Текст книги "Игра в жмурики"

Автор книги: Михаил Волохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Аркадий. Падляра ты! Я не представляю, как такой падлярой стать можно. Падла. Воспитывали тебя родители.

Феликс. Ненавижу я своих родителей.

Аркадий. Ну я бы, блядь, тоже ненавидел своих родителей за такое воспитание. Они у тебя случайно не оба-то кагебисты?

Феликс. В точку попал, Аркашка.

Аркадий. Блядь, тебе и повезло, друг. Ну а чем они конкретно занимались-то? В КГБ много профессий. Людей, на хуй, грохали?

Феликс. Отец за кордоном людей грохал; мать здесь, в Москве, у дипломатов в постелях тайны выебывала.

Аркадий. Ни хуя себе. Откровенно тебе, брат, и подвезло с родичами.

Феликс. А я вот, на хуй, распиздяй распиздяевич. Всю жизнь антисовейскую литературу ксерокопирую да спекулирую. А пишу вообще хуй знает что. Нет определения в этом ебаиом литературоведении. Поэма. Библия современная, сука, про Иова да Христа расейских. Что там дальше за Христом, знаешь?

Аркадий. Ни хуя не знаю.

Феликс. Расея-мать, – ебать тебя некому. Сына министра какого давно б уж под сибирский душ спровадили закаляться. А генералу КГБ, который всю жизнь за кордоном людей шпокал, хуй кто слово сказать посмеет за сынишку гордого – что хочу, то и ворочу. С фирмой валютной повязан. СП. Совместное предприятие или союз педерастов – в том смысле, кто кого быстрее выебет. С тобой я еще галантерейно поступил, Аркашка. Разве так уж плохо убить продажную гниду?

Аркадий. Я его не как гниду убивал. Как человека. Как трус. А ты бы как поступил на моем месте?

Феликс. Как ты. К сожаленью ли, к счастью. Себе ксиву калякал, а конверт тебе бросил. Себе б хуевую малявку состряпал, с тобой бы не сработало. Живем поя одним серпом и молотом – души подравнялись.

Аркадий. Жениться тебе надо было, Феликс, детей иметь может, тоща такой хуйней не занимался бы.

Феликс. В этой оградке детей рожать, чтоб им также плохо было? Мой хуй в пизду за это не воткнется, Аркашка.

Аркадий. Мой воткнулся, у мозгов как-то не консультировался, не знаю.

Феликс. Так это ж счастье, мальчик, когда хуй отдельно от мозгов жизнь-то сотворяет!

Аркадий. Ну тебе надо было жениться попробывать. Твой хуй, может, тоже по своей дороге пошел бы.

Феликс. На лярве, как моя мать, жениться?

Аркадий. Да нет – по любви.

Феликс. Любовь я свою убил, Аркашка.

Аркадий. Как это ты убил свою любовь, Феликс?

Феликс. Изячно.

Аркадий. Что? Ну расскажи.

Феликс. Этого я никому не рассказываю.

Аркадий. Ну мне-то расскажи.

Феликс. А почему для тебя я должен делать исключение?

Аркадий. Для меня ты уже сделал одно исключение. Ну расскажи. Может, полегче станет. Мне.

Пауза.

Феликс. Имеющий уши – пусть слышит. Задание я такое выполнял. Надо было за кордоном влюбиться в одну девочку евреечку. Жениться на ней. Отец у этой девочки, эмигрант наш политический, приносил большой вред нашей Совдепии. Мне двадцать пять лет было. Только МВТУ кончил. А с КГБ на втором курсе в ладошки играл. Разведчик, романтика, ебенать. фильмы наши про разведчиков видел?

Аркадий. Ну-ну.

Феликс. Ни хуя общего с тем, что делать надо. Член-то мой на прочность, чтоб проебать эту евреечку, две недели проверяли различными способами. Тянешь телку, а за шторкой человек считает, сколько я ей палок кинул. Двенадцать за ночь. Три первых – не вынимая.

Аркадий. Гигант.

Феликс. Забросили меня в Лондон через третью страну. С евреечкой свели в ресторане. Ей двадцать лет было. Катрин. Да вот ее фотокарточка. (Показывает Аркадию фотокарточку.)

Аркадий. Красивая. Сразу видно, не наша.

Феликс. Чисто, суки, в ресторане сработали. В Кембридже она училась. И я попал в Кембридж на стажировку. А в банке у меня миллионы наследные. Чисто. А по-английски квакать мать меня еще с детства натаскивала. Спецшкола по ее настоянию. Будто в воду глядела, как мне это все пригодится. Влюбилась в меня Катрин, безумно влюбилась. Вопросов никаких не задавала – просто любила и все. А на каникулах повезла меня в одну приграничную страну азиатскую к отцу на виллу – знакомить. И в первую же ночь, на хуй, я их всех там, божих одуванчиков, и приголубил – ножом беззвучно. Восемь человек там на вилле было – всех ножом по глотке, чтобы никаких свидетелей. Понимаешь? И ее – свою любовь – тоже. Ее последнюю. В сердце ее. Она даже и не проснулась. Она даже и не знает, что это я ее. Во сне умерла. Счастливая. Любил ее Бог. Свидетельствую – любил. А потом я через границу ушел той же ночью. Шестьдесят километров за ночь ногами прохуячил. На нашей зоне меня встречали. До минут операция была расписана. Мне звание сразу до капитана подняли. Вот так и пришлось восемь человек из-за одного врага народа приканапыжить. Его жену, стариков, мою любимую и то, что у нее в животике начинало шевелиться – мое что-то!!! (Плачет.)

Аркадий. Ну успокойся, Феликс, успокойся, Феликс.

Феликс. Спокоен, на хуй, солдат Родины. Спокоен, Аркашка. А сейчас читаю вот в газетах – ее отец реабилитирован посмертно. А что его КГБ, лично я прирезал, не пишут. А пишут, что его цэрэушники свои же кончили. Вчера годовщина была как раз той ночи петуха красного. И отметил вот я этот день знаменательный тем, что этого гебиста начинающего чужими руками приделал – их школа. Злом зла не одолеешь – с Толстым согласен. Но жизнь эта наша совейская все законы человеческие порушила и похерила. Так что. (Пауза.) И поэму я пишу о том, как Катрин помогла мне своей любовью сучье задание совейское исполнить, за которое я капитана хапнул; о том, какой мудак я был, что с ней там не остался. Жажда подвига?! Любовь к этой пересоленой совейской Расее?! Идеология с детства в мозгах, в душе, в хуе?! Почему так? Почему в таком мазохизме все так?! КГБ я тогда зассал – как ты сейчас любера. А любовь настоящая – штука такая – с годами не проходит, а усиливается.

Аркадий. Как я тебя понимаю, Феликс. Я так тебя понимаю. Как там за кордоном, жизнь, небось красивая?

Феликс. Красивая. А в Россию все равно хочется. Хотя бы умереть. На своей земле. В своем дерьме.

Аркадий. Да. А, Феликс, скажи, ты там чернявенькую за бугром не пробовал? Ну между делом. Было ж, наверно, время-то. Там на улице они стоят. Часочек по всей программе – и ты свободен. Ну можешь не отвечать. Я понимаю. Такая любовь трагическая. Просто у меня мечта такая – чернявенькую попробовать. Те, говорят, подмахивают, как в джазе поют.

Феликс. Тебе про любовь, а ты про гвоздь у негра в жопе.

Аркадий. Ну прости, Феликс. Я же сказал – ты можешь не отвечать. Я понимаю – такая биография. Не каждому испытать обломится, на хуй. Ну а дальше что, есть продолжение?

Феликс. Дальше. Дальше я перестал спать днем и ночью. Попал в больницу эту больницу, и вскрыл себе вены в ванной.

Аркадий. Что? Когда? Что ты опять хуйню-то заливаешь?

Феликс. Еще до того, как моя жена умерла от сифилиса, но после уже как сын мой после МВТУ в писатели подался. Только ему, родному, я во всем исповедовался. Произвели мои рассказы устные на него впечатление и пошел в писатели. Вохром сначала работал, теперь вот пожарником больничным, чтоб иметь время свободное, с народом общение. В его смену, ночью, вены-то я себе. Так оно приятственней, когда родная твоя кровинушка тебя до дуборезки катит да своими ручонками теплыми в холодильник закладывает. Спасибо, что простил меня мой сынишка перед смертью. А я его судьбу писательскую проклял – да так и не простил его за это желание быть писателем.

Аркадий. Это твой отец был тогда в ту смену – тот генерал с венами?

Феликс. Отец.

Аркадий. А почему фамилия у него была не Поливайлов? Я помню.

Феликс. Да потому, что профессия, еб твою мать, такая, специальность – всю жизнь людей резать под чужими фамилиями.

Аркадий. Я помню – ты очень плохим был в ту ночь, Эдмундович, очень плохим. А в следующую смену ты отгул взял. А никому не сказал, что отца хоронишь, что отец твой тоща здесь был с венами.

Феликс. Так это только мое дело, Аркадий. Мое и Бога.

Аркадий. Про все это ты поэму свою пишешь?

Феликс. Про все.

Аркадий. Я бы напечатал твою поэму, Феликс, дочурками клянусь – напечатал бы.

Феликс. За это спасибо, Аркашка.

Аркадий. Да нет, мощный сюжетик, жизненный. Когда писатель про все свое пишет, оно верное искусство получается, без наклепа. А про меня, про всю эту хуйню, что ты со мной сделал, тоже напишешь?

Феликс. Да написал давно, хохол, теорию. Сейчас этап, блядь, был практический.

Аркадий. Мастачно, сука, работаешь.

Феликс. Мастачно.

Аркадий. Нуа хочешь, я тебе сам один сюжетик жизненный, очень, ты знаешь, такой теоретический подарю? Может, какой отдельной главой в поэмку вставишь, ну коли и про меня пишешь.

Феликс. Валяй сюжетик жизненный – войдешь в литературу.

Аркадий. Это когда я в Куйбышеве фургоны гонял. Там же у нас как работа происходит. Гонишь фургон по трассе, ну а где-нибудь на обочине обязательно стоит девушка – голосует. Ну это она для видухи голосует – ей поблюбиться хотца – шалашовки дорожные.

Феликс. Слышал.

Аркадий. Ну вот. Ехал я как-то раз. Вижу, стоит на обочине деваха голосует. Миленькая, молоденькая такая целочка. Ну я ее подобрал. Разговорились. Пятнадцать лет ей, сказала, восьмой класс. Ну тормознулись. Пикник сделали. Поцеловались. Грудя ее молочные проанализировал. Ну и вроде-то рукой-то к ней в трусы полез. И уже пальцами целочку-то ее, уже волосатенькую-то, нащупал. И тут меня точно бревном по голове пронзило. Да ведь девочка она нецелованная, первый раз на дорогу вышла. Я первый бычара, с которого она начать решилась, – так вышло. И я вытащил руку-то из трусов ее. И веришь – не стал я чистоту трогать, Феликс. Отпустил с Богом девочку. Я ей так сказал: кто тебя полюбит и кого ты полюбишь, с тем и блюбись, дорогая. А хуй, ёб твою, ломом стоял, блядь, железным. Погодя-то я хуй оторочил, конечно, в кабине. Спермы, сука, со стакан граненый вышло. Ну это она мне, правда, целочка, отдрочила. Попросил я ее вежливо. Первый раз в ручейках хуй держала, сука. Ну ручонками не страшно. Это не в пизду ебать. Бля, никогда столько спермы за один раз не выходило, сука. А целочку ее молочную с Богом отпустил. Веришь?

Феликс. Жалко, что никто не стоял рядом и не мерил, сколько спермы тогда из тебя вышло – в книгу рекордов Гиннеса попасть бы смог. Да и для гебешников хуй твой ломовой – находка.

Аркадий. Тебе, как человеку, душу свою открываешь.

Феликс. Да не серчай, хохляндия. Спасибо за сюжетик. Да больно прост он для поэмы.

Аркадий. Хочешь посложнее?

Феликс. Валяй.

Аркадий. Ну напиши тогда так – что я оставил сначала эту целочку молочную на дороге, а потом вернулся, выебал, изнасиловал, бутылку ей в жопу, суке, всадил для смаку садистического, травы в рот, земли напхал, да и оставил ее, блядь, под кустом подыхать! А хуй-ли, блядь – решила блядством заниматься, я ей и представил, шалаве, чем это все баловство кончается. Не я – другой бы так с ней покончил. Напиши так. Немножко получше сюжетик для твоей поэмки?

Феликс. Да, можно главу состряпать. Так оно на самом деле было?

Аркадий. Что было, то сплыло. Я тебе сюжетик предлагаю, а как было, на хуй, одному Богу известно.

Феликс. Стало быть ты, хохол, еще и целошник мокрушный. Друзья мы с тобой по любови несчастной – любёвники, может статься. Только ты вот семьей потом обзавелся, а я не смог перешагнуть.

Аркадий. У тебя искусство зато есть, куда ты свою гниль сливаешь. Слей мою гниль в свою поэмку-то – гениальная поэмка состряпается. Тугриков заработаешь – всех баб в Совке переебёшь.

Феликс. На гениальных поэмках, хохол, тугриков не зарабатывают. Уж моя-то поэмка куда гениальная – хуй пропечатаешь.

Аркадий. В искусстве, чтобы пробиться, надо гомиком быть, евреем или к масонской ложе принадлежать. Я знаю. Ты говорил.

Феликс. Ну вот гомик я, ну еврей, ну членюсь в массонской ложе. Цензура, Аркаша, гебешная, сука-подлянка, холодное животное, костыли ломает, яйца бьет – ей по хую твое гомоевромасонство. ЦРУ разве только мою поэму купит.

Аркадий. Ну продай ЦРУ.

Феликс. Да уж продал.

Аркадий. Продал?

Феликс. А долго-ли умеючи? И поэму продал, и сам, в пизду, продался.

Аркадий. Сука. Молодец, – толково. Ты не ссы, Феликс, я тебя не сдам гебистам. После всего того, что ты мне тут рассказал, я тебя не продам гебистам. Я зауважал, Эдмундович, твою душу прокаленную. А там какой валютой в ЦРУ платят?

Феликс. Долларами.

Аркадий. Толково. А доллар сейчас один к пятнадцати идет?

Феликс. Один к двадцати.

Аркадий. Блядь, толково, сука. Хуй ли на наши фантики сейчас купишь-то? Толково.

Феликс. Хочешь в ЦРУ работать? Могу, на хуй, устроить по блату.

Аркадий. Да ладно, спасибо, на хуй. В КГБ ты меня уже устраивал по блату.

Феликс. Дело хозяйское.

Аркадий. А ЦРУ тебе или твоему батане тоже доку ментик какой выдало удобненький, что вы на них работаете?

Феликс. А достаешь ты своей бюрократически-канцелярской оскорбительностью, хохляндия. Тебе не кажется? Если ты в Союзе на ЦРУ работаешь, ЦРУ тебе документиков удобненьких не выдает. И доллары тебе на руки не дают – все в швейцарский банк идет. Все-то ты, хохол совейский, документикам веришь. Ты че, мозгов моих уникальных еврейских не чуйствуешь, которых даже член мой слушается. Долларов сраных мои мозги, что ль, не стоят?

Аркадий. Да я бы платил, на хуй.

Феликс. Еб твою мать. Если хочешь в ЦРУ работать, должен знать, что на западе такой принцип – верить честному человеческому слову.

Аркадий. Ну такой принцип мне толково – подходит.

Феликс. Ты, хохол, сам прикинь своими хохлямундскими мозгишками: для кого я, еврей, масон, гомик, стал бы писать ночами эту губящую здоровье, рисковую для жизни антигебешную поэму?

Аркадий. Ну для ЦРУ, разумеется.

Феликс. Кто меня членом масонской ложи сделал, по чьему заданию я в этой ебаной гебешной клинике пожарником ишачу?

Аркадий. По цэрэушяому, естественно.

Феликс. Хохол, ебать тебя не переебать. Жалко, что ты кальки секретные доставать не умеешь, а то бы я тебя сразу в ЦРУ устроил. Хули ты образования не получил высшего технического, чукча? Устроили бы сейчас тебя в секретное НИИ. Знаешь, какие башли заколачивал бы долларами!

Аркадий. Да вот как-то не увразумили меня мои родичи получить высшее техническое.

Феликс. Не увразумили. Сам виноват. Все ему няньки нужны.

Аркадий. Но ты ведь тоже в секретном НИИ не работаешь, а хотя МВТУ кончил. Мы с тобой здесь в этой гебешной ложе на почти равнозначной технической должности числимся. Я по воротам специалист, ты – по огнетушителям углекислотным. Я даже член пожарной бригады, как ты, мне за это три дня к отпуску прибавляют.

Феликс. Я и мекаю, какую тебе здесь операцию провернуть, хохляндия.

Аркадий. Ну давай я, на хуй, эту больницу подлянскую, к ебеням, подожгу.

Феликс. Блядь, радикально. Понимаешь, хорошие люди погибнут: врачи, медсестрички стерильные. Больница не виновата.

Аркадий. Ну а вот что ты тут по заданию ЦРУ делаешь? Я понимаю, что писать здесь, хоть и антигебешную поэму, для ЦРУ мало.

Феликс. Ни хуя себе мало. Я душеведчески оперативно проникаю здесь в современные гебистские души и литературно, художественно их обрисовываю. Я ж, блядь, психолог-то скальпельный, еб твою мать.

Аркадий. Я тоже так хочу.

Феликс. Ну, блядь, Аркаш, ты ж ведь не писатель, не медвежатник душ-то человеческих. Хотеть не запрещается.

Аркадий. Блядь. Ну а тогда что я могу здесь делать? У тебя есть насчет меня какая завалящаяся мыслишка-то? Ну ты ж еврей, ну роди мыслишку-то для украинского товарища, ну, пожалуйста.

Феликс. А ты не торопи, на хуй, украинский товарищ. Всякая мыслишка хорошая естественным ходом должна на свет божий рождаться.

Аркадий. Неужели в ЦРУ никакой другой работы нет, как только кальки доставать?

Феликс. Да работы до хуя разнокалиберной. Посредником можно быть, связистом, стукачом.

Аркадий. Блядь, Феликс, я такой стукач, на хуй!

Феликс. Может, убрать там кого понадобится при случае, гебиста какого блондастого.

Аркадий. Во! Я-то уже и щелкнул этого рыжего, носастого!

Феликс. Еврея?

Аркадий. Не еврея, а гебиста – я ж его это, ты там в ЦРУ-то доложи, что это я его утрамбовал. Доложишь?

Феликс. Теперь понимаешь, на хуй, Аркашка, как я далеко безгранично прозревал-то в отношении твоего трамплинчика-то козырного, сучка ты неблагодарная?

Аркадий. Да ну спасибушки тебе за трамплинчик козырной, Эдмундович. Ну вижу, что хлопочешь-то. Поклон тебе до земли русской лбом бью. Ну роди ты, Бога ради, что-нибудь еще для меня, еврейское кучеряшечное, – ну, пожалуйста. По гроб жизни лобызать буду.

Феликс. Ну не торопи ты меня, Аркаша. Ну право же – никакого благородства терпеливого дворянского в твоей холопьей душенке не наблюдается.

Аркадий. Ну прости, Христа ради, Феликс. Ну чуточку-то я смогу обтерпеться? Прости холопа украинского. А ты скажи мне только, холопу украинскому, там в ЦРУ четко платят – без наеба?

Феликс. В ЦРУ без наеба платят, хохлямундия – охуительно до хуя и четко.

Аркадий. Ну а звания там тоже четко дают?

Феликс. Ну что за вопросы.

Аркадий. На ЦРУ я согласен жизнь положить. Понял? Согласен.

Феликс. Но чтобы у нас жизнь положить, Аркаша, надо быть еще демократичным человеком. Ты вот сам себя считаешь демократичным человеком или ты себя не считаешь демократичным человеком?

Аркадий. Ну думаю, что с этим у меня все в ажуре-абажуре. А это в каком смысле? Что это такое?

Феликс. Ну вот. ты, например, за многопартийную систему или...

Аркадий. (Прерывает.) Я за многопартийную систему!

Феликс. Четко отвечаешь. А вот ты, на хуй, за коммунизм или за капитализм?

Аркадий. За капитализм.

Феликс. Ну хуй ли, четко, шельма, соображаешь. Подкован политически. Ну а что в результате борьбы выживет – капитализм или коммунизм? За кем победа?

Аркадий. За капитализмом.

Феликс. Ну а почему?

Аркадий. Хуй его знает – жопой чую. Капитализм – это коммунизм без переходного периода – социализма.

Феликс. Ни хуя себе пернул. Откуда знаешь?

Аркадий. Ну я с умным человеком на работе общаюсь или с долбоёбом?

Феликс. Да тебе, великоруссия, и цитатник уже издавать пора.

Аркадий. Всему свое время, Феликс Феликсович. Может, в Америке действительно оценят. Была б моя воля, на хуй, я б давно уже все это ёбаное Политбюро в Кащенку отправил на перелечение. А потом куда-нибудь в Париж, в клошары, сука, годика на полтора в картонных коробках поночевать на улице. А уж только потом я им власть какую доверил. Ну ведь ёбнутое у нас Политбюро, Эдмундович – это ж ведь усраться не высраться, под какими хануриками мы в хомуте процветаем. Ведь переусраться же, на хуй: туалетной бумаги нет, чтоб жопу обтереть от сранья, сука, этого социалистического.

Феликс. Вот так бы, моська, и надо тявкать почаще.

Аркадий. Да уж каждый день сам с собой по тыще раз тявкаю. Куда уж чаще. А, слушай, если нас гебисты за жопу схватят, это уж наверняка нам вышка. А? Я готов, на хуй, за правое дело!

Феликс. Тебе вышка. Мне нет.

Аркадий. Это почему мне вышка, а тебе нет?

Феликс. Ну гебисты знают, что я на ЦРУ работаю.

Аркадий. Ни хуя себе. А ЦРУ знает, что ты продаешь ЦРУ гебистам?

Феликс. Все, на хуй, давно все знают.

Аркадий. Блядь, в пизду, сука, туши свет. Тебе не позавидуешь.

Феликс. Все о'кей. Я канал общения между ЦРУ и КГБ. Должны же две солидные организации иметь канал общения. Сейчас какая обстановка в мире? СССР и США друг другу протягивают руки.

Аркадий. Ну да. А тебе что и в ЦРУ ив КГБ деньги начисляют?

Феликс. Ну естественно – по совместительству же ишачу.

Аркадий. Те валютой, а эти рублями?

Феликс. Те валютой, а эти рублями.

Аркадий. Ну, сука, так евреи только могут устраиваться. Ни хуя не верю.

Феликс. Ну это меня как-то меньше всего сношает.

Аркадий. Я бы тоже так хотел.

Феликс. Шустрый, блядь, хохол – ты сразу всего много хочешь, как еврей.

Аркадий. Да нет, не сразу, не как еврей, я могу начать со скромной очень должности и задания.

Феликс. Ну а где ты хочешь начать – в ЦРУ или в КГБ?

Аркадий. В ЦРУ.

Феликс. Быстро ответил – без продуманного лицемерия.

Аркадий. Ну что Бог на душу положил, то и ответил.

Феликс. Хорошо, хохол, очень хорошо. Я вот о чем еще думаю-то. Чтоб в ЦРУ-то работать, оно и евреем быть не мешало бы.

Аркадий. Евреем?

Феликс. Для ЦРУ это гениальный трамплин, хохля.

Аркадий. Хуй те на. Я не похож на еврея. Посмотри внимательно.

Феликс. А ну-ка встань на свет. Так, в профиль – носяра, вроде, горбатится. И лобяра дубовый – выдающийся.

Аркадий. Да лобярой дверь прошибить могу.

Феликс. Это не надо.

Аркадий. А что надо? Нос у меня от драки перегорбился. Догадаются? Чего, совсем я не похож на еврея? Ну имя-то у меня – Аркаша – самое что ни на есть еврейское имечко. Сам же говорил. А что фамилия у меня русская, так у многих евреев такие дела. Как вот у тебя.

Феликс. Отвыкай пальцем на других показывать! Ты внутренне чувствуешь, что ты жиденок?

Аркадий. Да все нутро мое, блядь, жидовское, ну, Эдмундович! Ну ничего в жизни мне так больше не хотелось, как быть евреем! Ну по Марксу ведь живем. Знаешь, как меня мозговые извилины еврейские распирают?! Ну так распирают! Ты им скажи в ЦРУ, что я еврей, а я докажу делом – ты не боись. Ну я-то евреев за то ненавижу, что сам вот евреем на свет божий не уродился. Ну, Эдмундович, ну сделай с меня еврея, ну всю жизнь пятки лизать буду! (Становится на колени.) Ты им скажи только, что я самый матерый еврей блондастый. Скажешь?

Феликс. Ну попытаемся помочь, хохлушка. Попытаемся, ты мой коленопреклоненный супостат.

Аркадий. Спасибо, Феликсович. Спасибушки, родненький ты мой, Феликсович.

Феликс. Да не за что, хохля, дело житейское – сочтемся. Ты мне вот что скажи: перепихиваться с мужиками ты могешь?

Аркадий. Пи... пидарасничать?

Феликс. Пидарасничать.

Аркадий. Ну не пробовал. А это надо тоже?

Феликс. Ёкалэмэнэ – разведчик всё должен уметь делать, тем более американский. Ты ж, еврей, хочешь стать ЦРУ – американским разведчиком!

Аркадий. Ну может и попробую, может и смогу пи.. пидарасничать.

Феликс. Да не серь, хохол, это не страшно, это приятно. А чтоб спидом не заболеть – гондоны имеются. Вот видишь? (Достает из кармана пачку презервативов.)

Аркадий. (Читает.) Гондонос. По западному написано. Импортные.

Феликс. Штатовские, на хуй. И масло вон имеется растительное с пищеблока. (Кивает на бутылку масла, которое стоит на подоконнике.) Смазанному хую оно проворней двигаться перпетумом мобиле.

Аркадий. (Берет бутылку масла.) Да, сука, свеженькое масло, подсолнечное. Клавка, на хуй, отлила для яичек, чтоб поджарить.

Феликс. Поджарим, Аркашка, яички, все поджарим. В воду Клавка глядела наш человек. У меня и колготки есть еще шелковые, с рисунком сексуальным. Вот. (Достает из сумки две пары колготок.) Для тебя и для меня. (Дает Аркадию одни колготки.)

Аркадий. (Нюхает колготки.) Такой запах штатовский.

Феликс. (Кладет на плечо Аркадия руку.) Я одного мальчика знал штатовского, он знаешь, как ебался – коммунизм, на хуй, без переходного периода социализма.

Аркадий. Ух ты.

Феликс. Мечта поэта, твою колбаску. Ты, значит, так, раздеваешься. (Начинает раздеваться.) Он, естественно, тоже, так, раздевается. Раздевайся, блядь.

Феликс и Аркадий раздеваются. Феликс остается в плавках, Аркадий в семейных трусах. Феликс одевает колготки. Аркадий, глядя на него, делает то же самое, но неумело – колготки натягивает лишь до колен.

Потом ты, значит, ложишься на кушетку. (Ложится на диван.) Ну ты тоже ложись, пидар. (Аркадий ложится рядом с ним.) И вот он, сука-Шурик, начинает тебя целовать с пальчиков ног – нежненько так нежненько. Потом яйца полижет, промеж ног тоже, жопу полижет – туши свет – белые ночи Сибири, на хуй. Животик потом полижет, грудь, шейку, губы, сука. Хуй, пидар, не трогает. А потом, гребень, опять по животику, да по яйцам язычочком своим духарится. Хуй, сука, не трогает! И вот он, подлец, момент ловит, когда ты готов, голубчик-Везувий, к извержению. Чует же пидар-Шурик! Он у тебя уже промеж ног сидит на коленках: ротельник вафлиный открывает, и ты ему по воздуху, на хуй, промеж зубов, сука, очередью пулеметной по дуговой траектории в пасть, в глотку на гланды и аденоиды граненый стакан спермотозоидов выпрыскиваешь! Уааа!!! (Хватает голову Аркадия, прижимает его лицом к своему паху.)

Аркадий. Аааа! (Ошарашенно трясет головой.)

Феликс. Хорошо? О таком реальном коммунизме ни Карл Маркс с Энгельсом, ни тем более Ленин с Троцким ни хуя и не мечтали. А жопа-то была у Шурика – какая у него была жопа, Аркаша. Да и свой член как в меня пропихнет и нежненько так – нежненько-нежненько, а потом вдруг так резко-резко! Выше этого коммунизма я ничего не имел на этом свете. Ему я и без гондона позволял мне вставлять. Не был он, козлик, заразным, гумозным тубиком. Я-то ведь, какую мыслишку родил насчет работки тебе в ЦРУ на первое время, на срок испытательный перепихнуться со мной во время ночного дежурства, чтоб мне медитировать было споваднее психопатически, души гебистские в литературу художественную втискивая. А доллары к тебе в швейцарский банк завтра же отправятся.

Аркадий. Ну можно это, того – попробовать. Получить удовольствие. Согласен.

Феликс. Ну тогда можно сейчас и попробовать.

Аркадий. Ну можно и сейчас – согласен. А мы это, мое соглашение, договор насчет перепихнуться официально оформим? (Идет к столу.) Я слышал, там у них все по контракту оформляется. А?

Феликс. Ну ты, сука, и крыса концелярская, хохляндия. Портфельник, ебенать. Запротоколировать ему половой акт – удовольствие, счастье запротоколировать. Это ж, блядь, додуматься надо таким бумажным червем быть, украиндия. Мы, блядь, твоему честному слову доверяем.

Аркадий. Ну конечно, Феликс, ну ты прав, ну червь я бумажный украинский. Ну я сам это понимаю, ну я исправлюсь.

Феликс. Да уж постарайся, милая.

Аркадий. А слушай, ведь этого рыжего, которого я бритвой, тоже ведь Шуриком звали, Сашутку-то моего.

Феликс. И моего. Следишь, подмечаешь. За это хвалю. Ну не захотел Сашутка-Шурик на ЦРУ работать – не нужны ему стали доллары. Перестал мне жопу свою показывать. Сказал, что ты с этим хохлом в своей смене не ебёшься, у него воон какая жопа здоровая и на рожу он какой смазливенький, и телом атлетический, не до конца пропитым. А потом Сашутка что-то вообще психовать стал – мог в психиатричку попасть, в Кащенку. Расколоться. Вот и надо было его туда, на три метра под землю, в гости к Богу, чтоб не было опоздания. Он совсем больным человеком последнее время стал, Аркашка, мог всю операцию испортить. Я надеюсь, у тебя все в порядке с психикой?

Аркадий. Да уж психику я не всю пропил, на хуй!

Феликс. Ну раз Сашутку-Шурика прихуячил-то спокойно – нормальная, значит, психика. Ну иди ко мне, мой хорошенький. (Обнимает Аркадия.)

Аркадий. Нет! (Вырывается.) Нет.

Феликс. Ну почему же нет?

Аркадий. Ты кто?

Феликс. Я.

Аркадий. Откуда ты?

Феликс. С жизни, мой мальчик.

Аркадий. С тюряги, на хуй!!

Феликс. Визитировал. Бежал. По чужому паспорту пять лет как живу. Братишка у меня двойняшка – до чего ж, сука, был душевным человеком. Царство ему голубое небесное. История, на хуй, – поэмка, твою в уши. Рассказать?

Аркадий. Харэ мне поэм, вша парашная!

Феликс. В зоне большим успехом мои поэмки пользовались. Романы свои поэтические я за будь здоров блатарям тискал бонзатым. Любили они меня. Не давали в обидушку. Просчитался Шашулька. Вышел я. С жаждой жизни вышел. Ты меня, хохол, не продашь, тебя я мертво в петлю впаял, а дальше еще мертвее будет.

Аркадий. А если я распаяю петлю-то бритвочкой? (Вытаскивает из кармана опасную бритву.) Пятьсот рублей опять заработаю. Аа?!

Феликс. Здесь? Мудак украинский. Неисправим. (Пауза.) А в подъезде или на улице – кто первый сможет, тому и повезет.

Аркадий. Ты сам не сможешь, ты опять кого-нибудь подошлешь с бритвочкой!

Звонит телефон.

Феликс. Возьми трубку. Возьми трубку!

Аркадий. (Кладет на стол бритву, идет к телефону, который стоит на подоконнике, снимает трубку.) А, Тамарка, привет. Жмурик в первой неврологии? Не, ну за триста грамм своего медицинского ты сама вези, Тамар. Четыреста? Тамар, ща идем. О'кей, Тамар. (Кладет трубку.) Жмурик в первой неврологии за четыреста грамм.

Феликс. С венами? (Берет со стола бритву.)

Аркадий. Ничего не сказала. (Пауза.)

Феликс. Завтра в семь утра из подъезда я выходить буду. Ты сможешь завтра опередить меня со своей бритвочкой. Только завтра я буду с голыми руками. Надеюсь, не передумаю. Надеюсь. У тебя шанс. (Наступает на Аркадия, угрожая бритвой.) Не могу, на хуй, сам с собой покончить! Помоги!!! Ты десятым будешь, если не поможешь, десятым – юбилейным, на хуй, если не поможешь!!!

Аркадий. Чиво?!! (Перехватывает руку Феликса.) Интеллигент!!! (Бритва падает. Затемнение.)

1987-1988, Париж