Текст книги "При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– За этот год районка?

Хлудневский утвердительно кивнул:

– За этот.

– Можно посмотреть?

– Почему нельзя, – дед Лукьян придвинул газеты к Антону. – За последние месяцы берегу. Интересный рассказ с продолжением печатается.

Антон быстро перебрал всю пачку и с удивлением отметил, что из августовских номеров не хватает одного-единственного номера за девятое число, то есть как раз того, из которого были сделаны пыжи. На вопрос – куда исчезла эта газета? – Хлудневский с искренним недоумением пожал плечами:

– Агата, должно быть, куда-то подевала. У нее такая замашка имеется, брать газеты без моего ведома.

– А сами вы, случайно, никому не отдали этот номер?

– Ни-ни! Шибко увлекательное продолжение – уже второй месяц читаю. Про наши места написано… – дед Лукьян развернул верхнюю газету. – Вот смотрите, «Тайна Потеряева озера» называется. А чего вас та газетка заинтересовала?

– Пыжи были из нее сделаны для заряда, которым убит пасечник Репьев.

– В Серебровке каждый житель, кроме Степки Екашева, районку выписывает, – испуганно проговорил дед Лукьян и старательно принялся перебирать газеты, словно не поверил Антону.

Пока он занимался этим делом, из магазина вернулась с большим полосатым арбузом запыхавшаяся бабка Агата. Хлудневский встретил ее сердитым вопросом:

– Ты, старая, куда подевала газетку за девятое августа?!

– Будто я их разглядываю, когда беру, – поздоровавшись с Кротовым и Антоном, ответила старуха.

– Сколько раз тебе наказывал: не трожь без спросу газетки! – вспылил дед Лукьян.

– Какая муха тебя укусила, старый?.. – словно растерялась бабка Агата.

– Тут такое дело, что… – возмущенно начал было Хлудневский, но Антон перебил его:

– Агафья Васильевна, может, вспомните: кто у вас в последнее время брал газеты?

– Никто, милок, не брал. Чего случилось-то?

– Ничего страшного, – постарался успокоить Антон.

– Нет, никто не брал у нас газет… – Бабка Агата задумалась и вдруг, словно вспомнив, виновато посмотрела на деда Лукьяна. – Две недели назад, может попозже, я, старый, одну газетенку брала…

Хлудневский подскочил, будто его внезапно укололи:

– Зачем?!

– Кусок сала свиного в нее завернула для Екашихи. Это ж надо подумать! Люди на покос собираются и всего-навсего берут с собой буханку хлеба да глиняный жбанок молока. Много ли на таком питании протянешь? Сердце мое не вытерпело, отнесла Екашихе кусок сала.

– Сколько наказывал: не трожь газетки! – опять вспылил Хлудневский.

Бабка Агата с укором покачала головой:

– Пошто таким жадным стал? Клок негодной бумаги пожалел…

– Не в жадности дело! За какое число газету брала?

– Будто я понимаю газетные числа. Со средины пачки выдернула.

– Немедленно иди к Екашихе за газетой!

– Да как же я за такой ерундой пойду?

– Как хочешь, так и иди!

– Не надо, дед Лукьян, – успокоил разбушевавшегося старика Антон. – В свое время, если понадобится, мы с Михаилом Федоровичем сами к Екашевым сходим.

– Непременно сходим, – поддержал Антона Кротов.

Бабка Агата, будто только теперь увидев участкового, вдруг сказала, обращаясь к нему:

– Федорыч, а там Федя-кузнец до тебя направился. Арбуз от магазина помог мне донести.

– Что у него случилось, Агафья Васильевна?

– Не ведаю, милок. Хмурый чего-то…

Кротов вопросительно посмотрел на Антона, но тот уже понял, что вряд ли теперь дед Лукьян расскажет что-то откровенное, и поднялся. Старики наперебой стали приглашать отведать с ними арбуза, однако Антон и Кротов, сославшись на дела, отказались и, попросив стариков никому не говорить о состоявшемся разговоре, вышли на улицу.

Возле угрюмо съежившегося дома Екашевых стояли два новеньких самосвала с зерном. По номерам Бирюков увидел, что машины присланы на вывозку зерна из новосибирских автохозяйств. А Кротов, тот даже несколько раз подозрительно обернулся:

– Чего-то приезжие водители зачастили к Степану. К чему бы такие гостевания?..

Глава VIII

Худенькая, под стать самому Кротову, жена участкового, на вопрос – заходил ли кузнец? – ответила прямо-таки в кротовском стиле:

– Только что был. По какому вопросу хотел видеть, не сказал. Просил заглянуть, по возможности, прямо к нему домой.

Над Серебровкой уже густели вечерние сумерки.

Над дворами неслось долгое мычание вернувшихся с выпаса коров, хозяйки звонко брякали подойниками. Где-то перекликались ребятишки, а далеко за поскотиной глухо рокотали работающие на поле комбайны.

Окна Кузнецова дома чуть-чуть желтели, словно в нем горела тусклая коптилка. Снаружи дом почти не отличался от всех других, но внутри оказался весьма оригинальным. Одна-единственная громадная комната напоминала пустующий спортивный зал, совсем незначительную часть которого занимала высокая русская печь. Вдоль всей правой стены, прямо под окнами, тянулась широченная лавка, упиравшаяся дальним концом в старинный буфет с обломанными украшениями. У противоположной стены стояла самодельная деревянная кровать, заправленная байковым одеялом. Над кроватью – рисованный ковер с лебедями, но без традиционной целующейся парочки. В изголовье кровати, свернувшись клубком, спал пушистый черный кот. Возле печи стоял небольшой стол, покрытый серенькой старой клеенкой, рядом с ним – две табуретки. За столом возвышался массивный сундук. На шпагате, протянутом от притолоки за печь, сушились пучки травы-кровохлебки. На столе лежала старая зачитанная библия.

Больше всего поражала передняя стена. Без окон, она, как церковный иконостас, была увешана иконами и цветными литографиями с божественными сюжетами. Перед стеной с потолка свисала на медной цепочке фиолетовая стеклянная лампадка с тоненькой восковой свечкой, а под самым потолком тускло светилась маломощная электрическая лампочка.

Рассматривая от порога иконы, Антон с некоторым замедлением сообразил, что, кроме черного кота, в доме никого нет. Кротов кашлянул и не то шутя, не то серьезно произнес:

– Федо-о-ор! Ау-у-у…

– Ор-ру-у!.. – коротко отозвалось эхо.

Кот, вскинув голову, сверкнул зеленоватыми глазами и опять свернулся клубком. За дверью послышались грузные шаги. Дверь, скрипнув, отворилась, и с подойником парного молока вошел кузнец. Сняв с меднорыжей седеющей головы картуз, он будто поклонился Кротову:

– Здоров будь, Михал Федорыч, – повернулся к Антону. – И вы, молодой человек, здравствуйте.

После этого грузно прошагал к буфету. Достал из него несколько глиняных кринок. Начиная сцеживать в них из подойника молоко, как будто оттягивая время, медленно заговорил:

– Садитесь там… Разговор, можа, долгий получится… Вот, с хозяйскими делами справлюсь…

– Так, Федя, и живешь, как на казарменном положении, – усаживаясь на лавку возле окна, вздохнул Кротов. – Корову сам доишь. Разве мужское это занятие, к примеру спросить?.. И чего ты только терпишь холостяцкую жизнь?

– Бог терпел и нам велел, – спокойно ответил кузнец.

– Женился бы давным-давно, детишек завел. Это – цветы жизни, можно сказать.

– Пошли тебе бог их полный букет.

– У меня, Федя, внучка уже имеется.

– И слава богу.

– Вот дался тебе бог. Влип ты, Федя, в религию, как несмышленая муха в мед.

Кузнец промолчал. Нагнувшись, достал из-под буфета консервную банку, плеснул в нее остатки молока из подойника и, поставив банку на пол, скомандовал:

– Жук!

Дремавший на кровати кот молнией метнулся к банке. Кузнец молча вынес из дома нацеженные кринки. Достал из печи чугун с горячей водой. Ополоснул подойник, унес его за дверь. Погремел во дворе рукомойником. Шикнул на загоготавшего гуся, похоже, загнал в хлев корову и вернулся в дом. Однако начинать разговор не торопился. Убрал со стола в сундук библию, как будто она ему мешала. Придвинул к столу табуретку. Сел и задумчиво уставился в пол.

– Каким образом понимать твое молчание, Федя? – не вытерпел Кротов.

Кузнец тяжело вздохнул:

– Чудится мне, Михал Федорыч, что убили пасечника за золотой крест…

Кротов недоуменно переглянулся с Антоном. Кашлянув, с усмешкой сказал:

– Не совсем понятно, Федор Степаныч, твое заявление. Желательно высказать его в более подробной форме.

– Я не заявляю – подсказываю, из-за чего убийство могло на пасеке совершиться.

– Нам действительно надо знать подробности, – вмешался в разговор Антон, а Кротов тут же представил его кузнецу:

– Это товарищ Бирюков, начальник уголовного розыска района.

Кузнец ничуть не удивился:

– Бирюковых издали по обличью видать. – И с затяжными паузами, словно взвешивая каждое слово, стал рассказывать, как недавно пасечник Репьев предлагал ему за тысячу рублей архиерейский золотой крест с изображением Христова распятия. Крест был старинный и стоил намного дороже, чем тысяча.

– Не поинтересовались у Репьева, где он взял этот крест? – спросил Антон.

– Поинтересовался. Гриня сказал, будто бы в роднике, близ которого остановился цыганский табор, нашел.

– Из Америки с подземным потоком выплыл? – усмехнулся Кротов, но кузнец вполне серьезно ответил:

– Нательные золотые и серебряные крестики раньше в роднике находили. Часовня в старое время стояла там. С годами строение разрушилось. Остатки его Степан Екашев в Отечественную войну на дрова себе увез, оттого теперь и чахнет здоровьем…

– Откуда же, Федя, кресты в роднике оказались? – недоверчиво спросил Кротов.

– Видно, служители после революции зарыли их в землю, а они с водой выплыли. Кресты не для земли делаются.

– По-твоему, Репьев на самом деле мог найти крест?

– Мог найти, а мог и украсть.

– У кого?

– У тех же цыган.

– Думаешь, за это цыгане и убили Репьева?

Кузнец торопливо перекрестился:

– Упаси бог так думать. Винить цыган не хочу. Верней всего, кто-то другой на Гриню руку наложил.

– Кто же, по-вашему? – спросил Антон.

– Я ж ничего особого не знаю. Только подсказываю, что у пасечника был золотой крест.

– Почему уверены, что после убийства Репьева этот крест на пасеке не обнаружен?

Кузнец растерянно посмотрел на Антона, затем на Кротова, но ни слова не произнес.

– Вопрос поставлен конкретно… – строго-официальным тоном начал было Кротов, однако, перехватив осуждающий взгляд Бирюкова, закончил почти просяще: – Ты, Федор Степаныч, не скрывай от нас правды, поскольку, сам знаешь, от этого зависит раскрытие серьезного преступления.

Кузнец посмотрел на него:

– Я ж на самом деле не знаю, можа, нашелся крест, можа, нет. У меня другая думка: пока пасечник не показывал золото – был жив, а как только показал – жизни лишился.

Золотой крест не на шутку заинтересовал Бирюкова, но сколько он ни старался узнать у кузнеца что-нибудь определенное, тот отделывался туманными предположениями и, похоже, сожалел, что затеял этот разговор. Исподволь наблюдая за морщинистым рыжеватым лицом, Антон несколько раз приметил, будто кузнец хочет в чем-то признаться и никак не может набраться для этого решимости. Стараясь приободрить его, Антон сказал:

– Федор Степанович, коль уж решили помочь розыску, то помогайте до конца.

– Боюсь с толку вас сбить, – мрачно обронил кузнец.

– Не бойтесь. Мы разберемся.

Лицо кузнеца как будто посветлело. Глядя на иконы, он вдруг перекрестился и, повернувшись к Антону, словно извиняясь, заговорил:

– Вчерашним вечером бригадир Гвоздарев и молодой офицер из милиции спрашивали меня: все ли цыгане в день убийства были на работе? Со страху сказал, что все, а как после одумался, то одного не было…

– Кого именно?

– Левкой его зовут, – тихо сказал кузнец и опять перекрестился. – Прости меня, господи, грешника твоего. Не по злому умыслу сказал неправду, извелся от такого греха за сутки.

– Почему Левка не вышел в то утро на работу?

– Чего не ведаю – того не ведаю.

Черный кот, долакав молоко, сыто потянулся, подошел к порогу и уставился на кузнеца светящимися в сумраке зеленоватыми глазами. Кузнец поднялся и выпустил его за дверь. После этого опять сел у стола. Морщинистое лицо его повеселело. Бирюков, размышляя о золотом кресте, вспомнил, что при осмотре места происшествия на пасеке не обнаружили даже столового ножа, необходимого в повседневном обиходе.

– Михаил Федорович, – обратился он к Кротову, – у Репьева на пасеке был какой-нибудь нож?

– Безусловно. Репьев пользовался охотничьим ножом. Он ему для пасечных дел требовался и… Понимаете, товарищ Бирюков, как зима обычно ляжет, в селе начинается массовый забой личного скота. Это праздничный месяц для Грини Репьева был – нанимался резать свиней да бычков. Туши свежевать мастерски умел. Денег за работу не брал, а поллитровку и свеженины на закуску полную сковороду – обязательно.

– Сломал Гриня недавно тот ножик, – неожиданно сказал кузнец.

Кротов удивился:

– Мне этот факт не известен.

– Сам Репьев говорил, просил сделать финку. Я отказался, дескать, без разрешения участкового не имею права такие ножи изготовлять.

– Правильно поступил, Федя, – Кротов солидно кашлянул и, как будто внезапно вспомнив, сразу спросил о другом: – Тебе не известно, чего приезжие шоферы к Степану Екашеву в гости зачастили?

– Самогон Степан продает. По рублю поллитра.

– Сведения достоверные?

– Своими ушами в кузнице от шоферов слышал.

Кротов виновато посмотрел на Антона:

– Факт вопиющий. Завтра же ликвидирую у Степана самогонный аппарат.

Антон, задумавшись, спросил:

– До того, как поселиться на пасеке, Репьев у кого в Серебровке жил?

– У Екашевых, – быстро ответил Кротов и заинтересовался: – Имеются какие-то предположения?

– Просто связь ищу…

От кузнеца Бирюков и Кротов ушли поздно, когда деревня уже засыпала. Тишину прохладной ночи нарушал лишь приглушенный расстоянием рокот комбайнов, работающих за деревенской поскотиной в ночную смену.

– Полагаю, заночуете у меня? – спросил Кротов.

– Нет, Михаил Федорович, пойду в Березовку, – ответил Антон. – Надо проведать родителей, почти год их не видел.

– Зачем идти? На мотоцикле через пять минут в Березовке будем. А утречком за вами подъеду.

– Спасибо, Михаил Федорович.

Глаза IX

Хлопотавшая на кухне невысокая худенькая Полина Владимировна не то удивленно, не то обрадованно всплеснула руками:

– Антоша, сынок! Вот не ждала – не гадала. Отца жду, слышу – мотор под окнами фыркнул. Подумала, что наконец-то вернулся Игнат с полей, а тут ты заходишь в дом. Почему телеграмму о приезде не отбил? Надолго ли заглянул?

– Переночевать только, – поцеловав мать, сказал Антон.

– Что так коротко?

– Не в отпуске – по работе приехал.

– Не с пасечником ли серебровским разбираться?

– Угадала.

– Ох, сынок, какое несчастье сотворилось… Сколько живем, такой беды не видывали. – Полина Владимировна засуетилась по кухне. – Да ты снимай пиджак, умывайся с дороги. Сейчас ужин соберу, отец вот-вот должен подъехать. Хлеба нынче добрые удались, так он ни свет ни заря уезжает в поле и лишь заполночь домой возвращается.

Повесив на вешалку фуражку и форменный пиджак, Антон снял галстук. Расстегнул ворот рубахи, быстренько умылся и, присев к столу, спросил:

– Дед Матвей спит?

– В поле с отцом на машине утащился. Говорит, надоело телевизор смотреть, вези, Игнат, по полям – хочу своими глазами увидеть, как в колхозе хозяйствуешь.

– Все здоровы?

– Слава богу. С прошлой недели у отца в плече осколок заныл, так он уже четвертый десяток лет у него каждый раз к непогоде ноет.

– Значит, ненастье ожидается?

– Позавчера, сказывают, над райцентром весь вечер гроза бушевала, а у нас ни единой слезинки дождевой не выпало. – Полина Владимировна тревожно посмотрела на сына и вдруг спросила: – Видать, запутанное убийство, если тебя даже из Новосибирска прислали с ним разбираться?

– Я, мам, теперь в районе буду работать, начальником уголовного розыска, – сказал Антон.

– Зачем, сынок, тебе это начальствование? Зачем голову в петлю совать?

– Ну, какая ж тут петля?

– Самая настоящая. Уголовники ведь не пышки в карманах носят, а револьверы да кинжалы. И за примером далеко ходить не надо. Вчера ведь только, говорят, серебровскому пасечнику голову напрочь отрезали. Тревожно, сынок, что-то у меня последнее время на душе. Недавно с отцом о тебе говорили. Он на войне смертей навидался, не робкого десятка мужик, и то со мной согласился: перешел бы ты в адвокаты. Работа адвокатская, говорят, хорошо оплачивается. Спокойней на ней и благородно.

Антон улыбнулся:

– Если все юристы перейдут в адвокаты, то и защищать некого будет. Кто ж ловить-то преступников станет?

– Кому нравится, тот пусть и ловит.

– Вот этим я и занимаюсь.

– Так ведь риск-то какой, Антоша…

– Волков бояться – в лес не ходить.

Осветив окна фарами, у дома остановился «газик». Лязгнули дверцы, и тотчас послышался громкий голос деда Матвея:

– Не доказывай мне, Игнат, не доказывай! Поповщина – земля пшеничная, а за Винокуровским наделом никогда пшеница не родилась. Там же хвощ вовсю прет, закисленная почва. Вот рожь в нынешний год ты на том клину собрал бы.

– На удобрения с агрономом понадеялись.

– Чо, паря, твои удобрения? Химия есть химия! Отравили землицу – и только!

– Ну, это, батя, ты перегибаешь.

– Лучше скажи, что недогибаю! За тем же Винокуровским наделом, помнишь, сколько раньше тетеревов водилось, а? Осенью березки от них чернели! А теперь? Дудки! Напылили химией так, что сороки дохнут. В природе, Игнат, все с умом построено, и если ты своей химией чего-то улучшаешь, то другое при этом губишь.

– Вот с умом и надо улучшать.

– Если б он у каждого, ум тот, был!..

Полина Владимировна улыбнулась Антону:

– Просчет опять обнаружил наш дед Матвей. Бушует!

Дверь отворилась. В кухню, держа под мышкой огромный арбуз, вошел Игнат Матвеевич Бирюков. За ним, задиристо выставив белую бороду, сердито пристукивая дубовым батогом, сутуло ступал высоченный дед Матвей. Антон засмеялся, обнял отца и деда, спросил:

– Воюешь с молодежью, дед?

– А чо на них смотреть, едри-е-корень! Помешались на химии, отравляют землю.

– Здоровье как?

– Лучше, чем у пионера! – дед Матвей подмигнул: – Самую малость средний возраст перевалил. Если бы в машинах бензином не пахло, мотался бы с Игнатом в поле хоть каждый день!

– Умывайтесь, ужинать будем, – пригласила Полина Владимировна. И, приняв арбуз, спросила: – В райцентр заезжали?

– Это в Серебровку завезли арбузы. Завтра нам обещают.

За ужином шел обычный разговор. Дед Матвей бесхозяйственности не терпел и, обнаружив таковую, непременно и сурово отчитывал провинившихся. И сейчас не скоро он отвел душу, но уж отведя и допив чай с малиновым вареньем, почти сразу, покряхтывая, удалился на покой. Полина Владимировна ушла в кухню, оставила Антона и Игната Матвеевича наедине.

– Ну что с серебровским пасечником? – сразу спросил Игнат Матвеевич. – Кротов мне сказал, что ты этим делом приехал заниматься.

– Пока – загадка, – ответил Антон.

– Не скрывай: на кого след выводит?

– Честно говорю, отец, скрывать нечего.

– Неужели такой опытный преступник был, что все следы замел?

– Следов много, но их расшифровать надо, – Антон помолчал. – Пока все шишки на цыган валятся.

Игнат Матвеевич, повертев в руках пустую чашку, вздохнул:

– Не верится мне, чтобы цыгане такое дело сотворили. Старых дружков Репьева, по-моему, надо искать. Знаешь о том, что он из тюрьмы к нам приехал?

– Знаю. Но старые дружки, говорят, к нему в гости не заявлялись.

– Так они тебе и представятся! Пасека-то на отшибе. Кто там у Репьева гостил, сам бог не знает.

– Каким образом Репьев после тюрьмы в Серебровке оказался?

– Беседовали мы с ним на эту тему. Последнее наказание он отбывал с Захаром Екашевым. Помнишь, с тобой в школе начинал учиться? Так вот, освободились из мест заключения они вместе. Захар сговорил Репьева заехать в Серебровку. Тому здесь приглянулось, и он, решив покончить с прошлым, надумал остаться в колхозе.

– Прошлых привычек за ним не замечалось?

– Никогда. Единственное, от чего Репьев не мог избавиться, это, пожалуй, от выпивки. И то, надо сказать, последнее время значительно умереннее стал пить. На прошлой неделе я как-то заглянул на пасеку, потолковали по душам. Он даже пообещал мне, что со временем и от этой заразы избавится.

– Подробностей из его прошлого не знаешь?

– Видишь, сын, в чем дело… – Игнат Матвеевич помолчал. – Когда человек начинает выгребаться на правильный путь, я стараюсь не бередить его старые раны. Вот и Репьеву, когда в колхоз принимали, так сказал: «Прошлое твое нас не интересует. Будешь добросовестно работать, почет и уважение заработаешь. Пойдешь по старой дорожке, – расстанемся быстро».

– За какие дела он был судим?

– Первые три года сидел за хулиганство, потом пять лет схлопотал за какое-то крупное воровство, по-моему, связанное с убийством. Вот тут-то и познакомился с Захаром Екашевым.

– А где сейчас Захар? – опять спросил Антон.

– Где-то по белу свету мотается.

– В Серебровке бывает?

– Как-то разговаривал со Степаном, говорит, нет. Из всех сыновей только старший, Иван, который в райцентре живет, стариков проведует. Остальные разъехались, и как будто не существуют для них родители.

– Что это они так?

– Сам Степан виноват. Можно сказать, с детства замучил парней в личном хозяйстве, ни одному сыну образования не дал. Вот они как ушли на службу в армию, так и не вернулись. А Захар из-за судимости и на службу не попал, заколобродил.

– Кроме Репьева, он еще никого в Серебровку не привозил?

– Как будто нет.

Помолчали. Антон снова спросил:

– Отец, почему Екашев так бедно живет?

Игнат Матвеевич нахмурился:

– От жадности. Денег у него, наверное, уже миллион.

– Ты серьезно?..

– Конечно, не шучу. И дядька Осип, отец Степана, такой же был. Работал, как вол, от зари до зари, а в таких портках ходил, что другой, на его месте, от стыда бы сгорел. В сундук все деньги складывал. Скотины полный двор имел, но мясо в доме было только по церковным праздникам.

– Екашевы из кулаков, что ли?

– Кулаки на чужом труде наживались, а Осип Екашев сам спину гнул и Степана к своей манере хозяйствования приучил, – Игнат Матвеевич задумчиво помолчал. – Правда, при коллективизации чуть было Екашевых не раскулачили – хозяйство-то они большое имели. Наш дед Матвей за них заступился, ни единой скотины со двора Осипа не дал забрать. Представляешь, в знак благодарности тот принес деду Матвею ягненка.

– И что дед?..

– Сковородником огрел Осипа за такую благодарность. Думаешь, обиделся Осип?.. Как бы не тут! Напротив, от радости, что ягненок в хозяйстве остался, упал деду Матвею в ноги. Вот такие, сын, это люди.

– Помнится, Степан Екашев раньше в колхозных передовиках ходил, – сказал Антон.

– До самой пенсии безотказно трудился. Сколько правление ему премиальных выплатило – не перечесть! Двужильный мужик. С виду кажется: в чем только душа держится? А за дело возьмется – не каждый здоровяк со Степаном потягается. И что характерно… После напряженного дня, не разгибаясь, управлялся с личным хозяйством, ночами сено для своего скота косил. А держал до самого последнего времени корову, телку да пару бычков. Прикинь, сколько это надо литовкой помахать!..

– Зачем вдвоем со старухой иметь такое хозяйство?

– Спроси его…

Опять помолчали. Игнат Матвеевич, устало проведя ладонью по лицу, неожиданно сменил тему разговора:

– Как вообще-то, сын, твои дела?

– Нормально.

– Слышал, Гладышев перетянул тебя к себе в райотдел?

– Уговорили.

– На более спокойную работу устроиться не думаешь?

– Что это вы с матерью о моем спокойствии стали заботиться?

– Предчувствие какое-то ее гложет. Может быть, и вправду перейти тебе с оперативной работы, скажем, в адвокаты, а?..

– Разыгрываешь, отец?

– Почему разыгрываю?..

– Хотя бы потому, что рано в моем возрасте искать спокойную жизнь.

– Возраст-то твой вполне уже зрелый. – Игнат Матвеевич пристально посмотрел Антону в глаза и вдруг спросил: – Ты почему не женишься, сын?

Антон улыбнулся:

– Нужда какая?

– Нужды особой нет, однако скоро уже тридцать годиков тебе стукнет. Вроде как не совсем нормально в таком возрасте холостяком ходить, а?.. Неужели до сих пор никого не приглядел?

– Приглядел отец.

– Тогда – в чем дело?

– В свадьбе.

– Закончим уборочную и, хочешь, всем колхозом свадьбу отпразднуем. Фотокарточку невестину хотя бы показал. Есть с собой?

Антон, поднявшись из-за стола, подошел к вешалке. Вынув из кармана пиджака бумажник, достал из него небольшую фотографию и протянул отцу. Тот, с интересом всматриваясь в снимок, будто удивился:

– Артистка?..

– Почему так решил? – засмеялся Антон.

– Очень уж красивая.

– Не все красивые – артистки. Следователем в областной прокуратуре работает.

– Ну?.. Зовут как?

– Наташа.

– В район-то с тобой поедет из большого города?

– Поедет.

В кухню вошла Полина Владимировна. Игнат Матвеевич передал ей фотографию:

– Посмотри, мать, на свою невестку. Чем не артистка, а?

– Красивая девушка, – согласилась Полина Владимировна и недоверчиво посмотрела на Антона. – Это правда, сынок?

– Правда, мам, – опять улыбнулся Антон и, спрятав фотографию в бумажник, сказал: – Давайте спать ложиться. Кротов за мной приедет ни свет ни заря.

– Да и мне к семи утра надо в правлении быть, – поддержал Игнат Матвеевич.