Текст книги "Капитал (сборник)"

Автор книги: Михаил Жаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Милиция, Серов, слушаю!

– Олух ты, а не Серов, – рассмеялся я. – Какая милиция? Тебе же на сотовый звонят, балда!

– Ой, Вань… Сергей Иваныч… – захихикал тот.

– Перемудрил ты, Рома, – давил я. – Перестарался.

– Да запарился совсем! Телефоны наперебой звонят, не знаю, за какой хвататься. И городской, и внутренний, и сотовый…

– Я не про то, Ром. Ты понимаешь, про что я?

– Не понимаю, дорогой.

– Зачем сейф взяли? Вам скучно жить? Крови человеческой захотели, упыри?

– Иван, какой сейф?

– С «секреткой», дурачок. Вы ополоумели там?

– У вас сейф пропал, Иван Сергеевич? – голос Серова окреп. – И не кричите на меня, соблюдайте субординацию. Вы сказали «секретка»?

Я нажал вспотевшим, скользким пальцем красную трубку.

Серов не при чём. Был не при чём. Сейчас он бежит докладывать, и приблизительно через час надо ждать гостей. И телефон слушается! А я открытым текстом…

Мне стало смешно на себя. Вместо того, чтобы вылезать из трясины, я грёб изо всех сил в глубь. Денёк…

Но кто же взял сейф?

– Ты чего смеёшься? – возникла на пороге Ксюха. – Нашёл?

– Сядь, – я поставил для неё посреди кабинета стул.

Прежде чем сесть, она сделала «ласточку». Перевернулась вниз головой через спинку стула, вытянула строго вверх ноги с носочками вместе, и сразу после этого, опираясь руками о сидение и изобразив в воздухе шпагат, спикировала вниз, усевшись, как нормальный человек. На лице её среди шрамов играло ожидание хорошей вести.

– У меня ничего не получилось, а у тебя? – она похлопала ладошами по коленям.

– Громко не радуйся, не перебивай меня, – начал я. – Потом у меня не получится сказать, так что скажу сейчас. Я полюбил тебя, вот…

Ксюха напоминала ребёнка, который впервые попал в цирк и видит настоящего клоуна. Округлила глаза и не моргала.

– Через час за мной приедут, и больше мы не увидимся. Разве что через несколько лет, но ты понимаешь, там будет уже другая жизнь и другие мы.

Она приоткрыла рот.

– Не подумай, я не жалуюсь. Сам виноват. Просто знай, что люблю тебя и благодарен Ерусалимску за…

Телефонная трель прервала мою заупокойную речь.

– Ага, звонят предупредить, чтобы никуда не уходил, – сказал я, снимая трубку. – Да, слушаю!

– Товарищ Столбов? – сурово спросил мужской голос.

– Да, правильно. С кем имею честь?

– Представляться мне нет необходимости.

– Понимаю. Как вам угодно, – усмехнулся я.

– Понимаете? – на том конце тоже усмехнулись. – Вряд ли. Тем не менее, Иван Сергеевич, я желаю попросить у вас прощения от лица всей нашей…хм… организации. Сегодня мы кое-что взяли без спроса из вашего кабинета.

– Ну что вы! – перебил я. – Чепуха.

– Успокойтесь, не ёрничайте. Сейф мы, разумеется, не вернём, он повреждён. Ещё раз просим прощения. Однако мы купили вам новый сейф. Он крепится к стене или к полу, вы уж сами его привернёте, дело не хитрое.

Я тупо уставился на Ксюху.

– Чужого нам не надо, мы взяли только своё. Я имею в виду вентиляторы. А ваши бумаги мы положили в новый сейф. Вы слушаете? Он стоит под вашим окном. Идите уже заберите. Удачи вам!

Я не помню, как выбежал на перрон. Помню, что по пути опрокинул вместе со стулом Ксюху.

Блестящий хромированный сейф с ключом в замке стоял на заплёванном семечками асфальте. Не думая, что мне могли приготовить бомбу, я отпер и заглянул… Внутри лежали пятнадцать папок.

Патроны и обрез я утопил в старом подземном резервуаре, куда раньше сливался мазут. Для этого пришлось забраться за депо в тропические заросли репейника.

Мы сидели с Ксюхой на корточках перед узким люком, бросали горсти патронов и слушали густые глубинные всплески. Ксюха ответственно сопела и следила, чтобы я не брал больше, чем она. Я же косился на её чёрный педикюр. Плюс пять градусов Цельсия не мешали ей одеваться по-летнему, чем она здорово отличалась от меня, мёрзлика.

Возвращались мы на вокзал облепленные репейником. У Ксюхи он торчал даже в волосах, но я не говорил.

– Тебе полезно иногда побыть на нервах, да? – благодарила она меня. – У меня аж горит.

– Пора начинать жить, – улыбался я устало. – Ни дня больше не хочу быть ментом. Уволюсь.

На перроне стояли две легковушки с гражданскими номерами и одна милицейская «буханка». Вокруг них слонялись мрачные мужи, напомнившие мне ночных ерусалимцев. Та же волчья тоска на лицах и те же огоньки в глазах, будто в них тлел могильный фосфор.

– Иди к себе, – сказал я Ксюхе. – Вечером увидимся.

Мужи шагнули ко мне навстречу, замерли, синхронно достали из карманов сигареты и убрали назад. Среди них находился первый заместитель генерала, красный и круглый, как планета Марс, но, похоже, он не осознавал, где находится, и повторял за всеми.

– Здравия желаю! – отчеканил я на ходу. – Добро пожаловать!

– Не скальтесь, товарищ Столбов, – определился вожак, смертельно худой начальник оперативно-розыскной части Волков. – Ваша участь незавидна.

В кабинет набилось столько людей, что я среди них потерялся.

– Где этот-то? – спохватились они.

– Сбежал!

– Догнать!

– Да здесь он.

– Товарищ Столбов, – обратился Волков. – Предоставьте нам для ознакомления дела оперативного учёта, а в случае их отсутствия, объясните, где они.

Я выложил на стол стопку папок.

– Серов сука… – буркнул Волков.

Шесть часов он чахнул над моими делами, искал лишь бы что найти. Под конец взял линейку и отмерял в документах отступы от полей, межстрочные интервалы и размер шрифта. Трое человек исследовали кабинет. Прощупали обивку стульев и топчана, перевернули корзину с мусором, заглянули за батарею, вскрыли перегородку умывальника. Перекурив, разобрали системный блок компьютера и изъяли жесткий диск.

Меня, как назло, разбирала зевота. Я устал за эти дни. Глаза смыкались, и, кажется, один съехал ниже другого. При долгожданном расставании я вручил Волкову лист бумаги.

– На имя генерала. Будьте добры передать.

– Угу… прошу уволить по собственному… И зачем мы с тобой время тратили?

Вечером я целовал Ксюху в уши, она млела, и мы не хотели большего.

11. Отъезд

Утром абы как подшил последние материалы и поездом сплавил их в отдел. Едритесь, как хотите! Работник милиции вчера уснул и не проснулся.

Пришли Татьяна Леонидовна и Наталья Робертовна. Обеих обнял и попросил прощения. Первая не поняла меня, а вторая с воем заплакала.

Пора было навестить свою ушастую невесту, сказать, чтобы тоже писала заявление об уходе. Я поспешил на второй этаж вокзала в товарную контору, а в голове чирикали мысли: «Неужели человеком стану? Неужели будет по барабану годовая статистика преступлений? Благодать божья! Они думали, что я вцеплюсь в работу зубами, глупые нелюди. Будь проклята милиция. Будь проклята».

За несколько шагов до заветного окошка я присел и поковылял гуськом. Решил внезапно вскочить и напугать.

– Рапорт вчера написал, да, ага, – разговаривала Ксюха по телефону. – Сам догадался. Опередил все ожидания.

Я присел ниже.

– Не, вообще не карьерист. Слабачком оказался мой ментёныш, – Ксюха хихикнула. – Не современный он, угу.

Я перебирал шнурки на ботинках и находил, что в шнурках есть смысл, ими можно завязывать обувь. Они лучше меня и Ксюхи.

– Пора стрелять, ага, я давно говорила. Жалко? Это моё дело.

Зачем я развязал шнурки? Теперь завязывать. Узел ещё.

– Чего-чего? Материал на него собрали? Ну, пусть в жопу себе засунут. Теперь он наш. Стреляйте, не думайте. Сашку посылайте, разумеется. Он не промахивается.

Ноги затекли, и я уполз на четвереньках. Позорно, но вовремя, потому что заиграл мобильник.

– Иван Сергеевич, здравствуйте! – пропел девичий голосок. – Я звонила вам на городской телефон, но, видимо, вас нет на месте, поэтому беспокою по сотовому.

– Не узнаю. Кто?

– Простите, не представилась. Прокуратура, делопроизводитель Петрова.

– Надоели вы мне все.

– Что?

– Надоели, говорю.

– Ах, так… Ну, слушайте. Вам надлежит прибыть сейчас к нам. В случае неявки будете доставлены принудительно. Как поняли, Столбов?

– В чём хоть дело-то?

– Узнаете на месте. Выдвигайтесь сейчас же.

Петрова повесила трубку.

У меня не осталось зла, чтобы сопротивляться Ерусалимску. Если предала сама Ксюха, то что толку воевать с остальными? Весь мир стал для меня Ерусалимском.

Брёл и не смотрел на людей. Подбирал название чувству, которое своим огромным размером выдавило из меня и зло, и любовь, и страхи. Название крутилось на языке, я проговаривал его гортанью, упруго мычал, но звуки не клеились в слово. Мучился, как поэт над рифмой.

Дорога проскользнула под ногами незаметно, и я опомнился, когда уже стоял перед Петровой.

– Почему секретари упорно величают себя делопроизводителями? – спросил я, забыв поздороваться.

– В приличных организациях работают делопроизводители, – Петрова поскребла ногтями по столу.

– О как… А я, кстати, с первых дней заметил, что в Ерусалимске красивых женщин больше, чем в других городах. Правда, правда. Ерусалимская генетика особенная.

– Вы пришли меня развлекать? Вас ждёт прокурор!

– Мне кажется, что природа даёт ерусалимцам много красоты, чтобы одёрнуть мужчин, сказать им: эй, чумоходы, нате вам. Хватит друг дружку…

– Вы пьяный?! – Петрова привскочила с места. – Вы на кого намекаете? Кто здесь чумоход?

Прокурор сидел за столом, одетый в угловатый, как гроб, чёрный пиджак. Без плётки.

– Долго вас ждать? Проходите! – пробасил он. – Ближе, товарищ Столбов, ближе садитесь. Не съем. Совершать преступления у вас смелости хватает…

– Прошу, не давите голосом, – тихо сказал я, присаживаясь на ближайший к нему стул.

Говорить громко я боялся, чтобы не спугнуть из горла название чувства. Ещё чуть-чуть и вспомню, как оно звучит.

– Прекрасно! Вижу перед собой адекватного человека, – прокурор хлопнул в ладоши. – Значит, беседа пройдёт во взаимопонимании. Вы, я слышал, покидаете наш город? Увольняетесь из милиции? Мм? Напроказили и убегаете?

– Не понимаю вас, – поморщился я от хлопка.

– А я подскажу, не переживайте. Вы, похоже, натворили много дел, раз начали путаться в них. Я говорю о Николае Николаевиче, которого вы обобрали до нитки. Вообще-то, я был о вас лучшего мнения, когда вы приехали в Ерусалимск. Не думал я тогда, что передо мной вымогатель. Расстроили вы меня, Столбов, расстроили!

– Не кричите, бога ради. Просто скажите, что у вас имеется, и от этого будем плясать. Похуй лирику.

Лицо прокурора раздвоилось. Одна половина нахмурилась, а вторая выразила любовный восторг.

– Вы мне нравитесь, – произнёс он, повернув ко мне вторую половину. – Я согласен быть с вами откровенным. Смотрите!

Прокурор щёлкнул компьютерной мышью и повернул ко мне жэка-монитор.

Я, наверное, побледнел, потому что от наставшего холода свело коренные зубы. На экране дрожала чёрно-белая картинка, пересыпаемая кубиками пикселей. В кадре я узнал свой кабинет и себя.

– Плохая запись, – комментировал прокурор. – В спешке зарядили первой, какая попалась под руку, аппаратурой.

За кадром утробно звучал мой голос. Там я пугал Николая Николаевича, что лишу его лицензии на предпринимательскую деятельность. Картинка перемещалась, и это означало, что видеоглазок крепился на одежде Николая Николаевича. Вспомнились слова Ксюхи о том, что на меня собран материал. Надоело! Скучно.

Наконец-то я угадал название. Скучно. Да так, что пропала охота думать, спорить, защищаться. Мертвецки скучно, замогильно.

– Стобов… Столбо-ов! Вы не слышите? – прокурор потряс меня за плечо. – Производит впечатление?

– Забудьте вы про меня, – проговорил я, отворачиваясь от монитора. – Всё, уезжаю, отвяжитесь.

– Иван Сергеевич, милый, – прокурор приложил к груди руку. – Я знаю, что вы уезжаете, знаю.

«Ксюха докладывала?» – хотел я спросить, но поленился.

– Иван! Ничего, что я буду называть по имени?.. – прокурор облизнулся. – Иван, поверь, я не фанатик правосудия, и возбуждать уголовное дело совсем не желаю. Мне просто жаль трудов, потраченных на сбор доказательств. Понимаешь? Мне себя жаль. Пожалей и ты меня. Понимаешь, о чём я?

Он схватил мою руку и усиленно, будто хотел проглотить, всосал мои пальцы.

Я вскрикнул, выдернул у него изо рта руку, замахал ей, и если бы она не была правой, то уже достал бы пистолет. Побрезговал пачкать рукоять.

– Скучно мне! Скучно! – прошипел я. – А то бы убил.

Прокурор съехал под стол и выглядывал одной лысиной.

На перроне ждала Ксюха. Увидела меня, пошла навстречу.

Или нервозность, или много сегодня курил, но увидев её, ушастую иуду, я согнулся, ожидая, что вырвет. Заговорить сейчас с ней, означало то же, что вернуться в прокуратуру и отдать всего себя сосать.

– Чего там, на земле, нашёл? – спросила она.

Я выпрямился, увидел её вблизи и побежал прочь.

«Ксюш, Ксюш, Ксюша, юбочка из плюша…» – заголосила в кармане Апина.

– Ууу, гадость! – я достал на бегу телефон и разбил его об асфальт.

Без отдыха, давясь воздухом и обжигаясь собственным потом, пересёк город и выбежал на трассу, где меня подобрал междугородний автобус.

Я уселся в конце, забился в угол и закрыл глаза. Ломило в горле, и стариковские морщины больно резали лицо. Это был сухой плач. Влага вышла из тела, её не осталось на слёзы.

Но меня пугало сердце. Оно тянуло кровь маленькими глоточками, осторожничая, как бы ни подавиться. В груди появился присвист, словно я прохудился.Скука сменилась жалостью, и я сначала не понимал, кого жалко. Себя – нет, Ксюху – нет… Не прокурора же! Отдышался и спокойно осмыслил, что жалко любовь. Она мне представилась зверьком, который прячется в том однообразном лесу, что за окном автобуса. Когда-то зверёк жил среди людей, а потом одичал, но не совсем. Иногда, от голода и глупости, зверёк выходит к людям. Накормив его, дав поспать, люди начинают подумывать, зачем он нужен. Кто-то без устали ласкает его, покупает сухие корма и стерилизует, чтобы зверёк не мучился весной. Кто-то дрессирует, учит командам «сидеть», «лежать», «место», водит на цепи и в наморднике. А другие – пинка под хвост и за дверь, чтобы не мешалась, тварь скулящая, под ногами. А Ксюха убила его.

12. Межсезонье

Уволили меня быстро. Как и не работал.

Оставалось восхищаться ерусалимцами, насколько они ловко обработали генерала. Одновременно с моим увольнением он издал приказ по упразднению ерусалимского ЛПМ, а по мне объявил карантин. Пообещал карать всякого, кто хотя бы заговорит со мной.

Забавно было видеть своих братьёв-оперов, с которыми я прошёл огонь и водку, когда они подмигивали мне: отойди, а то подумают, что мы вместе. Настоящие бойцы, люди с повреждённой психикой, а испугались генеральского гнева. Жёстко по ним прошлись.

Всё же ещё раз я ездил в Новый Ерусалимск. Забрать дела.

Подходил к вокзалу и шептал: «Лишь бы не встретиться! Лишь бы не встретиться!» Ждал, что вот сейчас она выйдет из-за угла, и «улыбка без сомненья вдруг коснётся наших глаз…» Знал, что не совладаю с лицом, оно улыбнётся без моего согласия. Заюлю, начну мычать, крутить головой. Не смогу рассердиться.

В кабинет юркнул, как мышь. Дверь прикрыл за собой мягко, чтобы лязг не долетел до товарной конторы. Папки забросал в дорожную сумку. Готово, можно уходить.

На глаза попался стол, усыпанный шляпками гвоздей… На нём лежали аккуратные стопки бланков. Ксюхиных рук дело. Внезапно для себя самого я шепнул: «Люблю!»

– Вань, ты здесь? – спросила Ксюха.

Я присел и схватился за сердце. Оно у меня повредилось во время бегства. Я даже стал меньше пить кофе.

Ксюха стояла за дверью, тихонько постукивала и звала:

– Мне послышалось или нет? Есть кто внутри? Вань, ты? Отзовись!

Я не дышал.

– Вань, нуты что, а? Приезжай, ищи меня. Возвращайся, – говорила она, будто на кладбище. – Я сегодня ещё приду к тебе. Пока.

При увольнении мне выдали выходное пособие, и его хватило на две недели вина и кефира.

Странные они получились, эти две недели. Обильное питьё, спонтанный сон и головоломка про лопоухие уши. Я ходил по своей малосемейке между столом с водкой и окном с ночью, чесал небритый подбородок и соображал, как так: отдать десять лучших молодых лет уголовному кодексу, чужим бедам и чужим жёнам, а под конец, в последние три месяца, влюбиться в свою собственную смерть! Стреляйте, говорит, его. Ну и Ксюша. Ну и…

Люблю.

Никого до неё не любил. Три проводницы были у меня. У четырёх был я. Потом дежурная по вокзалу Светлана, высокая, модельная красавица. Маниакально боялась морщин и не смеялась.

Буфетчица Аня. Коренастая и очень сильная. Буфетчица Марина. Выше ростом и сильнее. У обеих усы.

Надежда из привокзального ларька. Всем хороша, не придраться. Однако блядь.

Ольга из психушки. Уже говорил про неё.

Днём и ночью звонили в дверь. И стучали, и пинали. Я надевал наушники и включал бесовствующих «Butterfly Temple». От такой музыки через десять минут начинала болеть голова, зато стук и звон до меня не долетали.

Ксюха ли барабанила в дверь, я не знаю. Возможно она. Приехала в город, подошла к первому вокзальному менту, похлопала глазами, и тот без запинки сказал, как пройти. Дел-то.

Каждый день, каждый час я прощал её совершенно. Потрясал себя всепрощающей рукой, и, со стоном простив, снова ненавидел.

Открыть дверь и посмотреть, не она ли это, я не мог. Тогда под окошком товарной конторы во мне лопнула та струнка, на которой подыгрывают себе поэты, когда сочиняют стихи о вечном счастье.

Я бы, конечно, впустил её. Сходу рассказал бы о том, что всё знаю о ней, а затем безо всяких театральных пауз сказал бы, что прощаю. Более того, я бы сказал Ксюхе спасибо за то, что она помогла мне снять погоны. А потом…

Сердце моё прохудилось. Оно уже не будет гонять кровь и страсть с прежним напором. Я старик.

О других людях Ерусалимска я не думал. Завод и вооружённые лунатики стали казаться сценой из фильма, который не понравился и незачем его вспоминать. Насчёт вентиляторов я принудил себя к мысли, что психовал сам. Остальные загадки растворились в вине. Стало наплевать.

Две пьяные недели тянулись, как год, а закончились вдруг. Настала пора бриться и идти работать. Куда? – эрегировал однажды утром вопрос. Я умею собирать компромат, проводить скрытое наблюдение, вести оперативную документацию, выуживать показания, колоть жуликов. Достойный багаж, чтобы привязать к нему груз и утопить в Лете.

Плюс надо как-то приспособить свой детский каприз помогать тем, кто в беде. Думай, думай, Ваня, новый человек. Думай, кому ты нужен, капризный.

Пожарка! Воистину пожарка! Отпился чаем, побрился, глянул в зеркало и увидел себя юного, жаркого, кто горы свернёт, только дай.

Разговор в пожарной службе состоялся коротким. Спросили, где работал раньше. Я ответил. «Годишься! Приходи завтра, начнём оформление».

Пришёл завтра. Улыбаются, в глаза не глядят. Всего доброго, Иван Сергеевич.

Они связались с управлением, чтобы в двух словах получить характеристику. Трус, паникёр и ещё раз трус.

Что я и говорил. «Калина красная», Шукшин. Безнаказанно не пожить.

Я вздохнул, усмехнулся и решил поменять шило на мыло. Устроиться в наркоконтроль. «Годишься!» И чуть погодя: слив конфиденциальной информации, двурушник.

Чувствуя безысходность, подался в инкассацию. Долги, игромания, тяга к быстрой наживе.

… охранником в гипермаркет… Клептомания.

… сторожем в школу… За руку не пойман, но замечался. Да, да, есть в нём это, нездоровое.

… грузчиком на рынок… Получилось.

Работа пришлась мне по душе. Главное, что её было настолько много, что мой благородный каприз стыдливо помалкивал и боялся меня отвлекать. После работы – пожалуйста! Он имел право нудить, что я пал, что мой социальный статус ниже некуда, что отныне я зря живу и не реализую себя, не принесу никому пользы… и далее такая же муть.

Каприз нудил, а я торопился мыться и беспокоился, чтобы не уснуть в налитой ванной.

«Здравствуйте, Иван… Это вы?» – непрестанно слышал я, продвигаясь с тележками сквозь толпы покупателей. Меня узнавали едва ли не каждую минуту, начиная с бывших «терпил» и заканчивая судьями. Я и не думал раньше о своей значимости в городе, раньше она мне не резала глаз и ухо.

Одно дело шагать по улицам в начищенных ботинках и держать в руке портфель, полный судеб, а другое – тяжело ступать грязными говнодавами, толкая перед собой полтонны груза. Во втором случае всякое приветствие подчёркнуто жирным карандашом и насыщено знаками вопроса. Хочешь не хочешь, отмечай свою популярность, счастливчик.

Бедные люди. Они терялись, как будто я был голый или они застигли меня на унитазе. Суетились, соображая, подо что приспособить правую руку, лишь бы не жать мою потную пятерню. Чаще всего хватали телефон и бездумно жали кнопки. Извини, Вань, надо срочно позвонить. Другие торопились закурить и торопились, пока не проходили мимо. Андрюха Громов, адвокат, в спешке сунул руку в карман, где не было ни телефона, ни сигарет, но был носовой платок. Я испугался за Андрюху, настолько свирепо он стал сморкаться сухим носом. Побагровел, выкатил глаза, и в результате платок окрасился кровью. Покидал меня приятель, отчаянно запрокинув голову.

Местный депутат Скороходов переложил из левой руки в правую – газету. Его как-то ограбили в поезде, выбили ему десять зубов, и я всего за три часа… Впрочем, чего теперь хвастаться.

Бедные, глупые люди, они не догадывались, что я только начинаю жить и мне хорошо. Я даже не стирался, чтобы скорее отречься от себя прежнего, когда ещё числился статистической единицей МВД. Мне открылось, что проще осознавать себя человеком в грязной спецодежде, нежели в отглаженной форме.

Кто меня и понимал, так это шалуны, получавшие в своё время с моей тяжёлой руки тюремные сроки. Они не здоровались, но за спиной говорили золотые слова:

– Смотри, он… Точно он. На человека стал похож.

В конце второй рабочей недели внезапно настала снежная зима, и кто-то из шалунов отважился стрелять.

Уходил я вечером с рынка. Брёл между безлюдных лотков и стонал от холода. Ещё утром ноги вязли в грязи, и тут на тебе, завернуло. Зима. До дома, до горячей ванны идти полчаса холодной вечности.

Выстрел хлопнул над самым ухом. Я ощутил удар по шее, и ошарашенный повалился на пустой прилавок.

По тому, как дёрнулась моя голова, они, наверное, подумали, что попали в цель, и убежали.

По моим животу и спине щекотливо текли тонкие струйки. В померкшем сознании мешались холодный ветер и потные пары из-под воротника, эхом отдавались матерщина испуганных ворон и барабанный бой сердца. Я жил.

Попробовал сглотнуть, покашлять, сказал, как на концерте: «Раз, два, раз, два», – и выяснил, что гортань цела. Повертел головой – получилось, хотя от наступившей боли заложило уши, и перед глазами пролетела тень.

До дома шёл, склонив голову набок. Боль тянула, висла на шее, как вольный борец, не позволяла прибавить шагу. Я боялся встретить пьяных драчунов. Не подраться мне, не убежать, кривошеему.

Дома оглядел себя в зеркале. Два отверстия зияли спереди и сзади шеи. Кровь из них струилась неохотно, лениво. Пуля пробила затылок в миллиметре от позвоночника и вышла рядом с трахеей, любезно не тронув артерию. Смерть дружески потрепала меня по загривку и отпустила до будущих встреч.

Отверстия были величиной с кнопку телевизионного пульта, их могла сделать лишь мелкокалиберная пуля. Вряд ли стреляли из самоделки, потому что последний дурак не стал бы целиться из неё в голову. Пальнули бы сначала в туловище.

Скорее всего, был пистолет Марголина, идеальное оружие для уличного убийства. Меткое.

Особого лечения не требовалось. Я только обработал вокруг ран водкой и забинтовался. Худшее, что меня ждало в будущем, это ломота перед непогодой.

Спокойной ночи, заново рождённый Ваня. Завтра не на работу. Опять не на работу. Спи, изгой.

День-другой трезвого, кромешного безделья, и мозги начало коротить. Телевизора у меня не имелось и в помине. Интернета тоже. Включал музыку, но она играла мимо. Когда ничего не делаешь, музыка всё равно, что вода без жажды.

Повадился по-стариковски стоять у окна. Бродил глазами по двору среди серых тополей и радовался, если гуляли дети. Вот кто вечно при делах и без забот.

Трезвые мысли скандалили в моей голове чуть не до драки. Истеричные узники из подвалов памяти, не звал я их, но слушать больше было некого.

«Иди, воруй, – истерила худая, бледная мысль. – Ты знаешь, как можно, чтобы не поймали. Иди!»

«Пусть ищет себе подобных, – добавляла масла в огонь другая нервозная мысль. – Сейчас много бывших, которым некуда деваться. Пусть ворует в паре с кем-нибудь, или втроём».

«Он не сможет, – шипела третья. – Его стыд заест. Он стыдливый, как монашка. Пусть учится на рабочую специальность. На сварщика, например. На электрика. Мало ли».

«Куда он пойдёт учиться? – галдели мысли хором. – В ПТУ? Вместе со школьниками?»

«Ему сейчас надо на что-то жить, – пищала из-за спин остальных стеснительная мысль. – Ему бы на биржу встать и бесплатно отучиться на водительские права. Потом, глядишь, в таксисты подастся. И пособие будет, на сигареты и кефир».

«Тихо вы! – орал я про себя. – За окном опять эти жаркие трутся».

Два человека каждый день мыкались по морозному двору. Пили пиво. Ночью их сменяли двое других, тоже с пивом. На мои окна они старались не смотреть.

И тех и тех привозила-увозила жёлтая облезлая «копейка».

Неужели прокурор дал ход делу? То, что пивоманы родом из Ерусалимска, я не сомневался. Очень они напоминали Ксюху, которая не мёрзнет в холод. Одна порода.

Менты или бандиты – мне было неважно, кто следит. Главное, что вернулся Ерусалимск. В любом случае ждать беды.

На пятый день после ранения собрался я в Центр занятости. Заклеил шею бактерицидными пластырями и сунул в карман кастет. Его мне сделали на зоне верные мои агенты. Вещь. В кулаке как влитой. По кольцам идёт богохульная гравировка «Спаси и сохрани».

Семь остановок в автобусе, пятнадцать минут пешком. Потом три часа колобродил по городу за справками. Всё это время чуял, что меня «ведут». Чутьё у опера – то же самое, что хорошее зрение у ювелира. В древние времена опера работали колдунами, видели сквозь стены и слышали сквозь горизонт.

Пригляделся, и, правда. Шёл ли я ногами, ехал ли автобусом, всюду следовала внимательная «копейка» или попадались зимние любители пива. Стоит такой пьянчужка с мокрым, как у собаки, носом, грудь и подбородок у него в шелухе от семечек, держит в красных руках жестяную банку и хочет быть незаметным.

Весь день я грел в кармане кастет, ждал момента, чтобы проучить хотя бы одного из них. Случай выпал около ларька. Я покупал сигареты, а рядом остановилась облезлая «копейка». Вышел высокий, остроносый водитель в старинном свитере «Boss», встал позади меня и шепнул:

– Мне тоже сигарет надо. Ты подожди меня, не убегай. Поговорим.

В машине оставались ещё двое. Приоткрытые двери выдавали их готовность выскочить на помощь «боссу». Я отоварился, встал в трёх шагах от ларька, и остроносый, казалось, забыл обо мне. Минут пять он шутил с продавщицей, обещал бывать у неё, купил ей шоколадку. Я ждал его, как виноватый в чём-то. Как младший брат старшего.

Кастет в кармане вспотел. Участь моя заключалась в том, чтобы начать бить первым, а они специально медлили. Заранее ставили мне в вину ещё не начатое сопротивление.

Остроносый отвернулся от окошка и стал закуривать. Уронил зажигалку в снег. Поднял, но она намокла.

Стоит, подлец, чиркает, косится. Видит, что у меня рука в кармане. Ну же, педаль ты, ерусалимская! Я всё равно не смогу больше двух раз ударить. У меня шея.

На барабанные перепонки давил «heavy metal» собственного сердца. Я глох. Земля под ногами тряслась.

– Не нервничай, – процедил остроносый, не выпуская изо рта сигарету. – Сейчас поедем. В дороге наговоримся.

Сердце поперхнулось, закашляло, и что я успел сделать перед обмороком, это запрыгнуть в первый остановившийся автобус. Помню, что снег вокруг вдруг почернел, перестал вдыхаться воздух, день погас, настала ночь.

Очнулся через две остановки.

– Смотри, какой страшный, – сказала маме лопоухая девочка. – Зилёооный!

Лопоухая… После обморока кровь ополоснула голову, и пришло озарение. Брать сучку несчастную Ксюху в охапку и увозить из Ерусалимска! Далеко увозить. Просить прощения за то, что долго не прощал. Нет ей там жизни. Сегодня с ними, завтра – порвут её. Если уже… Бля, да на той же станции, те же Наталья Робертовна и Татьяна Леонидовна, наверное, зажрали её!

Завтра же ехать. Сегодня поздно, и сердце вышло из строя.Старикашка.

Возвращаться домой я боялся. Ездил из конца в конец города на автобусах, кружил ногами по закоулкам, и на автомате вышел к Центру занятости.

Необходимость иметь с ним дела отпала, но за пазухой у меня мялись собранные справки. Решил отнести, избавиться от них. Заодно погреться.

Моя вина, что не посмотрел на часы. Не знал, что рабочий день закончился. Потому нашёл одну-единственную работницу, сдобную червовую даму.

– Столбов? – в лоб спросила она. – Я вас жду, не ухожу.

Я опешил. Какую холестериновую бляшку прорвало в чиновничьем сердце?

– Есть проблема, – сказала дама, смущённо трогая себя за причёску. – Вы ведь хотели учиться на водительские права? Дело в том, что получился переизбыток желающих, и наше РОСТО отказалось от пятнадцати человек…

– Не беспокойтесь, я перехотел.

– Дослушайте, пожалуйста, – женщина обаятельно улыбнулась и почесала пальцем в ухе. – Мы договорились с другой автошколой, в другом городе. Завтра уже начнётся учёба…

– Я отказываюсь.

– Да? – женщина сочно шмыгнула носом. – А у нас один человек заболел, и вы могли бы его заменить.

Она всерьёз беспокоилась. Раздувалась, как дирижабль, и хватала себя руками за живот, чтобы не взлететь.

– Соглашайтесь, прошу. Мне надо, чтобы вы завтра поехали. Где я ещё успею найти человека? Учёба уже оплачена… Ну!

– Нет.

– Ездить на специальном автобусе. Утром в шесть утра туда, после учёбы – обратно.

– Нет-нет, простите.

– Очень жаль, – из женщины вышел нервозный пар, и она уменьшилась почти вдвое. – А то подумайте. Меньше часа езды. Новый Ерусалимск.– Согласен.

Часть вторая. Старый Ерусалимск

1. Еду

С чего и начал свой рассказ. Сижу в пляшущем автобусе, еду снова в Ерусалимск. Рыжий утирает после смеха слёзы. Водитель зловеще молчит.

Учёба меня, конечно, не интересовала, когда я давал согласие червовой даме. Стимулом был бесплатный транспорт. Не получится найти Ксюху сегодня, поеду завтра.

За окном сквозь пепельное утро показался город, среди домов которого продолжали спать ночные тени.

Узнал я водителя, когда он выставлял свой ястребиный профиль и лаял на рыжего правдолюбца. Как не узнать. Вчерашний остроносый.

Я не испугался. Нас пятнадцать неудачников. Ерусалимцы не станут при стольких иногородцах открыто расправляться со мной. Выкручусь.

Мимо потянулись железнодорожные составы, показался вокзал. Сюда-то мне и надо, только… РОСТО находится в центре города. Мы мчались параллельно станции в сторону завода.