Текст книги "При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Может, пока с жильем устраиваешься, Голубев туда съездит? – словно советуясь, спросил подполковник.

– Я сам этим делом займусь. Кажется, тут не ординарное преступление.

– Считаешь, Голубев не справится?

– Мне легче, чем ему, будет в Серебровке разобраться. Там как-никак земляки мои живут.

– Да! – словно вспомнил подполковник. – Ты ведь родом из Березовки, а до нее от Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?

– В прошлом году.

– С отцом-то твоим, Игнатом Матвеевичем, я часто то в райкоме, то в райисполкоме вижусь. Председательствует он в колхозе славно, на здоровье не жалуется. Говорит, даже дед Матвей еще бодро себя чувствует. Сколько ему лет?

– Деду Матвею? Под девяносто.

– Геройский старик! – Подполковник обернулся к прокурору: – Представляешь, в империалистическую войну всех четырех Георгиев заслужил, а за гражданскую орден Красного Знамени имеет.

– Так ведь и Игнат Матвеевич с Отечественной вернулся полным кавалером «Славы»…

Бирюков встал. Подполковник живо спросил:

– Хочешь ехать?

– Пообедаю, с Розой и с Козаченко поговорю, потом на попутке уеду.

– Возьми нашу машину.

– Не стоит, Николай Сергеевич. Она внимание привлекает.

– Ну, как знаешь, – Гладышев протянул руку. – Желаю успеха!

Когда Бирюков вышел, подполковник заметил:

– Мировой парень! Не шумит, не пылит, как некоторые. Суть дела на лету схватывает! Чутье розыскника – невероятное! Я ведь сам его после института в старшие инспекторы выдвинул, и он ни единого дела не завалил. Четыре года не знал с ним заботушки…

– Голубев слабее? – спросил прокурор.

– Голубеву подсказывать надо… Но с Бирюковым у них прекрасно получается: Бирюков – голова, Голубев – ноги.

Глава V

Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла на загрубевших пальцах. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.

– Меня незаконно арестовали, – наконец хрипло выдавил Козаченко. – Я всего-навсего подозреваемый…

Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:

– К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.

– На каком основании?

– Вас подозревают в убийстве. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.

– Я прописан в Первоуральске.

– Первоуральск далеко, и прописка ваша там временная.

Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая:

– В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.

– Это так и будет, – сказал Бирюков. – Вам доводилось отбывать наказание?

– Нет!

– Откуда знаете уголовно-процессуальный кодекс?

– Я старший среди своих людей, мне все надо знать.

– Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?

– Я прокурору отвечал.

– Не убедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?..

Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко промолчал, только левая щека его вдруг нервно вздрогнула, будто ее укололи иглой.

– И еще одна неувязка, Николай Николаевич, – продолжил Бирюков. – Никто из находившихся в таборе не видел, кто и как угнал вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее надо было запрячь в телегу…

– Ромка, сын мой, запрягал кобылу, – неожиданно сказал Козаченко. – В столовку с братаном хотел съездить.

– Столовой в Серебровке нет.

– В Березовку, собака, хотел ехать. Пока братана будил в палатке – кобылу угнали.

Сказанное могло быть правдой, но Козаченко смотрел на Бирюкова так, будто сам не верил в то, о чем сказал. Чувствовалось, что он боится запутаться в своих же показаниях.

– Кто избил Розу? – спросил Бирюков.

– Гришка-пасечник.

– За что?

– Пьяный, собака, был, бичом хлестал.

– У него не было бича.

Козаченко будто напружинился:

– Кобылу Гришка на пасеке держал… Как без бича с кобылой?..

– Не было у Репьева бича, Николай Николаевич.

Козаченко хотел что-то сказать, но передумал. Чуть приоткрывшись, тут же замкнулся, как испуганная улитка.

Выйдя из камеры предварительного заключения, Антон поднялся на второй этаж РОВДа, чтобы оставить в кабинете Голубева форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе при милицейской форме явно не имело смысла. Пока Антон раздевался, Слава закончил телефонный, разговор и повернулся:

– Что Козаченко?

– Ничего нового… У тебя как?

– Больницы обзвонил, сейчас начну звонить по фельдшерским пунктам.

– Звони, я попробую с Розой поговорить, – сказал Бирюков и вышел из кабинета.

Серые цыганские палатки пузырились за домом прокуратуры на опушке соснового бора. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, стоял пустой павильон автобусной остановки. Бирюков присел на скамью, присмотрелся к табору.

У крайней палатки старая цыганка сама себе гадала на картах. Поодаль молодой чубатый цыган неторопливо, меланхолично перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганка кормила грудью ребенка. Еще дальше, за палатками, на самой опушке, два цыганенка шустро перебрасывались сухими сосновыми шишками. Старшему, впрочем, занятие это быстро надоело. Завистливым взглядом проводив промчавшегося по шоссе мотоциклиста, он неожиданно направился прямо к Бирюкову. Не дойдя нескольких метров, остановился. Почесав одну об другую пыльные босые ноги, спросил:

– Куда едешь?

– Пока не еду – автобус жду, – ответил Антон.

– Дай пятак – на пузе и на голове спляшу.

Бирюков подмигнул:

– Сам умею плясать.

– А дым из ушей пускать умеешь?

– Нет.

– Дай сигарету – покажу.

– Рано тебе курить, – Антон достал из кармана гривенник. – Держи, без пляски и курева.

– Обманываешь?

– Ну, почему обманываю?

– Бесплатно деньги отдаешь.

– Не хочешь так брать, расскажи или спой.

– Чего рассказать?

– Как тебя зовут, например.

– Ромкой зовут… А спеть чего?

– Цыганское, конечно.

Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:

 
А ручеечек-ручеек,
А брала воду на чаек,
А речка замутилася.
С милым разлучилася-а-а-а…
 

– Хорошая песня, – сказал Антон. – Кто это тебя научил?

– Сеструха батькина, Розка.

– Пригласи ее сюда.

– Зачем?

– Чтобы она сама мне эту песню спела.

Ромка нахмурился:

– Нельзя.

– Почему?

– Батька в палатку ее засадил.

– За что?

– Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.

– Чего?..

– За медом к пасечнику повадилась, вот чего.

– А кто Розу бичом исхлестал?

– Твое какое дело? – словно испугался Ромка. – Чего ты все про Розку да про Розку? Давай еще деньги – сразу две песни про любовь спою.

– Лучше расскажи, кто у тебя лошадь украл.

– Я это знаю, да?..

– Расскажи, что знаешь.

– Хитрый ты…

Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться, на месте ли гривенник, и со всех ног стриганул к палаткам. Не теряя времени, Бирюков пошел следом.

Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывая на картах пасьянс, прикинулась непонимающей по-русски, а чубатый гитарист, когда Антон обратился к нему, отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Раскрыв красные корочки, цыган не столько читал, что в них написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись в достоверности, он вернул Антону документ и нехотя что-то проговорил на своем языке цыганочке, только что прекратившей кормить ребенка. Та, тоже нехотя, поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.

Прошло не меньше десяти минут, пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по кровоподтечным синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светлом платье, обнажающем до колен загорелые стройные ноги, на которых до сих пор были видны синяки. На шее у нее болтались бусы из крохотных ракушек, в ушах – клипсы-висюльки, на пальцах левой руки поблескивали кольцо и широкий узорчатый перстень «под серебро» с зеленоватым стеклышком. Особенно заинтересовали Бирюкова ее глаза – большие, с сизоватым отливом и явно испуганные.

Услышав о пасечнике, Роза прижала к ушам ладони и вскрикнула:

– Не знаю! Ничего не знаю!

– Послушайте…

– Не буду слушать! Ничего не буду слушать!..

– Кто вас так напугал?

– Кровь! Кровь!.. – вскрикнула снова Роза и вдруг со всех ног бросилась к палатке.

Чубатый цыган с силой ударил по струнам гитары.

– Что это с Розой? – мрачно спросил Антон.

Лицо цыгана нервно передернулось:

– Собака-пасечник до крови ее изувечил.

Повернувшись, Антон зашагал к РОВДу.

Слава Голубев успел обзвонить все фельдшерские пункты, расположенные вблизи Серебровки и в райцентре. Ни в одном из них медицинскую помощь подозрительному раненому не оказывали.

Антон решил немедленно ехать в Серебровку.

Глава VI

В разгар уборочной страды поймать попутную машину легче всего у районного элеватора. Именно туда и «подбросил» Антона Бирюкова шофер РОВДовского «газика».

От ворот хлебоприемного пункта тянулся чуть не километровый хвост груженых «Колхид», самосвалов, бортовых ЗИЛов, армейских трехосок и «Беларусей» с прицепными тележками. Чтобы не спрашивать добрых полсотни водителей – нет ли кого из Серебровки? – Бирюков, показав вахтеру удостоверение, прошел на территорию элеватора, тоже забитую машинами, и огляделся. У весовой площадки, в кузове очередного ЗИЛа, пухленькая лаборантка в белом халатике, запуская длинный металлический зонд в золотистый ворох зерна, брала пробы. Подойдя к ЗИЛу, Антон спросил:

– Девушка, с кем в Серебровку можно уехать?

Лаборантка, стрельнув подкрашенными глазами, оглядела с высоты кузова стоящие на территории машины и, видимо, приглядев серебровского шофера, звонко крикнула:

– Тропынин!.. Иди-ка сюда, родненький!

– Поцеловать на прощанье хочешь? – послышалось издали.

Лаборантка, как пикой, погрозила блеснувшим на солнце зондом.

– Вот этим поцелую – долго помнить будешь.

– Ради этого не пойду.

– Иди, родненький, попутчик тебе есть.

– А не попутчица?..

– По-пут-чик!

– Я больше попутчиц уважаю, но на безрыбье, как говорится, и сам раком станешь.

– Болтун, человек тебя ждет.

– Скажи ему, чтобы четыре двенадцать готовил.

– Не дороговато?

– Овес, Верочка, ноне подорожал, – голос стал приближаться, – а я, как тебе должно быть известно, кроме «Старорусской» блондинки из высококачественного спирта, ничего другого не пью.

Поигрывая цепочкой с ключом зажигания, из-за кузова ЗИЛа вышел веселый парень в нейлоновой куртке на многочисленных замках-молниях. Увидев Бирюкова в милицейской форме, опешил:

– Здравия желаю, товарищ капитан!

– Здравствуй, земляк! – улыбнулся Антон. – Двенадцати копеек не хватает… Может, сделаешь скидку?

– Об чем речь! – парень смутился, но не желал ронять марку перед улыбающейся в кузове ЗИЛа лаборанткой: – Членов профсоюза и сотрудников милиции вожу бесплатно… Вам куда?

– До Серебровки.

– С ветерком прокачу!

Пропылив по окраине райцентра, парень вырулил на магистральную щебеночную дорогу и, переключив скорость, повел свой самосвал так лихо, что за стеклами кабины и впрямь запел ветерок. Разгоняясь на спусках, машина легко взбегала в гору, и встречные грузовики пролетали мимо, как пули.

– А ты так не залетишь на повороте? – поинтересовался Антон.

– По семь ездок в день на элеватор гоняю. Не только повороты, каждый камушек на дороге изучил.

– Тебя как зовут?

– Торопуня… – парень смущенно поморщился. – То есть, фамилия моя, конечно, Тропынин. А по имени-отчеству я полный тезка академика Королева.

– Сергей Павлович, значит?

– Угадали. А вы не родня нашему председателю?

– Сын его.

– То-то смотрю, точный портрет Игната Матвеича, с той лишь поправкой, что лет на тридцать моложе. – Тропынин, не отрывая взгляда от смотрового стекла, помолчал. – А чо это в Серебровку, а не в Березовку, к родителям, едете?

– Дела ведут, Сергей Павлович.

– По убийству пасечника, наверно?..

– По нему, Что в Серебровке об этом говорят?

– А чо говорить?.. Укокошили цыгане ни за грош ни за копейку человека и дело с концом, – Тропынин скосил чуть-чуть глаза на Антона. – Пользовался слухом, будто вожака цыганского арестовали. Правда?

– Допустим, правда, – ответил Антон.

– Зря. Не Козаченко убил Гриню.

– Кто же?

– Левка или Розка.

– Какой Левка?

– Чубатый гитарист из табора.

– Почему так думаешь?

– Предполагаю на основе фактов…

Самосвал стремительно спускался к мостику через узенькую, поросшую камышом, речушку, названную из-за крутых спусков к ней Крутихой. Перед самым мостиком Тропынин резко тормознул и, прижав машину к правой кромке дороги, выключил зажигание. Доставая из-под сиденья резиновое шоферское ведро, склеенное из куска камеры, сказал:

– Водички надо подлить.

Отвернув крышку сразу запарившего, будто вскипающий самовар, радиатора, Тропынин бегом спустился под мостик и, зачерпнув воды, так же быстро вернулся оттуда. Наливая воду в горловину, заговорил:

– Вот, товарищ капитан, чтоб в рубашках двигателя не образовывалась накипь, воду на охлаждение беру только из Крутихи. Речушка вроде как все другие, но вода в ней будто с антинакипином. Сам такое открытие еще до армии сделал. Знакомым шоферам рассказал, ребята попробовали, говорят – точно.

Тропынин одной рукой ловко закрыл крышку на горловине, выплеснул на дорогу остатки воды и, сунув заклеенный кусок камеры под сиденье, лихо вскочил в кабину. Вжжикнул стартер – мотор легко заработал на холостых оборотах. Переехав мостик, самосвал угрожающе зарычал и, разгоняясь, рванулся в гору.

– Так какие же у тебя факты, Сергей Павлович, по убийству Репьева? – спросил Антон.

– А на основе фактов, товарищ капитан, такое кино получается… Левка-гитарист без ума любит Розку, но по каким-то цыганским обычаям ему жениться на ней нельзя. Обычай – обычаем, а цыганская кровь кипит… Гриня Репьев, конечно, от скуки за цыганочкой ухаживания строил, но Левка всерьез это принял. Как-то говорит мне: «Зарежу собаку пасечника, если к Розке приставать не перестанет». Я, конечно, сразу Гриню предупредил, но Гриня ж – баламут. Зальет, бывало, глаза водкой и – все ему до фонаря. Вот доигрался…

– Когда убили пасечника, Левка с другими цыганами в мехмастерской работал, – сказал Антон.

– Не было его там.

– Кузнец говорит, что утром все цыгане явились на работу.

– Может быть, в восемь утра и являлись все, но полчаса девятого Левки в мастерской не было. В это время я туда подъехал подремонтироваться. Накануне на элеваторе один шоферишко-лапоть, пятясь, фару мне даванул. Козаченко за час ее залатал, и мы с Андрюхой Барабановым укатили от мастерской. Левки все еще там не было.

– По пути его не видел?

– Нет. Я сразу рванул к комбайнам на Поповщину. Так по старинке у нас пшеничное поле зовется, которое правей пасеки. Говорят, до революции те земли церкви принадлежали. Не знаете, правда это?

– Правда.

– Вот хапуги попы были, самую лучшую землю себе заграбастали. Ну, значит, загрузился я у комбайнов зерном и по старому тракту газанул к шоссейке. Поравнялся с пасекой – сигналю… – Тропынин внезапно осекся. – Стоп, машина, задний ход. Пропустил один факт. Когда ехал к комбайнам, у пасеки, высадил Андрюху Барабанова. Меду тот хотел для родственника, живущего в райцентре, прихватить. Договорились, значит, что Андрюха будет меня ждать против пасеки на старом тракте. Подъезжаю – нет его. Посигналил – глухо. Тормознул, еще посигналил – в ответ ни звука. Значит, думаю, махнул Андрюха на шоссейку пешим порядком и на другой попутке в райцентр укатил…

– В какое время ты сигналил у пасеки? – спросил Антон.

– Ровно в одиннадцать, – посмотрев на часы, ответил Тропынин. – Андрей завтра должен на новой «Ладе» прикатить из Новосибирска. Вы его поспрашивайте толком. Может, он потому и не дождался меня, что на пасеке ЧП случилось.

– Барабанов в Новосибирск за машиной уехал?

– Ну. Машины-то оформляют на оптовой базе облпотребсоюза, которая в Клещихе находится.

– Чтобы попасть в Новосибирск, ему проще было сесть на электричку в Таежном.

– Пятьсот рублей у Андрея не хватало на «Ладу», и он хотел в райцентре перехватить деньги у родственников в долг.

Бирюков, вспомнив рассказ Славы Голубева об автомобильном следе, пригладившем след телеги на старом тракте, спросил:

– Цыганскую подводу, Сергей Павлович, не видел, когда ехал по тракту?

– Подводу – нет, а самих цыган видел, когда порожняком возвращался с элеватора. На шоссейке они «голосовали» машинам, идущим в райцентр. Это уже в половине первого было. В уборочную страду из райцентра хорошо уезжать, а туда все машины с зерном идут, редко порожняк подвернется.

– Левка и Роза были среди цыган?

– Не разглядел. – Тропынин резко остановил самосвал и показал на жнивье влево. – Вот, как раз здесь весь табор мельтешил.

Бирюков вышел из кабины и, пропустив встречную машину с полнехоньким кузовом зерна, прикрытого брезентовой палаткой, перешел через дорогу. Судя по затоптанной стерне, на ней, не раньше как вчера, топтались десятка два человек. По разбросанным консервным жестянкам можно было догадаться, что люди здесь даже обедали. Пыль от беспрестанно проносящихся по дороге машин успела прикрыть жнивье, и искать здесь что-то характерное было бесполезно.

Антон знал это место еще с детской поры, когда на нынешнем жнивье в летнюю пору буйно кудрявился цветастый клевер. До серебровской пасеки отсюда было километра два, а до железнодорожного разъезда Таежное, где нашлась цыганская лошадь, – около пяти. Через дорогу от жнивья до самой Серебровки зеленели густые березовые колки.

Неожиданно вспомнилась фотография завязанной в хозяйственную сетку банки с медом на цыганской телеге. Подойдя к самосвалу, Антон спросил:

– Сергей Павлович, в какую посуду Андрей Барабанов хотел меду взять?

– Стеклянную трехлитровую банку в сетке он с собою из Серебровки вез, – ответил Тропынин. – А чо такое?..

– Да так, ничего, – сказал Бирюков.

Едва только он сел в кабину, Тропынин включил скорость и посмотрел на часы:

– В Серебровку вас отвезу да еще одну ездку на элеватор успею сделать. Обещал бригадиру рекорд поставить.

– О Розе что-нибудь можешь рассказать? – спросил Антон.

– А чо о ней говорить?.. С виду Роза легкомысленная, но на самом деле строгая.

– Ты говорил: Левка или она убили пасечника.

– Ну, это я так, от фонаря, сказал, хотя Роза может номер отмочить… Гриня Репьев имел привычку с девчатами руки распускать, совать их куда не надо. Вполне могло случиться так, что сунулся он к Розе, а та вгорячах полосонула его ножом по горлу. Дед Лукьян Хлудневский вчера вечером рассказывал, будто Грине как литовкой горло распластали…

– Ружья никакого у пасечника не было?

– В прошлом году держал Гриня на пасеке казанцевскую переломку шестнадцатого калибра. Куда дел, не знаю.

– Откуда Репьев появился в Серебровке?

– Из бывших заключенных он, блатяга новосибирский.

– Друзья к нему приезжали?

– Ни разу не видел. Нет, наверное, не приезжали. Гриня о своем прошлом даже пьяный ни слова не говорил. Может, он на пасеке скрывался от своих бывших дружков или от милиции, а?..

Бирюков промолчал. Среди поредевших березок показались шиферные крыши серебровских домов. Тропынин быстро спросил:

– Вас к бригадной конторе подвезти?

– К участковому, – ответил Антон.

Глава VII

Участковый инспектор Кротов с наслаждением ел арбуз. Отрезав огромный ломоть, он пристально разглядывал его, кончиком ножа терпеливо выковыривал каждое зернышко, вздыхал и, хмурясь от удовольствия, сочно вгрызался в рубиновую мякоть. Управясь с одним ломтем, неспешно вытирал руки, затем губы полотенцем. Хрустя спелой арбузной коркой, отпахивал новую порцию и повторял дальнейшее в строгой последовательности.

Увлекшись столь аппетитным занятием, участковый увидел Бирюкова лишь тогда, когда тот, миновав просторный двор, уже поднялся на крыльцо. Смутившись, Кротов бросил на стол недоеденный наполовину ломоть, торопливо провел ладонью по губам и, скомкав полотенце, выскочил из-за стола так проворно, словно ему предстояло рапортовать внезапно нагрянувшему начальству.

– Разрешите, Михаил Федорович? – входя в распахнутую дверь, проговорил Антон.

– Добро пожаловать, товарищ Бирюков! – отчеканил Кротов. Энергично тряхнув протянутую для рукопожатия ладонь, он снизу вверх взглянул рослому Антону в глаза. – С прибытием на родную землю вас.

– Спасибо, Михаил Федорович.

– Недавно звонил подполковнику Гладышеву. Хотел сообщить о некоторых результатах, однако тот посоветовал дождаться вашего прибытия и доложить все в подробном виде.

– Есть новости?

– Относительные, но имеются, – участковый, секунду подумав, широким жестом показал на арбуз: – Присаживайтесь к столу, товарищ Бирюков, угощайтесь. – И, не дожидаясь согласия Антона, разрезал остатки арбуза на крупные ломти.

Антон, усевшись за стол, выбрал один из ломтей. Кротов пристроился напротив. Тоже было взял рубиновый ломоть, но тут же положил его перед собою и заговорил:

– Располагаю устными сведениями, что на прошлой неделе в Серебровке при загадочных обстоятельствах произведен как будто ружейный выстрел. Кто стрелял, пока установить не удалось.

Осторожно стряхнув с арбузного ломтя созревшие черные зерна, Антон вопросительно посмотрел на участкового. Кротов, выдержав паузу, в свойственном ему служебно-канцелярском стиле стал рассказывать, как неделю назад жена бригадира Гвоздарева, работающая в Серебровке почтальоном, в средине дня слышала негромкий выстрел. Где стреляли, она толком не поняла, однако предполагает, что выстрел раздался или во дворе Степана Екашева или в соседней от него усадьбе деда Лукьяна Хлудневского. Кротов пытался осторожно выяснить этот вопрос и попал в странное положение: Хлудневский со своей старухой уверяют, будто стреляли у Екашева, а Степан Екашев удивленно жмет плечами и говорит, что как будто слышал выстрел у Хлудневских.

Прожевывая тающую во рту сладкую арбузную мякоть, Бирюков спросил:

– У кого из них есть ружья?

– У Лукьяна Хлудневского имеется одноствольная ижевка двадцать четвертого калибра. Ружье смазано. Признаков недавнего употребления на нем не обнаружено. Степан Екашев никогда огнестрельного оружия не держал. Правда, надо отметить, что иногда к нему наезжает из райцентра сын Иван, заядлый охотник. Однако теперь охотничий сезон еще не открыт, и я сомневаюсь, чтобы в эту пору Иван приехал в Серебровку с ружьем.

Бирюков, вспоминая, задумался:

– Иван, кажется, самый старший из сыновей Екашева?

– Так точно. На кирпичном заводе в райцентре работает. Передовик труда, районная газета часто о нем пишет.

– Когда последний раз он в Серебровке был?

– На прошлой неделе. Помогал Степану сдавать соленые грузди сельповскому заготовителю. – Кротов сделал паузу. – Еще, товарищ Бирюков, одна загадка в нашей деревне произошла. Лукьян Хлудневский заявляет, будто со дня загадочного выстрела у него пропал кобелек дворняжьей породы. Букетом звали. Больше пяти лет жил, а тут пропал.

Приканчивая арбузный ломоть, Антон спросил:

– Михаил Федорович, Сергею Тропынину можно верить?

– Торопуне?.. При официальном разговоре, полагаю, можно. Парень деловой, хотя в поведении много ветрености.

– Так вот, Тропынин говорит, что в прошлом году Репьев держал на пасеке ружье…

– Так точно. Шестнадцатый калибр системы Казанцева. Из-за отсутствия регистрации и охотничьего билета одностволка у Репьева мною была изъята и сдана в райцентровский охотничий магазин с оформлением всех установленных законом документов.

– А молодого цыгана Левку из табора знаете?

– Знаю. На гитаре виртуозно играет и пляшет отменно.

Антон положил на стол арбузную корку. Достав носовой платок, стал вытирать руки. Кротов, подав ему полотенце, поинтересовался:

– Вероятно, о Левкиной ревности слышали?

– Слышал, Михаил Федорович. Это правда?

– Был такой случай, когда Левка брал Репьева за грудки, но до драки дело не дошло. Имею сведения, что после того они помирились. Вы другой информацией располагаете?

Бирюков недолго подумал:

– Есть предположение, что цыгане крепко поссорились с Репьевым. Надо попытаться отыскать корни этой ссоры. И с выстрелом в Серебровке надо основательно разобраться. Хлудневский сейчас дома?

Кротов посмотрел на часы:

– Вероятно. Вас проводить?

– Если не затруднит…

– Безусловно, нет.

Участковый, сняв со стены в прихожей форменный китель с такими же, как у Бирюкова, капитанскими погонами, стал одеваться.

Небольшой светлый домик деда Лукьяна Хлудневского весело голубел простенькими наличниками через три усадьбы от дома Кротова. За ним прогнулась подернутая зеленоватым мхом, с прогнившими черными тесинами, крыша когда-то добротного крестовика. Большую часть его окон прикрывали перекошенные старые ставни, а сам дом от времени будто осел в землю и съежился. Показав на него, участковый усмехнулся:

– Хоромы Степана Екашева. Надорвался мужик от непосильной работы, совсем запустил усадьбу. Всего второй год, как ушел на пенсию, а высох, что тебе щепка.

– Болеет?

– Трудно сказать… Ни сам Екашев, ни его старуха ни разу в больнице не были, хотя на болезни жалуются постоянно. Полагаю, от усталости у них это. Представьте себе, товарищ Бирюков, по четыре головы крупного рогатого скота держат. По сорок-пятьдесят центнеров ежегодно вдвоем сена накашивают. В три часа ночи уходят на покос и возвращаются в одиннадцать вечера. Старуха прибежит пораньше, управится со скотиной и опять – на помощь Степану. А тот, не разгибаясь, день-деньской машет литовкой. Так, по-бурлацки, в Серебровке, кроме Екашевых, давно уже никто не работает. В сенокосную пору правление колхоза выделяет специальный трактор, и тот по очереди всем накашивает для личного скота. А Екашевым невтерпеж управиться с покосом, по старинке привыкли жилы рвать.

– Помнится, раньше Екашев сапожным ремеслом подрабатывал, – сказал Антон.

– Сапожник и пимокат он отменный. В послевоенные годы, можно сказать, всю Серебровку и Березовку обувал. Теперь народ привык к фабричной обуви, однако полностью Степан своего ремесла не бросает – идут некоторые к нему с заказами.

– Что ж он дом не починит? Неужели денег нет?

– Каждый год по весне умирать собирается, не хочет связываться с ремонтом. Что касается денег, говорит, сыновьям отдает. У него, кроме Ивана, еще четверо. Трое из них в Новосибирске определились, семьи завели. А последний – не удался. Был судим за воровство и где теперь находится, неизвестно.

– Это Захар, что ли?

– Он самый. Знаете?

– В школе начинали вместе учиться, только он и четырех классов не закончил. Когда его осудили?

– Еще до того, когда вы после института в наш райотдел приехали работать. Скотником в бригаде Захар трудился и, представьте себе, занялся систематическим хищением комбикормов. В райцентре похищенное сбывал, на водку денег не хватало.

– Пил здорово?

– Основательно.

Разговаривая, подошли к домику Хлудневского. Кротов открыл калитку и пропустил Антона вперед. Дед Лукьян, сидя на крыльце, перебирал свежие опята и, словно калибруя их, раскладывал по разным кучкам. Увидев сразу двух капитанов милиции, он с завидной для его лет легкостью вскочил на ноги.

– Вольно, дед Лукьян, сам рядовой, – пошутил Кротов.

Старик, смутившись, потеребил белую бороду:

– Думал, высокое начальство в гости пожаловало, а тут все свои. – И, прищурясь, посмотрел на Антона. – Если не ошибаюсь, Игната Матвеича сын?..

– Он самый, дед Лукьян, – подтвердил Кротов. – Бирюков-младший теперь начальник уголовного розыска нашего района. Имеет желание с тобой побеседовать.

– Об пасечнике или об выстреле, что утром с тобой обсуждали? – живо спросил Хлудневский.

– Понемногу обо всем, – уклонился от прямого ответа участковый и солидно кашлянул. – Букет так и не нашелся?

– Нет, Михал Федорыч.

– Агафья Васильевна в избе?

– В сельпо подалась Агата. Говорят, там со вчерашнего дня арбузами торгуют.

– Тогда веди нас, дед Лукьян, в избу. Составим разговор без посторонних наблюдателей.

– Милости прошу, милости прошу, – заторопился Хлудневский.

Кротов и Бирюков следом за стариком прошли в светлую горницу, обставленную современной мебелью. О старине напоминала лишь потемневшая икона в переднем углу, рядом с которой, на стене, с яркого цветного плаката улыбался Юрий Гагарин. Весь угол под иконой занимал новенький телевизор с большущим экраном.

– Ого! «Изумруд» отхватил, дед Лукьян, – поглаживая полированный бок телевизора, сказал Кротов.

– Прежний в сельпо сдали, а этот вот купили, – с гордостью проговорил старик. – «Рекорд» первых выпусков у нас был. Показывал хорошо, но изображение мелковато. Люди на экране, как мураши. Зато с «Изумруда», что тебе в кинокартине, все доподлинно видать.

Участковый, бросив короткий взгляд на икону, нахмурился:

– Телевидение смотришь, а от религии отвыкнуть не можешь. Неужто, дед Лукьян, так трудно с богом расстаться?

Хлудневский, пожав плечами, царапнул бороду:

– По мне, что есть бог, что нет. Агата к нему привыкла, будто мужик к куреву. – И, убрав с одного из стульев толстую пачку районной газеты, заторопился: – Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! В ногах, как говорится, правды нет.

Какое-то время, будто по замыслу Кротова, разговор на самом деле шел понемногу обо всем. Хлудневский довольно быстро пересказал то, как он обнаружил убитого пасечника. Затем перевел беседу на необычайно богатый урожай грибов в этом году и стал перечислять наиболее грибные места, которые он вчера успел обойти. Антон знал перечисленные дедом Лукьяном колки. Находились они далековато от пасеки, и в том, что старик не слышал выстрела, которым убили Репьева, ничего странного не было. Когда же Антон спросил о загадочном выстреле в Серебровке, Хлудневский без всякого сомнения ответил:

– У Степки Екашева за амбаром кто-то стрелял. К вечерку это случилось. Мы с Агатой у крыльца грибы перебирали, а там не очень сильно бабахнуло.

– Не интересовались у Екашева, кто стрелял?

– Дружбы как-то у нас с ним не водится.

– Почему?

– Шибко жаден Степка. Не принимает моя душа таких людей. Старухи наши иной раз встречаются, бывает даже беседуют, а мы со Степкой – нет. Так, при встрече кивнем друг другу, вроде как поздороваемся, и все.

Глядя на лежащие на столе газеты, Бирюков вдруг вспомнил о пыжах, обнаруженных оперативной группой на пасеке, и спросил: