Текст книги "Подземный человек"

Автор книги: Мик Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Из дневника Его Светлости

28 ноября

Сегодня весь день недоволен собой. Ничего не мог сделать.

Аура моя, по общему мнению, вся в лохмотьях, и я не имею ни малейшего понятия, как ее починить. Такое ощущение, будто я где-то дал течь. Того и гляди, начну крениться на левый борт.

Боль, которая путешествует по моему телу, всплыла между лопатками, и те сжались, как клещи, пытаясь задавить ее до смерти (я не имею никакой власти над этим действием). Вчера перед сном я отведал пару таблеток преподобного Меллора от ревматизма. Видом и запахом они напоминали кроличий помет, да и толку от них, полагаю, было столько же.

Из-за опасений за состояние моей ауры и из-за кинжала, который крутится у меня между лопаток, весь день я провел в ужасном беспокойстве, буквально на грани истерики. Вряд ли это лучшее состояние для самоанализа, но так уж решила Судьба. Не много случается дней, когда вы достаточно уравновешенны, чтобы хладнокровно посмотреть на себя и спросить: «Во что я превратил свою жизнь?», но, похоже, часто мы предпринимаем такую оценку как раз в те дни, когда меньше всего склонны удовлетвориться ею.

Я не создал ни одного произведения искусства. Я ничего не изобрел, ничего не открыл. Нельзя сказать, что я промотал землю и богатство, которые достались мне в наследство, но все же они не были использованы так плодотворно, как могли бы. И хоть я построил несколько домиков для стариков и деревенскую больницу около Белфа, после моей смерти не будет ни памятника в мою честь, ни повсеместных рыданий. Я даже не смог жениться на женщине, которую любил, – трюк, который удается большинству мужчин. Нет, все, что я делал в своей жизни, – это совершал бесчисленные меланхолические прогулки и тоннами выращивал яблоки. Даже честь выращивания яблок принадлежит не мне. При таком положении вещей меня запомнят как Герцога; который построил тоннели и принадлежал сам себе. В остальных отношениях забыть меня до крайности просто – я лишь половина человека.

Если бы Фанни вышла за меня, а не за Николсона, она бы не отравилась испорченной рыбой. Она до сих пор была бы жива. Я бы кормил ее лучшими кусочками, сам пробовал бы каждую ложку. Она переехала бы ко мне, за город, и возродила бы этот старый дом к жизни. Ее пестрые наряды, ее песни и смех изгнали бы невзгоды изо всех углов до последнего, Я и сейчас вижу, как в развевающихся платьях она летает из одной комнаты в другую, открывает ставни и впускает солнечный свет. Срывает чехлы с диванов и кресел, велит, чтобы растворили пошире окна. Свежий воздух врывается снаружи, к каждая комната в доме становится ярче от ее хорошего настроения.

Сейчас у нас были бы взрослые дети. Скорее всего и внуки тоже. Я учил бы их свистеть и позволял бы лазать по мне, как по дереву. Если бы она любил меня, я был бы сильнее, и огонь во мне теперь не угасал бы. Но детей нет, и внуков тоже. Есть лишь чехлы на диванах. Я живу всего в трех или четырех комнатах, а остальные пусты и безжизненны, и, когда служанка приходит открыть окно, я ползу прочь, словно краб.

Несомненно, следует считать большой удачей, что мне прислуживают такие замечательные работники. Воистину следует. Когда светит солнце, я могу за минуту получить оседланную лошадь и провести целый день, гарцуя по всему поместью. Если бы я захотел, я мог бы проводить свое бесполезное время тысячей разных способов. Но для каждой счастливой минуты заготовлена ложка дегтя, ибо я знаю, что вспоминать ее я буду один.

Именно мужчинам предстоит в будущем изучить самые дальние уголки мира, придумать величайшие философские системы. Но что касается настоящего созидания, тут мужчины бесполезны. Мы не способны к этому, у нас просто нет необходимых механизмов. Все, что мы можем, – это стоять рядом и восхищаться; и, возможно, предложить руку помощи. Ибо в действительности есть лишь одна группа настоящих творцов, и мужчины в нее не входят. В лучшем случае, мужчины – повивальные бабки этого мира.

Весь день я провел в оцепенении, как собака, позабывшая, где она закопала кость. Я был так взволнован и настолько не в ладах с собой, что просто вынужден был встать и пройтись.

Я заметил, что когда беспокоюсь, то склонен отправляться на поиски прошлого. Полагаю, эта территория – более надежная и безопасная – знакома мне куда лучше. Наверное, потому я оказался у маленькой лесенки, ведущей на чердак. Дверь была крепко заперта, и мне пришлось Вызвать снизу помощь. Лишь когда по лестнице, пыхтя, поднялся, наконец, Клемент со своей огромной связкой ключей, я смог попасть внутрь.

Мальчишкой я представлял себе небеса чем-то вроде чердака – думаю, по той единственной причине, что он был на самом верху дома и полон заброшенных вещей. Я полагал, что, когда человек умирает и становится ненужным, его относят наверх, на чердак мира.

Но если мне не изменяет память, предыдущие вылазки я совершал в теплое и даже сырое место, тогда как сегодня ужасно холодно. Я видел перед собой пар своего дыхания, и, чтобы осветить комнаты, понадобилась лампа. Клемент очень хотел остаться со мной, опасаясь, что я устрою пожар, но я был так подавлен, что даже его благотворная компания была для меня невыносима, и я прогнал его вниз.

Провел там около часа, рылся в сундуках и чемоданах – куча хлама, разумеется. Мусор пяти поколений лежал отмелями на голом полу, по затхлому островку на каждое. Сложенная одежда – древняя и провонявшая нафталином. Модная когда-то мебель. Побрякушки, вешалки, картины в рамах, осколки и обломки, чью принадлежность я не смог установить. Затем, коробки разваливающихся бумаг, одна на другой – некоторые прогнили насквозь; постепенно мои пальцы так онемели, что я был не в состоянии продолжать раскопки и с радостью вернулся в цивилизованный мир.

Если, сам того не ведая, я искал утерянное сокровище, я его точно не нашел. Единственный мой трофей – это заводная обезьянка (изначально купленная, кажется, в магазине игрушек «Хамли» на Риджент-стрит бог весть когда), которая теперь восседает на моем бюро. Не столько игрушка, сколько украшение каминной полки, но ребенку, уверен, она бы все равно понравилась. В спине у нее торчит заводной ключ. Обезьянка кивает головой и снимает свой маленький цилиндр. Грандиозное зрелище. Но сидя на чердаке, она здорово обтрепалась, а ее колесики и зубчики все покрылись пылью. Только что, снимая передо мной шляпу, она остановилась, будто ее что-то отвлекло. Вот и все, чем я могу похвастаться сегодня... заводная обезьянка, чьи мысли, как и мои собственные, блуждают где-то далеко.

1 декабря

Проснулся с криком «Сведения!», до смерти перепугав беднягу Клемента. Он в это время стоял рядом с кроватью и чуть было не выронил поднос.

Шея моя до невозможности одеревенела. Никогда такого не было. Как будто между моим черепом и ключицами вбили шестидюймовые гвозди. Клементу пришлось отнести меня на руках и погрузить в одну из своих особых ванн. Ночью был страшный холод, но у меня нет ни малейшего сомнения, что внутри меня поработал злобный кулачок. Это он запустил в меня свои ногти.

Мало-помалу жар от воды проник в меня, и я начал оттаивать. Я попробовал слегка покивать головой взад-вперед, затем медленно покачать из стороны в сторону, пока, наконец, она не задвигалась чуть ли не отдельно от плеч. Но и тогда любое отклонение от этих двух осей вызывало почти ослепляющую боль, которую сопровождал безобразнейший шум, как будто множество мелких камешков терлись друг об друга.

– Мое тело воюет с самим собой! – объявил я, лежа в ванне. – Это гражданская война, вот что!

Я пытался быть спокойным, пытался быть стойким, пытался даже подружиться с этой трусливой болью. Я прошел через всю безумную гамму эмоций, пока она совершала увеселительную поездку по моему хлипкому остову. Но этим утром я был попросту взбешен. С меня было довольно, и я решил покончить с ней. Скрючившись в дымящейся ванне, я поклялся обнаружить и пригвоздить ее. Поклялся раскроить ее злосчастный череп.

Завтракал в спальне. Помидоры с грибами и молотым перцем. Сопровождающий их ломтик бекона в мелком озерке жира не вызвал во мне ни малейшего аппетита, но, отличаясь находчивостью, я расстегнул ворот рубашки и приложил бекон к шее. Жир еще не остыл, и, втирая его в больное место, я добился некоторого облегчения.

Покончив с завтраком, я принялся искать бумагу – где вся бумага в этом доме? – и, обнаружив, наконец, блокнот, записал для себя план, держа остывающий бекон свободной рукой.

Сперва я написал заголовок:

Сведения.

который я расширил до:

Требуются сведения.

а под ним составил короткий список:

Рисунки;

Фотографии;

Карты;

Любые печатные труды касательно тел, особенно шей.

Вызвал снизу миссис Пледжер, Клемента и мистера Гримшоу и объявил:

– Требуются сведения.

– Какие сведения, Ваша Светлость? – сказала миссис Пледжер.

– Сведения о теле, – сообщил я ей. – Сведения о шейных позвонках.

До обеда никакой информации не появилось, а я, оказывается, задремал у камина.

Когда я проснулся, кулачок снова вцепился в меня. Верхнюю часть тела полностью заклинило, так что я не мог повернуть голову, чтобы все остальное не последовало за ней. Почувствовал себя автоматом.

– Будь ты проклято! – заорал я своему телу.

Связался с миссис Пледжер, попросил еще бекона: погорячее и пожирнее. Когда Клемент принес его, я схватил тарелку и засунул бекон прямо под рубашку. Застегнул ее обратно, чтобы ломтики не съехали. Велел Клементу собрать подкрепление, поскольку я собирался провести дневную атаку на библиотеку, и вскоре ко мне прибыл выводок горничных и парочка ребят по водопроводной части. Немного посовещавшись, все мы устремились по коридору: молчаливый и осторожный Клемент, парни с девушками выстроились сзади, а я марширую впереди, горделивый и босой, с эполетами из бекона, который теперь просвечивает сквозь рубашку.

Мы достигли библиотеки в два счета. Дверь была открыта. Будь она заперта, я бы вышиб ее.

– Книги о телах – вот что нам нужно, – объявил я своим спутникам и вновь пробежался по списку.

Мы рассыпались, взяв где-то по дюжине полок каждый. Лестница на всех была одна, так что я приказал остальным разбиться на пары и помогать друг другу карабкаться на шкафы. Комната была куда больше, чем мне помнилось. Тут недолго было потеряться. Многие книги несли на себе толстый слой пыли, которая вскоре обволокла нас чудовищными клубами. Нам пришлось закрыть носы и рты платками, чтобы не задохнуться. Я едва мог разглядеть свою руку.

Когда мы отступили, каждый из нас оказался с добычей – медицинские книги, атласы, наброски, коллекции дагеротипов и так далее, включая:

«Анатомия описательная и хирургическая» Генри Грэя[8]8
  Фундаментальный труд Генри Грэя (1825—1861), известный как «Анатомия Грэя», изданный в 1858 г., по сей день остается одной из классических работ по анатомии


[Закрыть];

«Научный Журнал Чемберса» (1860—1865)[9]9
  Точнее, «Журнал Литературы, Науки и Искусства Чемберса», до 1954 г. носивший название «Эдинбургский Журнал Чемберса». Роберт Чемберс (1802– 1871) – шотландский автор и издатель


[Закрыть];

«Анатомия Меланхолии» Роберта Бёртона[10]10
  Точнее, «Журнал Литературы, Науки и Искусства Чемберса», до 1954 г. носивший название «Эдинбургский Журнал Чемберса». Роберт Чемберс (1802– 1871) – шотландский автор и издатель


[Закрыть];

и несколько сборников скетчей Леонардо да Винчи.

Велел сложить все это в моей комнате, под картой мистера Сандерсона. Поблагодарил своих товарищей и выпроводил их. Разыскал свой медицинский словарь и добавил его в стопку. Посадил сверху заводную обезьянку. Вспомнил короткую цитату мистера Пика. Разыскал ее в кармане пиджака и приколол к стене.

В книге под названием «Целительство в Древнем Китае» я нашел странную диаграмму. Человек, все тело которого испещрено запутанной системой взаимосвязанных потоков. Они бежали вверх-вниз по рукам и ногам и заполняли его торс, как будто он проглотил целый моток бечевки. Я вырвал его из книги и тоже приколол на стену.

Я создал в углу комнаты что-то вроде алтаря. Я совершенно уверен, что где-то внутри его лежит ключ к причине моих нынешних страданий.

Меня одолела усталость. Весь день сидел у огня, то засыпая, то просыпаясь.

Записал в блокноте:

Добавить к предыдущей записи о слухах, почтовых письмах и т.п.:

Монеты – обращение. Например, пенни. Запросто может быть в обращении много лет. Сколько миль проходит средняя монета за свою жизнь? Как бы выглядела карта ее путешествия? Все кошельки, в которых она обитала. Количество ладоней.

Подумать – возможно ли, чтобы кто-то владел одной монетой дважды? Как бы он догадался? Пришлось бы сделать узнаваемую отметину.

Подумать – когда у меня кошельке есть пенни, не считаю ли я его все время одним и тем же пенни?

Также – подумать о тепле в монете. Привычка мисс Уиттл во время разговора держать сдачу в руке, так что к тому времени, когда она ее отдает, монеты сильно нагреваются. Как бы это могло быть связано с предыдущими идеями о тепле и т.д.?

Когда я снова проснулся, было темно. Клемент принес мне супу, к которому я даже не притронулся. Проснулся опять, когда он разжигал огонь.

В следующий раз, когда я пришел в себя, дом был абсолютно недвижим, и огонь почти угас.

Клемент помог мне переодеться в ночную рубашку и уложил меня в постель. Я заснул, но сон не принес мне отдохновения. Он был изнурителен. Мне снилось...

Я правлю парой, запряженной в небольшой экипаж, беспрерывно мотаясь вокруг густого леса, отчаянно силясь проникнуть в его таинственные кущи. Всю ночь я сражаюсь с поводьями, ведя карету по извивам дорог. Я кричу лошадям «Тпру!» и «Но, пошла!» до сухости в глотке. Я кружу и кружу, час за часом, мечтая сойти на землю, лечь и закрыть глаза. Но лес все так же закрыт для меня, и я опять должен отправляться в объезд, пока, замученный бессонницей, не прихожу в полное исступление.

Когда я в следующий раз открыл глаза, было раннее утро. Я сразу понял – что-то не так. В этом дне не было новизны. Вот в чем была неполадка.

Я доковылял до зеркала над камином. Волосы были всклокочены как всегда, но глаза смотрели безумно. Как будто кто-то снял мою голову, а потом приклеил обратно. Низкопробнейшая подделка. Шею повернули кругом, да так и оставили. Пришлось встать боком, чтобы как следует себя разглядеть. Рот был разинут от боли.

Помню, как вошел Клемент. И как я потерял сознание. Очень медленно. Кажется, прошла целая вечность.

У меня остались смутные воспоминания о том, как Клемент нес меня вниз по черной лестнице к тоннелям. Помню шаги его огромных ног по старым каменным ступеням.

Очнувшись в следующий раз, я обнаружил свою голову на сгибе его локтя. Он поддерживал меня всю дорогу. Мы мчались по тоннелю, и я видел, как мелькают кирпичи в окне кареты.

– Мне больно, – сказал я ему.

Он взглянул на меня и печально кивнул.

– Куда мы едем, Клемент? – спросил я.

– Мы нашли вам шейного лекаря, Ваша Светлость, – ответил он.

2 декабря

Когда я открыл глаза еще раз, мы остановились у незнакомых домов; я полулежал в карете, как сломанная кукла, все еще в объятьях сна. Я увидел, как Клемент проходит по садовой дорожке и стучится в большую островерхую дверь. Увидел, как он разворачивается и идет обратно, в мою сторону. Помню, как открылась дверь кареты и он склонился надо мной, впустив холодный утренний воздух. Затем он снова подхватил меня на руки и бережно понес в сторону маленького домика.

Я прислонил голову к плечу Клемента и уставился в его большое, круглое лицо, а он прошагал со мной по узкой дорожке и нырнул под притолоку. Я оказался в простой белой комнате, обогреваемой скромным угольным очагом. Мне расстегнули рубашку и сняли ее через кружащуюся голову, и я помню, как меня уложили на верстак, накрытый простыней. Лежа голым среди всей этой белизны, я чувствовал себя трупом на столе в морге.

– Доброе утро, Ваша Светлость, – сказал мягкий голос надо мной. – Меня зовут Коннер.

– Доброе утро, Коннер, – прохрипел я ему в ответ. – А чем вы занимаетесь?

– Я костоправ, – сказал он.

– Шейный лекарь?

– Можно сказать и так. А расскажите мне, Ваша Светлость, как поживают с утра ваши косточки?

– О, это старые косточки, Коннер, и в очень плохой форме. Мне всю спину заклинило.

– Что ж, тогда, – сказал Коннер, – я сделаю все, что смогу, чтоб вас расклинить.

– О, хорошо бы, – сказал я.

Мне было так худо, что я едва открывал глаза, но, когда он переворачивал меня на живот, я мельком увидел его. Он был довольно молодой, плотный и краснолицый, с темными кудрями и аккуратно подстриженными усами. Поверх обычной одежды на нем был белый фартук, а рукава рубашки были закатаны выше локтя, открывая впечатляющие предплечья.

Положив щеку на подушку, от которой пахло лавандой, я почувствовал, как его большая теплая рука коснулась моего плеча.

– Немного масла... – прошептал он, – для смазки.

И в ложбинке между лопатками я внезапно почувствовал жидкое тепло. Сперва мой разум был в ужасном смятении, не зная, приятно ли мне или болезненные ощущения только увеличиваются. Тем временем, крохотные предвестники восторга разбегались во все стороны под холодной кожей моей спины, по мере того как теплое масло уверенно пробиралось отлогой долиной моего позвоночника.

– Вы позавтракали, Ваша Светлость? – спросил он, втирая масло мне в плечи аккуратными круговыми движениями пальцев.

– Нет, Коннер, не завтракал, – пропыхтел я из-под его могучих рук. – Клемент привез меня прямо из постели.

– Мне показалось, пахнет беконом, – сказал Коннер.

– Это вчерашний бекон, – ответил я.

– А, – сказал он, описывая все более широкие круги большими пальцами. – Странно, каким устойчивым бывает запах.

Он не прекращал добродушной болтовни, пока его руки внедряли масло в мою плоть. Большая часть нашей беседы была малозначительна и забывалась на месте, но в основе ее чувствовалась доброта, благодаря которой я постепенно расслабился и уже через несколько минут смог признать:

– Мне кажется, в последние день или два я был немного обеспокоен. На что Коннер ответил:

– Неудивительно, Ваша Честь. Тело не любит, когда его крутит узлами.

Теперь кончики его пальцев глубже погружались в меня, создавая симметричные вихри по обеим сторонам позвоночника.

– А откуда в теле берется столько узлов? – поинтересовался я.

– О, есть сотня разных источников, Ваша Светлость. Я бы сказал, самый популярный из них – накопленное напряжение. Или, может, резкий поворот головы. Еще есть плохой сон... слишком много подушек, слишком мало...

И разрази меня гром, если за этой болтовней он не творил со мной чудеса. Его пальцы, казалось, прямо-таки вытягивали из меня боль, как по волшебству. И оглядываясь назад, я вижу, что в отличие от невежды доктора Кокса Коннер и впрямь поощрял меня изливать свои тревоги, разделываясь с ними на месте – расправляясь с ними кончиками пальцев и спокойно льющимся голосом.

– А скажите, Коннер, – спросил я, – вы не боитесь, что некоторые плохие чувства, которые вы достаете из пациентов, могут осесть у вас внутри?

Он наклонился и зашептал мне в ухо:

– А знаете, Ваша Светлость, я воображаю себя чем-то вроде камина... таким образом, все дурные чувства просто вылетают в трубу.

– Камин, – сказал я. – Да. Превосходно.

Затем он перевернул меня на спину, обошел верстак и встал в изголовье, все это время не снимая с меня руки. Должен сказать, что, развернувшись лицом к комнате, я, несомненно, почувствовал себя уязвимым, но надежные пальцы Кон-нера, мягко скользнув под мою шею, тут же меня успокоили. Он поднял мою голову на дюйм или два над столом и баюкал ее в своих руках, и в первый раз я смог открыть глаза и бегло осмотреть место действия. Как младенец, я таращился вокруг. В дальнем углу потолка я обнаружил паутину, что лениво раскачивалась над комнатой, где больше не было ни пылинки. Теперь Коннер держал мою голову ладонью одной руки, пока другая медленно пробиралась вниз, вдоль шеи, а пальцы проверяли состояние каждого позвонка, прежде чем перейти к следующему. Я заметил, что стены операционной были совершенно голыми. Ни одной картины или схемы.

– Расслабьтесь и не держите голову, Ваша Светлость, – сказал он мне. – Я не дам ей упасть.

Затем он начал вращать мою голову под почти незаметными углами – весьма своеобразное ощущение, от которого сначала меня едва не замутило, так что мне понадобилось немало стараний, чтобы не сжать мышцы и не остановить все действо. Я ощущал себя куклой в чьих-то руках, как это ни глупо. Комната механически скользила вокруг меня. Но после того как моя голова расслабленно подвигалась туда-сюда с пару минут, поначалу я почувствовал, что мне становится неизъяснимо уютно, а потом мои веки стали наливаться благословенной тяжестью. Помню, я вяло размышлял, какими сложными должны быть суставы, приспособленные для столь запутанных маневров, и удивлялся количеству мышц, приводимых в действие медленным покачиванием моего черепа в пространстве.

Издалека донесся голос Коннера:

– Мне хотелось бы произвести небольшую манипуляцию, Ваша Светлость.

Лежа в колыбели его рук, я дал полусонное согласие.

Он попросил меня глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть. Я под завязку наполнил свои старые легкие и начал выдыхать в ту маленькую белую комнатку, и впервые за несколько недель почувствовал, что нашел тихий уголок для раздумий. Мир приятнейшим образом замедлял свое движение.

И тут Коннер с такой невероятной силой и жестокостью рванул мою голову к востоку, что дьявольский треск раздался меж голых стен комнаты.

Я был в совершеннейшем ужасе, в особенности из боязни, что моя голова напрочь оторвана от шеи. Еще я боялся, что какие-нибудь мелкие, но существенные косточки только что пришли в негодность. Я представил себя лежащим в собственной деревенской больнице, в постели, с множеством разных устройств, пристегнутых к моей голове. Беспокойство мое было очевидным – судя по тому, что Коннер задумчиво произнес:

– Впечатляющий звук, сэр, не правда ли?

Я согласился и довольно робко поинтересовался:

– А будут еще?

– Будут, – ответил он.

Разведав окрестности еще пары моих позвонков (которые к этой минуте, определенно, пришли в движение), он спокойно попросил меня наполнить мои легкие и выпустить воздух, как и раньше. Что ж, я сделал, как просили, и начал выдыхать (на этот раз куда менее уверенно), когда моя голова неожиданно дернулась на запад, издав еще один могучий треск костей.

– Теперь отдохните пару минут, Ваша Светлость, – сказал Коннер. – А когда будете готовы, я хотел бы, чтобы вы перевернулись на живот.

Если быть до конца откровенным, я боялся, что, когда я перевернусь, голова останется на подушке. Звук, произведенный манипуляциями Коннера, напоминал падение целого подноса с посудой и до сих пор раздавался у меня в ушах. Поэтому когда я, наконец, отважился приподняться, то с большим облегчением понял, что моя голова все еще держалась на мне – хоть и не так уверенно, как раньше.

Итак, моя щека вернулась на пропахшую лавандой подушку, и пальцы Коннера потихоньку задвигались вверх-вниз по моей спине в поисках улик. Найдя что-нибудь подозрительное, они останавливались, и в то время как одна рука ползла вдоль ребра налево, другая отправлялась направо. В отдельных случаях, когда пальцы набредали на узел мышечной боли, они растирали его, со всей непреклонностью, с полминуты, затем осторожно ощупывали прилегающую территорию и, убедившись, что все в порядке, возвращались на свою тропу. Я чувствовал, что моя спина – человеческая головоломка, которую Коннер вознамерился разгадать, перебирая один больной сустав за другим.

– Я просто груда запчастей, – признался я.

– О, скоро вы снова будете собраны, – ответил он.

– Как вообще спина может превратиться в такой ералаш? – спросил я.

– Когда одна кость сбивается с пути, – сообщил мне Коннер, – другие склонны последоваза ней. Тело пытается восстановить равновесие, но иногда приносит больше вреда, чем пользы.

– И тогда человек становится похож на... китайскую головоломку, – предположил я.

– Вот именно, Ваша Светлость, – ответил он.

Потом он перевернул меня на бок, спиной к нему, засунул одну мою руку под меня и поднял мою левую ногу к моей груди – все это с такой легкостью, что мне захотелось его поздравить. Он просто тихонько стукнул меня под коленкой, и нога послушно согнулась в нужную сторону. Похоже, он был близко знаком с каждой пружиной и шарниром во мне и управлял моим телом не хуже меня самого. Меня не тягали так ловко с тех самых пор, как еще в детстве я играл со своим отцом.

Одной рукой он мягко подтянул мое бедро к себе; другая прижимала к столешнице мое плечо. Секунду он удерживал меня, потом наклонился и спросил:

– Вы готовы, Ваша Светлость?

Должно быть, я прошептал что-то вроде неуверенного согласия; по правде говоря, я не имел ни малейшего понятия, какой ужасный договор только что заключил.

Мое плечо прижалось к столу. Таз развернулся в другую сторону. Позвоночнику, раздираемому противоположными силами, ничего не оставалось, как уступить. Каждый позвонок в моей спине издал хлопок – один за другим – подобно треску свежей колоды карт. Кто бы мог подумать, что из человеческого тела можно извлекать такие диковинные звуки? Я был благодарен, что на мне были мешковатые брюки, потому что более тесная пара могла бы не выйти целой из этой передряги. Эта мысль пришла мне в голову, когда Коннер перевернул меня на другой бок и моя голова погрузилась в его фартук (который легонько отдавал карболкой), после чего вся шумная операция повторилась; спина моя изогнулась в другую сторону, но с тем же пугающим звуком.

Затем я был оставлен лежать на спине, приходя в себя и думая, что, когда придет время попрощаться с Коннером, я, вероятно, стану гораздо выше ростом. Я глубоко вдохнул, чтобы убедиться, что вдох не будет отныне всегда сопровождаться треском хребта. Мой костоправ переместился к тазу с водой и теперь намыливал руки.

– Скажите мне, Коннер, – окликнул я его. – Вы верите в ауры?

Секундное молчание. Затем:

– Ну, мне придется узнать, что это за штука, прежде чем сказать, верю ли я в нее.

– Это свет или тепло, которое исходит от человека.

– Ну, насчет света не знаю, Ваша Светлость, а тепло точно есть. В этом я уверен. Я обдумал это.

– А в духов вы верите, Коннер? – продолжил я.

– Почему вы спрашиваете? – ответил он.

И тогда я рассказал ему про свое душевное состояние, и про луну в лесу, и про мальчика, который ходил за мной.

– Вы видите мальчика? – было его единственным вопросом.

– Полагаю, что вижу, да.

– Значит, разумеется, вы верите в него, Ваша Светлость?

– Да, видимо, так... но я не могу сказать, принадлежит ли он реальному миру или только моему воображению.

– При всем моем уважении, Ваша Светлость, какая разница, в каком мире он живет, если он достаточно реален, чтобы быть видимым?

– Звучит логично, – сказал я. Коннер снял мои ноги с верстака и помог мне встать. Попросил меня опустить руки по швам и

расслабить их. Он встал позади меня и, когда я поймал равновесие, медленно пробежался пальцами вверх и вниз по моему хребту.

– Ну вот, так гораздо больше порядка, Ваша Светлость. В самом деле, совсем никакого ералаша.

Затем он обошел кругом, положил руки на оба моих плеча и оценил меня в целом.

– Плечи примерно на одной высоте, – сказал он.

И в первый раз я посмотрел ему прямо в лицо. Он был таким же добрым и красивым, каким я его представлял, но, хотя голос его был полон решимости, мне показалось, я уловил в нем какую-то отстраненность, почти неуверенность. Когда он говорил, глаза его блуждали, словно не могли сосредоточиться и предпочитали высматривать наверху паутину. Возможно, он немного застенчив, подумал я, и с трудом смотрит в глаза другим – так иногда бывает. Прошла еще пара секунд, прежде чем я понял, что на самом деле Коннер слеп.

– Ну как теперь? – спросил он меня.

– Так гораздо лучше, Коннер. Спасибо, – ответил я.

Он кивнул и улыбнулся, так что его усы прибавили по дюйму с каждого конца.

– Если вас это интересует, – сообщил он, – я слеп с того дня, когда родился. Я был ошеломлен.

– Господи, откуда вы узнали, о чем я думаю? – спросил я.

– Ну, откровенно говоря, я полагаю, это была ваша первая возможность как следует меня разглядеть. Вы немного помедлили с ответом на мой вопрос. А когда ответили, я почувствовал легкую нерешительность.

– Вы совершенно правы, Коннер, – ответил я, пристыженный. – Пожалуйста, примите мои извинения.

– Не за что, Ваша Светлость. – Он помотал головой. – Не нужно. Совершенно не за что.

Я изучал его несколько мгновений, как будто он только что появился передо мной в клубах дыма – таким странным и загадочным он был, – прежде чем понял, что глазею на него, будто он какой-то цирковой уродец. Я позволил затянуться молчанию, а потому заговорил, чтобы оборвать его:

– Простите, что говорю это, Коннер, но вы, должно быть, замечаете всякого рода звуки и шумы, которые проходят мимо большинства людей.

– Очень может быть, Ваша Светлость, – ответил он. Затем добавил: – Но их может услышать каждый.

– Точно, – сказал я. – Точно.

Я оглядел комнату, будто она только что появилась. Дверь, и полки, и спартанские стены – все возникло передо мной заново. Я представил, что содержимое скрыто во тьме и находить его надо, считая шаги. Банки с маслом, кувшин с водой, угольные щипцы – все преобразовалось в вещи слепого. Неожиданно стало более весомым. Более осязаемым.

Коннер помог мне натянуть рубашку обратно через голову, и я смотрел, как он снимает с крюка мой сюртук. Он вернулся и распахнул его для меня, затем грациозно провел меня через дом к двери.

– Вы должны извинить мое внезапное молчание, Коннер. Мне раньше не встречались такие люди, как вы.

– Ну, надо сказать, у всех нас есть качества, которые заметны не сразу. Но уверяю вас, Ваша Светлость, я и сейчас такой же, каким вы встретили меня час назад.

Когда он открыл входную дверь, за ней уже ждал Клемент, готовый проводить меня до кареты. Пожимая руку Коннера, я почувствовал в своей руке свежую энергию, и на короткий миг я ощутил прикосновение целого мира, который был для меня потерян.

– Вы привели меня в порядок, Коннер, – сказал я, – и я очень это ценю.

Он улыбнулся, потом наклонился ко мне и прошептал:

– Если этот ваш дух будет и дальше вам докучать, вы хорошо поступите, если поговорите с ним.

– Поговорю, Коннер, – сказал я. – До свидания. И еще раз спасибо.

– До свидания, Ваша Светлость, – сказал Коннер. Затем: – До свидания, Клемент, – хотя Клемент не произнес ни слова.

4 декабря

После недавнего визита к Коннеру я совершенно не расположен к еде; возможно, мое тело сыто по горло восстановлением хребта и не хочет связываться с нагрузкой и натугой пищеварения. Вчера за обедом я проглотил кусочек тоста с мазком грибного паштета, но это, пожалуй, единственная твердая пища, попавшая мне в рот.

Как бы то ни было, миссис Пледжер настаивает, чтобы я потреблял, по крайней мере, достаточно жидкости, и потому вскипятила мне большой чайник чая с ромашкой и лимонной мятой. Это, как меня уверяют, успокоит после недавней

лихорадки и настроит на более мирный лад. Должен признать, что хотя запах (да и привкус) напоминают сырой уголок сада, оказалось, что вскоре я вполне к нему привык. Через некоторое время это пристрастие перешло в неистовую, почти неутолимую жажду. Казалось, чем больше я пью, тем более обезвоженным становлюсь. Возможно, я недавно потерял свой внутренний сок. Возможно, мое тело распознало в чае какой-то минерал, которого мне сейчас не хватает. В любом случае за моим первым требованием к миссис Пледжер вскипятить второй чайник вскоре последовали все более частые и отчаянные просьбы. Я чувствовал себя полностью иссохшим, словно затерянный в пустыне бедолага, и, как человек-губка, я впитывал все до последней капли.