные группировки, мы не с каждой пойдем.

– Они правы, – согласилась я, – но ты объяснила, с кем мы.

– Объяснила, а он свое...

– Кто – он?

– Главный их, Марат, что ли. Я плохо расслышала... Страшный такой.

– Чем страшный?

– Лицом. Ужас какой... Его собаки порвали, смотреть невозможно... Он-то и потребовал: "Познакомьте с представителями штаба, побег отложите, пока я сам все не укомплектую. Возможно, не всех женщин придется включать". Слыхала, какой дружок выискался?

Это и меня возмутило.

– На чем же, – спрашиваю, – порешили?

– А ни на чем. Пусть, говорит, придет ваша старшая – мадам Любовь, посмотрим, что за певица такая... Скажи, Любочка, ведь их на праздник не выпускали? А уже в курсе дела...

Удивляться нечему. В лагере работал свой "беспроволочный телеграф". Но зачем ему я? Из любопытства, что ли? Нашел время... Почему этот Марат требует отложить побег, когда вот-вот порожняки подадут и... поминай как звали. Уж я ему отложу, я его укомплектую... Не хочет, пусть остается. Мы никого не неволим. А командовать у нас есть кому. Не на том свою мужскую гордость выказывает...

Вот что я собиралась сказать этому Марату.

Да не сказала... Мы сидели в темном кутке, я, пан Владек и Марат. И весь мой запал растаял. Марат молчал, поджав под себя ноги, покачивая большой страшной головой. Смотреть на него было и больно, и нельзя было не смотреть. Чем-то он словно притягивал к себе, будто требовал: "Не отворачивайся, запомни, что со мной сделали..." Видно, был он еще не стар. У заключенных вообще трудно угадать возраст, а тут и подавно. Видно, был крепкий хлопец. Сейчас исхудал – стал похож на индийского идола. Или на рисунок какой-либо иллюстрации ада. Особенно лицо.

В темноте словно светились рубцы рваных ран. Губы скривлены. Один глаз казался больше другого, и оба глядели почти не мигая, только изредка прикрываясь толстыми, без ресниц, веками.

На него нельзя было смотреть без содрогания, и я, боясь выдать свое чувство, чаще обращалась к пану Владеку. А Марат смотрел на меня и молчал. Тяжело, до дрожи сложенных на коленях, искусанных рук.

Когда я только вошла, что-то мелькнуло на его лице, какая-то жалкая радость, что ли... Мне нельзя было долго задерживаться в их бараке. Коротко рассказав о нашем плане, я спросила:

– Согласны вы с нами?

Марат ответил, даже не взглянув на пана Владека:

– Согласны. – И чуть помедлив: – Как же мне не согласиться с тобой, товарищ Люба.

"Товарищ Люба" – так меня называли только в нашем отряде, в Белоруссии. Конечно, Марат мог и случайно сказать так. Не мадам Любовь, как называли меня после праздника и французы и наши, а "товарищ Люба". Я лишь успела подумать об этом – Владек отвлек меня вопросом:

– Пани Люба ма расчет на штейгера? Так?

– Да, – отвечаю, – он должен помочь...

– Не, пани, не! – Владек закрутил головой. – Тэ раз штейгер юж арестованы...

– Франсуа? Когда? Кем?

– Тэн Бусел (аист), пся кревь, – пояснил Владек, путая польские слова с русскими и белорусскими, – полицай на шахте, Шарль, пся кревь.

Час от часу горше. Казалось, штейгера не должны были тронуть. Правда, арестовали его не немцы, а Шарль... Уж не мстит ли он Франсуа за стычку в день праздника? Тут в какой-то мере я виновата.

Франсуа:

Я не виню мадам, хотя других причин у него не было. Каждый поймет, une jolie femme* – достаточная причина для ревности. Ну, а где ревность, там и подлость. Не о всяком мужчине так скажешь. Но что вы хотите от тупого мужика? Обрадовался, что ему на время доверили власть, и загнал меня в кутузку. Сначала я думал – шутка ненадолго. Покажет силу и выпустит. Потом стал размышлять: ведь дурак не понимает, что начальство хватится штейгера и тогда ему придется объяснять свой поступок, выдумывать оправдание. Его оправдание превратится в мое обвинение. Дело перейдет из тесной шахтерской кутузки в комфортабельные апартаменты гестапо...

______________

* Хорошенькая женщина (франц.).

Мой бог! Я мог здорово влипнуть.

Если к тому же шахтеры наладят побег из лагеря русских, о чем я начал догадываться, можно было считать, что моя игра сыграна до конца.

Герр Индюк вытащит на свет расписку за мадам, это уж обязательно. Неважно, что я давал ее, имея в виду день спектакля, и за остальное отвечать не обязан. У них ответишь не за то, в чем виноват, а за то, о чем они спрашивают. Я заложил себя, и этого достаточно. Вам известно, как поступали наци с заложниками?..

Люба:

В том-то и дело. Не могла я оставить Франсуа в таком положении. Но как быть с побегом? Бежать должна не одна я. Что делать?

– Придется обойтись без твоего кавалера, – сказала Надя, – поговори с Машей. Может, ее механик поможет нам из шахты всем вместе выйти?.. Жаль мосье Франсуа, да вины тут нашей нет.

Легко ей так говорить. Я-то знала, чья тут вина... Лежу ночью на нарах, мучаюсь. Слышу, в каждом уголке шепчутся, друг с дружкой советуются:

– Что с собой брать? Сколько хлеба кто приберег?

– Надеть надо все теплое, зима на дворе... Дадут ли оружие?

А у меня из головы Франсуа не выходит. Он за меня заложником остается. Почему-то перед глазами не Франсуа, а Марат. Лицо синее, в рубцах... Гоню его от себя, стараюсь о другом думать.

Если завтра Франсуа не появится в шахте, на него бог знает что наплетут. Пытать станут собаками... Опять это лицо... Надо решиться...

Тихонько поднялась, вылезла из-под тряпья. В одной сорочке, только платок темный на плечи накинула. Не надевая деревянных башмаков, чтобы не стучать, вышла в уборную.

Еще третьего дня, когда мы к "вальсу" готовились, на всякий случай в уборной расшатали окошко. Его легко вынуть и выскочить у задней стены барака. Тогда же мы несколько лазеек в другие кварталы наметили. Этим я и воспользовалась.

Ночь была холодная, ветреная, с мелким секущим дождем. Даже часовые в затишь попрятались. Я платком закуталась и ползла от барака. Минула кухню. Стала под проволоку пролезать на плац, платок зацепился. Сбросить его не могу, в белой сорочке сразу заметят. Потянуть сильней боюсь: вдруг проволока с сигнализацией?.. Лежу не дыша. Ветер воет, в лицо дождем бьет... За дальними ограждениями эсманы в черных плащах с фонариками и собакой проходят. Заметят, натравят, как на Марата... Я невольно лицо руками закрыла. Жду, вот-вот надо мной овчарка задышит... Сколько пролежала, не помню. Наверное, это был не малый кусок моей жизни. Очнулась, когда ветер сам сорвал платок и на меня бросил. Исчезли черные эсманы. Может, их вовсе и не было? Только причудилось?.. Благополучно выползла к эстакаде, к казарме, где меня гримировали. Там жил Шарль... Он видел меня, когда я надевала красивое платье, видел на эстраде, накрашенную и причесанную, представляете, какой я предстала теперь перед ним? Думаю, никто никогда так не приходил на свидание... Ну да, я пришла к нему. Ничего другого не оставалось...

Франсуа:

О мадам!.. Этого вы не рассказывали... Такой ценой... То-то я не мог понять, что случилось. На рассвете является эта неотесанная жердь, этот Шарль-Луи, и предлагает мне убираться ко всем чертям. Я, конечно, не собирался задерживаться, однако... Откуда такие слова...

– Все-таки мы французы, – прохрипел этот немецкий прислужник, – я помогу тебе получить аусвайс, убирайся отсюда подальше и больше не попадайся мне на глаза...

Как будто встречи с ним могли кому-либо доставить удовольствие. Но как вам понравится? Он готов мне помочь... Я так растерялся, что не нашел подходящего ответа длинному олуху.

Ах, если бы знать тогда то, что мы всегда узнаем слишком поздно... Простите, мадам, я понимаю, это не было радостью. C'est un amour tragigue*, но она еще и безрассудна. Ведь он мог не сдержать своего слова...

______________

* Эта любовь трагична (франц.).

Люба:

Мог... Он мог отправить меня в бункер, избить, наконец застрелить, как пытавшуюся бежать из лагеря, и получить за это награду.

Но вы ошиблись в нем тогда и продолжаете ошибаться. Ничего, о чем вы подумали, не произошло. То ли мой вид не вызывал других чувств, кроме жалости, то ли страх, что кто-либо видел, как вошла к нему... Он бросился к двери, выглянул, не стоит ли кто за ней. Задвинул засов, быстро опустил штору на окне. И этого ему было мало. Он выключил свет и зашипел: "тшш". А может быть, подействовали мои слова? Я произнесла их с порога:

– Мосье Шарль, – сказала я. Не герр полицай, а по-французски – мосье Шарль, – вы можете сделать со мной все, что хотите. Но получите не больше, чем пьяный эсэсовец от беззащитной женщины. Говорят, французские мужчины поступают иначе...

Он все еще не пришел в себя от страха и удивления.

– Как ты пришла сюда? – только и мог он выговорить. – Как пришла?

– Не думайте, что я одна бы решилась.

Когда-то мне уже приходилось так объяснять свою смелость. Помните? С Николаем, он ведь тоже у немцев служил. Тогда я выиграла. Понадеялась и теперь. Я сказала:

– Есть честные патриоты, они помогают тем, кто хочет бороться, и мстят предателям...

Кажется, это не испугало Шарля. Я не видела выражения его лица. Мы говорили в темноте. Он продолжал свое:

– Ты прошла через проволоку, и никто не заметил тебя? Не зазвонил ни один сигнал?

А я свое:

– Отпустите штейгера, пока еще это в вашей власти...

Он хрипел:

– Ты сумасшедшая девка...

Я торопилась договорить до конца, не зная, хватит ли сил долго держаться. Я просила, льстила ему:

– Вы человек умный, мосье Шарль, и должны видеть, что бошам долго не продержаться, зачем же отдавать в руки гестапо еще одного француза? Он ни в чем не виноват, клянусь... Отпустите его...

Шарль хмыкнул и замолчал. Наверное, улыбался. В темноте не разобрать. Потом он медленно, как бы раздумывая, прошептал:

– Не такой уж дурак Шарль-Луи, чтобы не видеть, на чьем ты крючке.

Я поняла это по-своему и поспешила заверить:

– Мосье Шарль, у меня нет ничего с штейгером... Клянусь!..

– Ты хочешь со мной? – Он приблизился ко мне. – Ты влюбилась в меня, крошка? Что же ты отодвигаешься?..

– Нет, мосье Шарль... Я могла бы полюбить мужчину смелого, совершившего благородный поступок, настоящего патриота...

– Понимаешь ли ты, что стоит мне крикнуть...

– Я не боюсь смерти.

– И все ради чего?

– Ради вас... – Кажется, я не очень сознавала, что говорю, слова сами собой вылетали. – Ради вас. Я не хочу, чтобы такой человек стал предателем. Чтобы над вашей семьей, над вашей матерью повисло проклятие, чтобы французские дети...

– Замолчи! – вскрикнул Шарль. Он сорвал с гвоздя шинель и набросил мне на плечи. – Идем... Нет, постой...

Тихонько приоткрыв дверь, Шарль вышел на ступеньки крыльца, всматриваясь в темноту, потом поманил меня.

Плотно прижав к себе, быстро увлек к проволоке, но не туда, где я пролезла, а к маленькой, зарешеченной калитке за эстакадой. Мы и не знали о ней. Осторожно открыв калитку, Шарль пригнул меня к земле и, забрав свою шинель, скрылся. Я поползла к бараку... К окну в уборной... Остальное вы знаете. Франсуа рассказал, что сделал Шарль на рассвете...

VI

Шарль пересек рудничный двор. Прошел, нагнув голову, казалось, никого не видя, ни на кого не обращая внимания. В самом-то деле ничто не ускользнуло от его быстрого цепкого взгляда.

Среди общей массы шахтеров в одинаковых грязных куртках он успел заметить тех, за кем хотелось проследить до конца.

Он прошел мимо душевой, заглянул в ламповую. Смена уже сдавала свои электрические фонари с аккумуляторами, и тут, как и везде, куда Шарль совал свой внушительный нос, сразу оборвался разговор. Шахтеры с безразличным видом насвистывали или просто молча торопились сделать свое дело и уйти.

В душе Шарль посмеивался. Его-то уж не обманешь. Он с самого утра заметил слишком частый "перекур" французских шахтеров и на редкость старательное, быстрое выполнение приказов "невольниками". Так он называл и русских, и поляков, и алжирцев, – словом, всех, кроме вольнонаемных.

В воздухе вместе с невидимой шахтной пылью носилось что-то, к чему он не собирался принюхиваться, но чувствовал неладное.

Он решил не вмешиваться, даже постарался уйти в сторону во время спора о том, кого поставить к транспортеру вместо не вышедшего на работу механика. Пусть разбирается обермейстер и этот штейгер Франсуа, пока он еще здесь...

Шарль прошел в самый конец верхнего двора. Заглянул за груду сваленных старых вагонеток, дырявых котлов и гнилых креплений. Там, в затиши, возле дощатого, почерневшего забора росло небольшое, хилое деревцо, еще не обронившее желтых листьев. Внизу, согретый каким-то подземным теплом, торчал ярко-зеленый кустик длинной острой травы.

Шарль втянул в себя воздух. Пахло все тем же. Сладковатый привкус руды не пропускал запахов ни земли, ни растений. Не та земля... Он привык к другой, покрытой травами, рождающей злаки. Душа его не ушла от крепкой, единственной связи извечных законов, и незачем пытаться их нарушать... Ради чего? Ради мундира, прокопченных казарм и постоянного страха то перед врагами, то перед своими? Или наконец ради проклятия французских детей?.. Как она сказала: "падет проклятие на вашу семью..." Он почувствовал тоску во всем теле и медленно повернул обратно, к воротам.

Он должен, он все еще должен присутствовать при смене рабочих. Одна смена уходит, другая приходит. В этот час оживленно, шумно возле ворот. Шарль видел, как шахтеры садились на велосипеды и уезжали небольшими компаниями, по двое, по трое. У всех есть товарищи, друзья... Последним уехал штейгер Франсуа. Он крутился здесь, пока не подняли русских, построили в колонну и повели к вагонам узкоколейки. Тогда он вскочил на велосипед и поехал.

Шарль-Луи и на это обратил внимание. Еще он видел, как проходила мадам Любовь. И она его видела. Его заметить легче всего. Он стоял у самых ворот, как каланча, заложив руки за спину. Проходя мимо, она улыбнулась. Могла бы и не улыбаться. И так все ясно... Не такой уж дурак этот Шарль-Луи. Раз они что-то затеяли, значит, у них целая организация. Один за одного. Того и гляди как бы кто не стукнул обушком по затылку.

Нет, в чужие дела нет смысла соваться. Пусть немцы сами их ловят. Хорошо, что вчера никто не заметил, как она пришла к нему в казарму. Ну и смелая же баба... Хорошо, что он удержался. Конечно, могло сойти гладко. Другие делают это, правда, с теми, из уголовных. К шахтерским женам не очень-то подкатишься, а этих парижанок берут к себе на целую ночь. А то и просто уводят в комнату блоковой. Блоковая сторожит, пока они занимаются, и весь барак знает. Там это в порядке вещей. С русскими так нельзя. Не дай бог связаться с русскими. Да и вообще лучше ни с кем не связываться. Надо выждать. Похоже на то, что дела маршала Петена складываются не ахти как хорошо... Важно вовремя повернуть руль в нужном направлении и добраться до своей деревеньки.

Тут что-то должно произойти. Он хотел, даже страстно хотел, чтобы оправдались его подозрения. Хотя какое ему до всего этого дело?

Начинало темнеть, а они все еще лежали в кустах, боясь переползти через дорогу. За дорогой лес круто спускался к оврагу. Под коленями и локтями шуршали золотистые листья бука и граба. Только дубы еще удерживали зеленый наряд, и, глядя на них, не верилось, что уже поздняя осень. Внизу опавшие листья устилали жухлую траву, вверху зеленые кроны и серое, осеннее небо.

Пан Владек подтянулся на локтях.

– Марат, – прошептал он над самым ухом.

Марат не отозвался, продолжая глядеть перед собой застывшими глазами. Пан Владек тронул его за плечо:

– Слухай, Марат...

Тогда Марат вспомнил, что это его имя. Забывать об этом нельзя. Забыть надо то, старое, которое невольно вернулось, когда он увидел Любу.

Интересно, сколько человек может вспомнить за какие-то тридцать – сорок минут! Целую жизнь. И если все, что вдруг вспомнилось, рассказать слово в слово или записать на бумаге, получился бы еще один роман.

Взять хотя бы историю с именами. Сколько раз приходилось менять их, и каждый раз с ними связывались такие события – как второе рождение... То в партизанском отряде не столько по надобности, сколько для авторитета полное имя сменил на одну букву "К". Потом ранение. Долгие недели томительной борьбы с подошедшей смертью в темном крестьянском овине. Новые знакомства в деревне заставили отказаться от загадочного "товарища К.", называться другим именем, самым обычным. Это спасло, когда окрепшего, собиравшегося уйти искать свой отряд, его арестовала полевая полиция. Никто не дознался настоящего имени бывшего партизана. Так и в лагерь попал и бежал из лагеря под чужим именем. Два раза бежал – два раза ловили. На третий раз затравили собаками.

Думал, конец. На руках до кости мясо оборвано. Лицо, шея изгрызены, живого места не оставалось... Выходил немецкий лекарь на радость эсэсовцам. Человек-пугало. Редкий случай хирургии, – возили по другим лагерям, перед строем показывали: смотрите, как беглец сам себя наказал... Не надо бежать.

Люди отворачивались от него. Он хорошо помнит, как вздрогнула и потупилась Люба, взглянув на его лицо... Когда первый раз себя в зеркальце увидал, понял – ничего не осталось от былого шутника, храброго и веселого выдумщика, товарища К. Урод. Квазимодо... И сердце его покрылось такими же, как лицо, красными и лиловыми рубцами. И не осталось в нем места ни для чего, кроме ненависти, кроме мучительной жажды мести...

Маратом назвался уже во Франции, когда меняли номера на пересылочном пункте. А в лагере Эрувиль от поляка Владека случайно узнал, что по соседству барак женщин из Белоруссии и что "наиглавнейшая есть пани Люба Семенова". Заныло внутри, словно не все там еще зарубцевалось. Неужели та самая товарищ Люба, о которой он столько слышал и еще больше рассказывал? Видел он ее всего два-три раза, но каждой встречей хвалился, гордясь знакомством со знаменитой разведчицей. Злая судьба свела их в этом лагере... Не узнать ей теперь лихого товарища К. Да и вообще могла не запомнить. Она-то была на виду у всех партизан, а он, как сотни других... Было сплыло. Ничего напоминать ей он не станет и себя пока не откроет. Не хочет ни воспоминаний, ни ее жалости.

Даже теперь, на свободе, если удастся побег, если не поймают четвертый раз, никто не узнает... Может быть, позже... Говорят, во Франции есть такие доктора...

– Слухай, Марат, – шептал пан Владек, по привычке мешая польские слова с белорусскими, – часу нема... Тэраз заспева сирена. Тшеба праз шлях...

– Пошли! – махнул рукой Марат.

Семнадцать голодных, истощенных мужчин, извиваясь среди колючих кустов, шурша мелким гравием, переползли через дорогу и будто утонули в темном провале оврага.

Люба:

Исчезла Маша-черная. Не найдя ее в шахте, я решила, что Маша отстала по дороге, с первой группой. А должна была вместе со мной, с третьей группой. Я разозлилась... Вот цыганский характер, все по-своему... А может, она и в самом деле передумала?.. Тогда почему ее не было в шахте? Одна я вагонетки толкала. У транспортера сам штейгер, Франсуа. Механика Леона, Машиного дружка, тоже не видела.

Что, если Машу на какую-то другую работу назначили? Бывает и так, с полпути заворачивают, я могла и не заметить... Как она одна вырвется?

Я прикидывала разные варианты. В лесу уточнила. Ни в первой, ни во второй группе никто Машу не видел, и никого по дороге на другие работы не ссаживали. Значит, она осталась в лагере? Нет, оказывается... Вот что оказалось. Маша не поверила, что нам всем сразу удастся бежать, и сговорилась с механиком. Он ее и увел. Одну. Где сейчас оба скрываются, неизвестно пока...

Об этом мне Франсуа рассказал. В последнюю минуту Франсуа появился. Я так обрадовалась, что штейгер с нами пойдет. Но он не пошел с нами. Ему незачем было рисковать вместе со всеми. Пока еще Франсуа мог открыто ходить. А пришел он сюда, чтобы точно знать, куда нас проводники поведут, и предупредить, что в лагерь какие-то мотоциклисты прибыли – торопитесь...