Текст книги "Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста"

Автор книги: Михаил Забоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Ну что, устраивает вас такой расклад, отлегло от сердца? Лично у меня – отлегло, будто камень с души свалился, и я чувствую, как оно учащенно забилось, наполняя кровь радостным предощущением скорого приближения новой эры. Мне уже нет надобности спускаться по утрам во двор, чтобы антинаучными эмпирическими приемами убеждать себя в том, что страна по-прежнему здравствует. С меня довольно сводок Госкомстата. Я готов протянуть руку первому встречному, дружески обнять его, бесстрашно заглянуть ему в глаза, не опасаясь проникновенного, ужасающего своей пронзительностью, вопроса: «Как думаешь, мужик, берут сегодня посуду из-под водки с винтом?» – «Нет, не берут, – светясь накалом 1000-ваттной лампы, отвечаю я. – Сегодня уже ничего не берут. С сегодняшнего дня, – и тут я делаю многозначительную паузу, – только дают! Всякие: и с винтом, и без винта, и незатейливые с пластмассовой пробкой, и выдержанные – под штопор, и запотевшие, только что из холодильника, в наборе с хрустящими бочковыми огурчиками, и марочные, ну а для тех, кто с претензией, – согретый братской любовью и теплом нежных рук продавца коньяк в бокалах вместе с посыпанными сахарной пудрой ломтиками лимона – одним словом, какие хочешь». – «Надо же, а меня никто не предупредил! Ну, тогда я побежал?» – «Беги, – кричу я ему вдогонку, – беги, дорогой! Встречай новую эру!» Моя душа поет, она открыта миру, отзывается на трепетное колыхание каждой травинки, испускает лучи восторга. Ее когда-то бездонные глубины теперь обмелели, и она уже не содержит в себе потаенного смысла. Во мне уже нет тайны, я не оставляю тени на земле, я не поглощаю солнечный свет, дабы не обделить им других россиян. Я открыт и прозрачен, как открыта и прозрачна наша новая экономика.

И всё же тревога не покидает меня, точит душу червь сомнения, гложет ее изнутри, буравит мне мозг, не дает благодушно расслабиться, стережет малейшую оплошность в моих рассуждениях. Ведь вот какая при этом закавыка получается, штуковина какая. Ух! Даже как-то боязно развивать эту дикую мысль. Ну уж, коли взялся за гуж… На сельских просторах вчерашний аграрий денно и нощно тянет лямку личного фермерского хозяйства, забыв про душевные услады в виде рыбалки, бани и бывших собутыльников. Предприятия перешли в руки частных собственников, которые к чертовой матери поувольняли всех бездельников, а оставшийся сознательный рабочий люд в три смены горбатится у поточного конвейера, – а где этот приверженец японской организации производства, Вася? мы, понимаешь, пашем здесь в три смены, а он, подлец, небось, мадеру сейчас пьет! – после чего с трудом доползает домой, выпивает без всякого удовольствия свои 100 г и сразу ложится спать, даже последние новости не смотрит, потому что аполитичен, и завтра ему нужно успеть к 7 часам на работу, иначе уволят. Ученые и творческая интеллигенция, наполовину сокращенная из-за профнепригодности, корпят с утра до вечера над формулами и творческими экспериментами, едва успевая душевно перекурить и потрепаться друг с другом в коридорах. Понятно, что рано или поздно при такой самоотдаче действительно наступит эра всеобщего благоденствия с процветающей экономикой. Это несомненный плюс. А что в минусе? Слабым духом читателям я рекомендую пропустить остаток абзаца. А остальным же я сообщаю: в минусе то, что мне нечаянно открылось в Лиссабоне, – духовно-нравственное перерождение и обнищание личности с утратой неповторимой самобытности нашего народа, его непонимаемой умом натуры. В мировое сообщество вольется новая, российская, генерация потребителей, которая не видит ничего зазорного в том, чтобы ради западного образа жизни сдавать одну «брестскую крепость» за другой, а ведь все эти бастионы, все эти антропологически присущие русскому характеру авось, небось, кабысь… – словом, вся эта отчаянная благоглупость и была, по сути, нашим кровным и единственным достоянием. Чтобы плодотворно жить и работать в таких нечеловеческих условиях, нужно самому быть неотъемлемой частью этой новой генерации людей. В противном случае, мы – недобитые осколки старой эпохи – будем походить на вымирающих манифестантов из «Трудовой России», что шествуют пред Мавзолеем с красными полотнищами в руках в память о Великой Октябрьской социалистической революции. И вместо того чтобы читать нетленные произведения графа Л. Н. Толстого, рассчитанные на самопознание личности, мой свободный и раскованный потомок будет познавать себя посредством интернетовских комиксов, вместо Тарковского будет смотреть 935-ю серию «Мелроуз плейс», вместо проникновенной, бередящей душу беседы хоть с другом, хоть с первым встречным, будет за рулем собственного авто разъезжать по гостям – и тут я особенно негодую, ибо в России поехать в гости на тачке может позволить себе лишь последний негодяй, маскирующийся под друга семьи, либо редкий абстинент, – где его с дежурной искусственно-белозубой улыбкой будут поджидать хозяева, чтобы тут же на западный манер с порога спросить: «Что будете пить – скотч, виски, джин?…» Всё, приехали. Круг замкнулся. Полный тупик.

Такая изощренная игра воображения давала солидную пищу уму. Получалось так, что из какого бы исходного пункта я ни отправлялся вдогонку за своей неугомонной мыслью или под каким бы углом зрения я ни рассматривал наболевшую проблему, я в любом случае прибывал на ту же конечную станцию или приходил к одному и тому же результату. И какую бы терминологию я ни использовал – конечную станцию или итоговый результат, – смысл оставался для меня неизменным: вне зависимости от ракурса изображение получалось одинаково неприглядным, будь то взгляд на проблему снизу или ее безутешное обозрение сверху. Было от чего прийти в отчаяние! Разочарованный таким плачевным итогом, я в изнеможении бросаю перо, чтобы немного успокоиться и утереть сопли, сохраняя при этом надежду, что слабые духом последовали моему совету и пропустили окончание предыдущего абзаца. А остальным же я могу посоветовать уже опробованное средство – запастись личным мужеством и терпением.

Пока я сморкался и утирал опухшие от слез глаза, мне пришла в голову еще одна печальная мысль, ничего, правда, в корне не меняющая и к тому же требующая для своей практической реализации механистического склада ума и долготерпения. Как бы тяжело ни завоевывал наше российское пространство технический прогресс XXI века, всё ж таки мы не можем оставаться безучастными к тем новшествам, что приходят к нам из-за бугра. В этой связи есть кое-какая надежда на то, что будущее поколение, несмотря на полный духовный инфантилизм и общее бескультурье, но обладая компьютерной грамотностью, проголосует когда-нибудь в пользу либеральных реформ хотя бы потому, что компьютерному программированию не чужды элементы демократического выбора – «да», «нет», «или». Технократически преобразуя общество, новое поколение тем самым проголосует в отдаленной перспективе за его демократическое обновление. «Вот только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе».

…Между тем природа Фуншала буквально измывалась над нашими ущербными представлениями о ней. Орхидеи, бегонии, акации, жасмин, тамариски – сочными, буйными цветами всего солнечного спектра резали глаз своей бесстыдной красотой. Сменяя друг друга, выстроились на центральных улицах апельсиновые, лимонные, фиговые, лавровые деревья, в строй которых вклинивались всевозможные пальмы. Красные черепицы крыш тянулись к вершине высокого холма, где уступали место сплошной зелени кустарников, простиравшихся уже к самому верху, к голубому небу. Вся эта необузданная, живописная картина красок создавала ощущение сказочной нереальности, словно рассматриваешь раскрашенную праздничную открытку. Полное безветрие и неожиданное молчание Николь усиливали эффект нашего присутствия в раю. Возникшее в этот момент ощущение лени, безволия, нежелания совершать любые дерзновенные поступки и участвовать в борьбе за собственное светлое будущее – тоже составляли приметы местной природы. «Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам». Так вот же он, Веничка!

Утомленные жарким солнцем, расслабленные ленью и дремотной истомой, мы брели к берегу моря. По набережной навстречу нам медленно и степенно, временами даже останавливаясь, чтобы оглядеться по сторонам и зафиксировать на себе изумленные взгляды прохожих, вышагивал молодой человек, подле которого семенила на поводке, словно какая-нибудь пугливая болонка, довольно крупного размера самоедская лайка со светло-палевыми пятнами на боках. Бедное животное! Вместо того чтобы, разрывая легкие, третьи сутки гнать оленя по заснеженной тундре где-нибудь в низовьях Хатанги, а затем в приятной усталости от упоительной охоты неспешной трусцой везти к родному чуму захмелевшего от любви к своей ненецкой девушке дорогого каюра, – она ковыляла по асфальтированным субтропикам, создавая модный антураж к совершенно трезвому фуншальцу, щеголявшему в шортах с банановым рисунком и тапочках на босу ногу.

Мирыч со свойственной ей детской непосредственностью, абсолютно убежденная в том, что нет таких языковых барьеров, которые могли бы помешать ей общаться с людьми, подскочила к молодому человеку и, указывая на поджавшую хвост собаку, воскликнула с ноткой изумления: «Самоед?!» Парень, на секунду опешив, заморгал глазами, а потом, будто на поводке у него была не какая-нибудь там незатейливая, уже всем успевшая набить оскомину лошадь Пржевальского, а заботливо выведенный экземпляр редчайшей собачьей породы, ответил с гордостью селекционера-дарвиниста: «Samojed!» Португальского языка я не знаю, но мне показалось, что я правильно истолковал его ответ в духе Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача».

Глядя на эту грустную картину, я с сожалением подумал: «Мельчает порода. И не только собачья». – «А что ты хочешь, по-другому и быть не может, – отвечал я себе же. – Деградация породы – признак времени, а с временем нужно идти в ногу. Или ты хочешь возобновить рыцарские ристалища, возродить дворянско-аристократические сословия. Может, тебе еще и рыцарей печального образа с ветряными мельницами подавай. Ведь именно с этим ты связываешь измельчание человеческой породы, противопоставляя ему Кодекс чести, верность слову, защиту чести и достоинства брошенной к ногам подлеца перчаткой, дуэль, наконец, на шести шагах. Посмотри в окно, дружок, на улице маячит XXI век, кругом демократия». – «А при чем тут демократия?» – «А при том, что демократия призывает не только блюсти права и свободы, она еще и учит людей терпимости». – «Терпимости сносить оскорбления?» – «В том числе. Не желаешь сносить, обращайся в суд». – «Ну, хорошо. Ты говоришь, что измельчание человеческой породы – это результат демократической терпимости. А как быть тогда с Россией? Где ты видел там демократию?» – «Действительно, в России я демократии не видел. А не дуэлируют в России не потому, что там есть демократия – ее там нет и в помине, – а потому, что в России изъято из обращения дуэльное оружие, – нет ни холодного, ни огнестрельного, только ядерное. Да и кому в России, скажи на милость, требовать удовлетворения за свое оскорбленное достоинство, если с благородным сословием там покончили еще в начале прошлого века». – «Что ж, по-твоему, в России и гордых людей совсем не осталось?» – «Ну почему! Вовсе нет. В России всегда найдутся гордые люди, способные постоять за себя. По числу сатисфакций на душу населения с помощью мордобоя мы всегда были и остаемся впереди планеты всей, лишний раз доказывая миру, что пускай в нас нет ни грана благородства, зато аристократизма духа, достоинства и самоуважения – навалом, причем исключительно благодаря многовековому антидемократическому укладу российской жизни».

И тут я понял, что спорить с ним, трезвым, бесполезно. Задушит аргументами, циник несчастный. Ладно, посмотрим, как он запоет, когда я его прижучу на пути к противоположному берегу Кесьмы.

Я, довольный собой, что уел этого брюзгу, – трезвый фуншалец с собакой, видите ли, ему не нравится, – вместе со своими спутницами спустился по мелкой гальке к воде.

Октябрь – похоже, не самый разгар пляжного сезона для здешних мест. Кроме нас троих и сотен непуганых чаек, на берегу не было никого. Чайки, такие же ленивые, как и мы, нехотя посторонились, дав нам возможность расположиться у кромки воды. Мы для них были редкой экзотикой, нарушавшей их размеренный образ жизни в эту осеннюю пору. Купание в море вернуло утраченное ощущение времени, взбодрило обмякшее тело, но не затронуло фибры души, глубоко пропитанные безвольной негой и нежеланием участвовать в политической борьбе за возрождение России. Зато Николь, почувствовав прилив энергии и нашу неспособность противостоять ее могучему натиску, продолжила свое жизнеописание точно с того же места, на каком она прервалась, когда на пути в город перед нами неожиданно возник первый светофор:

– Со вторым мужем мы жили душа в душу до тех пор, пока у него не появились собственные суждения относительно современной моды. Ладно, если бы он делился своими представлениями о моде только со мной, – так нет! Свое понимание моды как социального явления в жизни общества он публично выставлял на всю Малаховку. По его мнению, высокая мода сродни искусственному выращиванию в оранжереях диковинных садовых растений, не приспособленных к естественной среде обитания, и прежде всего у нас. И это занятие, по его словам, привлекает лишь самих садоводов, которые в своих ботанических кружках устраивают друг для друга представления на манер шефских мероприятий по обмену опытом. Этот мужлан договорился до того, что в кругу близких мне подруг-модельеров заявил, будто мода «от кутюр» льет воду на мельницу феминистского движения, способствуя воспитанию независимых и отвязных особей женского пола. Как вам это нравится! Ему даже в голову не приходило, что мода – это высокое искусство.

Я поразился, с какой изящной ловкостью Николь произнесла свой пространный монолог, как и прежде, не сделав ни одной паузы и, вместе с тем, дав ясную картину своей горькой судьбины во втором браке. Вероятно, этот крик души служил всего лишь коротким прологом к более обстоятельному разговору о моде вообще и ее семейной жизни в частности. И я вдруг почувствовал симпатию к ее бывшему супругу. Я понял, какой мужественный, неординарный поступок совершил этот человек, – в совершенно безнадежной ситуации он сделал всё от него зависящее, чтобы выстоять, не сломаться под шквальным ураганом, сметающим всё на своем пути и подчиняющим всех своей стихии. В знак солидарности с этим Человеком, чей светлый образ быстро тускнел под напором неукротимого темперамента Николь, я решил вставить что-нибудь в развитие его концепции моды. При этом я постарался соблюсти максимум такта, отчего и произнес участливым тоном с оттенком мягкой угодливости:

– Ваш второй муж ни бельмеса не смыслил в искусстве моды, – такое начало явно расположило ко мне Николь. – Мода является не просто искусством, она составляет часть нашей жизни. Ее влияние на нас так велико, что она уже не нуждается в нашем к ней отношении, существуя самостоятельно, вне зависимости от нас. Строго говоря, мы уже ей совсем не нужны. Мы ей даже не интересны. В этом состоит ее особенность как явления искусства и одновременно парадокс. В отличие от всех видов искусства, стремящихся завладеть публикой, высокая мода, наоборот, отторгает простого человека, ориентируясь только на элитарную аудиторию. А по-другому и быть не может, иначе это была бы уже не высокая мода, а повседневный ширпотреб. Здесь-то и зарыта собака, как раз тут и кроется антинародная направленность моды, ее антидемократическая сущность, в основе которой лежат корни субъективно-идеалистического экзистенциализма.

Вполне допускаю, что я несколько переборщил в своем оправдательном экспромте в поддержку второго мужа Николь, перейдя неуловимую грань от защиты обвиняемого супруга к обличению потерпевшей жены, однако, что удивительно, Николь спокойно приняла предъявленный ей упрек в приверженности иррациональной философии, раскрывшись передо мной еще одним своим поразительным свойством – «демократической терпимостью» к мужчинам, не имеющим чести состоять с ней в браке. Тем не менее для большей верности, дабы рассеять сомнения по поводу своего семейного и творческого кредо, она, прихватив Мирыча под ручку, еще долго и мерно прохаживалась по пустынному берегу моря от одного волнореза до другого и обратно.

Вернувшись на судно и пропустив на скорую руку капитанский коктейль дня «Britanic» – 40 г рому, 20 г ликера «Bols», остальное – лимонный сок, – мы узнали, что народ с дегустации еще не вернулся. В связи с этим наш обед из трех блюд с десертом, вином и фруктами прошел буднично и по-деловому.

В 18 часов под марш Агапкина мы прощались с одним райским уголком, направляясь к другому – к Канарским островам, на порт Санта-Крус-де-Тенерифе.

К ужину все уже были в сборе. Инга, приветствуя нас на подходе к столу, салютовала бутылкой мадеры. Что-то мне подсказывало – контроль качества винных продуктов с острова Мадейра продолжается. Беглый осмотр светящихся лиц дегустаторов не оставлял никаких сомнений в том, что время, потраченное в затерянном под небесами поселке Камача, экскурсанты провели с большой пользой для себя.

Вася тоже светился, но не так, как все – открытой бесшабашной лучезарностью, а внутренним, духовным сиянием. Окутанный романтичным флером, Вася держал тост. С робкой нежностью, обращаясь преимущественно к Инге, он предложил выпить за любовь. Инга благосклонно разрешила. Вино оказалось довольно крепким, терпким и, по выражению Васи, вызывающе дорогим. Последнее обстоятельство придавало ему особенно изысканный букет и почтительное очарование. Во втором тосте, который Вася без всякого спросу тоже оставил за собой, он развил начатую тему уже в поэтическом ключе. Проникновенно, с неутешной печалью в голосе, он продекламировал четверостишие собственного сочинения:

Я буду помнить день минувший.

И гомон птиц, и ветра вой,

И взгляд твой, сердце обманувший, —

Надменный, черствый и чужой.

Вот что делает с человеком природа субтропиков и бьющая из ее недр мадера! Мы, зачарованные этим надменным взглядом, в скорбном молчании напряженно всматривались в обманутый Васин миокард. Инга с бокалом в руке нервно повела плечами и принялась с интересом рассматривать темень океана за раздвинутыми оконными шторами.

Да, это была настоящая драма неразделенной любви, которая, впрочем, не помешала Васе за один присест опорожнить солидный бокал мадеры. Неловкость от присутствия на живом, безыскусственном действии усиливала впечатление развернувшейся на наших глазах жизненной коллизии. Чего в Васиной музе было больше? Неукротимой гордости дикарки Рады, желавшей подчинить себе такого же гордого и независимого Лойку Забара? Ну, прямо как в конфликте гордых испанцев с не менее гордыми португальцами из-за названия реки; там, правда, как вы помните, был найден компромисс. Пожалуй, нет. Скорее, готовности Ларисы Дмитриевны Огудаловой ради жажды золота отдать себя в жертву старому богатому купцу Мокию Парменычу. Мол, вот я, вся перед тобой, Мокий Парменыч, и в твоей каюте, но сердце и душу мою оставь только мне. Для лучшего понимания представленного образа было бы даже уместнее, если бы участие в судьбе Ларисы принял не Мокий Парменыч, а Васин тезка – молодой и тоже богатый Василий Данилыч Вожеватов, но ему жутко не повезло в орлянку, ему бы на решетку ставить, да Мокий Парменыч его опередил, справедливо посчитав, что орел, конечно, Вася. Короче, как бы ни выпал жребий, – всё равно, впечатление от ужина было смазано.

Все за столом сразу засуетились, словно у каждого было дел по горло, и заскочили они сюда только на минутку, чтобы наскоро перекусить и вновь заняться неотложными делами. Наташа деловито попросила меня передать ей соль, Марина, уткнувшись в тарелку, упорно резала мясо, мы с Мирычем важно обсуждали начинку в десерте. Сдерживаемые эмоции Инги и Васина кротость свидетельствовали о том, что еще до глинтвейна с шашлыками под оркестр с ним проведут серьезную воспитательную беседу, и далеко не формальную. Я представил себе, как Инга, в комиссарской тужурке, поднеся одну руку с биноклем к глазам, а другую – вытянув над головой, отдает резкие команды: «Батарея! По утонченному лицу менеджера, подошвами вьетнамок, одиночными, с обеих рук, наотмашь – пли!» И тут же: хрясь, хрясь, хрясь… – таким мне виделось Васино наказание. С сочувствием глядя на менеджера, от всего сердца желая ему сохранить лицо, я коснулся руки Мирыча, и мы, окончательно не прощаясь, встали из-за стола.

Побродив немного по прогулочной палубе, которая сейчас напоминала набережную Ялты в предзакатные часы летних отпусков, мы набрели на музыкальный салон. Сегодня там давали гала-концерт с участием народных артистов и дипломантов различных конкурсов. Не успели мы опуститься в мягкие кресла, как перед нами возник бармен Толя, консультировавший меня вчера вечером. Галантный с дамами и по-приятельски свойский с мужчинами, но без панибратства, он в полупоклоне в течение 10 минут терпеливо разъяснял Мирычу, чем один коктейль отличается от других двадцати. Приняв наконец от Мирыча заказ, мне он сказал, то ли спросив, то ли уже ответив за меня: «Вам как всегда?!» На недоуменный вопрос Мирыча, что означает «как всегда», я дал исчерпывающий ответ, не забыв упомянуть об обязательном присутствии в коктейле двух кубиков льда и не преминув при этом также пояснить причину столь неожиданного количественного выбора. Устав от моих пояснений, которые я так и не успел доходчиво донести до сознания Мирыча, прежде чем вернулся Толя, она решила сама опробовать мой чудесный напиток. Вердикт оказался убийственным. Водку она предпочла бы заменить на вторые 50 г полусладкого белого мартини, итого 100 г мартини, лимон можно оставить, а вот два кубика льда – это уже ни в какие ворота… Вот так. С таким трудом, буквально по крупицам, сдерживая отчаяние от многочисленных неудач и вновь заставляя себя искать и не сдаваться, превозмогая горечь ошибок и заново экспериментируя, я наконец создал абсолютное сочетание единственно возможных вкусовых и обонятельных компонентов, и тут на тебе – ни в какие ворота! Это тоже драма, и похлеще любовной. Художник, пользуясь всем накопленным опытом предшественников и собственным эстетическим вкусом и фантазией, лепит свою Галатею, а зритель всё равно остается равнодушным. Ну что тут можно сказать? Не иначе как художник опередил свое время.

Дипломанты, однако, не спешили раскрывать свои неиссякаемые таланты, видимо, опасаясь того, что криками «браво» публика заставит их бесконечно бисировать и выходить на поклоны, в то время как на открытой палубе будет остывать горячий напиток из красного вина с сахаром и пряностями. Но, похоже, сами зрители тоже разделяли опасения артистов. В такой нетворческой атмосфере невозможно было ни предъявить свой талант аудитории, ни в полной мере им насладиться. Наконец, ведущий программы под бурные рукоплескания заиндевевшего и оголодавшего с ужина зала объявил об окончании концерта, напомнив не нуждавшейся в данном напоминании публике, что через полчаса ее ждут на кормовой палубе.

Там нас и в самом деле ждали. Под ярким светом лампочных гирлянд, одиночных фонарей и мощного прожектора кормовая палуба напоминала собой Чрево Парижа. Прежде всего внимание привлекал камбуз. Он размещался в конце палубы, где стояли два больших мангала и разделочный стол между ними. Медленно крутя вертел с целым барашком, повара готовили мясо-сырец. Когда мясо доходило до нужной кондиции, его резали большими кусками, переносили на стол, разделывали на мелкие кусочки, нанизывали вместе с репчатым луком на шампуры и отправляли на второй мангал. Еще три стола были заняты судками с соусами, специями, подносами с помидорами, хлебом, столовыми приборами и горой бумажных тарелок и стаканов. Аромат разогретого на углях шашлыка, сдобренного приправами, стлался по уходящей пенными бурунами водной дорожке, привлекая всю летающую океанскую живность. Напротив камбуза, в другом конце палубы, располагалась светская часть рынка. Вокруг бассейна и по краям палубы были расставлены столы со стульями. Рядом с питьевым пунктом розлива глинтвейна уютно устроился судовой оркестр. Близость музыкантов к источнику вдохновения благотворно сказывалась на их репертуаре, выдержанном в манере кафе-шантанной импровизации.

Подобно почетным гостям, приглашенным в ложу амфитеатра, мы с Мирычем оценивали степень готовности к началу ночной трапезы с верхней палубы, усевшись на горку матрасов. Внизу, за одним из столиков, я заметил Николь, которая успела сгруппировать вокруг себя местную корабельную богему. Ее состав был довольно специфичен, мало соответствуя салонному литературному обществу времен Зинаиды Гиппиус. В нем были представлены любопытные пары из кают класса «люкс» и «полулюкс»: средних лет импозантный мужчина с повадками гордого абрека и юная девушка – такая же нежная и прекрасная, как только что сорванный бутон розы с прозрачными капельками утренней росы на лепестках, – возраст которой наводил на мысль о ее сугубо родственных отношениях со своим спутником, а броские, безукоризненные формы тут же гнали эту мысль прочь, заставляя померкнуть ореол дочерне-отцовской идиллии; другая пара являла собой обратную картину – молодой человек, выделявшийся своей одухотворенной наружностью, и дама солидной зрелости с большой сумочкой-кошельком на плече.

Оркестр заиграл туш – музыкальное вступление к раздаче первых порций готовых шашлыков. Я направился было на нижнюю палубу, но на лестнице столкнулся с Ингой и Васей, которые приветствовали меня так, будто мы не виделись целую вечность. Каждый из них нес в руках по пластмассовой фляге и стаканы. Инга отдавала отрывистые команды: «Разбирайте стаканы. Глинтвейн стынет. Потом отправим Васю за шашлыками». Буря миновала. Побитый и приструненный Вася – похоже, Инга лупцевала его профессионально, то есть сильно, но без синяков, – с готовностью принимал свое наказание. Боюсь, что до конца круиза. Не убежден, что ему вообще будет дозволено о чем-то говорить. В таком случае, я мог лишиться своего застольного оппонента в дебатах по отечественной экономике. Надо будет как-то смягчить Ингу, а то ведь загонит парня, как самоедскую лайку демократическая терпимость.

Внизу уже вовсю перешли к танцам. Особенно полюбившиеся мелодии повторяли с помощью незаконных валютных операций. Больше других в этом преуспели нефтяники из Тюмени. Вот и сейчас один из них, зажав в кулаке, может, доллар, может, центов пятьдесят, подошел к соло-гитаристу. Интересно, что он закажет? Хотя я примерно догадывался. И точно, по просторам Атлантики поплыли до боли знакомые старинные волны вальса.

Плавно Амур свои волны несет, Ветер сибирский им песню поет. Тихо шумит над Амуром тайга. Ходит пенная волна, Пенная волна плещет, Величава и вольна!