Текст книги "Игра в жмурики"
Автор книги: Михаил Волохов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Аркадий. Так.
Феликс. А что сжег писульку, так это профессионально. Ну что, грамотно, литературно я малявку составил? А все пиздишь, зря я занимаюсь литературкой художественной. Это и есть, хохол, то самое искусство.
Аркадий. Я перебздел – да. Сука. Афганские любера – это самые лютые платные убийцы в Москве, я знаю.
Феликс. Много ребятишек с Афгана после дембеля в убийцы пошли. После Афгана оно привычно мирных людишек шпокать. А ты и без Афгана лихо справился ценю.
Аркадий. Я на суде против одного любера речь толкал. Он ночью таксиста нашего по горлу бритвой ради копеек, сука. Я подумал, что дружки его меня вычислили. Я тебе рассказывал, гаду, про суд.
Феликс. Ну я и воспользовался.
Аркадий. Падаль!!! Понял ты кто, – падаль.
Феликс. Ну ты тоже, змей, не подарочек. Пришил еврея хладнокровно, будто всю жизнь людей скальпировал. Или трудно было?
Аркадий. Хуй ли, блядь, трудного. Я бутылку пива раздавил перед этим. Когда я бутылку пива выпью, мне все по хую. Мне больше не надо – только бутылку пива. Это после дела я могу ужраться. У меня же жена, две девочки. Я подумал: как бы они без меня остались? А к мусорам обращаться за помощью – это ж бесполезно. Только хуже могло получиться. Я так соображал.
Феликс. Я рассчитывал на твою семейную сообразительность, Аркашка.
Аркадий. Ты страшный фашист, сука. И я вот, на хуй, убил человека, а будто и не убивал человека, еврея.
Феликс. Знаю.
Аркадий. Знаешь? Ты тоже убивал? А кого? Евреев тоже?
Феликс. Кого я – тех уже нет человеков, евреев.
Аркадий. А ты еврей, сам-то?
Феликс. Все мы евреи, если по Марксу живем. Или по Христу.
Аркадий. И многих ты своими руками?
Феликс. Профессия.
Аркадий. Замочная профессия. Теперь я понял, почему ты поэму пишешь для самолечения и читать никому не даешь. Твои же гебисты тебя и хлопнут без очереди. Про делишки свои мокрушные пишешь?
Феликс. Так и быть, Аркаша, куплю я у тебя кенаря – извращенно ты мне показываешься.
Аркадий. А ты мне ни хуя не показываешься, Эдмундович. Что я тебе такого плохого сделал? Ты что, осерчал, что я тебя попросил молоко с пищеблока поменьше пиздить? Но ты ж офанарел со своими трехлитровыми банками. У больных же пиздишь. Они ж тебе, своему сотруднику, столько денег в карты просаживают. Ты цистерну парного молока после каждой смены можешь покупать.
Феликс. Ну спиздить-то куда приятнее, если можно спиздить. Тебе ли мне объяснять, хохляндия?
Аркадий. Конечно, оно приятней спиздить, если можно спиздить, Эдмундович.
Феликс. А спиздить у своих коллег, убийц хронических, литра три молока под носом – это ж роскошвенно, это ж интерес спортлотошный.
Аркадий. Что-то мы все тут собрались убийцы.
Феликс. Теперь вот и ты стал членом нашего тварищества. Учись точнее выражаться.
Аркадий. Ххорошо.
Феликс. А дрожит у тебя голосок. Тебе еще далеко до профессионализма.
Аркадий. Зачем ты это со мной сделал?! Кого другого нельзя было найти?
Феликс. Вот как ты сам, хохол, за чужой спиной отсидеться-то любишь. Ты считаешь, что я с тобой обшибся?
Аркадий. Да, вроде, как сказать.
Феликс. А если четко, уверенно ответить?
Аркадий. Я думаю, что вы во мне не ошиблись, товарищ.
Феликс. Вот и хорошо. Нам свежевыстроенные кадры нужны. Предательские кадры мы не перестраиваем. (Большим пальцем проводит себе по горлу.)
Аркадий. Так точно.
Феликс. Еще задание получишь – исполнишь?
Аркадий. Так точно. Какое задание?
Феликс. Ну кого-нибудь там к праотцам забросить. Члена какого, дармоеда еврейского, который мешает жить совейским людям. Ты же совейский человек, хохляндия?
Аркадий. Я – совейский человек.
Феликс. Ну так, исполнишь?
Аркадий. Прикажете – исполню члена антисовейского.
Феликс. Да, хохол, замочный ты кадр – просто невозможно не купить у тебя кенаря. За четертак, говоришь, отдаешь птичку?
Аркадий. Да знаешь, Эдмундович, я вот что решил – не надо у меня покупать птичку, я ее тебе так подарю.
Феликс. Кеша, друг! (Обнимает Аркадия.) По гроб жизни обязан за птичку такое счастье.
Аркадий. Да не за что, Феликс Эдмундович, не стоит. А послушай, Эдмундович, ты меня, конечно, того, – извини, а у тебя что, есть и книжечка?
Феликс. Какая у меня есть книжечка?
Аркадий. Да красненькая такая книжечка – по ней еще пройти везде можно.
Феликс. А-а – члена писателей совейских красненькая книжечка? Да нет у меня такой книжечки, Аркаша, не вчленился еще официально.
Аркадий. Да не, Феликс, другой красненькой книжечки.
Феликс. Какой другой?
Аркадий. Ну этой – члена КГБ.
Феликс. А-а-а – куда гнешь, змеюга. А зачем тебе?
Аркадий. Да посмотреть очень хочется. Интересно. Никогда не видел.
Феликс. Ну что ты лапшичку-то на ушки вешаешь, Аркашка, что никогда не видел? Тебе тут каждый второй больной показывает – гебешным членством бахвалится.
Аркадий. А я не спрашивал показать. Вот три года уже отслужил, а не спрашивал. Сапожник без сапог.
Феликс. Ах ты, сапожник без сапог, – мой ты лапотник. Ты ж проверить, моя радость, хочешь – точно я гебист или блифую.
Аркадий. Да, Эдмундович, проверить хочу. В середку бьешь – в десяточку.
Феликс. Почерк большого гебешного виртуоза в тебе усматриваю, моя ты десяточка. Посмотри мою книжечку, Аркашка, – Фомка ты неверующий. (Достает из кармана "краснокожее" удостоверение КГБ и показывает его Аркадию.) :
Аркадий. (Читает.) "Выдано капитану Феликсу Феликсовичу Поливайлову". Печать, фотография. Похож! Простите великодушно, товарищ капитан, что чуток сумлевался. Хорошенькая такая книжечка – маленькая такая, удобненькая.
Феликс. Охуительно удобненькая книжечка, Аркашка. У фарцы-книжника хуй купишь.
Аркадий. А у тебя звание приличное – молодец, поздравляю.
Феликс. Для моих лет – самое зашибительское.
Аркадий. Ты только меня прости, Феликс Феликсович, – ну я думал тут со мной бумагомаратель какой работает, а ты, оказывается, человек.
Феликс. Каждый гебешник должен уметь маскироваться. Я тоже вот думал, что тут со мной хохол-воришка щипаченок работает ни на что не способный. Ан вить, способным оказался. Умеешь скрывать способности под дебильной ряшкой.
Аркадий. Я оченно способный, Феликс Феликсович. Все что прикажете, то и смастачу. Я вам по способностям, а вы мне по потребностям. Так?
Феликс. Мы хорошо за способности тугрики чеканим – не обидим.
Аркадий. Просто рад пренебесно.
Феликс. Ну а вот, если не забашляем за способности – в дамки человечка антисовейского оформишь?
Аркадий. Ну а почему это не забашляете за способности?
Феликс. Ну как почему? У нас все по убеждению работают. Бабки на втором месте.
Аркадий. По какому убеждению?
Феликс. По коммунистическому убеждению, моська. Ну ты, моська, где родилась, где живешь? Ты что, совсем мудачноконтуженная?
Аркадий. Не, ну я просто к тому, что коммунисты-то сейчас немножко перекувыркиваются, когда перестраиваются.
Феликс. Стариков в отход – молодых в поход. Перегруппировка – чтобы ебнуть, сука, так ебнуть, на хуй!
Аркадий. Напоследок.
Феликс. Навсегда! Блядь, я не понимаю – ты за кого?
Аркадий. Я за КГБ.
Феликс. Страхуйся на поворотах.
Аркадий. Сделаем. А я что, теперь уже точно в КГБ числюсь?
Феликс. Да, вроде бы да. Ты б хотел?
Аркадий. Ну, если вы считаете, что я могу справиться...
Феликс. Мы считаем, что внушительно можешь справиться, хохля. Платить у нас не забывают. Квартиру дадим.
Аркадий. По лимиту?
Феликс. У нас без лимита квартиры. Это для трудящихся по лимиту. А мы перетрудившиеся трудящиеся, у нас квартиры без лимита.
Аркадий. Я четко в этот параграф врубился, Феликс Феликсович, что мы перетрудившиеся трудящиеся.
Феликс. Только ты мне все же признайся откровенно, Аркашка: без бабок ты бы стал (дует) сдувать на нас дующих трудящихся? По нашему приказу, (дует) разумеется.
Аркадий. Ну как это (дует) без бабок? Чего, совсем что ль, не забашляете? Ну а квартирку без лимита вы мне хоть дадите? Ну ты мне по дружбе скажи, Эдмундович, квартирку вы мне отпишите?
Феликс. По дружбе в нашей конторе, Аркашка, не разговаривают. Это, блядь, тебе не торговля, где по дружбе картошку вон фургонами ты пиздишь, это, блядь, тебе КГБ – солидная организация: все на самоконтроле, самодисциплине, индивидуальной ответственности. По дружбе у нас только пришивают безболезненно – по глотке бритвой. У нас так – если есть у тебя камнестическая совесть – ты у нас сможешь работать, если нет – не сможешь. Так вот ты помозгуй и скажи: ночует у тебя камнестическая совесть или у тебя не ночует камнестическая совесть?
Аркадий. Я обмозгованно, Феликс Феликсович, ответствую: у меня, сука, пардон, камнестическая совестуха с кажным кровяным шариком из постели не вылазит.
Феликс. Изячно, едрить тебя в целочку.
Аркадий. Я вот когда этого рыжего космача причесывал, я правда не задумывался над этим; но вот теперь задумываюсь и могу ответственно поручиться, что я его по камнестической совести пригреб, причесунчика, как врага нашей совейской действительности.
Феликс. Златоуст епический. Чуйствуется почерк аса-истребителя. Так и держать штурвальчик.
Аркадий. Я смертельный, таранный ас-истребитель, Феликс Эдмундович. Вам со мной, как с асом-истребителем, просто нечеловечески подфартило.
Феликс. Предполагал интуитивно.
Аркадий. А мне звание дадут? Я старшим сержантом из армии дембельнулся. Я у вас со старшего сержанта начну?
Феликс. Да с этой позицией у нас пунктуально, Аркашка. И башлей будет прорва, и звания пойдут косяком, и хаты без лимита.
Аркадий. Для перетрудившегося.
Феликс. Верно подмечаешь. Но в том случае, если у тебя действительно есть камнестическая совесть, – всего до хуя будет.
Аркадий. Ну докажу делом – за мной не потеряется. А работать я буду еще здесь или меня переведут на новое место? Я согласен.
Феликс. Да это не поблема, Аркаша. Меня другое все-таки волнует.
Аркадий. Что все-таки волнует?
Феликс. Да что ты, на хуй, все-таки совершенно незнакомого человека просто вот так взял и прихуячил за пять сотен по трусости. Засрал любера афганского.
Аркадий. Ну почему я засрал любера афганского? Я все четко по письмишку, по ксиве сделал, которую вы составили, товарищ капитан.
Феликс. Да, но ведь ты не знал, что малявку тебе КГБ в моем лице составило. Стало быть, ты забздел все-таки любера афганского и прихуячил мальца рыжего по трусости.
Аркадий. Но тогда это ты все-таки виноват, Эдмундович, в своем лице, что неправильную малявку от КГБ составил.
Феликс. Так специально было сделано, чтобы тебя проверить.
Аркадий. А я, я считаю, что вы ошиблись, Феликс Феликсович. Вы бы написали прямо, что этого незнакомого человека – суку еврейскую – надо по камнестической совести прихуячить, я бы его и прихуячил по камнестической совести. Ни хуя, не моя принципиальная ошибка все-таки.
Феликс. Ну то, что ты отстаиваешь упорно свое мнение, Аркаша – это туда, изрядно. Но вот что тебе все-таки абсолютно по хую убить человека по трусости или по камнистической совести – это слабо, хохляндия, хуевато.
Аркадий. Не, Эдмундович, не прав ты. Видит Бог, – мне все-таки не все равно. По камнистической совести мне приканапыжить человека намного не все равно. Ну, падлой буду – не все равно! Это ж, ведь, от всего народа совершаешь пользу-то пользительную!
Феликс. Видит Бог – твоя мысль на правильном пути, Аркашка. Премного за тебя рад, товарищ старший лейтенант. Камнист.
Аркадий. Спасибо за доверие, товарищ старший капитан – за доверие и подаренную радость. И если б вы сразу написали, что этого жиденка рыженького надо для КГБ по камнестической совести, стручка, срезать, я бы сразу так и срезал, товарищ старший капитан, стручка – по камнестической совестухе – вот сразу бы так и срезал.
Феликс. Ну заебал. Ну даже если мы и ошиблись – у нас и без тебя до хуя дел-то, по горло. Мы же имеем право на ошибку? Развивающегося камнизма в истории человечества до нас не было, мы исторически прём первыми в тот мир мира и рая. Ну мы же имеем право на малюсенькую ошибочку по отношению к такому пигмеечному начальничку, как ты.
Аркадий.А я, я могу иметь право на ошибку?
Феликс. Ты?
Аркадий. Ну как и вы. Я же тоже теперь КГБ. Я же могу иметь право на ошибку, что грохнул жиденка по трусости.
Феликс. Сознался. Раскаялся. Когда ты его убивал, парень, ты тогда КГБ еще не был. Когда ты его бритвочкой по горлышку препарировал, ты был простым совейским хохлом.
Аркадий. А в душе я был КГБ, Феликс Феликсович. Здоровьем матери клянусь, что в душе я был КГБ.
Феликс. Ну ты меня задрючил.
Аркадий. Ну а потом ведь каждый советский человек первый раз в этой жизни живет исторически, каждый совейский человек должен иметь законное право на ошибочку – хотя бы по конституции.
Феликс. Ну ты загнул, хуище, теперь в совейскую конституцию. Пусти хохла в КГБ. Ведь тогда и этот рыжий совейский еврей тоже имел тогда право на ошибку предать нас, вредить нам. И тогда мы ошибочно его приканапыжили – так, что ли, по твоей черной неблагодарной философии получается?
Аркадий. Хуй его знает. Хуй его знает!
Феликс. Ты вот что – кончай матюгаться. Заебал ты меня в доску своим трехэтажным матюгальником.
Аркадий. Хуй его знает.
Феликс. Нет, ты все-таки подумай и скажи – хорошо это получилось, что мы экзекутировали совейского человека, который имел право на ошибку нам вредить?
Аркадий. Не хочу думать. Не хочу сам думать! (Плачет.)
Феликс. Ну вот это заебись. И слезки твои к месту. Замочно.
Аркадий. Заебись? Точно замочно?! Вы меня возьмете к себе?!
Феликс. Извращенно ты мне нравишься, Аркашка, – хуй проссышь. К тому же, мне кажется, что убить человека по трусости – это не ошибка, это твое природное сучье какчество, которое, я надеюсь, мы общими усилиями вытравим из твоего очка дрожащего – этаким каленым гебистским глиномесным хуем фортыпарем. Я искренне влюблен в тебя, Аркашка.
Аркадий. И я в тебя влюблен, Эдмундович, тоже искренне. А трусость вытравляйте каленым этим хуем гебистским с моей жопы – сам хочу. А вот ты можешь теперь молоко с пищеблока хоть пятилитровыми банками пиздить – для язвы-то, – я тебе ничего не скажу. Я даже специально с Клавкой ради тебя договорюсь. Клавка ради меня что хоть сделает.
Феликс. Впер ты, что ль, ей, Клавке-то?
Аркадий. Ну впер, до печени. Это хорошо или плохо, что я впер Клавке-то, Эдмундович?
Феликс. Ну что ж, блюбёвь до печени – это хорошо. Блюбевь до печени – это частное дело кажного совейского распиздяя.
Аркадий. Во-о. И,поэму ты свою строчи до опиздинения. Вот приходи на работу и с самого начала строчи свою поэму.
Феликс. До опиздинения?
Аркадий. До опиздинения. Я тебе слова не скажу. Я даже за тебя могу огнетушители по этажам растаскивать.
Феликс. Ну спасибо, Аркаша, очень мило с твоей стороны.
Аркадий. Только на хуй тебе сдалась эта поэма, Феликс, если ты и без нее КГБ? Отдыхал бы лучше.
Феликс. Ну ты чукча. Поэма – это прикрытие, крыша разведчика. Ты что, до сих пор этого не просек? Ну бестолковый, право же, мудак.
Аркадий. Ну бестолковый мудак, Эдмундович, товар фургонами пиздить хуй бы когда изловчился. Не надо наговаривать на меня лишнее, товарищ капитан.
Феликс. Ну а вот что ты ворюга, в душе ворюга – это опять наговор? Еб твою. Ты вот ответствуй: нужны самой солидной совейской организации воры?
Аркадий. Знаешь, Эдмундович, я тебе одну умную ответственную мысль рожу.
Феликс. Ну рожай давай мысль умную ответственную. Не помри при родах-то.
Аркадий. Если, блин, сука, воры пользу приносят самой солидной совейской организации, то они по горлышко крепко ей необходимы.
Феликс. Златоуст епический.
Аркадий. Ну это мое частное мнение. Но если надо, Феликс Феликсович, если партия, народ меня просит постараться ради нашего большого строительного дела, ну что, ну неужели я не завяжу капусту с морковкой с пищеблока пиздить, если мне за каждую операцию будут пятьсот хрустяшек отстегивать? Ну а с другой-то стороны, Феликс Феликсович, это и не плохой крышей стать может: вор, бля, дешевый картофельный вор, а так – КГБ, офицер погонный.
Феликс. И все-то ты к деньгам клонишь, Аркашка. Больная у тебя психология.
Аркадий. Ну я исправлюсь, Эдмундович. Ну хуевым человеком я стал? Стал. Это было очень непросто сдуть этого рыжего – убийцей стать. Но я смог. Вот и хорошим человеком я смогу стать, если понадобится. Непросто – согласен. Но я способен не непростые, на мертвые дела, Феликс Феликсович, чую. Каким прикажите, таким и буду.
Феликс. Да приказы-то в наше время выполнять еще мало, хохляндия. Самому надо что-то соображать, импровизировать. Частная инициатива нужна.
Аркадий. Ну я ж тебе говорю, блядь, прости – у меня частной инициативы хоть жопой жри. Я вор, Эдмундович. Но я честный вор – как на духу говорю желаю приносить пользу Комитету Государственной Безопасности.
Феликс. Ну ладно – это все улаживаемые детали. Ты мне вот что скажи. Ты, коща убивал этого члена, тебе было приятно или тебе не было приятно?
Аркадий. Ну хуй его знает. Ну ты мне скажи, что тебе ответить – я то тебе и отвечу.
Феликс. Да солдат КГБ все сам должен уметь соображать и делать. И в картишки ладно шпилиться, и людей казнить, и баб трахать, и мужиков, и цианистый калий на грудь принять, и водочку. Кстати, это ты весьма презентабельно сотворять умеешь. И изначально, именно благодаря этому твоему циркачеству, у наших людей и возникла мысль о твоей вербовке.
Аркадий. Ну так.
Феликс. Ну так тебе было приятно, когда ты убивал этого жиденка?
Аркадий. Ну по дружбе скажи, сука, что тебе надо ответить?! За суку извиняюсь.
Феликс. Ну ни хуя ты не врубаешься, Аркашка. Бьюсь я с тобой, бьюсь дружеских отношений в нашей гебешной конторе отродясь не существовало. Это ж ведь азбука, хохля.
Аркадий. Короче так, товарищ капитан, если я вам спонадобился, берите, на хуй, на должность. Если не подхожу, разойдемся красиво, как в море корабли. Я, блядь, и в народном хозяйстве себе что надо, то и добуду.
Феликс. Ну ты-то добудешь воровской-то своей способностью истребительской – я в этом не сомневаюсь. Допустим. Хорошо. Но вот ты теперь знаешь, что убил человека по нашему заданию. А кто лишнее про нас знает, на того иногда приходится звать гебешного любера, и, как сам понимаешь, по камнестическому убеждению он тебя (дует) сдует очень профессионально. Ты понимаешь, что с тобой вдруг сможет сполучиться, Аркашка? Вот это я тебе сказал искренне и по дружбе.
Аркадий. Я, значит, теперь на мушке. Так, что ли? Феликс. Да кто его знает – не я все решаю. Аркадий. Ну ты меня сведи с теми, кто все решает. Да я сам вон в приемную КГБ пойду и попрошусь к твоему главному.
Феликс. Это будет твоей самой грубой ошибкой, хохляндия. Ну пойдешь ты, дура, туда, ну расскажешь, что убил рыжего еврейчика. А я скажу, что не я писал тебе ксиву. Я работаю индивидуально, чрезвычайно секретно. Мне приказано сгруппировать группу – я ее и группирую, исходя из своего понимания сверхзадачи. Ты врубаешься хоть немножко?
Аркадий. Множкодаже врубаюсь. А приятно было, когда убивал! Ха.
Феликс. Ха. Ну тогда мне важно знать абсолютно точно: а) ты с удовольствием убивал этого еврейчика из-за того, что за его голову получил лавы; б) ты забздел афганского любера; или с) ты забыл про копейки, про любера и получал приятственность только от того, что просто ласкательно вспарывал этому рыжанькому жиденочку глотку. Искренне отвечай, хохля. – только искренность тебя спасти может.
Аркадий. Ну вообще-то я бздел любера и о копейках думал, но, но когда я ласкательно вспарывал этой рыжей, конопатой, плюгавой, жидовской морде глотку, я про все забыл. Цээ!!! Мама! Про все забыл. Это хорошо или плохо?!
Феликс. Ты получал кайф, когда убивал?! Искренне, Аркаша!!!
Аркадий. Ну просто горний, приятственный кайф получал, когда убивал!!! Это хорошо или плохо?! (Плачет.)
Феликс. Да это несказанно хорошо, Аркашка. И слезинки твои безгрешные, детские слезинки – удивительно чуда. Цель коммудизма: а) испытывать простодушное желание убить ближнего; б) когда убиваешь – испытывать приятственнейший восторг, кайф; с) подмыться очистительными, раскаятельными слезинками; а опосля д) это четко и ясно постичь цель и смысл судьбы своей камнестической.
Аркадий. Работать в КГБ лучше – е).
Феликс. Туда подмечаешь, – туда, Аркашка, – е). Ебать тебя не кому.
Аркадий. Но так вить можно и всех срезать. Я неправильно понимаю – прости.
Феликс. Прощаю. Ну можно и всех – что такого. Нацию надо от дерьма прочистить. Вон как волки – они только больных и хилых в стадах парнокопытных срезают. Здоровые и сильные парнокопытные остаются.
Аркадий. Ну такая петрушка мне нравится.
Феликс. Оздоровляющая петрушка.
Аркадий. Ну надо чтобы члены КГБ остались, а всех остальных носастых кучеряшек можно и в печурку – в золу на удобрения. Главное, чтоб не всех, конечно, петрушек перемясорубить – чтоб пушечное мяско парнокопытное осталось. А то же тогда американцы, суки, на нашу съедобную территорию без нейтронных бомб перескочат – на нашей территории США станет. А я понимаю, что главная цель КГБ – это против того, чтобы на нашу ниву США перескочило, в натуре.
Феликс. Самое главное, Аркашка, чтобы самому в петрушки не угодить. В натуре. За нас держись – поможем туда.
Аркадий. Спасибо. Знаешь, Эдмундович, я себя сейчас так приятственно чуйствую. Раньше меня все что-то угнетало, а сейчас просто просветление жутко туда. Укокал просто петрушку семитскую.
Феликс. Камнизм благочаруюший в душе, слушай.
Аркадий. Да, смертельнейший камнизм, а? Чуйствительно, душевно ты выражаешься, Эдмундович.
Феликс. Камнизм – наука, на хер. Супротив науки не попрешь.
Аркадий. Раньше я ни хуя науку не уважал. Теперь, блядь, преклоняюсь покорительно.
Феликс. Науку уважать, Аркашка, надо. Особенно в нашей научной стране. Когда каждый неуч ученый наученно аксимирует, что его в любой момент, в любой неизвестной свободной точке неизвестно за что могут наученно сцапать за жопу, посадить в тюрьму, где блатари еще своим научным трудом судить будут, в сраку обгуливить по-научному. Оденут вот колготки капроновые, поставят петушком-козленочком у стеночки и весь-то барак кобелиный сперму венерическую, спидовую в твое очко и заскладирует, да промеж зубов до желудочка, до печеночки. Попинают потом ножками, на табуреточку побросают, да и удавят шнурочком для завершения сладострастносадистического акта научного. И ты уже никогда не сможешь отомстить никому и поэтому ты наученно мстишь заранее. Я вот: всю свою пожитуху живу и не понимаю, почему это меня до сих пор не упрятали в каталажку, не одели капроновых колготок, в жопу хором Пятницкого не обгуляли, шнурочком не удавили. Да или просто – не сочли за петрушку евреечную перепродажную, да и по горлу бритвочкой в подъезде по теореме Пифа-Пафа не приголубили.
Аркадий. Повезло. Счастливый. Как и я тоже. А, слушай, нам-то можно так вот здесь с тобой такие научные разговоры калякать? Нас никто на кассету не пишет?
Феликс. Да мне уже давно без кассет доверяют, мальчик с пальчик.
Аркадий. Ну так значит ты берешь меня к себе, Эдмундович? Бери – не пожалеешь, не сумлевайся в моих душевнораздирающих какчествах. Я такой сейчас, падла-сука, научный камнизм охуительный в душе ощущительно постигаю. Ты просто ни хуя не представляешь, как я сейчас Карла Маркса и Ленина люблю, блядь, ценю, сука, и уважаю, на хуй.
Феликс. А Энгельса чего ты, блядь, забыл? Коммудист.
Аркадий. Да не хуя я Энгельса не забыл, Эдмундович. Ну у них был свой коммудизм...
Феликс. (Прерывает.) Что?
Аркадий. Камнизм научный. У нас, блядь, свой. Чего нам с ими делить? Я правильно понимаю оперативную задачу?
Феликс. Ну а то, что Карл Маркс, основоположник научного коммудизма, был евреем – как ты такое противоречие объясняешь, ебенать?
Аркадий. Ну – диалектически, Феликс, диалектически и матьериалистически.
Феликс. Блядь, – научное мышление, сука.
Аркадий. Так берешь в свою бригаду камнестического напряжения?
Феликс. Да, в принципе, ты мне подходишь. А, скажи-ка, ты, мыслитель, раньше ты встречал антинаучных гнид в своей жизни?
Аркадий. Да на каждом шагу – как тараканов, блядь, нерезанных, Феликс.
Феликс. Ну а почему тогда, Аркаша, ты их, мягко выражаясь, оставлял в живых, оставлял их продолжать вести антинаучную тараканью пожитуху?
Аркадий. Не, ну, Феликсяш, ну я многих хотел к ногтю, на хуй, своей частной инициативой, сука. Ну вот тебя, например. Ну когда я еще не знал, что ты научный чувак – до нашего этого серьезного научного разговора. Ну не только тебя в дамки хотелось-то и хочется. Да всех этих антинаучных разъеб-интеллигентов я бы давно истер, сука. Насчет тебя – пардон, конечно. Теперь, когда я узнал, что ты научное КГБ, научно обо мне шефствуешься, я тебя, Феликсяша, охуительно научно люблю, на хуй.
Феликс. Это хуевато, хохляндия, что ты раньше самостоятельно не пришил антинаучного какого-нибудь хуеплета. Хуевато.
Аркадий. Хуевато, что я тебя не пришил, тебе это хуевато?
Феликс. Хуй его знает.
Аркадий. Ну я хотел, повторяю, но я не мог сам научно организоваться. Понял? Бери к себе к КГБ, организовывай научно, тогда и спрашивай за работу.
Феликс. Аркашка, ебать тебя некому. Ну какое я, к ебеням, КГБ – я ж пожарником здесь карячусь, вшивею, блядь, за стольник. Ну неужели, если б я был КГБ, я огнетушители здесь по этажам растаскивал, курильщиков по лестницам гонял, молоко, сухофрукты с пищеблока пиздил, с тобой вот нервы истаскивал? Неужели я так бы уебывался даже в качестве прикрытия, если б я был научным КГБ? Ни хуя ты шуток, женива, не понимаешь, а еще хохол называешься. Я простой совейский графоман, Аркаша, который бздит, что его за тунеядство посадят, если он не будет работать хотя бы пожарником. Графоман, которого ни хуя не печатают, после смерти что разве – как всех великих. Нет пророка в своем отечестве. Закон Земли, ебенать, научный. А Россия в лидерах!
Аркадий. Чиво?
Феликс. Хуй через плечо – работать надо.
Аркадий. А чиво ты мне тогда это всё пиздел? И не только пиздел, падлюка.
Феликс. Ну ты ж просил, ебенать, объяснить тебе, хохлу народному, что такое искусство – вот я и попытался объяснить как можно популярнее, чтобы ты, хохол народный, не был в обиде, что с тобой интеллигент совейско-еврейский русскопятнадцатиреспубличный не сношается, у которого минута кажная Нобелевская премия за опись страданий твоих раскучевряженных.
Аркадий. Ну а письмо, ксива твоя тогда как же, а эта сука рыжая, кучеряшка жидовская носастая, тогда как же?! А то, как ты все про КГБ так хорошо знаешь, а книжечка твоя гебешная удобненькая, тогда как же?! Дай сюда твою книжечку!
Феликс. Без паники, Аркаша. Ну батина книжечка. (Дает Аркадию удостоверение КГБ.) Это батя у меня генерал КГБ, а я просто его сынуля Распиздяй Распиздяевич. Год-то пятьдесят восьмой под печатью. Батя у меня тогда капитаном еще был. Рожами мы с батяней похожи. Вот ты с батяней своим похож рожей или ты ни хуя с батяней своим не похож рожей?
Аркадий. Охуительно я с батяней своим похож рожей!
Феликс. А мужики в нашем роду все Феликсы – и деды, и отцы, и сыновья вот. А внимательно надо удостоверение просматривать. На посту ж, еб твою, стоишь государственном – секретном посту. А такую промашку сморозил с пятьдесят восьмым-то годом, еб твою мать!
Аркадий. Сморозил. Виноват. Мне бы такого батяню – я бы ни хуя не был распиздяй распиздяевичем. (Отдает Феликсу удостоверение КГБ.)
Феликс. Каждому свое. Богу – Богово, распиздяю – распиздяйство, а хохлу что осталось, на хуй. Да не серь, изрядно осталось, взять только уметь надо.
Аркадий. Сучняра, блядь! Ну ты и сучняра! Почему ты кровью руки мои чистые облил, сучняра?!
Феликс. Отец мне по секрету сказал, что рыжий гебистам продался и нас двух друзей своего детства – продал, что мы антисовейские книжки печатали. Меня отец не дал в обиду. Ну а третий наш друг Кеша с собой покончил, когда ему пять лет строгача дали. Кеше мой отец помочь уже не успел. А рыжий был нам другом. Я не мог своими руками друга, понимаешь? Хотя и бывшего. Ну а параллельно надо было научную идею в жизни проверить: как она, жажда-то, живуча в народе к препарированию глоток человеческих. В эксперименте научном участвовал, а еще не доволен.
Аркадий. Что я тебе, блядь, сделал, сучняра?
Феликс. Мой милый, что ты сделал мне? Мой милый, что тебе я сделала?
Аркадий. Чиво?
Феликс. Цветаева написала. Знаешь такую поэтессу?
Аркадий. Я тебя, мудака-поэта, знаю – пятнадцатиреспубличного. Этого мне до хуя как достаточно для самообразования.
Феликс. Ты, парень, на себя должен бочку двигать, что ты такую вот муму сморозил – убил человека. Мне действительно откровенно грустно, что ты это сделал, что не хватило в тебе силы человеческой удержаться, не перейти грань. Мне опизденительно за тебя грустно, мой мальчик. И что в КГБ хочешь с потрохами продаться – тоже, блядь, грустно. К сведению – эта дружка наша рыжая продажная, тобою убиенная, русской национальности. Сто процентный русак, как и я, собственно.
Аркадий. Да ладно, знаю я вас таких блондастых евреев русастых. Я ваш душок подлянский за километры чую, на хуй.
Феликс. Ну а что сам-то, Змей Горыныч, не еврей – уверен? Может, тебя еврейская мать родила да и подбросила в семью хохляндскую, когда ей другие хохлы жить не дали. Самые антисемиты матерые – еврейской национальности. А имя твое Аркаша – самое что ни на есть еврейское имечко.
Аркадий. Меня моя русская мать родила. Понял? А что Аркадием окрестили так то в честь погибшего на войне брата батяниного, русского по национальности.
Феликс. В коммудистическом обществе, хохол, все мы евреи. Мой папа Маркс, а мать моя Иоська. Нации людей на мудаков делят, и людям это нравится.
Аркадий. Да кто б ты ни был, Феликсяшка, я бы тебя сейчас с пребольшим удовольствием к твоему другу спровадил.
Феликс. Ну а кто, хохломундия, у тебя тогда птичку затоварит за четвертной-то лист?
Аркадий. А я ее на волю выпущу, птичку-то,
Феликс. Достойный поступок. Только твой кенарь-то на воле порхать сам не сможет. С детства его в клетке воспитывали – у него все мировоззрение решетчатое. На воле он гусенички махонькой-то испужается. Его в клеточке надо оставить, Аркаша, казенные зернышки поклевывать. А то ж трухнет он гусенички, как хозяин его любера, в гебешные, гусеничные кенаря запродается, да и начнет через форточки по квартиркам-то пошныривать, где его клеточные сородичи прозябают, и зашвыривать им в кормушки ядовитые, отравленные зернышки. Боятся гебешные гусенички птичек – даже в клетках боятся.
Аркадий. Красиво, сука, поливаешь, писатель. А сам-то ты теперь не трухаешь меня всезнающего, раз перешагнувшего? А где раз, там и много раз, сука.
Феликс. Да многих потом это уже скучно, Аркашка. Самое. заебистое – это когда первый раз режешь. Ха. Может, у тебя эта будет по-другому. Не знаю. Попробуй, сука, попробуй.
