Текст книги "Вокруг меня"

Автор книги: Михаил Барщевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Судья

Ее охватило странное состояние. Она сдалась. Всю жизнь, как только возникала ситуация борьбы, она испытывала что-то похожее на удовольствие. А сейчас сдалась. Не понимая, кому и почему. Главное, не могла разобраться, какую борьбу проиграла. В чем эта борьба заключалась и по какому поводу.

Когда в два часа ночи позвонил зять и сказал, что у Маши начались схватки, она стала соображать – куда звонить. Лето, ночь с субботы на воскресенье – в Москве никого нет, все на дачах, А она, как на грех, забыла на работе мобильный телефон, в памяти которого записаны сотовые номера нужных людей.

Она сразу послала на пейджер сообщения двум знакомым врачам (их домашние телефоны, естественно, не ответили), но мобильная связь была недоступна. Решая, куда ехать – в роддом или сначала к себе на работу за мобильным, она поняла, что на работу – бессмысленно. Поздно. Олух зять успел отправить Машку в районный роддом, и переводить ее оттуда, даже если с кем-то и созвонится, бессмысленно. Эта можно будет сделать и завтра, когда Машка родит.

Для нее, председателя областного суда, в этом городе не было проблем. В хорошем настроении, с близкими друзьями она любила повторять: „Это моя страна, это – мой город“. И хотя она не была „членом команды“, доля правды в этих словах имелась. Ее побаивались, с ней считались. Она четко знала, где и когда следовало уважить звонившего, дабы не прослыть зарвавшейся и играющей не по правилам, а где следовало в просьбе отказать, чтобы считаться судьей, а не промокашкой.

Она поехала в роддом, позвонив из машины дежурному по ГУВД города с просьбой найти домашний телефон главврача этого засранного, как она была уверена, храма медицины. Дежурный перезвонил через двадцать минут, из-за чего ей пришлось проторчать в машине лишних минут десять, уже стоя у ворот больницы. Но главврача дома не оказалось.

Теперь она сидела в приемном покое и рассматривала разбитую плитку на полу. Чтобы как-то занять время, считала количество плитки разбитой, с выщербинами, и целой. Отвлекалась на набегавшие отрывочные мысли и начинала подсчет снова.

Она понимала, что проиграла. Но что и кому?

Уже много лет она жила с ощущением, что случится беда. Просто потому, что иначе не бывает.

Казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Однако она всегда оставалась в выигрыше.

А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. Успокаивала себя – стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу. Но мысль о неизбежности несчастья все чаще портила настроение в самые неподходящие моменты.

Сейчас момент был подходящим. Рожала единственная дочь. Рожала преждевременно – на восьмом месяце. И у судьбы появился шанс поквитаться – ребенок мог родиться мертвым. А она так хотела внука. Именно внука, мальчика, будущего мужчину. Продолжателя рода и фамилии. Она была уверена, что зять не посмеет перечить и у внука будет ее фамилия. Хотя бы потому, что тогда все двери для него будут открыты.

Дочь не могла забеременеть четыре года. Так что второй попытки родить может и не случиться. А на УЗИ обещали мальчика. И вот – его может и не быть. Месть за удачную жизнь.

В приемный покой вышел врач, что-то сказал и ушел. Прошло несколько минут, пока до ее сознания дошло, что, во-первых, от него разило перегаром. Во-вторых, он сказал что-то неприятное. Даже не так – пугающее. Вроде возникли проблемы, но они их решают, и все будет хорошо.

Ох, как она не верила этим „все будет хорошо“. Но врач ушел, и спросить, что происходит, было не у кого.

В Бога Нина Николаевна не верила и на исповеди не ходила. Раньше ей, члену партии, народному судье, в церковь ходить не разрешалось, да и не тянуло. Сейчас стало можно, но и модно, А ей делать что-либо „по моде“ противно. Для разговоров по душам с самой собой времени всегда не хватало. Впрочем, Нина Николаевна знала, что больших грехов за ней не водится, а заниматься самокопанием не хотелось.

А почему бы и нет? Сейчас подходящий момент. Она понимала, что проиграла, оставалось сидеть и ждать. Ждать ответа на вопрос „проиграла что?“.

Несчастье стояло рядом. Оно неотвратимо. Внука она не увидит. Это ясно.

И вдруг Нина Николаевна обозлилась. Обозлилась на себя, на покорность судьбе. Почему она решила, что судьба приготовила несчастье? За что?! Она не сделала ни одной подлости, хотя профессия и время, в которое работала, в советские времена, изо дня в день подталкивали к подлостям. Простым, понятным, абсолютно оправдываемым обстоятельствами подлостям. Вернее, поступкам, естественным для сохранения самой себя. Но не делала она этого. Не де-ла-ла!

Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как любой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, знала, что достаточно напрячь память – и судьбы, прошедшие перед ней, начнут всплывать в памяти.

Прошло несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы либо ответчики, иногда адвокаты либо прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое вспоминала Нина Николаевна, ассоциировалось с чьим-то лицом. То плачущим, то улыбающимся, То хитрым, то растерянным. То озлобленным, то умиротворенным.

Совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло – она почти не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы кривить душой с утра до вечера.

Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог знает по какому поводу. Старушка пыталась дать ей взятку. Пришла на прием, сидела в кабинете, что-то сбивчиво причитала-рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Странно, бабулька аккуратненькая, но вся „поношенная“, а платочек – белоснежно-чистый и новенький.

Почему память удерживает такие мелочи?

Достала старушка платочек, положила на стол. Еще раз перекрестилась, развернула и, по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула две трешки. Двадцать процентов пенсии, сразу подумала Нина Николаевна. Господи, нищета-то какая! И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку в голову не пришло. Даже просто отчитать бабульку казалось жестоким.

А та все кивала головой и причитала;

– Возьми, доча, возьми.

Нина Николаевна не обладала кротким нравом. В детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и подступившее раздражение, как могла мягко, сказала:

– Уберите.

Старушка охнула, перекрестилась и зарыдала. Нина Николаевна поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка и надо быстрее бежать.

Как там Машка? Сколько она уже рожает? Три часа. Это нормально. Еще час можно не волноваться.

От старушки надо было избавиться быстро и по возможности гуманно. Ее осенило.

– Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут.

Старушка замерла. Видимо, ждала от судьи чего угодно, но не такой просьбы. Просидев несколько мгновений в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и попятилась к двери.

Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке.

Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала:

– Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечки я поставлю, не беспокойся.

Повернулась и с достоинством вышла из кабинета.

Бог должен пожалеть ее внука. Получается, она, даже не веруя, ставила ему свечки.

Нина Николаевна вернулась в реальность, посмотрела вокруг себя и, никого не увидев, кроме охранника, спящего на диванчике рядом с железной дверью, стала листать память дальше.

Опять лица. Радостные, расстроенные, хитрые, надменные, озлобленные, растерянные. Отчаянное. Да, одно отчаянное лицо. Нина Николаевна всегда помнила это дело. Часто рассказывала о нем друзьям, иногда молодым судьям и студентам.

И как она могла сегодня забыть? Нина Николаевна почувствовала, что уверенность в себе, жизненный кураж опять покидают ее.

Она таки проиграла. Беда вновь стала неотвратимой. Но почему?! Она ни в чем не виновата. Она не могла поступить иначе. Даже если бы пожертвовала собой и вынесла другое решение, прокурор бы опротестовал его. Другой судья, пересматривая дело, вынес бы такое же решение. Ей не в чем себя упрекнуть.

Молоденький паренек с приятелем на отцовской машине катался по городу с девчонками. Тем захотелось пива. Остановились у магазина, залезли туда, взяли коробку печенья, пиво, сигареты и уехали. Через несколько минут их задержала милиция. Дальше все по расписанию – уголовное дело, суд, приговор. Приговор, кстати, неплохой – два года „химии“. Ребят, конечно, из комсомола поперли, но жизнь в общем-то сломали не до конца. Они даже московскую прописку могли восстановить. По тем временам – дешево отделались.

А к Нине Николаевне попало гражданское дело. Иск отца об исключении автомобиля из описи. Он как орудие преступления – краденое ведь на нем увозили – судом по уголовному делу был конфискован.

Простое дело, обычное, рутинное. Одно „но“. В суде отец предъявил свою сберкнижку. Там четко было видно, как он откладывал на машину по десять-пятнадцать рублей в течение многих лет. Каждый месяц в аванс и в получку.

Нину Николаевну как током ударило. Тот мужчина был врачом. Попыталась успокоиться – какое это имеет значение? А вдруг тот врач принимает сейчас роды у Машки? Именно он берет в руки ее мальчика. Посиневшего, чуть живого. И от врача зависит жизнь внука. А он держит его, ухмыляется, радуется возможности поквитаться с ней, судьей, за злосчастную машину и ничего не делает…

Не может быть. Ему тогда было лет сорок, и прошло лет двадцать. Хотя… Нет, тот врач, что выходил к ней, совсем молодой, Машкин ровесник. Двух врачей ночью в летнем городе, в простом районном роддоме быть не могло. Она почему-то не сомневалась. Но предчувствие беды усилилось.

Нина Николаевна попыталась вновь надавить на себя – она ни в чем не виновата. Сын управлял машиной по доверенности, значит, правомерно, с согласия отца. Это – факт. Машина для подвоза краденого использовалась. Тоже – факт. А за полгода до того вышло постановление пленума Верховного суда по этому поводу. Случай хрестоматийный – машина подлежала конфискации.

Она тянула дело больше года, откладывая под надуманными предлогами. Гнала его из памяти, назначала слушание на самую отдаленную из возможных дат. Не могла она смотреть на несчастного врача. Потерявшего надежду на удачную карьеру сына, потерявшего машину, которая была для него не средством передвижения, а единственным доказательством успешности в жизни. Нина Николаевна не могла понять, почему она именно так воспринимала отношение врача к машине. Наверное, домыслила, досочинила. Она и сейчас помнила свою уверенность в том, что машина для него была не просто машиной. Не просто дорогой вещью. Это символ его существования. Нина Николаевна видела это по глазам, понимала по тому, как, каким голосом, почти влюбленно он говорил о проклятом автомобиле.

Неизвестно, сколько бы она еще волокитила дело, боясь вынести простое и предопределенное решение, если бы не плановая проверка облсуда, которая в акте записала за ней один-единственный недочет – нарушение сроков рассмотрения этого дела. Нину Николаевну вызвал председатель суда, который к ней относился хорошо и уже давно в обкоме партии называл своей преемницей, и недоуменно спросил, в чем проблема. Она час рыдала в кабинете председателя, умоляя передать дело другому судье.

Председатель успокаивал, уговаривал, потом взорвался:

– Если ты такая слабонервная, если для тебя закон ничто, уходи из судей!

Нина Николаевна понимала, что председатель прав. Понимала, что бессильна что-либо изменить. Эти слова – „бессильна изменить“ – врезались в память. С тех пор она возненавидела само слово „бессильна“.

Через месяц, не поднимая глаз на истца, она огласила решение, ушла к себе в совещательную и проревела до конца дня. Ничего не понимавшая секретарша объявляла сторонам, пришедшим по другим делам, что судья готовится к докладу в обкоме и слушания данного дня откладываются.

А сегодня она лишится внука.

Ни с Машкой, ни тем более с зятем они эту тему не обсуждали. Но с мужем часто, может быть, чересчур часто мечтали о мальчике. Муж, узнав результаты УЗИ, возликовал. Оказывается, он всю жизнь хотел именно сына, но боялся перечить жене даже в мечтаниях о будущем ребенке. И ни разу, пока врачи не сказали, что у них будет внук, не говорил, что тогда ждал сына. Ему, видите ли, хотелось пускать с ним паровозики, учить стрелять из рогатки, гонять шайбу.

Чем она лучше? Через пару дней после того, как позвонил завоблздравом и заверил, что ошибки нет, вызвала архитектора и прораба, завершавших строительство их загородного дома, и велела изменить планировку крыши сарая. Подумала, что скат крыши надо сделать так, чтобы зимой снег сползал в одну сторону, назад, тогда там образуется большой сугроб, и пацан сможет прыгать в него с крыши. Он ведь все равно будет откуда-нибудь куда-нибудь прыгать. Вот и пусть прыгает в безопасности – внутри участка, а не где-то на улице, там обязательно попадет под машину.

Опять машина! Они ее преследуют! Хотя теперь это не имело значения. Ее внук не попадет под машину. Потому что у нее не будет внука.

Нина Николаевна почувствовала дрожащую слабость. Сколько раз она видела чужие обмороки в судебном зале. Никогда не понимала, как это люди настолько не умеют владеть собой. А сейчас сама была на грани потери сознания.

Почему она тогда не оставила машину придурку врачу?!

По закону она поступила верно, Она не виновата, не она законы принимает.

Господи, что же там происходит с ее мальчиком?!

– Мамаша!

Нина Николаевна не сразу поняла, что это обращаются к ней. Ее так не называл никто и никогда. Даже когда рожала Машку. В роддоме, зная, кто она, звали по имени-отчеству. Еще бы, она за год до того разводила с мужем главного врача.

– Мамаша! Вы меня слышите?

– Да. Ну как? Родила?

– Да вы не волнуйтесь, все относительно нормально.

– Что значит „относительно“? Вы один принимали роды?

– Не один. А какое это имеет значение?

– Имеет. Я сказала – имеет. С кем вы принимали роды?

– С дежурной сестрой.

– А других врачей не было? Только не врите!

– Да что мне врать. Я же сказал – с дежурной сестрой. Голубевой Катей.

– А что значит „относительно нормально“? Говорите!

– Мамочка немного порвалась, но с ней все будет хорошо.

– А что с мальчиком? – совсем тихо спросила судья. И в этот момент поняла, что испытывали сотни людей, глядя на нее, ожидая ее – Нины Николаевны – приговора. А сейчас она также, именно тем же ищущим и просящим взглядом смотрела на молодого врача. Она пыталась по лицу понять, что ее ждет. Они, наверное, тоже. Хотя она и так знала – пришла беда. Чудес не бывает. Ей слишком долго везло.

– Не с мальчиком, а с девочкой! С ней все нормально.

– Что?! С какой девочкой?

– С девочкой, с девочкой. Ваша дочь тоже не поверила. Пришлось показать. Хотя мы и так всегда это делаем. А вам придется потерпеть. Дней пять. Но если главврач разрешит, то может быть…

Нина Николаевна его больше не слышала.

Письмо олигарха

Драматург распечатал текст, прочел и ничего править не стал. Он давно понял, что редактирование написанного портит стиль. А что до ошибок – раньше их исправляли корректоры, а теперь компьютер.

Задумался. Вроде все правильно. Убедительно и нежно. При том объеме информации, которым он располагал, больших аргументов не найти.

Но его не покидало странное ощущение.

Драматург привык быть богатым. Отвыкать от состояния финансового покоя не хотелось, однако пришлось. И теперь даже работа „литературного негра“ в радость. С материальной точки зрения.

Его пьесы долгие годы шли по всей стране. Постановочные тоненькими ручейками стекались в то, что сейчас называют „финансовый поток“. Все блага – „Волга“, Переделкино, паек и прочая атрибутика обласканного советской властью Драматурга доставались легко и без видимых подлостей.

Потом несколько лет не писалось. Так ждал свободы самовыражения, а пришла она, и выяснилось, что выражать, свободно или намеками, нечего. Не поглупел же он, в конце-то концов! Просто перестал понимать, что происходит. Кто с кем и за что борется? А главное, ради чего?!

Этот заказ – написать письмо Олигарха любовнице – вначале показался оскорбительным. Но негодование быстро угасло. Почему нет? Ему давно ничего не заказывали. Заказ, в принципе, вещь приятная. Значит, он для чего-то нужен. Кому-то. Да и лишние сто тысяч рублей, в его-то положении, лишними не будут.

Он всегда любил выражение, забыв, правда, чье „Денег должно быть столько, чтобы о них не думать“. А последние годы Драматург думал о них постоянно. Молодая жена, обладая скромными потребностями и фантастическим умением, обнаружившимся в последний год, покупать себе дорогие вещи за абсолютный бесценок, во многом снижала его „градус неполноценности“, но… Если благодаря тому, что они бывали близки два-три раза в неделю, Драматург, несмотря на возраст, мог чувствовать себя мужчиной хоть куда, то невозможность сводить жену в дорогой модный ресторан, а таковые открывались в Москве, как назло, ежемесячно – его бесила. Хорошо еще, что в театры приглашали как гостя.

И все-таки написать письмо Драматург согласился не из-за денег. Ему показалась интересной ситуация. Олигарх любит женщину, заботится о своих сотрудниках. Если, конечно, это любовь. И если это забота.

„Дорогая, любимая моя!

Ты знаешь, что писать тебе это письмо мне трудно. Ты, может, даже удивишься тому, что я пишу его. Но сказать тебе все это – выше моих сил. Ты меня перебиваешь, не хочешь слушать и никак не даешь произнести главное.

Прежде всего, о том, что ты для меня значишь.

Пойми, когда у тебя ничего нет, то и малость способна показаться чем-то важным. Но когда у тебя есть многое, то лишь что-то чрезвычайно ценное вызывает желание им обладать.

А в моем случае? У меня есть все. Я не хвастаюсь, но пойми, я действительно один из самых богатых людей планеты. Хорошо – преувеличение. Я вхожу в пятерку самых богатых людей России. Не лезу в политику, как Березовский и Гусинский, и потому мне ничто не угрожает. Не заполнил своими людьми Администрацию и Правительство чрезмерно – поэтому и смена власти мне не страшна. Мои люди, которых я кормлю, есть везде, но они на вторых и лишь иногда на первых ролях. Я отстроился так, что могу уверенно сказать – я самый стабильный человек в не очень стабильной стране.

У меня есть все. Кроме тебя. Теперь понимаешь, что ты для меня значишь? Какова ценность для человека того, чего он вожделеет, имея все?!

Умный человек мне объяснил, что чувство, которое я испытываю к тебе, – это страсть. Самое сильное чувство из всех данных нам. Единственное чувство, которое Церковь не отнесла ни к благодетельным, ни к греховным. Иными словами, страсть – выше веры, она неподсудна ей.

Когда мы встретились первый раз (помнишь, это было на „Триумфе“), меня поразила не твоя внешность, а твои глаза. Глаза, которые во все века сводили с ума мужчин. Глаза, из-за которых разгорались войны. Которые пытались изобразить и иконописцы, и авангардисты.

Я иногда думаю, если бы Матерь Божья была слепой, молились бы ей? Нет (извини, любимая), святости в твоих глазах я не увидел, но и порока в них не было. Это глаза настоящей женщины.

Я потом долго думал: что заинтересовало тебя во мне? Мои деньги? Вряд ли. Вся история наших отношений показала, что ты не корыстна. Принимать подарки – одно, просить, вымогать их – другое. Да и кроме того, пока мы не сошлись, ты не приняла ни одного серьезного подарка. Значит, не в этом дело.

Второе простейшее объяснение – моя известность. Но это тоже не проходит. Ведь и твой муж – человек популярный. Пусть он и в „другом бизнесе“, но появляться в его обществе для тебя престижно, а ты, любимая моя, признайся, чуточку тщеславна.

Теперь о главном. О том, ради чего я и пишу письмо. Ты не хочешь даже слышать о том, чтобы жить со мной. Встречаться – да, ездить на уикенд в Париж – пожалуйста. Но жить со мной не хочешь. Ты никогда прямо этого мне не говорила. Однако я понимал, что ты согласна уйти от мужа лишь при условии, что мы поженимся.

Должен объяснить, почему это невозможно.

Во-первых, трое детей все-таки не то обстоятельство, которое можно проигнорировать. Да, они живут в Лондоне и отцовским теплом не избалованы. Но пойми, любимая, есть такое понятие – бизнес. Если я подам на развод, рынок тут же поймет, что моя женушка пойдет на раздел имущества. В этой ситуации акции моих компаний рухнут как нью-йоркские „Близнецы“. Будут и жертвы, и много пыли, и еще больше спекуляций. Я не вправе забывать об интересах людей, работающих в моей империи. Их сотни тысяч. Я готов был бы пожертвовать многим ради тебя. Они-то чем виноваты? Почему они должны расплачиваться за мою любовь к тебе?

Предлагаю тебе, нет, умоляю, переезжай ко мне! Я не могу больше мириться с тем, что ты каждый вечер, ну почти каждый вечер, уезжаешь к другому мужчине. Я не верю, что секс у вас бывает раз в полгода. Но даже если это так, то и это для меня невыносимо.

Обещаю, ты ни в коей мере не будешь чувствовать себя просто любовницей. Ты будешь женой. Неофициальной – но женой. Мы всюду открыто будем появляться вместе, вместе будем ездить отдыхать. Ты будешь принята в обществе как равная. Даже на кремлевские официальные рауты ты будешь ходить со мной.

Пойми, я пребываю в состоянии, в котором работать невозможно. Даже страшно представить, какими цифрами выражаются мои убытки. Причина? Ты!

Будь на твоем месте любой другой человек, служба безопасности уже решила бы проблему.

Честно говоря, я и сейчас не чувствую себя спокойно. Ведь мои младшие партнеры также несут убытки из-за моей любви. А что у них на уме? Не знаю. Я просто боюсь. Не за себя. Меня убивать бесполезно, это тот же обвал рынка, это приход моих наследников. Короче – распад всей империи.

Я боюсь за тебя!

Пойми меня правильно. Это не угроза. Это реальная боязнь потерять то, что для меня дороже всего на свете. Я люблю тебя, солнышко мое, я так хочу, чтобы мы были счастливы!

P.S. Имущество с мужем тебе делить не надо, это я, надеюсь, ты понимаешь. И вообще, все проблемы с мужем, любые, мои люди решат сами.

Целую тебя, любимая моя женщина“.

Олигарх прочел письмо. Кивнул. Вынул из стола пачку тысячерублевок и передал Драматургу. Попрощались.

Она думала об Олигархе часто. Ей так хотелось быть с ним рядом всегда. Он был сильный, настоящий, теплый с ней и жесткий, когда надо, с окружающими. Однако она не могла ожидать, что он сможет так тонко и нежно, не в приказном порядке, по привычке, а искренне и трогательно изложить свои мысли на бумаге. Не надиктовать секретарше, не поручить пресс-службе…

Она решилась. Собрав косметичку и драгоценности, что могла хранить дома (не здесь же ей было держать подарки Олигарха), написав записку мужу: „Прости, ухожу навсегда“, вышла из квартиры.

Драматург так и не понял, почему от него ушла жена. Тем более назавтра после того, как он искренне похвастался, что получил первый за последние несколько лет неплохой гонорар.