Текст книги "Утренняя повесть"

Автор книги: Михаил Найдич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

«Посмотрим, кто раньше будет генералом»

Экзамены кончились. Наступила самая счастливая пора.

Но когда человеку отводится слишком много счастья, он перестает его ценить. Так и мы. Бывало, объявят в школе карантин или дезинфекцию, лишний свободный денек выпадет – и радость! А сейчас…

Дни катились, горячие, докрасна раскаленные солнцем. Мы валялись на желтом речном песке, и время текло, как песчинки сквозь пальцы. Его было необозримо много. В июне мальчишки не думают о сентябре.

Чувство меры нам было незнакомо. Мы купались и загорали до изнеможения. Во второй половине дня на Днепре появлялись взрослые – после работы. Их поступки не всегда были понятны. Зачем, к примеру, стелить на песок какую-то ткань? Или к чему выкручивать трусики? Вышел из воды – и валяйся на здоровье на горячем песке. Красотища!

Ну, если уж домой собрался, тогда можно ополоснуть, выкрутить. Но и это не обязательно: песчинки, когда высыхают, сами осыпаются.

Во второй половине дня мы чаше всего уходили домой. Двор зеленый: цветы, трава. Было приятно лежать, смотреть в небо и наблюдать за облаками, если они появлялись.

А можно смотреть не вверх, а в землю, в траву. Тут своя жизнь. Ползут муравьи, перетаскивая зеленые бревнышки, божьи коровки, букашки всякие. И, наверное, у каждой есть свое название. Или нет? Может какую-либо букашку еще предстоит назвать? И это сделает кто-то из нас?

Вчера мы валялись на траве рядом с Борисом. Я спросил у него о букашках и сейчас думал над ответом.

– Нет, – сказал Борис, – все букашки названы, все острова открыты. Все в мире известно

– Ты хочешь сказать, что на нашу долю ничего не осталось? – спросил я, стараясь спрятать легкую тревогу.

– Ну, что-то все-таки осталось… – Борька сплюнул прилипший окурок и замолчал.

Денис, наверное, развел бы тут целую философию..

Когда тень заняла половину двора и все подсолнухи, как по команде, повернули на запад свои диски, украшенные протуберанцами, я решил, что пора собираться в город.

«В город» – это просто так сказано. Ведь не в деревне мы живем, а на проспекте. Даже в центре. Но все почему-то говорили «в город», а не на улицу.

Я встал, свернул толстое рядно. Оно сделалось похожим на длинную подзорную трубу. Я стал смотреть в нее. Солнце медленно скатывалось. Уже не колесо, полколеса осталось. Солнце слепило, но мне было интересно смотреть. Тут вышла бабушка и забрала «подзорную трубу». Незачем, сказала она, прижимать к лицу всякую грязь.

Я поплелся мыть ноги. Налил тазик, поставил табурет.

В это время звякнула щеколда. Во дворе появились Борис и Фимка.

– Нет, ты погляди на него, – кипятился Фимка. – Ножки свои моет. А в это время…

– Что в это время? – перебил я и рассмеялся. – Пожар? Где горит?

– Хуже, чем пожар, – мрачно пробасил Борис и кинул в рот папиросу. – Людка… знаешь, чем она сейчас занимается?

«Чем же она может заниматься?» – пронеслось в моей голове. Но спросил я как можно спокойнее:

– Ну, чем? Фимка взвизгнул:

– Он еще ухмыляется! Твоя Людочка сейчас на танцульках с летуном танцует. Дошло?

– С каким летуном? – не сразу понял я.

– Нет, он пвосто неновмальный… С летчиком! С лейтенантом!

Мне показалось, что вода в тазике стала холодной-холодной. Иголочки вонзились в ступни. Я сидел на табурете и опирался локтями в колени. Наконец спросил:

– Истребитель? – Вот дурак! Будто дело в том, кто тот летун: истребитель, бомбардировщик или штурмовик. Правда, я тут же добавил, чуть заикаясь: – М-мне какое дело?.. Мы с ней поссорились… Еще в апреле.

Но теперь уже Борис налетел на меня:

– Ссора ссорой, а Людка – предательница. Одевайся поживее. Пойдем к тому летчику… Поговорим.

Мне не хотелось идти говорить, но я подчинился. Вытер ноги, надел белые парусиновые туфли.

Товарищи торопили меня. Нужно еще забежать за Денисом, он ведь главная сила у нас. Собственно, это недалеко. Все мы жили рядышком, в одном микрорайоне, как сказали бы теперь…

Денис и Ростик проводили эксперимент. Низко над двором резали воздух летучие мыши. Братья натянули простыню, пытаясь поймать хоть одну из них.

– Зачем вы? – сказал я. – Они же пользу приносят, жрут вредных насекомых.

– Мы их не обидим, только посмотрим, какого вида они, – сказал Ростик.

– Они разве разные?

– Ну да! Есть ушаны, есть кожаны, есть нетопыри и так далее.

Я снова подивился начитанности Ростика. Интереса к мышам, обыкновенным и летучим, у меня никогда не было. Но это куда завлекательней, чем… идти разговаривать с летчиком.

Ростику, однако, было не до меня, он снова потянулся к простыне. На его пути встал Борис.

– Ладно, братья-разбойники, хватит, – сказал Борис. И добавил одному Денису: – Одевайся, пойдем. Есть дело.

Денис быстро собрался. Мы вышли. Лишь тогда он спросил – что за дело?

– Нужно Людку пвоучить, она пведательница, – выпалил Фимка.

Денис теперь глядел только на меня. Ситуация сложилась идиотская. Товарищи вроде бы охраняли мои интересы, заботились. А я? Не хотелось мне идти ни на какие танцы, я бы лучше домой убежал. Но… вдруг осмеют? И я неопределенно сказал:

– Поглядим… чего там.

Потом я отстал. Шел сзади всех и думал: «Людка предательница?.. Не знаю, не знаю. Но я-то предатель, это точно. Потому что бесхарактерный я… Нужно вернуться и остальных вернуть!»

Все я понимал отлично, но продолжал шагать к танцплощадке…

Чем ближе мы подходили к парку, тем оглушительней гремел духовой оркестр. Сквозь деревья просматривался деревянный помост, на нем люди яростно отбивали румбу. Мы прибавили шагу, но румба оборвалась.

Музыканты встали. Перерыв.

– Это ничего, – успокоил Фимка, – сейчас начнут пластинки квутить.

И действительно: зашипела пластинка, заиграла скрипочка. И роскошное танго тревожно тронуло мое сердце.

В эту минуту я увидел Людмилу. Рядом с ней Ольга Якименко и Лилька Бруно. А возле них стоял летчик – смеялся, рассказывал что-то веселое, жестикулировал. Он, судя по всему, был общительным парнем.

Не то, что я. Я иногда лишь бываю таким. Порою же – и слова не выжмешь. Какая-то неуравновешенность, что ли?..

– Во, посмотви! – Фимка толкнул меня в бок. – Сейчас он ее потянет танцевать.

Они и в самом деле взошли на помост, отвоевав у танцующих небольшое пространство. Летчик смотрел вверх, на черный раструб, ловил каждое слово популярного танго:

 
Отчего, ты спросишь, я всегда в печали.
Слезы, подступая, льются через край?..
 

Утесов на этот раз особенно старался. Трогательно и зовуще звучал его голос.

 
Для того, кто любит, трудных нет загадок,
Для того, кто любит, все они просты.
 

«Как бы не так!» – отметил я про себя. «Когда влюбляешься, как раз и начинаются эти загадки-загадочки…» Будто и не я подумал, а кто-то другой во мне. Ведь мы тогда слово «любовь» произносили редко. Говорили: «Колька бегает за Светкой». Иногда вместо «бегает», говорили «дружит», «втрескался».

Я продолжал наблюдать за темно-синей пилоткой. Хорошо еще, парень высокий… Хорошо? Может, хорошо, что красивый к тому же? Впрочем, любой молодой человек в военной форме красив…

А Людка, кажется, нас заметила. Ну да! Сперва чуть растерялась, но тут же начала говорить что-то своему партнеру, быстро-быстро. И в нашу сторону уже не смотрела, хотя теперь нас отделяли несколько метров.

«Ах, так? – подумал я. – Ну ладно же!» Я забыл о своих недавних сомнениях. Пришел? И правильно сделал! Грубые слова просились на язык, приходилось даже сдерживаться. Между тем Борька принял воинственную позу, поплевал на ладони: «Э-эх, руки сегодня чешутся». Денис стоял, как и раньше, спокойно, грудь колесом, на голову выше других. Он был сейчас похож не просто на студента, а на студента института физкультуры.

Когда Людка и летчик приблизились к нам, я сказал своим приятелям. Но довольно громко, чтоб услышали и окружающие:

– Подумаешь! Лейтенант! Посмотрим, кто раньше генералом будет!

Фимка Соколов смотрел на меня уважительно, как на памятник. Он взбил, как подушку, ватные плечи моего пиджачка (тогда у всех были ватные). А Борис продолжал поплевывать на ладони и свирепо щуриться.

У летчика чуть сошлись белесые, выжженные солнцем брови. Наверное, он догадался обо всем и подумал, не будет ли тут скандала? Виноват, не виноват, а военному скандал ни к чему.

Несколько недель назад здесь же, на танцах, произошел дикий случай. Пьяный Степка Бабаевский, из десятой школы, порезал бритвой двух человек. Ну, Бабаевский – отъявленный бандит, он свое получит. Между нами ничего общего.

И все же… все же о таких, как мы, постоянно говорят: «Опасный возраст». Нам самим порой смешно. Но факт остается фактом.

Лейтенант и Людка сошли с помоста. Он еще несколько минут постоял рядом с девчатами, потом исчез. Я даже глазам не поверил. Куда же он? Неужели испугался?.. Внезапно, вынырнув из толпы, летчик прошел перед нами. Очень спокойно и независимо. Как бы подчеркивая, что никого на свете не боится. Вот так поступать, по-моему, не надо.

Я с трудом сдерживал ехидную улыбку – именно ехидную. Значит, он все же сдрейфил малость, забеспокоился. Чудак. На его месте я бы сейчас, назло всем, танцевал и танцевал.

Драки боится? Не знаю… Когда я был в младших классах, я постоянно дрался с Володькой из соседнего двора. Силы у нас были равные. И каждый знал, что должен получить свою ежедневную порцию тумаков.

Володька лез первый, задирался. Ни за что, ни про что. Разойдешься бывало – и перестаешь замечать град ударов. А начинать всегда было тягостно. Злости нет. Она появлялась позже.

Может быть, и у летчика так? Да к тому же, форма командирская на нем. Она обязывает… А я? А хлопцы? Без причины налететь с кулаками на человека мы бы не смогли. Это точно. И опять же – форма. Петлицы, кубики, звездочки на пилотке. Уважение к ней у нас беспредельное.

Борис Костылин хотел пойти за летчиком – поговорить, что ли? Я успел удержать. Какие тут, к черту, могут быть «выяснения отношений»? Глупости.

А Фимка ухмыльнулся вслед:

– Дождя испугался?

Дождь, действительно, стал накрапывать. Редкий, словно шарики мягкого металла падают в пыль. Даже, кажется, шипят…

Затем дождь хлынул самоуверенно, широко. Мы бросились в гущину деревьев, полскамейки заняли там. Уголок наш быстро обрастал людьми. Снизу я смотрел на фонари. Обычного хоровода мотыльков под ними не было. Успели спрятаться.

А желтый конус под фонарями был тонко разлинован стремительными струйками. И тут я почувствовал – капли текут за ворот.

Мы сделали короткую перебежку и очутились под деревянным грибком. Кое-как втиснулись в гущу таких же промокших, как сами. Отсюда хорошо видно сцену, где сидят музыканты. По-моему, и Людкин летчик на сцене. Тоже мне, артист.

Золотистое чудо

Утро было по-летнему горячим, но оно еще не успело стереть следы ночного дождя. Лужи – круглые, продолговатые – бестревожно синели повсюду. Воздух тоже был спокоен: ни малейшего ветерка.

Первыми высохли крыши. Я это почувствовал сразу же, как только ступил на красную ребристую кровлю. Сделал несколько шагов – и остановился у края.

Жаль, что наш домик одноэтажный: многого не увидишь. Но я, собственно, не для наблюдения сюда залез. Нужно привести в порядок свои вымокшие туфли, почистить их зубным порошком.

Крыша – самое удобное место для этого. Тут они в два счета высохнут. А потом – надеть, потопать: порошок отряхнется белым веселым облачком. И порядок! На все ухлопаешь минут двадцать – тридцать.

Но коль скоро я очутился здесь, надо сперва посмотреть, что делается на улице. Полез кверху: у нас крыша не плоская, покатая. Прилег.

Деревья, омытые ливнем, стали яркими, чистыми. Листья блестели глянцевито. Если смотреть вдоль улицы, зелень кажется вытянутой в две линейки. А там, дальше, две линейки как бы сходятся в одну. Улица впадает в сад. А за садом – рукой подать – река.

Часто, взобравшись сюда, я поднимался на цыпочки. Казалось, еще немного – и я увижу Днепр. Но сейчас я на цыпочки не поднимался, потому что смотрел в другую сторону. На Людкин дом. Его прекрасно видно.

Вот если бы еще разглядеть, что во дворе делается! Возможно, Людка тоже туфли сушит. Как-никак в одной дождевой луже плавали.

Вчера с ребятами мы стояли довольно долго под грибком. Наверное, больше часа. Пели песни, рассказывали анекдоты. А дождь все не переставал.

По одному, группами люди покидали спасительное место: не до утра же дежурить. Стало просторно, но и немного тревожно: сильнее погромыхивало.

– Нет ему конца и квая, – Фимка чуть высунулся из-под грибка.

– Смелее, смелее! – прикрикнул Борис… и вытолкнул Фимку.

Соколов заскользил по глине, но успел ухватиться за Борькину штанину, стал мстительно тянуть ее. Тот, не будь дурак, вцепился в мою рубаху. Мы втроем оказались под ливнем, и через несколько секунд – хоть выжимай нас.

В это время Денис закричал:

– Расступитесь! – И когда окружающие расступились, добавил: – Не желаю один оставаться в засушливом месте.

Он сделал гигантский шаг из-под навеса:

– Мамочки! Держите меня! – Дождь шомполами бил по его широкой спине.

Теперь терять нам было нечего и мы строевым затопали по лужам.

– Взять ножку! – командовал Денис. – Костылин, запевай…

С песней вышли мы к центру. Из окон углового дома лился спокойный уютный свет.

– Ховошо им там на суше, под абажувиком!

– Стуканем? – предложил Борис.

Я направился к окну, но Денис прикрикнул:

– Отставить!

Я догадался, почему «отставить». Просто вспомнил, как давно, года четыре назад, мы тоже шли по улицам и стучали в окна. На стук выходили люди, а мы – деру… Глупо? А нам это нравилось. И до поры, до времени сходило.

Но как-то выбежал взрослый парень и погнался за нами. Квартала два мы бежали легко, тем более думали – сейчас он отстанет. Не тут-то было. Парень жал вовсю!

Силы меня покидали, друзья, я чувствовал, тоже задыхаются. И вдруг… О, это спасительное «вдруг»! Из кинотеатра «Арс» прямо на тротуар выкатилась толпа людей: закончился сеанс. Толпа росла, разливалась в сумерках, как чернила на клеенке. Мы, конечно, забились в самую середину. Повезло нам.

…Дождь вчера шел просто свирепо – сводил счеты за весь засушливый месяц. Фимка Соколов орал на всю улицу:

– Гляньте, гляньте! Лужа – как Азовское море… А вон, а вон… как Великий или Тихий…

В одной из луж, по размеру средней, ну, вроде Каспия, кто-то барахтался. Людка!

– Людмила, не утонешь? – закричал Борька. – Иди, Серега, помоги ей.

И Денис подтолкнул меня.

Не успел я ничего сообразить, ребята разбежались – каждый к себе. Я один стоял перед Людкой.

– Ну, – заворчал я, – спасательная служба не требуется? Или ты теперь только на военно-воздушные силы надеешься?

Людка без внимания оставила мои колкости,

– Уронила туфлю, – сказала она беспомощно, – ее, наверное, в канаву унесло. Ты лучше помоги мне.

«Лучше…» Что значит «лучше»? Лучше, чем что? Чем говорить про воздушный флот?.. Я вздохнул и полез в канаву. Зашел с одного конца, она – с другого. Наконец, она нашла свою туфлю. Я с трудом скрыл раздражение. Уж если полез сюда, надо было хоть отыскать. К тому же она сказала:

– Спасибо, Сережка!

А за что, собственно, спасибо?..

Лежа на крыше, я думал только об этом. Кажется, ничего не упустил. Все было именно так. Потом я хмуро попрощался. И вот сейчас не знаю, помирились мы или не помирились?

Этот вопрос еще долго оставался бы нерешенным, но в эту минуту меня окликнула… сама Людка.

– Сереж-жж! Ты зачем на крышу залез? – она помахала мне рукой, улыбалась и, как всегда, шумно дышала.

– Загораю, – ответил я на всякий случай кратко.

Не проявлять же мне телячий восторг: еще не известно, что за Людкиным вопросом последует. Но неплохо уже и то, что она сюда пришла.

– Загораешь? И туфли загорают, да? – она говорила улыбчиво, спокойно. Никакого подвоха здесь быть не могло. «Значит, помирились», – догадался я.

Но эти два месяца не прошли бесследно. Я теперь не мог говорить с ней свободно. А когда начинаешь контролировать каждое слово, обязательно напорешь глупости. И я ничего лучшего не придумал, тоже спросил, сушила ли она свои туфли?

– Конечно, – ответила Людка, – только я на крышу не лазила.

Я пожал плечами. Ну и хорошо, что не лазила. Вообще-то я ненавижу девчонок, которые, скажем, боятся лягушек. Но, с другой стороны, не люблю и тех, кто ведет себя, как парень: свистит, по крышам бегает. Есть и такие… Девушка, по-моему, должна оставаться девушкой.

Но тут некий бесенок заворочался в моей душе, и я сказал:

– Зря не полезла на крышу. У вас второй этаж, как-никак ближе к небу, к самолетам…

Это я снова задел «воздушную» тему, намекнул на того летчика. Но Люда или не заметила ничего, или не хотела заметить. И тогда я швырнул на землю свои парусиновые и спрыгнул сам.

Людка смотрела на меня и слегка поднимала брови, как бы спрашивая: «Куда пойдем?..» Ну, братцы-кролики, теперь проблемы нет. Мы помирились и можем пойти хоть куда: на лодочную станцию, в кино. А можем остаться и во дворе.

– Пойдем есть пирожные с лимонадом, – предложила Людка. – У меня есть целых два рубля.

– Так-так, – рассмеялся я, – будем проедать трудовые рубли капитана Устинова?

Людка резко нахмурилась. Что с ней? На всякий случай я сказал:

– Терпеть не могу сладкого, ты же знаешь. Людка знала. Из всех сладостей я обожал только мед. Любил даже само слово и производные от него: медвяный, медок, медуница…

Внезапное облачко уже сошло с Людкиного лица.

– Пойдем, пойдем, – приказала она. – Не хочешь пирожных, купим другое. Газировку, мороженое.

– Все равно сладости, – нерешительно проговорил я.

Мы вышли за ворота. Кондитерская рядом, лишь перейти улицу.

Но отсюда и стадион виден. И я предложил:

– Пойдем лучше туда. Там сейчас соревнования по прыжкам.

Людка опять нахмурилась,

– Не пойду, – сказала она.

Наверное, ее завидки берут: когда-то она сама прыгала, но потом забросила секцию. А жаль. Из нее бы чемпионка получилась. Не сдержался и вслух сказал об этом.

– Конечно, – улыбнулась Людка. – Я бы рекорд поставила, я ведь способная!

– А я бы про тебя стихи сочинил.

– Давай, давай, – потребовала она, – прямо сейчас сочини!

– Ну что ты! Стихи – дело серьезное, с ходу нельзя.

Но Людмила не отставала, требовала; с ходу! Мы подошли к скамейке.

– Садись. Пока не сочинишь, дальше не двинемся.

Я шевелил губами долго. Наконец-то меня озарило, и я выдавил две строки:

 
Она тренирована люто:
Прыжок – в лидирует Люда!
 

Я с пафосом продекламировал их. Но работу мою не оценили.

– Что значит «тренирована люто»? – спросила она. – Что я – лютая? Зверь?

Я вздохнул.

– Спасибочки!.. Куда встаешь? Не смей. Сиди и переделывай стихи.

Боже мой, зачем я все затеял, стихи какие-то! Я же моряком хочу быть! Борька и Денис – те бы вмиг сочинили, у них стенгазетная выучка, А у меня?.. Все же я с трудом выкарабкался, переделал начало:

 
Мое золотистое чудо, —
Прыжок – и лидирует Люда!
 

И победоносно взглянул на нее:

– Теперь твоя душенька довольна?

– Довольна! «Чудо» мне нравится.

А, может, ей не только «чудо» понравилось, а еще больше – «мое»?

Лично мне не «чудо» и не «мое», а слово «золотистое» пришлось по душе. Оно было оправданным: у Людки ведь золотистые волосы. К тому же намек на другое золото – на медаль.

Мы сидели в кондитерской, пили газировку и ели слоеные пирожные. Их раньше называли наполеонами. Возможно, такие любил Бонапарт Наполеон? Кто его знает… Людка пожала плечами: она тоже не знала. И только добавила, что есть сорт яблок с этим же названием.

Мне всегда радостно, по-хорошему удивительно, когда кто-то из моих друзей знает то, о чем я и не подозревал. Оказывается, Люда всякие сорта яблок знает. Нли, к примеру, Ростик. Пацан, а в летучих мышах разбирается!

Но знаю ли я сам что-нибудь такое, чего не известно другим? Пусть самую малость, но – лучше всех на свете. А?.. Был бы я постарше, уже на флоте служил, и тогда…

Что тогда? Я мечтаю, а у кого-то уже сбылось. Кто институт окончил, кто военное училище. Взять вчерашнего лейтенанта!

Наверное, в это мгновение я смотрел на Людку сердито: все-таки трудно забыть танцульки. Людмила тронула мою руку.

– Ты все еще чем-то недоволен? Я сощурил глаза и сказал:

– Что ты, что ты! Я от всего просто в восторге.

Людка быстро отдернула руку, будто током ее ударило, А может, и в самом деле, когда мы злимся, в нас возникают токи?

В кондитерской было мало народа. Мы сидели за угловым столиком. Людмила смотрела прямо, но как-то мимо меня.

– Сережка… ты вот рассердился тогда… ну, что секреты у нас всякие с Ольгой. А знаешь, что произошло?.. Ее мама хотела руки на себя наложить.

– Как наложить? – не сразу дошло до меня.

– Покончить с жизнью. Она выпила уксус, эссенцию.

– Зачем? – не понимал я.

– Отец от них ушел, – Людка взглянула мне в глаза. – Ну что ты, как с луны свалился? Нашел он себе другую. Вот и все.

– А она? Ольгина мама?

– Спасли ее в больнице, еле выходили. Ты ее, кажется, знаешь?

Ольгину маму я видел несколько раз. Она была черноволосой, худощавой. Мы иногда собирались у Ольги, и всякий раз ее мама убиpaлa квартару, цветастой тряпкой смахивала пыль с тяжелого буфета и напевала одну и ту же песню. Точнее, единственную строку: «Ах, судьи, я его любила!»

Да-а, капитан Якименко выкинул номер! Еще в апреле, помню, забежал к Людке и услышал, как дядя Егор говорил домашним: «Петро откаблучивает…» Видимо, речь шла о Якименко…

Я и раньше знал, что взрослые иногда расходятся, сходятся. Но мало ли что я знал! Известно мне было, к примеру, и то, что люди попадают под машину, тонут. Но я ни разу не видел человека, раздавленного машиной. Утопленников видел, но издалека… По крайней мере, в нашем классе, даже в школе, никто не утонул и под машину не попал. Ни сам, ни родители. И рук на себя никто не накладывал.

Людка сейчас ни о чем не говорила и как бы давала мне возможность молчать самому. Удрученно. Вволю. Она, наверное, гипнотизировала меня и про себя повторяла: «Молчи и думай. Думай, молчи».

– Мужчины, – сказала она наконец, – все неверные… Неужели и мой батя может что-нибудь такое?

– Что ты, Люда! Ведь дядя Егор, он хороший…

– Помолчи… Я сама знаю, что хороший… Ладно, я могу и помолчать. Я ведь почему так

сказал? В моем представлении все отцы и матери были издавна родными – и навеки. А иначе как?

Я не ребенок. И понимаю, что они, возможно, и увидели-то друг друга впервые уже в солидном возрасте, когда им было по двадцать или больше. Но это умом понимаю. А сердцем – другое: издавна и навеки…

Мы вышли из кондитерской. Лицо Люды мне показалось пожелтевшим и больным. Потом она улыбнулась:

– Как ты сказал? «Мое золотистое чудо…» Надо запомнить, – она несколько раз повторила эти слова. – Ты тренируйся, Сережка, из тебя, может быть, поэт получится.

– Тоже… сказала! Я в Дзержинку буду поступать, в Высшее военно-морское имени Дзержинского. Да и слыханное ли дело – поэт Пивоваров! С такой фамилией нельзя быть поэтом.

Людмила пожала плечами: «Нормальная фамилия. Как у других».

В городе у нас литераторов не было. Но одного живого писателя я все-таки видел. Несколько лет назад Колька Тищенко, который недавно погиб на Финской, взял меня с собой на литературный вечер во вторую школу. Туда приехал известный украинский писатель Иван Ле.

Он рассказывал о первом съезде советских писателей, о Горьком. И еще о себе, о нелегком детстве… Парнишка вместе с товарищем решил броситься под поезд. Вышли они из села и направились к железнодорожному полотну. Легли. Поезд надвигался, как страшный железный ураган. «Не выдержал я, – рассказывал писатель, – отполз, кубарем скатился с насыпи. А мимо – грохот, колеса стучат. Гляжу… и дружок мой поднимается с земли, коленки отряхивает».

Жизнь побеждает! Конечно!.. Ольгина мама, вероятно, никогда больше так не поступит. А Людка, судя по всему, тогда в больницу ходила и Ольгу не оставляла. Потому и занятия пропустила.

– Не молчи, скажи что-нибудь, – попросила Люда.

«Молчи, не молчи!.. Разве поймешь ее!» – Тебе надо больше читать, Сережка, больше думать.

– Я и так думаю…

– Иногда даже по два раза на дню, да? – она рассмеялась. – Знаю, что ты читаешь. Один «Остров сокровищ». Как мой батя. Он тоже читает-перечитывает одно и то же.

Дядя Егор нередко держал в руках томик в крепкой пурпурной обложке. И всякий раз похваливал:

– Во книга! Микола Островский написал – «Як гартувалася сталь», не оторвешься.

А замечание в мой адрес – несправедливое Я читал. Даже стихи читал: Пушкина, Шевченко, Багрицкого… Наизусть я их, правда, не заучивал, – только те, что в школе задавали. Но любил какую-нибудь строку или слово повторять много раз. «Свежак надрывается… свежак надрывается», и дальше: «Прет на рожон… прет на рожон Азовского моря корыто».

Какая здесь музыка! И мускулы чувствуются, напряжение.

Прошлой зимой, в один из субботних вечеров, мы с Борисом Костылиным пришли в редакцию местной газеты. Борис до этого написал в школьную стенгазету статью «Молодежь – на лыжи!» Ее заметили и перепечатали, и пригласили его заходить в редакцию по субботам. Здесь собирались любители литературы. Объединение такое.

В тот вечер звучали стихи: классиков, современных поэтов.

Когда мы вошли, какой-то военный читал неизвестное мне стихотворение. И сразу же меня поразила одна строка…

Я наклонился к соседу и спросил:

– Кто написал?

Но на меня зашикали, посмотрели искоса. И потом, в течение нескольких лет, я не знал, чьи же это были стихи?

А строка жила во мне, чуточку тревожная, стройная, необыкновенно выпуклая.

Вот она:

 
И деревья, как всадники.
Съехались в нашем саду.