Текст книги "Киллеры не стареют"

Автор книги: Михаил Черненок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава VII

Расставшись с сыновьями, участковый первым делом зашел к Никифору Потехину. Надо было уточнить, какого числа и в какое время убежал со двора сорвавшийся с цепи сторожевой пес. Никифор Власович, недолго подумав, ответил:

– Это произошло аккурат в тот день, когда Геннадий ушел от нас на вокзал.

– А когда он ушел? – спросил Кухнин.

– С неделю назад.

– Точно день и число не помнишь?

– Щас подсчитаем… – старик, шевеля чапаевскими усами, стал загибать узловатые в суставах крупные пальцы. – Значит, было это в пятницу одиннадцатого сентября. В полдень Корт еще бегал на цепи. После ухода Геннадия к вечерней электричке я вынес кобелю кормежку, а его, собаки, и след простыл.

– Не за Геннадием ли он увязался?

– Возможно. Геннадия Корт уважал пуще, чем меня. Привык из его рук лакомиться то косточками со стола, то пряниками да конфетками. Видать, поэтому, когда Гена отправился на электричку, кобель заметался на цепи, будто шальной. Умный кобелина был. Все понимал, только говорить не мог.

– Геннадий с вещами пошел на вокзал?

– Налегке. Он же хотел вскоре за своей автомашиной приехать, но задерживается чего-то.

– Может, с деньгами туговато?

– Какие тут деньги? Пустяк… Ты, случаем, не на след Корта напал?

– Застрелили его в лесопосадке, – сказал Кухнин.

Старик удивленно присвистнул:

– Поди, какому-то мерзавцу понадобилась шкура на унты?

– Нет, шкуру не сняли.

– Тогда зачем стрелять?

– Видимо, оборонялись.

– Корт понапрасну на людей не кидался. Вспомни, когда сам ко мне приходил… Полает, бывало, для порядку и уляжется в конуре. Даже на таких пьяниц, как Федот Мамаев и Люба-кэгэбэшница, зубы не щерил. Он всех жителей нашей улицы за своих считал. Это, так и знай, какой-то незнакомый вооруженный охламон раздразнил кобеля.

– А в ту пятницу здесь, на улице, не появлялись незнакомые «охламоны»?

– Не видел никаких подозрительных чужаков.

– И Геннадием никто не интересовался?

– Интересовалась какая-то барышня.

– Когда?

– В воскресенье вечером.

– Это, значит, тринадцатого сентября?

– По численнику выходит, что тринадцатого.

– Как барышня выглядит?

– В подробностях обрисовать не могу. Когда стемнеет, меня глаза подводят. А голос у нее молодой. Приятный и вежливый.

– Может, свою внучку не узнал?

– Перекрестись, Анатолий!.. Я до такого маразма еще не дожил, чтобы родню не узнавать. Во-первых, барышня крупнее Лоции, а во-вторых, спросила: «Геннадий Никифорович у вас?» – «Двое суток, как уехал домой, – говорю. – А что, милка?» – «Ничего, просто так. Извините». И ушла. Скажи, внучка разве таким манером поступила бы?..

– Нет, наверное.

– Вот то-то… – Потехин вздохнул. – Ты, чем о пустяках расспрашивать, лучше ответь на один беспокоящий меня вопрос. Как, по-твоему, губастый оппозиционер, призывающий трудовую Россию к топору, в своем уме или опупел от злобы?

Кухнин улыбнулся:

– Я не доктор, чтобы определять психические заболевания оппозиционеров.

– Однако, согласись, глотку-то он дерет совсем как ненормальный.

– Этим и кормится.

– Да чтоб ему подавиться, злобствующему губошлепу!

– Дед Никифор, не напрягай мозги такими вопросами. Наверно, давно с Федотом Мамаевым не беседовал?

– Федот пить бросил.

– Как?..

– Говорит, насовсем.

– Что у него случилось?

– Ты же запретил ему содержать публичный дом. А другого заработка у Федота тютю. Разве только Люба-кэгэбэшница, когда придет помыться в бане, угостит.

– Надо же поговорить с Любой.

– Если хочешь перевоспитать пьянчужку, не потей понапрасну. Ее лишь могила исправит.

– До могилы Любе далеко.

– От водки она и в молодости может окочуриться.

Борщевскую участковый увидел на подходе к ее глинобитной избушке. С красным полиэтиленовым ведром в левой руке Люба бодро шагала по улице. Поравнявшись со своим жильем, она направилась было к перекошенной калитке, но, вроде бы заприметив Кухнина, вдруг изменила намерение и смело пошла навстречу участковому.

– Привет, Любаня, – преградив дорогу, с улыбкой сказал Кухнин.

Борщевская по-пионерски вскинула правую руку ребром ладони ко лбу:

– Салют, милиция!

– Откуда и куда спешишь?

– Продала грибочки, – Люба скосила взгляд в ведро, где стояла поллитровка «Столичной». – Купила бутыльброт и шагаю как хозяйка необъятной Родины своей.

– Почему мимо хаты прошла?

– Тебе-то какое дело? Куда хочу, туда и иду.

– А куда именно идешь?

– На Кудыкину гору.

– Точнее не скажешь?

– Скажу. К Федоту Мамаеву.

– Он ведь бросил пить.

– Мы с ним давно не пьем.

– Как дед Никифор Потехин, о политике языки чешете?

– Плевать нам на политику! Федот надумал сменить старомодный репертуар. Обучаю его патриотическим песням, – Борщевская сделала серьезное лицо и хрипловатым басом затянула на мотив «Бородина»:

 
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Теперь не пьешь ты «Солнцедара»…
 

– Какая певица пропадает! – с наигранным пафосом воскликнул Кухнин.

Люба поморщилась:

– Эх, чудик, такую песню перебил… Зря подкалываешь. Меня, если в горячей воде отмыть, козырно нарядить да вовремя опохмелить, могу перекричать всех эстрадных звезд художественного шепота.

– Без похмелки не потянешь?

– Не потяну, кислорода не хватит.

– Бросай пить.

– Во придумал! Федот уже бросил. Я брошу, другой бросит, третий… А кто госбюджет пополнять будет?..

Участковый посерьезнел:

– Пойдем-ка, Любушка-голубушка, к тебе в хату…

– Зачем? – не дала договорить Борщевская. – Там, кроме подохших с голоду мух, ничего нет.

– Поговорить с тобой надо.

– Какой разговор может быть с девушкой, когда у нее непочатая поллитровка? Хочешь выпить – говори прямо. Сто грамм налью, но предупреждаю: закусить нечем.

– На закуску у «девушки», как всегда, денег не хватило?

– Не хватило. Чика-в-чику лишь на «Столичную» наскребла.

– Часто грибы в лесопосадке собираешь?

– Каждый день. На том и держусь. Если б не дары природы, у меня давно бы наступил, как теперь болтают по радио, полный дефолт.

– По линии КГБ никакого навара?

– С этой фирмой я с прошлого года не вяжусь.

– После того, как получила «расчет» от внучки Потехиных?

– Не вспоминай эту блатячку!

– Нынче не встречала ее в райцентре?

– Если б, не дай Бог, встретила, я бы ей нахальные зенки выткнула. Ух, бандюга противная!.. А вот отец у сатанинской девчонки совсем другой человек. Когда гостил у родителей, я горюшка не знала. Бывало, не удастся грибы продать, подхожу к нему: «Геннадий Никифорович, головная боль измучила, а денег на лекарство нет. Не выручите хотя бы на одну упаковочку цитрамона?» Он понимающе улыбнется и без слов подаст то на пару бутылок пива, то на четвертинку водки. Последний раз отвалил даже на поллитровку «Столицы Сибири».

– Когда это было?

– Не так давно.

– Люба, постарайся вспомнить точнее, – попросил Кухнин.

Борщевская наморщила лоб:

– Один момент… Я хотела помыться в бане у Мамаева на прошлой неделе в субботу, но протрезвевший Федот был не в духе. Пришлось уйти домой немытой. А с Геннадием Никифоровичем случайно повстречалась днем раньше. Значит, было это в пятницу. Число высчитывай сам.

– Выходит, одиннадцатого сентября?

– Одиннадцатого так одиннадцатого. Мне, как прекратили платить пособие по безработице, числа стали до лампочки.

– От какой радости Потехин так щедро тебя одарил?

– В ту пятницу я поздно отправилась на грибную охоту и даже на стопарик не набрала даров природы. Расстроенная пошла до дому и на тропе в лесопосадке встретилась с Геннадием Никифоровичем. Сразу запела о головной боли, а он, не дослушав мой романс, сунул три десятки. Извиняй, мол, спешу на электричку. Не успела очухаться – цепной потехинский Кабсдох навстречу попался. От страха чуть не умерла. Подумалось, что псина меня, как конфетку, схавает. Нет, даже не гавкнул. Промчался во весь опор мимо и скрылся следом за Геннадием Никифоровичем.

– Выстрелы после этого скоро в лесу раздались?

Борщевская замялась:

– Никакой стрельбы не слышала.

– Что-то ты скрываешь. Люба.

– Ничего подобного. Время уже позднее было. Опасаясь, что закроется магазин, я полетела к нему, как стрела, пущенная из лука.

– Не темни.

– Да чтоб мне под первым же фраером круто залететь, не вру!

Кухнин покачал головой:

– Нашла, чем поклясться…

– Не Христа же с Богом попусту звать в свидетели.

– Сегодня утром была в лесопосадке?

– Была.

– Моих ребят там видела?

– Видала.

– А убитую собаку?..

– Тоже видала.

– Значит, пистолет ты подобрала?

– Какой?

– Типа револьвера, – наугад сказал Кухнин.

– На фига он мне сдался… – Борщевская вытянула перед собой дрожащую от постоянных запоев руку. – Глянь, как мандражит… При таком прицеле я из шпалера даже в упор промажу. У меня есть пушка надежнее. Если добрый пистон в нее поставить, через девять месяцев так бабахнет, что закачаешься.

– Прекрати похабщину! Не с корешем базаришь!

– Ты чо, как автобус, завелся с полоборота? Уж и пошутить с тобой нельзя.

– Шутки у тебя, прямо говоря, вульгарные.

– Я пушкинский лицей не посещала. А в исправительно-трудовых колледжах, сам знаешь, благородным манерам не обучают. Там сплошь беспредел.

– Не ссылайся на блатные «университеты». Если не выдашь пистолет добровольно, приглашу понятых и начнем капитальный обыск твоей избы.

– Да хоть заищись! Кроме дохлых мух и пустых бутылок, ничего там не найдешь.

– Как знать. Может, как раз у тебя скрывается тот киллер, который вместе с собакой застрелил Геннадия Потехина.

Люба, расширив и без того большие серые глаза, покрутила указательным пальцем у виска:

– Ты шизанулся?..

– Ну что, будем звать понятых? – строго спросил Кухнин.

– К чему устраивать шмон? Водки у меня всего одна бутылка. На большую компанию не хватит. Давай, Толя, вдвоем уговорим пузырь и располземся по-корефански.

Участковый сурово нахмурился:

– Ох, корефанка, выведешь ты меня из терпения. Мало показалось четырех лет исправительного «колледжа»? Получишь еще года три за незаконное хранение огнестрельного оружия.

– Ты что придумал?.. – Люба растерянно замешкалась. – Не нужна мне огнестрельная железяка. Пошли, так и быть, отдам подобранный в лесопосадке шпалер.

Вместе с участковым Борщевская размашистым шагом направилась к своей усадьбе. Подойдя к покосившейся изгороди, она в сердцах пнула ногой ветхую калитку, и та, хрустнув, отвалилась.

– Все у тебя на соплях держится, – с упреком сказал Кухнин. – Хотя бы чуть-чуть укрепила ворота.

– Они не существительные, а прилагательные. Не нравится, пришел бы да укрепил.

Миновав замусоренный дворик. Люба подошла к избе, выдернула из пробоя с металлической накладкой тонкую щепку, заменявшую навесной замок, и распахнула протяжно заскрипевшую дверь. Следом за хозяйкой Кухнин вошел в избу. Жилище Борщевской представляло собой типичное логово спившихся людей. Железная кровать с замызганной подушкой и ворохом тряпья. Вся в трещинах кирпичная плита. На ней – пустая кастрюлька с алюминиевой ложкой и черный от копоти чайник. На одной из закопченных стен тихо бормотал старенький радиодинамик. На колченогом столе – сваренная в мундире картофелина, переспевший до желтизны большой огурец и пара пластмассовых стаканчиков из-под мороженого. Возле стола – два укрепленных проволокой стула. Над столом, между подслеповатыми окнами без занавесок, был приколот кнопками густо засиженный мухами цветной портрет Брежнева в маршальской форме.

– Где взяла? – указав взглядом на него, спросил Кухнин.

– Злые люди выкинули, а я подобрала. Нельзя такому лапочке гибнуть на свалке, – Люба послала портрету воздушный поцелуй. – Интересный полководец, правда?

– Вместо иконы повесила?

– Когда выпью, поговорить охота, а говорить-то не с кем. Только с маршалом и беседую.

– Ну, и что от него слышишь?

– Помалкивает бровеносец. Сказать ему нечего. Заставил державу горбатиться на вооружение. Наворочали такую уймищу смертельной техники, что револьверы за ненадобностью уже как мусор стали разбрасывать… – Борщевская, нагнувшись, достала из-под кровати пистолет с глушителем на конце удлиненного ствола и небрежно подала его Кухнину. – Держи, гражданин начальник, мою находку и составляй протокол о добровольной выдаче. Не хочу из-за шпалера новый срок мотать.

Не успел участковый как следует осмотреть «находку», в избу вошли Слава Голубев и эксперт-криминалист Тимохина в форме майора милиции. Под запись Борщевская повторила рассказанное Кухнину, не добавив ни одного факта.

Когда юридические формальности были закончены и милицейская компания отправилась в лесопосадку осматривать место происшествия, Люба сразу же сорвала зубами пробку с поллитровки «Столичной». Присев к столу напротив брежневского портрета, трясущейся рукой набулькала полный стаканчик водки и выпила одним махом. Взялась было сдирать кожицу с картофелины, но быстро отложила ее в сторону. Вместо закуски выпила еще половину стаканчика. Минут через пять питейная процедура повторилась в строгой последовательности. Неловко поставленная на стол бутылка начала валиться. Люба мгновенно поймала ее, поставила аккуратно и, погрозив пальцем, рыкнула:

– Стоять!.. Зар-р-раза…

А через час, когда поллитровка опустела, Борщевская откинулась на спинку стула и немигающим взглядом уставилась в портрет. Осуждающе покачав головой с белесыми слипшимися волосами, заговорила:

– Ну, что, маршал?.. Погорели мы с тобой?.. Нет, я – не на мокрухе, а ты – не на скачке. Тебя, лапочка, не только мухота, но и лизавшие твою попочку дружбаны обкакали, как последнего фраера… А я с перепугу, что загребут в ментовку с конфискацией поллитры, раскололась хуже лягавой сучки… – Скрежетнув зубами, Люба зажмурилась и с пьяным надрывом затянула:

 
Вот и верь после этого людям,
Отдалась я ему при луне.
А он взял мои девичьи груди
И узлом завязал на спине…
 

Словно очнувшись, Люба опять уставилась в портрет:

– Извини, бровеносец, не хмурься… Это я шучу. Или тебе не нравится, что выпиваю в одиночку?.. Каюсь, батюшка, грешна… Почему пью?.. Потому, что малолеткой сосала изобретенную твоей кодлой гнилушку с красивыми названиями… «Золотая осень», «Солнцедар»… Как вспомню, так вздрогну… Тьфу, гадость!.. Маршал, ты помнишь тот Ванинский порт?.. Ах, нет, ты за колючей проволокой не сидел. А я четыре цветущих года прослужила во внутренних войсках, которые внутри зоны сидят. Ничего там хорошего нет… И участковый Кухнин, чтоб ему ни разу в жизни не опохмелиться, хочет снова меня утыркать на три зимы и три лета… Вот менту ретивому!.. – Люба резко показала портрету кукиш. – Хрена с два он теперь из меня вытянет, что знаю… Хватит и того, что сдуру ляпнула… Ну, зачем я сказала о встрече с Геннадием Никифорычем перед самой стрельбой?.. Теперь с моей подачи менты повяжут щедрого мужика за убийство… Интересно, куда он затырил мордоворота в омоновском прикиде?.. Никифорыч мировецкий мужик, а сучка заложила его ментам. Ну, кто я после этого?.. Эх, курва!..

Борщевская наотмашь сбила со стола пустую бутылку. Тупо посмотрела на разлетевшиеся со звоном по полу осколки стекла и, навалившись грудью на стол, зарыдала в пьяной истерике.

Глава VIII

Небольшой бревенчатый домик Федота Мамаева на Лесопосадочной улице загорелся безветренным утром на рассвете. Еще не выспавшиеся соседи увидели пожар после того, как частыми, будто автоматными, очередями затрещала раскаленная пламенем шиферная крыша. Кто-то тут же позвонил в районную пожарку. Другие, из ближних от пожара домов, заметались в панике, опасаясь, как бы разлетающиеся вместе с кусками «стреляющего» шифера головешки не подпалили их усадьбы. Жильцы дальних домов – кто с ведром, кто с топором – со всех ног кинулись на помощь погорельцу. Нашлись, как водится, и такие, кто прибежал поглазеть со стороны и воскликнуть: «Ух, елки-палки, здорово пластает!» В суете да толчее чуть не затоптали хозяина горящего дома.

Федот Мамаев – в перепачканной сажей майке и в черных трусах до колен – съежившись, сидел на траве под забором и, напрягая на худой шее бугристые жилы, срывающимся пьяным тенорком голосил:

 
Догорай, гори моя лучи-и-ина,
До… догорю-ю-ю с тобой и я…
 

Завывая зычными сиренами и сверкая частыми проблесками фиолетовых мигалок, одна за другой подкатили две пожарные машины. Приехавшие пожарники в мешковатых брезентовых робах и в солдатских касках на бегу раскатали длинные шланги. Тотчас загудели включенные помпы. Мощные струи шипящей воды, с трескучими щелчками рвущейся из брандспойтов, обрушились на пылающую крышу и смрадно дымящиеся стены дома. К темно-синему небу с поблекшими от зарева пожара крапинками звезд поползли пухлые клубы пара, перемешанного с черной копотью дыма. Начальник пожарной команды обратился к толпе:

– Где хозяин горящей избы?

Пожилая женщина показала на «голосившего» Федота Мамаева:

– Вон, под забором, сидит. Залил старый дурень глаза водкой и отпевает свое жилище.

Начальник подбежал к Федоту, наклонился над ним и, пересиливая гул моторов, громко спросил:

– Люди в избе есть?!

Старик, словно поперхнувшись, оборвал песню, несколько раз икнул и уставился снизу вверх обезумевшим пьяным взглядом.

– В избе люди есть?! – повторил начальник вопрос.

Мамаев вместо ответа, будто глухонемой, промычал что-то несвязное.

– Должны быть там люди! – послышался молодой голос из толпы. – По ночам в хате деда Федота функционировал клуб сексуальных интересов.

Начальник команды сунулся было в распахнутую дверь, из которой валил густой дым, но тут же выскочил обратно. Для внутреннего осмотра жилья быстро снарядили четырех пожарных бойцов. Чтобы не задохнуться от дыма, пожарники натянули противогазы и друг за другом на ощупь вошли в избу. Вернулись они довольно быстро, волоча за собой два безжизненных тела: рослого босого мужчины в обгоревшем местами камуфляже и невысокой плотного телосложения женщины в перепачканном сажей джинсовом костюме. Почерневшие лица у трупов были закопчены так, что не представлялось возможности не только опознать потерпевших, но даже и определить их возраст.

– Это кто такие?! – спросил начальник пожарной команды сидевшего по-прежнему под забором Федота Мамаева.

Вместо ответа старик обхватил ладонями всклокоченную седую голову и с надрывом заголосил:

 
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет…
 

Прибежавший к месту пожара участковый Кухнин, присев перед стариком на корточки, стал допытываться у Мамаева, что за люди находились в его доме, но Федот, будто ничего не слыша и не видя, продолжал тянуть заунывную песню:

 
Вот умру на чужбине, похоронят меня.
И родные не узнают, где могилка моя…
 

Потеряв всякую надежду выяснить у обезумевшего пьяного вдрызг старика хоть что-то, Кухнин по рации из пожарной машины связался с дежурным райотдела милиции и вызвал следственно-оперативную группу. К приезду оперативников во главе с прокурором Бирюковым пожар был потушен. От мамаевского жилища остались лишь обуглившиеся черные стены. Под лучами только что взошедшего солнца они струились жидкими полосками сизоватого дыма, словно залитый грозовым ливнем большой костер. С появлением оперативной машины милиции толпа глазевших на пожар стала быстро редеть. Увидев среди уходивших торопливо петляющую пьяной походкой Любу-кэгэбэшницу, Кухнин окликнул ее:

– Люба, постой!

– Стою, хоть дой, – оглянувшись, быстро ответила Борщевская и, покачиваясь, остановилась.

– Как ты в такую рань успела опохмелиться на другой бок? – подойдя к ней, удивленно спросил участковый.

– Еще не перевернулась с того боку, – пьяно ответила Люба. После душевного разговора с тобой круто переборщила. Поллитровку разом оху… пардон, оприходовала, значит.

– А здесь как оказалась?

– Как все другие. Прихиляла на пожарную тусовку.

– Разве, «переборщив», ты не спала?

– Дрыхла без задних ног, да тут под утро такая автоматная пальба началась, что и мертвый мог проснуться. Мне спьяна стукнуло: «Твою мать! Чеченская банда хватает в заложники Федота Мамаева!» Хиляла выручать земляка, а оказалась на пожарище.

– Не ты ли, случайно, этот пожар устроила?

Люба мутным взглядом уставилась Кухнину в глаза:

– Во козу придумал!.. На какую плешь мне такой грандиозный костер?..

– Мало ли какой бред стукнет в пьяную голову.

– Моя голова не Дом правительства, где постоянно возникают бредовые идеи. У меня серьезных забот хватает.

– Каких?

– Вот таких… Где урвать недостающий рубль и куда скорей сходить за водкой.

– Может, и к Мамаеву ты приходила за недостающим рублем?

– Нашел банкира! Федот гужевался летом за счет активного бледохода. А теперь прикрыл свой секс-шоп.

– Где же он сегодня ночью набрался до полной невменяемости?

– К вечеру станет вменяемым. Тогда и спроси у самого, где вороне Бог послал кусочек сыра.

– А что за люди в его доме погибли, не знаешь?

– Я не всезнайка. И вообще, чего ты второй день подряд не даешь мне прохода? В дармовые сексоты хочешь сблатовать? Не выйдет! За информацию надо платить. Жалею, что вчера раскололась перед тобой задарма. Больше не привязывайся. Ничего не скажу! Гуд монинг, бэби! – впопыхах выпалила Люба и пьяной рысью устремилась к своей избушке.

Участковый вернулся к вяло дымившемуся пепелищу. Начальник пожарной команды дотошно осматривал электропроводку на задымленных, уцелевших от огня стенах. Слава Голубев и эксперт-криминалист Тимохина в присутствии понятых, отыскивая улики, сосредоточенно рылись в залитых водой головешках. Вместе с ними работали пожарники. Следователь Лимакин с судебно-медицинским экспертом Борисом Медниковым осматривали потерпевших. Прокурор Бирюков пытался разговорить Федота Мамаева. Старик был настолько пьян, что казалось невероятным, как он смог выбраться из горящего дома без посторонней помощи. Чтобы привести его в чувство, пришлось вызвать спецмашину медвытрезвителя. Когда подъехал закрытый фургон с зарешеченным небольшим оконцем, Мамаев даже с помощью Кухнина не смог держаться на ногах, которые подкашивались будто ватные. Недолго раздумывая, участковый поднял старика на руки и словно ребенка уложил на пол фургона. Федот принял это безропотно. Свернувшись калачиком на боку, он сразу затянул прерванное пение:

 
На мою на могилку уж никто не придет,
Только раннею весною соловей запоет…
 

– Запоет и засвищет, – хмуро сказал судмедэксперт, стаскивая с рук резиновые перчатки, и обратился к Бирюкову: – Потерпевших можно отправлять в морг. Причину летального исхода определю при вскрытии.

– Сейчас ничего не скажешь? – спросил Бирюков.

– Устанавливать диагноз по внешнему виду рискованно, – Медников усмехнулся. – Был случай, когда лечили мужика от желтухи, а оказалось, что он японец.

– Телесных повреждений на трупах нет?

– Есть вроде бы пулевые радения, но с ними надо разбираться детально. Все запеклось и в саже.

Бирюков повернулся к следователю:

– В карманах потерпевших что обнаружено?

Лимакин показал пистолетную обойму полную боевых патронов и обгоревшую по углам пачку денег:

– У мужчины – боезапас и три тысячи рублей. У женщины в кармашке джинсов – всего одна пятидесятирублевая купюра да носовой платочек. Никаких документов ни у кого из них нет.

– Мужчина по комплекции смахивает на Руслана Мамаева – младшего сына хозяина сгоревшей избы, – сказал участковый Кухнин. – Но утверждать, что это именно он, не могу. Насколько знаю, Руслан с позапрошлого года, после похорон матери, ни разу у отца не появлялся. Кстати, и сам старик постоянно мне жаловался, что сыновья совсем его забыли.

– А женщина никого тебе не напоминает? – спросил Бирюков.

– Нет, кажется, никогда ее не видел.

Подошедший Слава Голубев показал закопченную небольшую гильзу:

– Посмотри, Антон Игнатьич, что мы нашли. Явно от макаровского пистолета.

– Гильз должно быть больше, – сказал судмедэксперт. – По моим предположениям, в каждом трупе по две дырки огнестрельного характера.

– Ты, Боря, взял бы да помог искать, – стараясь разрядить гнетущую обстановку, обратился к нему Голубев.

– Трудолюбивым Бог помогает, – буркнул в ответ Медников.

После отъезда вытрезвительской машины, в которой вместе с пьяным Федотом Мамаевым в сопровождении судмедэксперта попутно отправили на экспертизу тела потерпевших, опергруппа провела на месте происшествия большую половину дня. За это время удалось отыскать еще одну пистолетную гильзу.

Убогое хозяйство погорельца состояло из пустующего хлева с дырявой крышей да небольшой баньки. Судя по скомканной постели, лежавшей на щелеватом банном полу, пустой поллитровке с зеленой наклейкой «Водка Кудряшовская», рубахе, штанам и стоптанным ботинкам Мамаева, в ночь, когда случился пожар, старик находился в бане и только благодаря этому не сгорел в собственном доме.