Текст книги "Пять стихий (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Древний корабль, окружённый ореолом бури, пропал за чертой горизонта.

Огонь

Красная, красная кровь

Через час уже просто земля,

Через два на ней цветы и трава,

Через три она снова жива

И согрета лучами звезды

По имени Солнце.

В. Цой

2015. Пустыня Негев.

В Рабочем Зале, как всегда, стоял тяжелый шум – как будто шел дождь. Свежая кровь стекала по рогам жертвенника и падала на мраморный пол. Жертвоприношение было почти завершено: двое молодых служителей, стоя по щиколотку в жиже, забивали последнего телёнка. На другом столе лежало человеческое тело, покрытое набухшей от крови тряпкой. Ночью Огонь был неспокоен, и пришлось использовать заключённых. Теперь камеры были пусты.

– Мы больше не можем вас покрывать, – неприятный голос премьера оторвал Первосвященника от его мыслей. – Когда-нибудь это всё равно вылезет наружу. И нас просто сметут. Если кто-нибудь узнает…

Первосвященник грустно улыбнулся.

– Слова, слова, слова. Если бы Огню нужны были наши слова, я бы всю жизнь провел вот здесь, на коленях, за молитвой. Но Огню не нужны наши молитвы. Ему нужна кровь. Кровь, в которой душа. Больше ничего.

– Мы не можем давать еще людей. Используйте животных. Сколько хотите. Увеличьте жертвы.

На руку Первосвященнику села муха. Первосвященник стряхнул ее и поморщился.

– Мы уже делали это. Тогда Он начинает требовать ещё и ещё.

– Что значит требовать? – скривился премьер.

– Мы все, работающие здесь, чувствуем Огонь. И я таки Вам скажу, что это неприятное чувство. Понимаете, он голоден. Всегда голоден. Когда он спокоен, мы можем думать, что он сыт, но он всегда голоден.

– Это какая-то чушь… – премьер скривился еще сильнее, будто поел кислого.

– А это не чушь? – Первосвященник показал на жертвенник. – Этому Вас тоже не учили в Оксфорде? Правильно, этому Вас таки не учили этому в Оксфорде. Потому что в Окс…

– Перестаньте паясничать. Я не учился в Оксфорде. Я закончил Иерусалимский Университет.

Первосвященник махнул рукой.

– Давайте не будем морочить друг другу голову. Мне нужно еще людей. Возьмите их где хотите. Иначе всё кончится. Вообще всё. Вы сможете еще раз зажечь Огонь?

– Нет, – помолчав, ответил премьер. – Вы знаете, мы строим ещё одно кольцо, но…

Жуткий, тяжелый рёв откуда-то из-под земли прервал его разглагольствования.

– Это резервные охладители, – сказал Первосвященник неожиданно спокойно. – Огонь проснулся.

Огонь висел в пустоте, удерживаемый Силой. Каждое мгновение он вспыхивал, сжимался, бросался на невидимые стены, извивался, угасал и вспыхивал снова. Силы, удерживающие Огонь в пустоте, были велики, но он был сильнее, и мог их одолеть. Или угаснуть. Он был живой, и он ненавидел жизнь. И он был голоден.

Голод и удерживал его. Время от времени откуда-то сверху, с легкостью проходя сквозь камень, металл и даже сквозь невидимые кольца Силы, прямо в Огонь стекало что-то невидимое – то самое, что растворено в живой крови. Люди называли это «душой». Огонь это никак не называл. Он притягивал это к себе и сжигал это. После этого он успокаивался – на какое-то время.

Но сейчас он был голоден.

Еще со времен службы в «Сайерет маткаль» премьер вывел для себя правило: все нештатные ситуации похожи друг на друга. Потом это хорошо помогало ему в политике. На самом деле неважно, воют сирены или звонят телефоны. Неважно, по каким коридорам бегут люди, и одеты ли они в камуфляж или в серые костюмы, держат ли они в руках «узи» или кожные папки с документами. Важно, насколько четко отдаются приказы, контролирует ли ситуацию младший комсостав, насколько оперативно получает информацию штаб, а главное – на месте ли тот человек, который знает, что нужно делать. Потому что если его не успевают найти вовремя, суета быстро превращается в панику, паника – в хаос, а хаос – в катастрофу.

Там, внизу, в Корпусе Шин, рабочие, как белые муравьи, поднимались по приваренным к корпусам охладителей лесенкам. Наверху, в диспетчерской, дежурный срывал пломбы с опечатанных шкафов и нажимал на красные кнопки, выводя установку на критический режим. Но всё это была та самая суета – нужная, необходимая, но быстро превращающаяся в панику.

Премьер знал, что на сей раз тот, кто должен принять решение – это он сам. И знал, какое решение от него требуется.

Обмотки сверхпроводящих магнитов охлаждались жидким азотом. Лучшая в мире израильская сверхпроводящая керамика теряла сопротивление при минус ста пятидесяти, но была чувствительна к плотности поля. Гелиевое охлаждение было более надежным, но резервные мощности не были рассчитаны на длительную работу. Да и никаких мощностей не хватило бы, чтобы удержать Огонь.

Двое служителей держали за руки третьего: на него выпал жребий. Тот не вырывался, но и на ногах держался с трудом. На его лице был даже не ужас, а просто недоумение: он как будто никак не мог поверить в то, что сейчас будет. Когда резак вонзился ему в висок, он только вздрогнул. Некоторое время он старался не кричать, но после третьего удара начался тот глухой вой, который так часто снился по ночам молодым служителям, еще не привычным к службе. Но он не мог заглушить тяжелого рёва из Корпуса Шин, где надрывались резервные охлаждающие установки.

Когда свежая кровь потекла по рогам жертвенника, в вое охладителей начал прорезываться визг: установки вышли на критический режим.

Второго и третьего зарезали быстро, почти не по правилам.

Грузовик был пропущен на территорию комплекса без пропуска. Личного распоряжения премьера для этого было недостаточно: Комплекс пользовался автономией. Но распоряжение подтвердил профессор Карив: этого было достаточно.

В грузовике сидели солдаты. Они были молоды, веселы, некоторые жевали резинку. Когда прибыл второй грузовик и им пришлось разгружать черные пластиковые мешки, в которых что-то шевелилось, никто уже не улыбался.

– Я никогда себе не прощу. Но ведь мы не можем отказаться от этого, – сказал премьер. – Просто не можем. Это наш единственный козырь. Чёрт возьми, это вопрос выживания.

Они подошли к окну. Территория Комплекса сияла огнями.

– Дешёвая энергия. Они называют это дешёвой энергией.

Первосвященник промолчал. Его лицо было тёмным.

– Национальная гордость, – премьер сжал кулаки. – Наша национальная гордость. Единственный в мире действующий термоядерный реактор. Умные еврейские головы нашли способ стабилизировать дейтериевую плазму. И не хотят поделиться этим секретом с мировым сообществом. Обрекая его тем самым на сохранение морального устаревшего энергетического комплекса…

Из-за стены донесся отчаянный вопль забиваемой жертвы.

…а третий мир – на нищету и отсталость, – с чувством закончил премьер. – Проклятые евреи опять во всём виноваты.

– Иногда мне кажется, что так оно и есть, – ответил, наконец, Первосвященник. У него дрожали руки: ближе к вечеру ему пришлось встать к жертвеннику самому.

– Не надо, профессор, – премьер слегка сжал его локоть. – Никто не виноват. Разве что я. Когда арабы объявили нам нефтяную блокаду, мы могли сдаться.

– То есть ликвидировать Эрец Исраэль. И снова уйти в галут. Навсегда.

– Да. Возможно, это было бы не самым худшим выходом. Но у нас оказалась краплёная карта в рукаве. Вашими молитвами, профессор, мы больше не нуждаемся в нефти.

– Да, не нуждаемся. Теперь мы нуждается в крови, – Первосвященник старательно смотрел куда-то в сторону.

– Вообще-то это обычная цена существования, – премьер поморщился. – Просто в нашем случае это… я бы сказал, слишком выпукло.

– Недавно вы говорили мне, что больше не можете покрывать нас, – Когда-нибудь вы действительно не сможете. Я бы, наверное, не смог.

– Вы не пытались узнать, почему это действует? Что это вообще такое?

– Не знаю, – нехотя ответил Первосвященник. – Мы ровно на том же месте, что и в начале исследований. Мы знаем, что в живой крови содержится нечто. Что оно способно производить странные эффекты с плазмой. И что этого больше в овце, чем в крысе, а в человеке больше, чем даже в стаде овец. И что оно в нем какое-то другое. Ну и ритуал. Кровь надо вытачивать из жертвы по правилам. Странно, что они так хорошо совпадают с тем, что написано в старых еврейских книгах… Остальное – догадки.

Премьер промолчал.

– Завтра вам привезут еще телят и ягнят, – наконец, сказал он. – И, может быть, ещё несколько человек. Но больше у меня ничего нет. Пока нет. Мы должны сократить количество жертв.

– За счёт чего, господин премьер-министр, мы будем сокращать количество? За счёт качества?

Профессор внезапно осёкся.

Премьер тяжело вздохнул.

– Да, профессор, я именно об этом. Ну, к тому, что мы знаем о… о крови и душе.

Первосвященник вздрогнул.

– Нет, – сказал он глухо. – Я… я не могу. Правда не могу.

– Только не надо этого, профессор. Почему вы заказываете телят и ягнят, а не коров и овец? Потому что «этого» больше в молодых, чем в старых. И в них оно какое-то другое, не так ли?

– Я не детоубийца. Я не детоубийца, слышите?!

– Только не надо вот этого, профессор. Мы все здесь убийцы. Только что мы убили тридцать человек. Молодых, сильных. И если можно будет уменьшить жертвы…

– Хорошо. Имейте в виду, младенцы таки должны быть здоровыми. Вы сможете нам это обеспечить?

– Может быть. Да… вы говорили, что чувствуете Огонь.

– Да. Сейчас он спит. Но скоро он проснется, и потребует ещё.

– Может быть, когда мы построим второй стеллатор…

– …то нам придется расширить камеры под Рабочим Залом. Нам нужна будет детская комната. Кроватки. Бутылочки с молоком. Вы таки представляете себе эти бутылочки с молоком?

– Прекратите. Прекратите немедленно.

– Что прекратить? Этот мир, да?

Профессор широко развёл руками.

– Если бы я действительно верил во что-то такое… В высшее начало. В Творца миров. Но Творец миров не допустил бы того, что мы делаем, правда?

Премьер почесал нос.

– Не знаю. Я, наверное, не очень хороший теолог… Мы договорились. Не спрашивайте меня, как я это сделаю, но… устраивайте свою детскую комнату.

– Нашу, господин премьер. Нашу детскую комнату.

Лед

Хороший коммунист – мёртвый коммунист.

Популярный лозунг времён холодной войны

Россию надо подморозить.

Константин Леонтьев

2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. «Саркофаг».

Сначала не было ничего – только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где – он знал это – и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх – он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль – сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался – так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.

Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла – хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.

– Ууу? – попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.

– Прекратить, – хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.

Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.

В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.

– Союз?

Это слово он, кажется, выговорил.

– Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, – ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.

2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.

– Как ви меня нашли?

Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.

– Архив прадеда. Там были бумаги…

– Понятно. А пачему ви решили мэня отморозыть?

Вместо ответа правнук основателя Института Переливания Крови развел руками.

– Панимаю. Било интэрэсно, да?

– Давайте откровенно, товарищ Сталин. Я вообще-то симпатизирую коммунистическим убеждениям. Но вы же сами видите: идея оказалась ложной. Красивой, но ложной. Она довела страну до краха. До того страшного и стыдного состояния, в котором она находится сейчас. Но вы, кажется, откуда-то знаете…

– Да. Я бил мёртвим, но мёртвие – очэн информированные люди.

– Об этом, пожалуйста, поподробнее…

– Это трудно рассказать, нэ хочу, – поморщился Сталин. – Так в чем же ви обвиняете мэня?

– Нет, я всё понимаю. Многое было сделано не так, как вы хотели, а так, как требовала ситуация. Но… эти убийства? Тридцать седьмой год…

Сталин дернул щекой.

– Какие убийства? Ви имеете в виду пэрвую массовую заморозку?

Богданов резко обернулся.

– Так вы… не единственный?

– Я послэдний, кого положили в глубокий лёд. Я распорядился, чтобы мэня разбудили, только если Союзу будэт угрожать опасность…

– Да, я догадывался. Но что вы можете сделать? Один?

– Пачэму один? – старик в кресле криво усмехнулся. – У мэня есть товарищи. Харошие, провэрэнные люди. Их много. В разных мэстах.

– Товарищ… товарищ Сталин. Я должен вам сказать, что…

– Что ви этого нэ хотите. А скажитэ, господын Богданов, я вас спрашывал о том, чэго ви хотите и чего ви нэ хотите?

– Поймите своё положение, – поморщился Богданов. – Вы привыкли к власти. И вам кажется, что она у вас есть. Так вот, осознайте, что ее у вас нет. Вы не можете мне приказывать. Вообще-то, вы никто. Вы один. И вы останетесь единственным, кого…

Что-то загромыхало под дверью.

– Заходитэ, товарищ Ворошилов, – улыбнулся Сталин. – Заходитэ, у нас тут интэрэсная бэсэда.

* * *

– Ви приняли правильное рэшэние, господин Богданов, – заметил Сталин. – И ви будете работать на нас ни за страх, а за совест.

Богданов промолчал.

– Ви еще чем-то интэрэсуетэсь, господин Богданов? – опять спросил Сталин, чуть наклонив голову.

– Уже не очень интересуюсь. Просто хочу знать, кто запустил автоматику разморозки этих ваших проклятых могильников.

– У Саветской власти нэт сэкрэтов от трудящихся. Ну развэ что очэнь нэмного, – старик переложил трубку в левую руку. – А это савсэм малэнький сэкрэт. Товарищ Павел Флорэнский – очень, очень талантливый человэк. Он изобрел электроинтегратор. Ви называете это кампью… терь (тут Сталин запнулся). – Канечно, это бил очэнь простой кампьютерь. Но он работает. Есть мнэние, что товарища Флорэнского надо отмэтить. А ви как считаете, товарищ Ягода?

2010 год. Соловки. Подземный комплекс А404 «Интеллигенция», сектр «Евразийцы».

– Как вы себя чувствуете, Георгий Семенович?

– Хе-хе… Отвечу вам по-русски, Виталий Германович – как говно в проруби. Отвратительно. Но это, так сказать, телесным составом. Хе-хе… что касается душевного моего состояния…

– Понимаю.

– Ничего-то вы не понимаете, Виталий Германович! Вы, так сказать, офицер, белая кость, для вас идея важнее жизни. А я вот всегда интересовался вопросами жизни… Помнится, выпустил одну брошюрку… ну да я же вам рассказывал, еще тогда, в апреле семнадцатого. Хе-хе… Однако, никак не могу согреться. Знобит…

– Меня тоже знобит. Это пройдет.

– Ледок, ледок-то не пройдёт… это вы, батенька, обманывать себя изволите. Через этакую штуку пройти без ободранных бочков затруднительно…

– Все-таки это не настоящая смерть.

– Ничего-то вы, батенька, не поняли. Куда уж настоящее… А, вот и он. Здравствуйте, здравствуйте, драгоценнейший Евгений Степанович! С воскресеньицем вас! Так сказать, смертью смерть поправ…

– Давайте не будем кощунствовать хотя бы сейчас, Георгий Семенович. Вы знаете, мне это никогда не нравилось.

– Давайте не фарисействовать, Евгений Степанович! Я, кажется, не давал никакого повода…

– Ну вот, опять началось. Вы и на том свете лаяться будете?

– Так мы уже на нем побывали, дражайший…

– Давайте не будем профанировать то, что профанировать нельзя. С догматической точки зрения мы не были мертвы. Наши души находились подле тел и воспринимали реальность, хотя и пассивно. Это не более чем глубокий сон. Мы не Лазари, Георгий Семенович, и не надо смешивать рукотворное и нерукотворное. Именно здесь, именно сейчас, именно нам, как никогда, необходимо трезвое, я подчеркиваю, трезвое восприятие реальности такой, какая она есть, а не останавливаться на субъективных переживаниях, каковы бы они не были…

– Господа-товарищи! Эй! Есть врачи?

– Я врач. Что случилось?

– Кажется, перелом.

– Да, кости у нас у всех хрупкие. Иду-иду. Господа, отложим этот спор. Моя принципиальная позиция, впрочем, ясна.

– Врачи есть, спрашиваю?

– Иду, иду.

2010 год. Колыма. Подземный комплекс 9-Щ453.

– Товарищ полковник! – молоденький лейтенант чуть не плакал. – Каждый второй…

– Что ещё? В чем дело?

– То же самое, товарищ полковник!

– Они хоть живы?

– Живы, товарищ полковник… но… эта… ни соображают ни хера. Глаза стеклянные, во…

– Остановить разморозку сектора. Чернова ко мне.

– Есть! – лейтенант с синим лицом, в полуистлевшей форме, лихо козырнул и побежал по коридору.

Полковник склонился над картой комплекса и обвел красным карандашом еще один сектор.

Снизу донёсся дикий крик – это орал какой-то бедняга, – наверное, из восточного сектора. Полковник поморщился: раствора на всех не хватало, так что люди иногда просто сходили с ума от боли в отмороженных мышцах.

За железной дверью забухали сапоги.

– Товарищ полковник! Старший лейтенант Чернов по вашему приказанию прибыл!

– Вольно, лейтенант. Доложите обстановку.

– Разморозка личного состава лагеря идет по плану. По невыясненным причинам возникли трудности с восточными секторами. Много мертвых, еще больше полуотмороженных. Работы остановлены до вашего распоряжения.

– Вы их видели?

– Так точно, товарищ полковник.

– Давайте без формальностей. Как они?

– Если без формальностей, то хуёво, товарищ полковник, – молодцеватый Чернов, уже неделю как живой и потому похожий на человека, позволил себе едва заметно усмехнуться в усы. – Ну дурачки, одним словом. И глаза такие… знаете…

– Знаю. Скажи главное: они приказы понимают?

– Да, приказы выполняют. Рявкнешь по-нашему, они на раз всё делают, как на маневрах.

– Оружие держать в руках могут?

– Не зна… так точно, товарищ полковник. Легкое стрелковое оружие могут.

– В таком случае продолжить разморозку сектора.

– Но…

– Никаких но. В стране сам знаешь что творится. Контрреволюция. Нам понадобится каждый штык, каждый винт. Пришли мне Рыбина.

– Который штрафбатом командовал?

– Того самого. Справится Рыбин. А не справится…

– Так продолжать?

– Да. Ступай.

– Есть! – Чернов приложил руку к полинявшей фуражке и скрылся за дверью.

2010 год. Самара.

– С-сволочь, – обессиленно сказал Лысый, бросая в сторону окровавленную тряпку.

– Никак? – бородатый кавказец ухмыльнулся, но глаза остались серьезными и холодными.

– Ничего его не берет. Мы уж чего с ним только не делали…

– Зрачки смотрел, уродец? – кавказец уже не улыбался.

– Да. Боли не чувствует. Ему яйца калёными щипцами рвали, а ему хоть бы хны.

– Они все такие? Как ты думаешь, Лысый?

– Да нет вроде. Командуют-то ими, небось, нормальные. А эти зомби какие-то. Откуда они только взялись? И форма какая-то странная. Тряпки как будто хуй знает сколько в луже лежали. Не гнилые, а вот как бы…

– Хватит пиздить, – в комнату вошел Ханчик. Лысому достаточно было краем глаза глянуть на него, чтобы понять: дело действительно плохо.

– Так, братва, слушай сюда. Надо уёбывать.

– Ты чего? Мы ж весь город держали. Нас Масуд на такие бобы поставит, что…

– Ты не понял? За бугор надо уёбывать. В городе местные сбесились.

– Они ж всегда…

– Всегда. А когда эти появились, они с цепи сорвались. Набережную сейчас громят.

– Там же наши были.

– Их всех порезали.

– Эти, отморозки?

– Нет, местные бараны. Уходим, быстро.

В стекло ударила автоматная очередь.

2010 год. Москва. Кремль.

– Товарищ Сталин, это же все контра недобитая. Шлёпнуть в патоку, и все дела.

– Нэ тарапитэсь, товарищ Тухачевский. Послушаэм товарища Бухарина.

– Если вы уж предоставили мне слово, Иосиф Виссарионович, то я хотел бы предостеречь от поспешных решений. Пока у нас работает фактор внезапности. Никто ничего не понимает. Но нам нужна как минимум еще неделя, а за это время контра может организовать саботаж…

– Ви не чувствуете момента, товарищ Бухарин. Какой саботаж? Они ужэ всё что маглы разрюшили до нас. Ничэго нэ работает. Когда наши вошли в Самару, помните что било?

– Да, но…

– Это називается триумфальное шествие саветской власти. Как ви думаете, товарищ Каменев?

2032 год. Москва. Улица Маршала Конева. Ночь.

Серебристая «Победа» лихо тормознула у самой кромки тротуара. В салоне загорелся мягкий свет, потом тихо стукнула дверь, и из машины выпорхнула девушка. Не оглядываясь, она побежала по мостовой, по-конски цокая высокими каблучками.

Подбежав к стоявшему на тротуаре мужчине, она уткнулась в широкую мужскую грудь, и отчаянно, по-детски, разревелась.

– Дашка… Голова садовая… – он неуклюже гладил её по спине, вздрагивающей от рыданий. – Ну что тут поделаешь…

– Его отправляяяяяют… в Гермаааанию… и он говорит, чтобы я его не ждалаааа…

– Глупая Дашка. Он же тебя любит.

– А я его не люблю! – Дарья по-кошачьи отпрянула от отцовской груди. Слезы мгновенно высохли, только губы предательски подрагивали. – Мне он больше не нужен! Вот дядя Гена…

– Опять ты про дядю Гену. Ты пойми, дядя Гена – отморозок. Ему знаешь сколько лет?

– Сколько бы ни было! Папа, я давно хочу тебе сказать…

– Да знаю я, знаю. Дарья, ты большая девочка. Это несерьёзно. Он же не совсем живой.

– Я его люблю. Для меня он живее всех живых.

2032 год. Москва. Личное письмо.

"Дорогая Даша. Мы так и не поговорили. Да я и сам не хотел тебе это говорить. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. В общем, я наврал тебе про Германию. Я подал заявление о приёме в Коммунистическую Партию Советского Союза, и сегодня райком дал положительный ответ.

Мой кандидатский срок – до 2078 года. Я не хочу приглашать тебя на заморозку, да тебя и не пустят, потому что ты не родственница. Не надо слёз. Я уже не мальчик. Я хочу приносить пользу своей великой Родине, и стать настоящим большевиком. А ты меня знаешь. Оставаться попутчиком, как твой папа, я не хочу. А другого пути нет. Ну вот и всё. Прощай. Извини, что так вышло. Передай привет дяде Гене. Павел."

2036 год. Из секретного меморандума АНБ США.

"…По некоторым данным, на XXX Юбилейном Съезде Коммунистической Партии Советского Союза будут внесены существенные изменения в Устав и Программу Партии. Учитывая нынешнюю роль Устава, речь идет о законодательном закреплении некрократии как основы государственного устройства Союза ССР.

По сути дела, советская некрократия представляет собой единственно возможную в современных условиях устойчивую систему осуществления патерналистского государства, где источником легитимности власти служит власть предков над потомками. В современном Советском Союзе, пережившем распад, хаос и восстановление, ренессанс архаических, консервативных (во всех смыслах этого слова) ценностей получил причудливое, но по-своему логичное, оформление. Надо признать, что сейчас никакой сколько-нибудь значительной оппозиции "диктатуре отморозков" в стране не существует. Этому способствуют как экономические успехи страны, так и ценностный комфорт, который новая власть сумела обеспечить своим гражданам."