Текст книги "Колымский эндшпиль"

Автор книги: Михаил Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– И я узнаю. В данном случае, по-моему, это не так уж важно.

– Это – по-твоему. Да ты хоть у него спросила?

Наташа взглянула на Сурочкина, выше среднего роста, темноволосого, с чёрными усиками, мужчину.

Тот поморщил в усмешке своё несколько вытянутое лицо и изрёк:

– Соэршенно, соэршенно, соэршенно!

Сурочкин был завзятый ценитель шутки. Ничто, что было бы хоть чуточку смешно, не проходило мимо его внимания. Даже в самом плоском, на мой взгляд, анекдоте, после того как с помощью своей нежёлчной улыбки Георгий Павлович его неизъяснимо перелицевал, плоскости становилось не видно, а соль оставалась.

«Соэршенно» была одной из его любимых былей. На некоем техническом совете один из присутствующих специалистов, будучи спрошен, каково его мнение о докладе коллеги, встал и провозгласил: «Соэршенно! Соэршенно! Соэршенно!» После чего сел, и никто так и не уразумел, согласен он с докладчиком или нет.

– Нет, нет! Это – не вариант! – поспешно произнёс Андрей Петрович.

– Ну, может, всё-таки подумаете? – спросила Наташа.

– И думать не буду. Есть производственная необходимость.

Наташа примолкла, а Антон заметил:

– Знакомая система.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Андрей Петрович.

– Армейская. Виктор подтвердит.

Виктор, однако, курил папиросу и, чуть-чуть усмехаясь, безмолвствовал.

– Система такая, какая надо, – сказал Андрей Петрович.

– Кому надо?

– Не кому, а чему: геологии.

– Так, наоборот, для геологии ещё лучше было бы, если бы Наташа свой кругозор расширила.

– Довольно. Если ты хочешь со мной поспорить, давай обсудим границы между девоном и карбоном44
  Девон и карбон – породы, образовавшиеся в соответствующие периоды геохронологической шкалы


[Закрыть]. Полезней для тебя и для геологии было бы тебе заняться этими системами!

– Я спорить не собираюсь.

– Ты не собираешься – ты споришь!

Никицкий замолчал, а когда мы ушли в свою палатку, достал из рюкзака «Моонзунд» и стал его читать. Прошло несколько минут, и от его нар донёсся знакомый трескучий смех.

Антон зачитал отрывок, который ничуть не показался мне забавным, и воскликнул:

– Кажется, так же здорово написано!

По разным надобностям Виктор ещё не раз приезжал в расположение нашего отряда. Он обладал скромностью и добродушным, философически устойчивым нравом. Я для себя не мог прояснить этого человека, с Антоном же они скоро сошлись на почве армейских воспоминаний.

– Я Наташеньку полюбил, и это – на всю жизнь, – между прочим признавался нам Виктор. – Тем более что я, может, ей ребёнка сделал. Если бы не это, то кто знает, как бы вышло, но теперь – уже всё.

Между тем я заметил, что Наташа каждый раз провожает Виктора без грусти и что смешливое расположение её не зависит от его присутствия в нашем лагере. Поначалу мне казалось это странным, ибо влюблённые, по моим понятиям, должны были друг по другу тосковать. Виктор также не горевал на проводах, и вскоре я догадался, что недолгая разлука чем-то своим особенным ценна для них так же, как нечастые встречи.

Они с Наташею, бывало, посидят с обществом у костра, поглядывая друг на друга не чаще, чем на других, потом встанут разом и отойдут в сторону метров за сто. Там они устроятся на поваленном дереве, и не заметно, что бы они ещё на кого-то, кроме как друг на друга, поглядели. Наташа обычно сидела на стволе, как на коне верхом, а Виктор умащивался как-нибудь полусидя, опираясь на ствол спиной и локтями. Я поглядывал на него краем глаза: кисти его рук расслабленно свисали, ветерок пошевеливал кудри. Видно было, как мало произносит он слов. Я думал: «Что она видит в нём такого, чего не видно мне?» – и догадывался, что это должно было быть то, чего во мне нет.

Через длинное через короткое ли время Никицкого с каким-то поручением отправили на машине с Валерой в тот отряд, где работал Виктор. Оттуда Антон вернулся сумрачный. Я спросил, в чём дело – он отговорился. Когда же к нам в очередной раз приехал Виктор, я не обнаружил в Антоне и следа прежней охоты с ним беседовать.

Я спросил:

– Вы с Витей не поссорились?

– С чего бы.

– И всё-таки?

– Не хотелось тебе говорить… Баба у него ещё одна есть – в том отряде.

– Какая баба?

– Какая, какая!.. Не знаешь, что такое баба?

– Откуда она взялась?

– Шут их знает, откуда они берутся. Местная. Повариха.

Виктор продолжал знаться с Наташей как ни в чём не бывало, взирая при этом на всё вокруг с обычной безмятежностью, и я спрашивал Антона:

– Как он не боится, что кто-нибудь Наташе сообщит?

– Ты бы стал? (Я помотал головой) Вот и большинство так. Эти ребята – неплохие психологи. Хотя, конечно, риск есть. Ну, а нам приходится быть неплохими лицедеями.

Я много дурачился в обществе Никицкого. Кажется, чем глупее я себя изображал, тем больший имел успех. Мне легко было насмешить Антона объясняя попросту то, что сложно. Например, когда однажды речь зашла о Вселенной, я быстренько сделал предположение, что она получилась из шара, который лопнул и разлетелся на куски (а о гипотезе Большого Взрыва мы тогда ещё не слыхали).

– Ты так считаешь? – спросил Антон колеблющимся голосом.

– Да, – ответил я важно, и грудь его сотряслась от смеха.

Смешным я бывал для него и тогда, когда, умудрив лицо, усложнял простое. Как-то раз посреди маршрута выяснилось, что я забыл перед выходом из лагеря пополнить запас пробных мешочков. Антон поручил мне, а я забыл – и вот оставалось ещё взять полтора десятка проб, а класть их было не во что.

День был нехолодный, и я сказал:

– Порву свою рубаху.

Антон глянул на мой ворот и возразил:

– Она же у тебя почти новая.

– Ну и что – сам виноват.

– Нет, я даю свои лохмотья.

Не успел я глазом моргнуть, как Антон скинул штормовку и за ней – рубаху, которую тут же и разодрал. Не такая уж она была и лохмотья, и я понял, что просто-напросто ему захотелось отдать другу последнюю рубашку.

Лоскуты, что мы из неё накроили, вышли все на предпоследней точке, и для последней пробы я пустил в дело свой носовой платок. После я пересыпал пробу в мешочек, так что и платок у меня в целости сохранился.

За ужином мы рассказали о нашем упущении. Леонид пробурчал: «Бывает. Но – молодцы», – а главный геолог, водя ложкой, и ухом не повёл. Для него, конечно, имело значение лишь то, что задание выполнено.

В палатке, вспомнив книжку Зигмунда Фрейда, которую читал незадолго до отъезда в поле, я сказал:

– У меня есть объяснение тому, что я забыл взять мешочки.

– Ну-ну?

– Слову «мешочки» созвучно «мешают очки». А помнишь, как мешали очки капитану Коренному – то снимет, то наденет? Я думаю, моему мозгу было неприятно вспомнить военную кафедру – вот он и отказался.

Антону нравилось смеяться, а мне нравилось его рассмешить.

Также сильно веселила его моя страсть к поеданию ягод. В тех местах было много черники. Я уходил в леса, как на пастбище, и там час или два подряд напихивал в рот прохладную сладкую ягоду, обирая кусты одновременно правой и левой – чтобы не было перерыва, понижающего наслаждение. Для того чтобы не намокали колени, я разворачивал на всю длину болотные сапоги, а чтобы отстали комары и слепни – намазывал лицо и руки предназначенной для отваживания гнуса жидкостью. Руки на весу уставали, ноги потели внутри резины, в рот попадало средство и оставляло в нём горечь – всё, чем я повышал удовольствие, его потом понижало.

Иногда мы ходили вдвоём с Наташей, которая была привержена чернике в той же степени, что и я. Тогда в жужжание насекомых вклинивались её «Ах!» при виде особенно урожайного куста и незначительный смех по неведомым мне поводам.

– Чему ты смеёшься? – спрашивал я.

– Так… Хорошо – вот и всё, – отвечала она, и я думал: «Погоди».

Сперва веснушки на её щеках то там, то сям проглядывали между веточек и листочков, но вскорости скрывались за разводами от ягодного сока. Губы и язык её становились фиолетовей некуда, но когда мы являлись в лагерь, то Никицкий всё-таки больше смеялся над раскраской моего лица. Наташино – оказывалось всё-таки менее черничным, чем моё: из-за того, возможно, что она брала ягоды одной – а не двумя, как я – рукою.

Кое-что к потехе Антона добавил один из маршрутов, пролегший среди черничников. Мы шли тогда втроём: Леонид с геологическими наблюдениями, Антон с радиометром, делающий замеры через каждые двадцать метров, и я, через каждые шестьдесят метров берущий геохимические пробы. В мою задачу также входило отмерять двадцать метров шагами и в нужном месте возглашать: «Стой!». Во время остановок не требующих от меня работы я накидывался на чернику.

Однажды Леонид, шурша карандашом в полевом дневнике, заметил:

– На наших точках наблюдения почему-то всегда много ягод.

Никицкий взглянул на меня и заулыбался – а между тем в моём горле никакая черничная косточка от этих слов не застряла и, если и встречались потом на наших остановках небогатые ягодой черничные кусты, то всё-таки случаи эти оказывались довольно-таки редки.

Особенным карнавалом делали нашу жизнь наезды Найцева. Неуёмный полевик этот оказывал на меня некое двоякое и разнонаправленное воздействие. С одной стороны, от приключенческой лихости его манер, от дорожной удали его песен тебе смотрелось на мир как-то легче. То, что тебя удручало, представало не стоящим ломаного гроша; то, что требовало трудного решения, оказывалось возможным пустить на самотёк. Казалось, ни малейшего гнёта на свои чувства со стороны жизни не признаёт этот человек. Он относился с большой приязнью к Наташе, частенько скрещивали они свои – сибирский с одесским – острословия, но, узнав о двоедушии Виктора, Григорий Николаевич не обнаружил к ней сочувствия – только рассмеялся: «Молодые! Не разбегутся – будут жить» – и, не теряя времени, обратился к струнам. И вдруг я понимал, что этого-то мне и не хватало: увидеть человека, которому никакое в мире известие не может испортить песни.

С другой стороны, ты понимал, что видишь перед собой дряхлеющего мужчину, который добился уже многих целей и не ставит новых. Внимание которого уже не хочет ни на чём по-настоящему закрепляться. Остроумие которого всё больше походит на словоблудие. Который делает дело отчасти по привычке, отчасти для того, чтобы цепляться за него в жизни, как утопающему – за соломину. Который не может уже ни огорчиться чем-либо, ни чему-либо обрадоваться на полную катушку. Который мало что – и всё меньше – в жизни воспринимает всерьёз и почти надо всем потешается – но и потешается вхолостую, без настоящего остроумия и без смысла. Не трясущиеся пальцы, не горбатая спина – но вот такая утеря серьёзности вдруг ужасала меня в стариках. «Нет, я таким не буду», – зарекался я и тотчас понимал, что и они не хотели быть такими и всё-таки становились незаметно для себя.

Настал день нашего возвращения в Вершино-Рыбное. С осенними дождями слякоти на его улицах прибавилось, но зато совсем не стало страху: слякоть стала холодной, и свиньи отказывались в ней валяться. Отряд, в котором работали студентки, приехал на день раньше, чем наш. Они встретили нас с оживлением, и сейчас же было условлено отмечать, снова у костра, окончание полевого сезона. Отбытие девушек в Красноярск было назначено на следующий день, наше с Никицким – на день позже.

Расположились мы с Антоном опять в доме тёти Маруси, но за хозяйку теперь выступала её сестра. Тётя Маруся находилась в больнице в Красноярске.

– Что-то серьёзное? – спросил Антон.

– Ой, не знаю. Разве по пустяку в город пошлют? Маруся сказала просить вас, как приедете, крышу в одном месте подлатать.

Сестра подвела нас к стене и дала пощупать влажные обои.

– Рубероид есть?

– В сарае. А я вам молочка принесу.

Мы отыскали на дворе длинную лестницу, поменяли в ней несколько сгнивших перекладин и слазали на крышу.

Рубероид на скатах там и сям топорщился струпьями, и Антон сказал:

– По-хорошему, тут всё перекрывать надо. Но у нас нет времени – прости, тётя Маруся. Я думаю, пока будет достаточно две полосы поменять.

– Ты умеешь?

– Кто был в армии, тот умеет всё. Ладно, завтра.

В камералке мы взяли у Леонида по двадцать рублей в аванс, зашли в магазин и купили чайную наливку. Шоколаду «Пикантного» в тот раз в продаже не оказалось. Потом мы прошли к книжному – он предлагал для чтения только навешенный на дверь листок с объявлением «В отпуске до 3-го октября».

– Всё не так, как летом, – заметил Антон. – Но главное всё-таки на месте.

– Что главное?

Антон засмеялся:

– Наливки: и в прямом и в переносном смысле.

Почти смерклось, когда мы зашли за Светой и её подругой.

– А где Наташа? – спросил я.

– Она не придёт, – ответила Света.

– Почему? – спросил Никицкий.

– Не хочет, – сказала Вика.

– Жаль.

Света проговорила:

– Сознаюсь, я два месяца мечтала о том, как ты нам в сентябре на гитаре поиграешь.

– Поиграем, конечно, – сказал Антон. – Сева, а сходил бы ты за Наташей? Мы будем на старом месте.

– Не пойдёт она, – возразила подруга.

– Может пойти, если Сева попросит.

– Антон, с чего ты взял? – спросил я.

– Будь ласка, сходи.

– Где её искать?

– В камералке, – сказала подруга.

На пути мне встретился Леонид.

Я спросил:

– Наташа в камералке?

– Да. Постой-ка. Будьте готовы к тому, что Красилов даст Никицкому отрицательную характеристику.

–Почему!?

– Проявлял самодеятельность, сопротивлялся указаниям руководителей… Я буду возражать, но последнее слово – за главным геологом.

– С двойкой за практику Антона отчислят! Тогда пускай и мне такую же характеристику даёт! Мы с Антоном всегда были заодно!

– Не лезь в бутылку, – буркнул Леонид в сивые усы и продолжил, как молодая цапля, переноситься через грязь.

Возмущённый, я должен был постоять несколько минут на улице под окнами камералки, чтобы ровнее задышать. Мне видна была Наташа, одна в освещённом помещении. Она сидела за столом боком ко мне, подбородок на кулаке, не двигаясь.

Войдя, я сказал:

– Наташа, что ты тут делаешь? Пойдём, посидим, как тогда.

В кулаке Наташином, оказывается, был платок, и она промокнула им глаза.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Что случилось, то случилось уже давно. А я только узнала.

– Тебя там всем не хватает!

– Да, я бы тоже на твоём месте не приставала с расспросами. Скажи, тебя девушки бросали?

Я пожал плечами.

– Значит, у тебя всё впереди, – сказала Наташа и встала. – Пошли, зря, что ли, ты сюда таскался. Если когда-нибудь захочешь поверить красивым глазам, вспомни меня.

Она надела сапоги, ватник, и мы вышли во тьму под редкие фонари, матово отсвечивающие на шероховатой топи.

По пути я спросил:

– Ты имела в виду Виктора?

– Как ты догадался! Но это дело моё, а на твоём месте я бы держала нейтралитет.

Почему – думал я между тем – Антон решил, что я смогу привести Наташу? Значит, есть во мне что-то, что пригодно для таких дел – возможно, это то, чего в Викторе нет совсем, может, вкус к чернике?

Вскоре мы увидели вдалеке ярко-рыжее переливчатое пятно и пошли на него.

На подходе к костру я сказал: «Нейтралитета нет», – и в это время нас заметила Светлана и хрипло произнесла: «Ура».

На холоде чайная наливка не казалась такой вкусной, как летом, и конфеты, купленные нами вместо «Пикантного», ему в подмётки не годились.

– Как, начальство вас не допекало? – спросил у москвичек Никицкий.

– Ты что – Лариса у нас такая классная! – возразила Вика.

– А вас? – спросила Светлана.

– С Леонидом – нормально, а с Красиловым мы общего языка не нашли, – ответил я.

– Почему, – сказал Антон. – А легенды55
  Легенда – список условных обозначений


[Закрыть] к картам?

Антон спел три-четыре песни, и вдруг Светлана – она одна ему подпевала – воскликнула:

– Холодно! «Черёмуху» – и пойдём?

Стали собираться, и я сказал:

– Жаль расставаться насовсем.

– Очень! – воскликнула Светлана. – Поэтому сейчас будет телефон.

Она вынула из кармана бумажку, сделала в ней запись карандашом, который нашёлся в моём кармане, и отдала её Антону:

– Это в Москве – так, для связи, а вообще, как договорились, ждём вас на Колыме.

Вика сказала:

– Наташка, поехали с нами!

– Нет.

– Почему?

– Так взять да всех тут оставить?

Когда мы подошли к избе, где квартировали студентки, Светлана предложила:

– Зайдёте?

Наташа помотала головой и ушла к себе, в дом по соседству.

Я сказал:

– Вообще, у нас ещё дела. Да и вам собраться надо.

– Вы успеете. А мы собраны. Антон?

– Раз приглашают, зайдём на полчаса? – произнёс Антон.

Мы прошли в комнату, где девушки на скорую руку накрыли стол для чая.

Светлана сидела против нас, поставив локти на стол и придавливая подбородком сплетённые пальцы рук.

– Люблю вот это время в поле, перед отъездом, – говорила она, в то время как лицо её покачивалось на этом пружинящем сплетении и качались зрачки ведясь то в сторону Антона, то в мою – попеременно. – Завтра, может быть, навсегда расстанешься с людьми, с которыми ненадолго свела тебя жизнь. Некоторые из них, может быть, тебе многое дали и не забудутся никогда. Но вот ещё они тут, и хочется наглядеться на их лица надолго впрок. Вам знакомо это чувство?

– Мне – нет, – откликнулась Вика. – Не думаю о тех, с кем разминулась. Прошло – и прошло, теперь о других делах надо думать.

Я спросил:

– Стараешься скорее забыть?

– Ещё чего – сами забываются.

– На зависть, – заметил Антон.

– У тебя не такой подход? – спросила Светлана.

– Увы, нет.

– Значит, если мы встретимся на Колыме, то, во всяком случае, узнаем друг друга.

Антон засмеялся.

Я сказал:

– Передавай мужу привет от земляка. А почему вы на практике не вместе?

– Не получилось. Значит… Значит, зачем-то это было надо.

Когда мы с Антоном собрались уходить, Света спросила:

– Вдруг я буду в Ленинграде – телефонов у вас нет?

– Какие в общаге телефоны, – ответил Антон.

– Ладно, но если вы будете в Москве, звоните.

На пути домой я передал Антону мой разговор с Леонидом. Я думал, мы обсудим, как нам завтра будет лучше защищаться. За отрицательную характеристику с места практики декан имел право отчислить любого, а Никицкий с его тройками был бы обречён. Однако Антон лишь изрёк: «Любопытно», – и больше слова не вставил в лай, которым собаки от двора ко двору провожали чавканье наших сапог – иные вдобавок звенели цепью, иные прыгали на забор.

Когда мы пришли в избу, я сказал:

– Как будто я лучше тебя работал!

– Погоди раньше времени возмущаться, – ответил Антон и добавил: – Не забыть с утра взглянуть, есть ли в сарае гвозди.

Взглянуть на гвозди мы всё-таки позабыли, а на подходе к камералке, сквозь её окна, услышали горячие голоса. Внутри оказались примолкшие с нашим появлением Красилов, Сурочкин, Леонид, Лариса и Наташа. Леонид поджимал губы, а лицо Красилова было красным.

Мы стали посреди комнаты, и Красилов проговорил:

– Ну вот, пусть сами скажут! Антон, как бы ты оценил свою деятельность на практике?

– Не мне судить.

– И всё-таки: как ты считаешь, ты способствовал утверждению в отряде благоприятной рабочей обстановки?

– Вроде старался.

– Сейчас посмотрим, как ты это делал. Вот открываем твой полевой дневник. Точка наблюдения двести двадцать один вэ. Тонкая фракция… В пяти метрах на юго-запад – останки растерзанной хищниками куропатки. Точка наблюдения триста четыре вэ. В ноле целых шести десятых метра к востоку – гриб с красноватой шляпкой, синеющий на изломе – предположительно подосиновик. Посмеяться тут всем нам хорошо, но дневники будет проверять комиссия не из передачи «Вокруг смеха». Возьмут да снизят оценку. Не премия нам будет тогда, а слёзы. Может, в чём-то ты и старался, но я-то тебе за старание должен хорошую характеристику давать или за результат?

– Что Вы имеете в виду?

Никицкий казался невозмутимым.

– Вот, пожалуйста: как всегда, начинаешь спорить, вносить в работу нервозность! Так чего от тебя больше: пользы или наоборот? Георгий Павлович, как твоё мнение?

Красилов наставил на Сурочкина свои темно блестящие глаза, и у того – я замечал, что с ним как правило это в таких случаях происходило – начала чуть-чуть подрагивать голова.

Георгий Павлович как будто с усилием уклонился от этого взгляда и вымолвил:

– Соэршенно … Мне кажется, что в Антоне нет искательства, а есть искание.

– Здорово! – отозвалась Наташа.

– Приятно быть причиной афоризма, – проговорил Никицкий. – А ещё приятней – знать, что твои труды кто-то прочитал.

Встала со стула Лариса:

– Антон, дело серьёзное, а ты ёрничаешь. Вообще-то, я тут сбоку припёку, но вопрос всё-таки имею право задать. Андрей Петрович, кто Вам нужен: студенты или солдаты? Насколько я знаю, голова на плечах у Антона есть, а остальное, может быть, не так уж и важно? Не будет же он всю жизнь так сочинять.

– Кстати, – заметил Леонид, – с каким это студентом Андрей Петрович чаще всего за геологию разговаривал?

– Причём здесь это? – сказал Красилов.

– Притом, что если таких ребят из ВУЗов отчислять, то кто придёт Вам на смену?

– Никто их не собирается отчислять! Но надо дать повод человеку задуматься.

Я вмешался:

– Тогда давайте и мне такую же характеристику, как Антону! Мы с ним одинаково работали! А то, что Вы прочитали, мог написать и я!

– Может быть – под чью только диктовку. Предоставь уже нам оценивать, кто как работал. Закрываем обсуждение, работы у всех полно. Антон, Сева, сегодняшний день – в вашем распоряжении. Копируйте материалы для ваших курсовых.

Никицкий взял геологический отчёт – переплетённую книгу машинописных листов – за предыдущий год, а я – давности двухгодичной. Антон сразу перевернул последнюю страницу, вынул из кармашка, приклеенного к задней обложке, во много раз сложенные карты и, расстилая их поочерёдно на светостоле, принялся переводить изображения с них на лист ватманской бумаги – я же долго не мог уйти с первых страниц, где по нетронутому давнему обычаю давалось описание животного и растительного миров, представленных на площади работ. Оно было для меня как-то мило – наверно, потому, что было излишеством. Невольно я перевёл взгляд на окно, на сопки, которые всей этой растительностью и зверьём наполнялись, и в придачу увидел Виктора, неспешно приближающегося к камералке.

Войдя, он поздоровался и расположился – с тою же свободою, с какой ранее прислонялся к сваленному дереву – на стуле возле стола Наташи. Она, не поднимая головы, чертила карандашом, а он со своей спокойной улыбкой всё глядел ей в лицо. Так протекло минут десять – я уже перешёл к неодушевлённым и не произрастающим геологическим предметам, – и Леонид наконец произнёс:

– С чего бы это водителям в камералках долго сидеть?

Виктор как будто не услышал, и Наташа, раскрасневшаяся, выпалила:

– Тебе говорят!

Не меняя улыбки, он кивнул на дверь:

– На два слова?

– Никогда – чтоб мне мою маму в Одессе больше не увидеть! Уходи! Дай работать!

– Виктор, – вмешался Леонид, – У тебя нет задания? Студенток везёшь – машину подготовил?

– Почти.

Виктор встал и неторопливым шагом вышел из помещения. «Должно быть, – подумал я, – за присутствие духа полюбила его Наташа».

– Пойдём перекурим? – позвал меня Антон.

Во дворе стоял Виктор – ноги на ширине плеч, в лёгкой куртке, с душой нараспашку, на ветру – и курил.

– Чего она взбеленилась? – проговорил он, после того как Никицкий прикурил от его сигареты. – Мы что – женаты? Я что – не могу ещё выбирать?

– Ты что-то про ребёнка говорил, – заметил Антон.

– Да сболтнул. Будет – тогда и разговор будет.

– Логично, – произнёс Антон.

Виктор уронил с губы окурок и расхлябанной походкой ещё упивающегося волей недавно вольноотпущенного человека пошёл со двора к своей стоящей неподалёку машине.

Я сказал:

– Тебе не кажется, что им нельзя не любоваться?

– Не кажется. Что ж это за падла доложила-таки Наташе?

– Ты считаешь, что ей не надо было знать? А по-моему, тот, кто ей рассказал – мужественней, чем мы.

– Но только не умней. Думаешь, им двигало благородство?

– Может, и нет, а всё равно он сделал то, чего мы не смогли.

– Или не захотели. Но даже если б ты был прав, он что: не мог, пока мы уедем, подождать?

Тем временем на дороге показались студентки с рюкзаками. Опять мы их провожали, опять был ГАЗ-66, но в этот раз через протёртое стекло кабины в глазах водителя была заметна синева.

Антон предложил Светлане сигарету.

Та помотала головой:

– Я не курю.

– Значит, определилась?

– Наверно.

– Как ты смогла? В поле, наоборот, все начинают.

– А вот не хочется как все. И вообще, это ни к чему. Между прочим, тебе – особенно.

– Ты считаешь?

– Нет – чувствую.

Никицкий промолчал, и Светлана прибавила:

– Спасибо вам за оправу. Чудная была практика, но без костра до и после всё было бы не то.

– Да, хорошо было, – улыбнулся Антон.

– Было прекрасно, – проговорила Света, берясь за кабинный поручень. Чистые звук проступил вдруг в её «а», и в один миг легко, словно с глыбы на глыбу, с подножки на сиденье перешло её укреплённое сопками тело.

Вика обняла Наталью за плечи, что-то ей пошептала, залезла вслед за Светланой в кабину и потом, выпростав руку через открытое окно дверцы, долго махала нам из удаляющейся машины.

В то время как мы продолжили копаться в отчётах, я спросил Антона:

– Интересно, повариха из того отряда уже рассчиталась? Может, мы её увидим?

– Зачем тебе?

– Так, для полноты картины.

– Она ничего не потеряет, если ты это место оставишь пустым.

– Нет, я бы хотел.

Через некоторое время Антон меня толкнул:

– Вон она.

Сквозь окно я увидел удаляющуюся молодую женщину, немножечко полную, с тёмными волосами, виднеющимися из-под косынки.

Антон сказал:

– Идёт к магазину. Наверно, получила расчёт.

Женщина быстро затерялась среди столбов и заборов, так и не дав мне разглядеть своего лица.

– Ну вот, – заключил Никицкий, – силуэт у тебя есть, а подробности предметам заднего плана и не положены.

Часа в четыре он спросил: «Может, хватит?», – и я его поддержал. Кое-что полезное для курсовых проектов ещё можно было в отчётах выискать, но нас ждал ремонт.

Красилов отдал нам характеристики и изрёк:

– Благодарю за труд.

Я получил за практику «хорошо», Никицкий – «удовлетворительно». Опять – подумал я – не увернулся он от судьбы. Тем не менее каким бы «растроенным» (этот каламбур, пришедший мне в голову, я оставил при себе) Антон ни оказывался, признать его расстроенным я не мог. Разве как будто усталость на него сошла: точно устал он быть преследуемым неотступно.

С утра дождя не было, но к тому часу, как мы вышли из камералки, он захлестал, да с завихрением, так что взлезать на крыши совсем хотеться перестало. Однако иного дня для того, чтобы оправдать Марусины расчёты, у нас не оставалось, потому, придя домой, мы сразу схватились за лестницу. Дождевая влага отяжелила её, пригладила её шершавость и охладила так, что больно было пальцам. Отдирая жерди, набитые на старый рубероид, мы с трудом удерживались от того, чтобы съехать с мокрого ската крыши за её край, и вместе с парусящими в руках кусками рубероида нового – едва с неё не улетали. Пока крепя закоченевшими руками свежие жерди мы били гвозди, которые в сарае таки нашлись, на двор зашла и села на лавочку Наталья. Сгрудившись внутри телогрейки, она наблюдала за нашими стараниями и этим заставила меня вспомнить Светлану, которая смотрела на нашу работу в другом месяце, на другом дворе и при другой погоде. Я крикнул Наташе, чтобы она шла греться в дом, но она меня не послушала.

Наконец мы оставили то, что сделали, небу, и, окинув снизу взглядом нашу починку, Антон заключил:

– Ну вот, теперь под этой заплатой тёте Марусе будет приятней жить.

Войдя вместе с нами в избу, Наташа сказала:

– Пришла напоследок поболтать. Хотя развлекать меня не надо: я вижу, вы ещё не собрались.

– Мы всё-таки попробуем, – ответил Антон.

Мы сначала погрели над печкой руки, а потом поставили на неё чайник. Сборы наши продолжались минут сорок: немногим дольше, чем он вскипал. Наташа была неразговорчива – задала лишь, не прикусывая вопреки обыкновению губу, несколько вопросов, ответы на которые могла бы, по моим понятиям, запросто, ничего для себя не потерявши, пропустить мимо ушей. На чаепитие она не согласилась и, когда я всё-таки поставил на стол три чашки, стала прощаться.

Тогда Антон сказал:

– Приезжай в Ленинград хоть на недельку. Устроим тебя в общежитии.

Когда Наташа ушла, он проговорил:

– По-моему, последний вечер с друзьями, которые уезжают, проводят по-другому. Не этого ей надо было. Она хотела о Викторе поговорить.

Сейчас же я припомнил её вопросы, вроде таких: «На чьей машине вы едете в Красноярск?», – «Что ты, Сева, видел на Сухом Пите интересного?», – «Антон, а ты сразу после армии тоже куда-нибудь в экспедицию поехал?», – и понял, что, точно, любой из них мог навести разговор на упоминание о Вите.

Я спросил:

– Неужели это ей ещё надо?

– Хм, ты что думаешь – у них всё закончилось? Я не удивлюсь, если они нас провожать вдвоём придут.

Вдвоём они не пришли – хотя Виктор к утру уже успел вернуться из Красноярска, – но я понимал, что это не меняет дела, что Антон умеет разгадать запрятанный чужой мотив и потому и мне за моими тайнами не мешало бы приглядеть.

Следующим утром мы с Никицким явились с вещами к камералке и, сидя на лавке в её дворе, ожидали машины, которая должна была отвезти нас в аэропорт. Ветер ослаб, в облаках образовались проёмы, сквозь которые просвечивала синева и иногда – солнце. Антон был молчалив и вял, темней обычного казались мне мешки под его глазами.

Я спросил:

– Ты плохо спал?

– Да так… Ты возьми это себе.

Я развернул сложенный листок, который он мне вручил, и внутри увидел написанный Светланой номер телефона.

– Я просто перепишу.

– Нет, возьми, мне не надо. Встретишь так вот чёрт-те где чёрт-те кого и сам не свой потом, никак не отойдёшь…

Подъехала машина, мы забрались в кузов – и покатилось от нас в прошлое село Вершино-Рыбное.

Прощай, Наташа! На огорчения всегда есть чем ответить одесситке, быть может, так: «Чтоб не съесть мне больше беляша на Дерибасовской, если я за ним заплачу!»?

Прощайте, Андрей Петрович! «Счастливо!» – едва отвлечёт он на нас внимание и продолжит чёрным взором прозирать земные слои.

Прощайте соэршенно, Георгий Павлович, и благодарствуйте! Кто ещё мог бы так коротко познакомить нас с армянским радио?

Прощайте, Найцев! Немало перепели Вы для нас неизвестных нам лихих песен, но старая «Бригантина» получалась у Вас душевнее всего!

Прощай, Леонид! Многие люди ещё будут осенены твоим седым отеческим спокойствием – счастливцы!

Прощай, Виктор! Кабы смог ты отдать мне от себя немного твоего хладнокровия и твоей свободы, для обоих, глядишь, это было бы к счастью, – но увы!

До встреч на Колыме, Светлана! Всего четыре дня мы с тобой видались, а нам известно теперь, почему черёмуха.

Будь здорова, тётя Маруся, нам понравились твои заботы, твои задания и твои кофты.

Прощай, Валера! Не тревожься, никогда не забыть мне дороги на Сухой Пит.

Сквозь иллюминаторы катящего по взлётной полосе самолёта мы с Никицким наблюдали, как уходит под крылья Красноярский край и с ним – полевая система, которая нас всё лето объединяла и подчиняла. Спустя полдня Ленинградской области предстояло хлынуть под эти крылья, и за посадочной полосой аэродрома в Пулково ждала нас система городская, в которой вольничают каждый сам по себе.