Текст книги "Рассказы (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Собеседники замолчали. Всем представилось одно: Рим, Циркус Максимус, беснующаяся толпа, и посреди главной арены – высокий крест, к которому пригвождён истерзанный человек в золотом венце.

Даже скептик Аркисий невольно прошептал: «Господи Августе Христе, сыне Божий, помилуй нас».

– Но вернёмся же к нашим баранам, – отвлёк присутствующих от высоких переживаний Феомнест. – Что дальше?

– Дальше Харитон становится неубедителен, – признал Световит. – У него Кесарь Август – всего лишь человек, хотя и могущественный. Творец же, как и уже сказал, воплотился в нищем иудее, который своей проповедью подрывал единство иудеев, за что и был казнён.

– Пилатом? – на всякий случай уточнил логик.

– Да. В харитоновском романе Пилат – римский наместник в Иудее в должности перфекта. У Харитона он вступает в сговор с иудеями, распознавшими во Христе врага их мерзкой религии.

– Ну хоть это не лишено убедительности, – снизошёл Ном. – Что же дальше? Кесарь воскрес и покарал вредоносное племя?

– О воскресении Харитон пишет невнятно, – сказал Световит. – Во всяком случае, Рим остался языческим. Христианство же тайно распространилось среди иудеев, а потом и среди других народов. Но один из кесарей, Тит Праведный, узнаёт от христиан о злочестии иудейского племени и их планах по порабощению мира. Тогда он нападает на их страну и главный город, и даже разрушает храм, где они приносили своему демону кровавые жертвы. Иудеи, однако, успевают спасти свои сокровища, которые прятали в храме. Потом они умерщвляют праведного Тита с помощью какой-то женщины, иудейки, бывшей его тайной любовницей…

– Два раза один и тот же сюжетный ход? Плоско, – заметил Феомнест.

– После же, – продолжал славянин, – иудеи основывают заговор против Рима и всех людей, рассчитанный на столетия. Свои сокровища они тратят в основном на то, чтобы вскормить врагов цивилизации, ибо принимают решение стереть с лица Земли образованность и культуру и погрузить наше отечество и весь мир во мрак невежества…

– Ну, это уже полная чепуха, – сказал Аркисий. – Жизнь невозможно повернуть назад.

– Почему же? – не согласился Феогност. – Представьте себе, что, скажем, Мусейон был бы уничтожен пожаром, как при Гае Кесаре Предтече. Это не остановило бы прогресс, но задержало бы его надолго.

– Вот, вот именно! – Световит поднял палец. – Собственно, в романе описывается именно это, а всё остальное – лишь предыстория. Харитон написал книгу о том, как иудеи вложили средства в уничтожение Мусейона. В двести семьдесят третьем году они подкупили кесаря Аврелиана, который нуждался в деньгах для подавления бунта. Условием кредита было сожжение библиотеки Мусейона, что тот и исполнил.

– Дешёвая конспирология, – Аркисий Ном вытянулся на ложе до хруста в спине, – к тому времени уже существовало книгопечатание.

– В мире, измышленном Харитоном, иудеи не допустили его появления, – ответил Световит. – Они тайно убивали изобретателей и учёных, а если не могли – истребляли или порочили их труды. Так они поступили и с трудами Герона!

– То есть эолипил не было создан, и сила пара осталась неизвестной людям? – уточнил Феогност. – Мне кажется, это излишнее предположение. В мире, где сохранилось рабство, мускульная сила должна быть дешевле пара, особенно на первых порах. Только там, где рабочие руки стоят дорого, возникает потребность в технике. Труды Герона остались бы просто невостребованы…

– Давайте заканчивать, – попросил Аркисий. – Что там дальше?

– Я пока не дочитал до конца, – признался славянин. – Кажется, мир погружается в упадок, именуемый у Харитона Тёмными Веками. В эпилоге описывается наше время, представленное в виде диком и отталкивающем.

– Ну что ж, любопытно, – не без разочарования в голосе подытожил Феомнест, – хотя я ожидал от Харитона чего-нибудь более оригинального, с множественными перипетиями и неожиданным финалом. Похоже, ему не стоит браться за большую форму.

– Странно и непонятно, – добавил сириец, – зачем этому Харитону понадобилось богохульствовать, представляя Спасителя нашего в неподобающем виде. Это не только кощунственно, но и безвкусно…

– О, насчёт вкуса, – логик досадливо хлопнул себя по лбу, – как я мог забыть? Мой друг Камерарий, ботаник, путешествующий по Индии, вчера прислал мне корзину смокв необычайной сладости: интересный природный феномен. Я продегустировал их с охлаждённым белым хиосским вином – разумеется, в научных целях. Сочетание показалось мне интересным. Не желают ли коллеги принять участие в исследовании?

– Пожалуй, – оживился сириец, – сегодня ведь, кажется, вино дозволено.

– Суеверие, – не удержался высокоучёный Аркисий, – Христос Август не вводил никаких постов, всё это позднейшие выдумки суеверных людей.

– Стоит ли это обсуждать, – удивился логик, – ведь мы же говорим о фигах и вине, то есть о дозволенном в любом случае. Не всё ли равно, запрещено ли нам что-нибудь иное, если мы на него не посягаем? С логической точки зрения…

Световит демонстративно зажал уши.

– Кратко, но убедительно, – признал Феомнест. – Что ж, давайте справим скромные Плинтерии и не забудем про дар Икария.

– Простите невежду, – спросил Эбедагушта Марон, вставая с ложа, – но о чём идёт речь? Плинтерий – это какой-то древний бог?

– Плинтерии – языческий праздник в честь Афины-Мудрости, – принялся объяснять Феомнест, – он праздновался как раз в это время. Богине приносили в жертву фиги…

– Что касается смокв, – оживился богослов, – вчера мне попалось интересное толкование аввы Феона на притчу Августа о смоковнице, где он сравнивает её с Римом…

Логик открыл было рот – и поперхнулся.

– Иногда фига – это просто фига, – сказал он, откашявшись. – Давайте, что-ли, в самом деле попробуем плоды на вкус, а то наша беседа стала пресноватой.

– Тому виной неудачно избранная тема, – заметил сириец. – Что касается обсуждавшегося опуса, его цель кажется мне странной и непонятной, – добавил он.

– Но что страннее, что непонятнее всего – не удержался Аркисий, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой. Во-вторых… – он запнулся, потом решительно махнул рукой, – но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это…

– Ах да, – Световит звонко хлопнул себя по лбу. – Я хотел переговорить с высокоучёным Номом по одному вопросу. Мы присоединимся позже, – бросил он логику и богослову.

Феомнест кинул на него странный задумчивый взгляд и вышел. Следом прошлёпал босыми ногами сириец.

Световит прислушался к шагам. Когда те затихли, он повернулся к Аркисию, сидящему на ложе.

Старик смотрел на Световита тяжёлым взглядом исподлобья.

– Fac quod debes, – сказал тот на латинском, – у тебя есть три месяца.

– Я не буду разговаривать на языке приказов, – решительно сказал старый учёный. – В любом случае, я ничего не должен. Принуждение не есть долг, как сказал бы Феомнест.

– Я могу повторить то же самое по-гречески, – холодно сказал Световит, – но смысл от этого не изменится. Ты прекрасно понял, что должен сделать и к какому времени.

– Три месяца? Даже если бы я согласился, это невозможно, – старик выставил перед собой руку, закрываясь от Свентовита. – У меня уходит не меньше недели на маленький рассказ.

– Брось, – резко оборвал его славянин. – Ты ведь написал за месяц ту непристойную повесть, подписанную аравийским именем?

Аркисий посмотрел на того с бессильной злостью.

– Если это тебя утешит, – добавил славянин, – вспомни Овидия. Он тоже пострадал из-за допущенной им непристойности.

– Чрезвычайно лестное сравнение, – сказал Аркисий с горечью, – но неточное. Овидия всего лишь сослали, а не заставляли писать под диктовку офицера Провокации. К тому же Спаситель Август его всё-таки простил.

– Странно было бы, если бы тайная служба была милосерднее самого Господа Нашего, – усмехнулся Световит. – В конце концов, чем ты недоволен? Ты не в тюрьме, не в ссылке. За свою работу ты получаешь вполне приличные деньги. К славе ты не стремился, даже наоборот – скрывал авторство. Страсть к злословию ты удовлетворяешь за наш счёт, причём твои сочинения не передаются тайно их рук в руки, как прежде, а публикуются уважаемыми издательствами…

– Мой Харитон непопулярен, – заметил старик. – Последняя книжка до сих пор пылится в книгохранилищах.

– Пусть тебя это не заботит, – поморщился славянин. – Важно, что её прочли несколько владельцев вилл в Альбанских холмах.

– Это важно вам, но не мне, – отбрил высокоучёный Ном.

– А разве не важна польза отечества? – нажал Световит. – Ты делаешь то, что доступно немногим – предотвращаешь злые умыслы.

– Я в это не верю, – старик глянул на собеседника исподлобья. – Зачем вам мой стилус, когда у вас есть мечи?

– Я объяснял тебе это много раз, – сказал офицер, подавляя зевок. – Когда злодеяние совершено, мы имеем право пользоваться мечами. Такими делами занимается Инквизиция. Но если нужно заранее разрушить замыслы противника, потребны иные средства. Для этого и существует Провокация. У нас есть свой арсенал средств, начиная от подкупа и шантажа…

– Вот именно, – не удержался Аркисий. – Это-то вы умеете.

– Да, и это тоже, – офицер не изменился в лице, – но иногда нужно воздействовать не на страхи и пороки человека, а поразить самый корень его намерений, то есть воображение. В частности, когда человек читает в развлекательной книжке о том самом, о чём он думает ночами, это не просто пугает, это сковывает волю. Многие преступные и нелепые замыслы были убиты в зародыше именно таким способом.

– По-моему, вы морочите голову и себе и начальству. Но вас не переубедить, – Аркисий бессильно уронил руки на колени. – К чему такой запутанный сюжет? И на кого в данном случае намёк? Опять на козни аравийцев? Вам не надоело?

– Чрезвычайно, – ответил Световит искренне. – Но пока аравийцы существуют, с этим придётся считаться. Золото, которое получают демагоги вроде Гипербола – аравийское.

– Вы так боитесь этого Гипербола? – усмехнулся старик. – До чего силён Рим, овладевший миром, но не могущий победить одного человека!

– Мы овладели миром, потому что не относились с пренебрежением ни к одному человеку, – ответил Световит, – и вовремя вырывали с корнем те слабые ростки, из которых могли вырасти большие беды. Гипербол – как раз такой росток. Но сейчас речь не о нём. А о другом, чьё имя ты сегодня услышал. Георгий Гагар, кормчий «Аспера», первого космического корабля. Настоящее имя его – Ури Хагар, и он аравиец. Сегодня он стал знаменитым. У знаменитых людей может быть большое будущее в политике. Нас это беспокоит. Как и слепая страсть Первого Гражданина к космическим исследованиям.

– Но если вы это знали, почему? – Ном не договорил.

– А кто, по-твоему, оплатил космическую программу? Фаларика взял деньги у аравийцев. Иначе наш Первый Гражданин не отчитался бы перед Сенатом, и с ним бы сделали то, что ты так красочно описал в своём злополучном опусе.

– Если вы так боитесь, – Аркисий Ном посмотрел в лицо офицеру, – что вам стоит устроить этому Гагару несчастный случай во время полёта? Или Инквизиция неспособна на такую жестокость?

– Мы способны на многое, – заметил Световит. – Но мы не желаем Гагару зла, он смелый человек. Пусть только наш новый Икар поймёт, что его крылья скреплены воском, и если он поднимется слишком высоко, Солнце этот воск растопит, а он падёт. Впрочем, объяснить это нужно не Икару, а Дедалу. То есть тем, кто запустил его в полёт. И я не имею в виду уважаемых инженеров… Поэтому ты напишешь для нас историю о кесаре Аврелиане, который непредусмотрительно взял деньги из рук некоего маленького народца с большими амбициями.

– А что случится потом с этим Аврелианом? – поинтересовался Ном.

– Думаю, ничего хорошего, – Световит неприятно улыбнулся. – Скорее всего, он погибнет. Например, будет зарезан своим секретарём, тайным иудеем, опасающийся разоблачения. Надеюсь, ты понял?

– Даже так? – спросил учёный. – Боюсь, – продолжил он после паузы, – что я не возьмусь за такую работу. Можете обнародовать авторство той злосчастной повести. В обоих случаях могущественнейший человек станет моим врагом: или за то, что я смеялся над ним, или за то, что ему угрожал. Сильные мира сего ещё могут простить насмешку, даже грубую, но не прощают тех, кто пытается воздействовать на их волю, лишая уверенности.

– В таком случае, – развёл руками Световит, – все узнают правду об авторстве той повестушки. Кроме того, боюсь, что вопрос о финансировании гуманитарных наук в Мусейоне будет поставлен на следующем же заседании Сената. Могут быть приняты крайне радикальные решения, в том числе и кадровые. А Фаларику ты переоцениваешь. Наш Координатор достаточно мелок, чтобы опуститься до личной мести за глумление над своей священной персоной, но испугается намёка на крупные неприятности… Пожалуй, я пойду. Займусь вином и фигами, если от них ещё что-нибудь осталось.

– Подожди. Почему вам нужен именно я? – Аркисий Ном посмотрел на своего мучителя с мольбой. – У вас полно дешёвых писак, они написали бы всё, что нужно вашей конторе…

– Нашей конторе не нужны дешёвые писаки. Чтобы воздействовать на воображение умных людей, нужен дар. У тебя он есть, – сказал Световит. – Поэтому мы и возимся с тобой. Хотя, признаться, мне это в тягость.

– И всё-таки это подло, – процедил старик сквозь зубы. – Вы подловили меня на невинной, в сущности, вещи. Ну да, я написал этот злосчастное продолжение «Херея и Каллирои»! Да, я подписал его именем Йудика из Шерм! Да, я позволил себе… некоторые вольности с героями! Но я не имел в виду… я не хотел всерьёз… Это была всего лишь литературная шутка!

– В таком случае считай, что ты неудачно пошутил, – отрезал Световит. – Например, непристойная сцена в бане с участием Первого Гражданина была не совсем хороша. И тебе придётся после этого прошутить немного больше и дольше, нежели ты предполагал.

Горлум и Ласталайка

"…Однако, в староанглийском языке наречие а, означавшее «всегда, вечно» – сокращенная форма от полной формы awa, родственной латинскому aevum и греческому aion, что, вопреки общепринятому пониманию этого слова…" – Толкиен потянулся за линейкой. Тонкая полоска китайской бронзы легла вдоль строки. Профессор чуть помедлил, потом одним взмахом вычеркнул из рукописи ненужный период. Подумал о том, что ему хочется йогурта и апельсинового сока, а в доме есть только холодная индейка и несколько перезрелых бананов. К тому же за едой нужно идти в дом. Нет уж, не по такой погоде. Лучше сварить кофе на спиртовке.

С улицы донёсся далёкий звук хлопающей на ветру парусины. На крыше зашебуршились вороны.

Профессор вытянулся в кресле и зажмурился, внимая шуму дождя и грохоту вороньих лап по жестяной кровле. Лучший дар Илуватара смертным – одиночество. И ещё, пожалуй, мужская дружба. В сущности, это одно и то же.

Надо будет посвятить статью Дэвиду. Кто о нём сейчас помнит? Вдова? Вряд ли. Женские слёзы быстро высыхают, об этом всё сказали скальды. Он попытался вспомнить подходящее к случаю древнеисландское стихотворение, но память осталась тёмной и пустой. В последние годы это с ним случается всё чаще.

Ветка клёна осторожно коснулась оконного стекла, помаячила немного в окне, потом пропала.

Всё-таки этот маленький кабинет в старом гараже, вне дома – самое любимое его место. Раньше он прятался здесь от Эдит. В последние годы она стала совсем невыносимой. Почему женщины не хотят принимать жизнь как она есть? Он делал то, что должен был делать. И достиг успеха. Что касается цены, то за это обычно платят гораздо дороже, она должна бы это понять… В конце концов, он всего лишь человек.

Впрочем, Эдит хорошо готовила кофе. И бельё всегда было по-настоящему чистым, не то что теперь.

Толкиен кожей чувствовал, что рубашку пора менять. Или это ему теперь надо чаще брать ванну? В последнее время он стал ощущать в своём дыхании неприятную примесь – кисловатый запашок больных внутренностей. Н-да, это старость. Странное время: ничего не хочется, только длиться и длиться, как вода в реке. Жить. И всё. Ну, или почти всё. Есть ещё некоторые вещи, которые…

Всё, хватит, об этом не надо думать. Закругляемся с вводной частью.

"…Сочетание индоевропейского ne и a в cтароанглийском дало наречие na, «никогда». Вместе с существительным wight, «существо», оно породило слово nawiht со значением «ничего» – которое перешло в noht и развилось в форму постглагольного отрицания, not."

Профессор усмехнулся: в Книге он воскресил давно умершее wight, использовав его для именования нежити, живущей в курганах, barrow-wight. Красивое, весомое слово, достойное Оксфордского словаря.

Профессор вновь занёс перо над бумагой – и тут незапертая дверь распахнулась настежь. В комнату ворвался вихрь, пронёсся над письменным столом, разворошил рукописи. Жалобно звякнула бронзовая линейка.

На пороге стояла босая, насквозь промокшая девушка в узеньких шортиках и закатанной на животе майке с надписью "Who killed Bamby?". У её ног лежала огромная бесформенная сумка.

– Я промокла, – заявила девушка совершенно будничным голосом. Вошла. Осмотрелась. Подобрала сумку, бросила у порога.

– Дверь только закройте, – проворчал профессор.

Девушка с шумом захлопнула за собой дверь.

– У вас тут миленько, но тесно, – сообщила она, пытаясь отклеить от щеки мокрую прядь цвета воронова крыла. – Можно, я сниму майку? Ненавижу мокрое.

Толкиен подумал, потом кивнул.

– Там у меня сиськи, – предупредила девушка, закрывая за собой дверь. – Можете отвернуться. Или посмотреть хочется?

– Я ещё помню, что это такое, но давно не числю в списке интересов, – усмехнулся Толкиен, разглядывая девушку. Без интереса, но внимательно – как невычитанную корректуру.

– Врёте, – заявила гостья, – Все вы, старые хрычи, одинаковые. Только бы на молодые дойки попялиться. Ну и ладно. Нате вам.

Она стянула майку через голову. У неё была маленькая грудь с остренькими, съёжившимся от холода коричневыми сосочками, торчащими чуть в разные стороны, как рожки.

Потом, испытующе взглянув на профессора, девушка расстегнула шортики.

– Это… тоже… мокрое, – сочла нужным она объясниться, прыгая на одной ноге и с трудом выдирая другую из сбившегося комка мокрой ткани, – не… ненави… жу… ой! – она взмахнула руками, ловя равновесие, и звонко шлёпнула ладонью о покосившийся книжный шкаф. Сверху зашуршало, и с верхней полки слетели два пожелтевших листочка какой-то старой рукописи. Девушка выхватила из воздуха один листок, просмотрела. В недоумении свела брови.

– Бросьте, – не меняя тона, сказал профессор. – Это не то, что вас может заинтересовать.

– Откуда вы знаете? А, ну да, к вам же постоянно лезут. Поклонники, да? А чего вы сидите, когда дама стоит? У вас в Англии так не принято, – она переступила ногами, выбираясь из своей одежды. Потом вытерла об неё ноги.

– Тут вроде чисто, – извиняющимся тоном сказала она, – а я с ногами грязными. Ну так можно сесть?

– Вы умеете делать кофе? – спросил Толкиен, и, не дожидаясь ответа, встал, и начал возиться со спиртовкой.

– Ненавижу кофе. То есть кофе люблю, готовить ненавижу. У меня всегда пенка убегает. Зато я умею жарить цыплят. Я родилась в штате Кентукки. Это такая дыра… А вы ведь, наверное, сноб и шовинист. Не любите американцев. У нас нет культуры? Нет интересных людей, да?

– Ну что вы… Я уверен, что в Америке есть великое множество умных, интересных, и в высшей степени культурных людей… Просто они слишком хорошо воспитаны, чтобы быть заметными широкой публике, – спокойно ответил профессор, осторожно насыпая в турку кофейный порошок из жестянки.

– Это шутка? Ненавижу английский юмор. Фу, готовый порошок. Мне один чёрный парень говорил: кофе надо молоть самому. Должна быть эта штука… ручная мельница, – девушка забралась с ногами в профессорское кресло, обняв руками колени. Между худеньких ножек виднелась плохо выбритая промежность.

– Давайте так, – не оборачиваясь, произнёс Толкиен. – Будем считать, что вы отчаянно трусите, и поэтому ведёте себя вызывающе. Тем самым вы пытаетесь сломать те сценарии разговора, которые вы успели сочинить. И, как всякий неумелый сочинитель, надеетесь выйти из положения, нагромождая аффекты. Оскар Уальд был прав в одном: недостаток воображения – это грех. Я даже иногда думаю, что таков всякий грех. Во всяком случае, худшие вещи в мире порождены именно недостатком воображения. Например, фашизм. Или коммунизм. Или Реформация. Да и падение наших прародителей, если уж на то пошло, случилось по той же самой причине.

– Я вообще-то левая, – девушка рассеянно водила взглядом по потолку. – Даже хотела сделать себе на сиськах татуировки. Вокруг каждого соска красная звезда. Здорово? Я думаю, это очень сексуально, – жалобно добавила она.

– Вы опять за своё, – профессор ловко убрал с огня турку с поднимающейся шапкой бурой пены, – я же сказал, что нагромождение аффектов – это верный признак вялой фантазии, а в данном случае мне не хочется в это верить…

– Только не выгоняйте меня. Я никуда не пойду, – девушка сжалась в кресле. – У меня проблема, я приехала поговорить с вами о ней, и я не уйду просто так.

– Ну разумеется, не уйдёте. За этим вы и мокли под дождём, за этим и раздевались, за этим и вытирали ноги об эти свои штанишки. Кто же выбросит на улицу голую мокрую девушку? А в сумке, я так понимаю, лежит чистое и сухое? И складной зонт?

Девушка промолчала.

– Вы кладёте сахар в кофе? Я не кладу, – Толкиен разлил ароматный напиток по чашечкам. – Успокойтесь, я вас не выгоню. Но оденьтесь всё-таки. Я не ханжа, но я за соблюдение приличий.

– Нра-авственность, – забавно сморщила нос гостья. – Прили-и-ичия.

– Скорее уж, здравый смысл и серьёзное отношение к жизни. Наши предки, рыцари и разбойники, знали, что меч должен покидать ножны только в бою. Женское тело – тот же меч: оно создано Богом, чтобы поражать мужчину. В иное время его следует скрывать. Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы заняться, э-э-э, чем-то таким, для чего необходимо обнажиться?

– Бр-р-р! – девушка содрогнулась. – То есть я… ну это…

– Да, да, понимаю. У меня ещё осталось сколько-то мужского чутья, чтобы понять, что вы девственница. То наивное бесстыдство, с которым вы показывали мне себя, это подтверждает. Хотя и не делает чести вашей изобретательности. Видимо, вам кто-то сказал, что старики безопасны, но при этом их легко шокировать. Вот, возьмите, – он положил сумку на подлокотник.

– А вы не очень-то вежливы, – огрызнулась гостья, держа открытую сумку за ручки, и сосредоточенно вытряхивая себе на колени ворох разноцветного тряпья.

– Простите за бестактность, но вы тоже со мной не церемонились. Да, а где ваш автомобиль? Вы ведь приехали на автомобиле? Впрочем, наши местные нравы не успели испортиться окончательно. Скорее всего, вы можете не беспокоиться за сохранность своего имущества… Я, однако, никак не могу привыкнуть к женщинам за рулём.

– У нас без этого сложно жить, – пробормотала девушка, укутываясь в пушистый оранжевый халат. На её ногах болтались мягкие тапочки-котята с коричневыми плюшевыми ушками.

– Вот теперь другое дело. Можно и разговаривать… Возьмите вашу чашку.

– Вы прям Гэндальф, – впервые улыбнулась гостья и сделала глоток. – И чисто тут… – девушка одним движением скинула груду тряпок прямо на пол. – И кофе волшебный! – она заискивающе улыбнулась.

– Скорее уж, я похож на Шалтая-Болтая… Кофе как кофе. Всего лишь дополнительная ложечка харари, и кое-какие специи. На самом деле в этом магическом искусстве я полный профан. Моя Лучиэль обращалась с туркой и кофейником не в пример ловчее…

– Лучиэль? Это что, ваша… ой! – девушка еле успела подхватить коварно сползающий с плеч халат.

– Эдит, – сухо пояснил Толкиен. – Моя жена. Она умерла.

– Я знаю. Я про вас вообще всё знаю, – гостья неожиданно сменила тон, – ну, из того, что опубликовано было. Три месяца подряд читала муть всякую. Ну почему я никак не могу начать? Я прилетела в эту дурацкую Англию… извините, не дурацкую, конечно. Это мне сначала так показалось. Потом потусовалась в Лондоне, привыкла. Начала чего-то понимать. Англичане на самом деле прикольные, только это не сразу видно.

– Ничего. Обычная реакция американца. Привыкнуть – значит понять. Очень характерно. В то время как для человека культурного дело обстоит как раз наоборот: понимание начинается с удивления. Это сказал Аристотель.

– Я… я не очень хорошо знаю классику, – гостья слегка смутилась. – Аристотель – это который «Фауста» написал?

Толкиен не сдержался и фыркнул. Девушка не обратила на это внимания.

– Профессор, у меня проблема. Я могу поговорить о ней только с вами. Понимаете ли, вот в чём дело… Я – эльф.

Толкиен ничего не ответил.

– Я понимаю, как это звучит. Дурацки, да. К вам, небось, постоянно такие ходят. Начитались Книги, и теперь воображают себя… эльфами, гномами. Хоббитами там всякими. Но со мной всё по-другому. Я не тот случай. Я правда эльф. Понимаете?

– Пока что, – Толкиен аккуратно отставил чашечку с кофе, – я не знаю даже, как вас зовут. Мне ли судить о том, кто вы на самом деле?

– Ласталайка, – голос девушки дрогнул. – Это моё имя.

– Ласталайка… На квенье – «остроухая». Конечно, понимаю. Вы предпочитаете воображать себя эльфийской принцессой?

– Нет. Не принцессой… Я не знаю, кто я. Я только знаю, что я эльф… Понимаете, я жила… ну как такая обычная девчонка из провинции. Без странностей. Ну, то-сё, поехала учиться. У нас в кампусе Книга популярна, даже если кто не читал, всё равно знают. Знаете, "Фродо жив", и всё такое? Ну вот оно самое. С этого всё пошло.

– Простите, я плохо воспринимаю на слух ваш, э-э-э, американский язык, – Толкиен снова взял чашечку, и сделал крохотный глоток. – Пока что я понял следующее. Вы – студентка какого-то американского колледжа, которая прочитала мою скромную писанину. Вам понравилась книга?

– Ну-у… не то чтобы не понравилась… – девушка помолчала, потом, решившись, выпалила: – Можно честно?

– Можно? Скорее, желательно, – тон профессора, впрочем, стал чуть суше.

– Я не дочитала. Скукотища потому что. Вот.

Профессор хмыкнул.

– По крайней мере, вы откровенны, милая барышня…

– Только вы не подумайте чего, – на глазах девушки неожиданно выступили слёзы, – это я такая дура, а у нас все ребята и девчонки с ума сходили. Вот у меня подруга есть, Сара… той сны снятся про эльфов. Они с ней разговаривали на квенье. Вообще-то она еврейка, – некстати добавила девушка, – у неё всегда был интерес к своим корням, к предкам, всё такое. Это сейчас модно. Она мне рассказывала, когда учила этот свой иврит, ну у неё было такое чувство, как будто вспоминала. Как будто в детстве говорила на этом языке, но забыла, а теперь вспомнила. А потом то же самое говорила про эльфов. И квенью она выучила очень быстро. Тоже, говорит, идёт как родной язык. Говорит, в неё всё внутри перевернулось. Мне кажется, она слишком впечатлительная, – девушка вздохнула. – У меня ничего такого не было. А потом начались знаки. И получается, что я эльф. Такие вот дела. Я потом много про эльфов прочитала. И у вас, и вообще.

– Лучше бы вы читали учебники, милая барышня, – вздохнул профессор.

– Я читала учебники. Я по психологии специализируюсь. И хожу к психоаналитику, кстати.

– Какая гадость… и недешёвая к тому же?

– Мне родители оплачивают, – призналась девушка.

– Н-да. Вы, значит, отдаёте себе отчёт в том, что у вас есть родители, и они отнюдь не эльфы? Надеюсь, вы не воображаете себя приёмным ребёнком? Как я слышал, это распространённая фантазия…

– Я и есть приёмная, – обиженно сказала гостья, – чего мне воображать-то? Но я очень люблю маму и папу. Они меня взяли, когда мне годика не было. Мне всё сказали, когда я стала понимать такие вещи. Мои родители очень ответственные. Папа мне даже разрешил называть себя по имени, а не папой. Но я всё равно зову его папой. Только у меня к нему нет эдипова комплекса, или как он там для девочек называется? В общем, у меня его нету. То есть я не хочу с ним трахнуться. Это неправильно, наверное, потому что должен быть эдипов комплекс. Ну я вообще не очень насчёт секса, если честно. Я, наверное, ещё не готова к таким отношениям. Вы только не подумайте чего, я современная девушка, я феминистка. И понимаю, что чувственность надо развивать и освобождать…

– Теперь слово «чувственность» означает то, что раньше именовали "испорченностью", – вздохнул профессор. – Освобождать её не надо, от неё надо освобождаться. Хотя это и сложно. Вам в колледже рассказывали что-нибудь о десяти заповедях? Хотя бы на каком-нибудь спецкурсе по сравнительной антропологии? Или изучение культуры белых людей в вашей замечательной стране теперь не поощряется?

– Я всё время не о том говорю, а вы меня ещё подначиваете! – девушка всхлипнула.

– Ну прекратите же, Ласта… Кстати, Ласталайка, а как вас называют мама с папой?

– Так и зовут. Я им сказала, что это моё имя. Они уважают мой выбор. Они у меня замечательные. И они меня нисколечко не угнетают. Только боятся за меня очень.

– А сокурсники и преподаватели?

Девушка сердито сверкнула глазами.

– Они считают меня дурой набитой. И у них всегда такой вид, будто я им котёнок какой-то. И меня достаточно погладить по головке, чтобы успокоить. Ненавижу!

– В детстве я тоже ненавидел этот жест. Ласка как знак презрения – в этом есть что-то противоестественное. Впрочем, вся наша так называемая цивилизация противоестественна. Не сочтите за стариковское ворчание. Я и в самом деле так думаю.

– Ну вы опять за своё… Короче, потом были знаки. Слушайте, пожалуйста! Мне кажется, вы не слушаете.

– Я и так уже слушаю вас довольно долго, причём стою на ногах, а мне это уже в тягость…

– Могли бы и лишний стул завести! Извините. Я совсем коротко. Понимаете, на втором курсе я влюбилась.

– До чего оригинальное начало…

– Ну послушайте же! Я влюбилась. В нормального такого парня. Он хирург. Косметолог. Модная профессия. Я хотела за него замуж. Он был не против. Он даже не заставлял меня… ну, это… трахаться. Согласился подождать до свадьбы. Очень мило с его стороны, вы не находите? Мы обручились. Он меня даже познакомил с родителями, коллегами по работе, и научным руководителем.

– А вот это и в самом деле оригинально…

– А потом он мне позвонил, и сказал, что я его обманула. Что не рассказала ему кое-чего очень-очень важного. И что ему нужны нормальные, красивые дети, которым никогда не понадобится хирург… И что я хотела за него замуж потому, что знала… что он понадобится… – на этот раз девушке удалось удержаться от слёз.

– Что?

– Научный руководитель ему сказал, что я подвергалась пластической операции. В детстве. Он на этом собаку съел, и видит следы вмешательства не хуже рентгена. Он сказал, что меня исправляли. Что у меня подрезаны ушные хрящи. Я поклялась, что этого не было. А любимый мне не поверил, и мы расстались… то есть он меня бросил. Для него было важно доверие. Знаете, консервативная семья и всё такое.