Текст книги "Колымский эндшпиль"

Автор книги: Михаил Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Я возражал:

– По-моему, у тебя для своей несерьёзности слишком простое объяснение. Несерьёзное.

– У тебя есть лучше?

– Не знаю, лучше ли, но, мне кажется, ничего не бывает просто так. Раз у тебя не получалось учиться, значит, и не могло получиться.

– Мне это нравится: может, я и не грешник совсем?

– Может, к первому курсу твоя нервная система не отдохнула от армии и от завода – вот и не хватало у тебя сил.

– Нет уж! – восклицал Антон. – Если в твоих словах и есть правда, то не для меня. Если я с ними соглашусь, она исчезнет.

Потом я сказал:

– Вот что я замечал: обычно, когда мужчины говорят, что знают женщин, то имеют в виду, что-то не очень лестное для них. И вид у них всегда такой, как будто они высказывают жестокую правду.

Антон довольно долго думал над ответом и проговорил:

– Надо осторожно выбрать одну, а потом уже с ней не быть осторожным.

Поутру сквозь дрёму я снова слушал в горнице жизнь, стукотню, а потом оказалось, что вставать – тепло. Тётя Маруся затопила для нас печку, оставила ещё не остывшего после дойки молока и ушла.

– Чистое золото, – опять отозвался о ней Антон.

Погода поменялась. Задул холодный ветер, по небу вразнобой бежали серые и сизые облака. Мы с Антоном помогали загружать ЗИЛ-157, на котором уезжали в свой отряд Светлана с Викой. Я взглянул на шофёра: глаза его синими не были.

Несколько человек отъезжающих забрались под тент кузова, разлеглись, накрывшись телогрейками, на мягких вещах, и машина покатилась.

– До осени! – проговорил Антон, и, пока оставался виден для нас грузовик, видны были нам и подруги, беспрерывно машущие руками.

В тот день главный геолог поручил нам прополаскивать от глины и песка ранее побывавшие в деле мешочки для геохимических22
  Геохимия – наука о распределении химических элементов в земной коре


[Закрыть] проб. В ручье поблизости от камералки, выбранном для этой работы, была очень холодная вода.

– Может, подождать, когда день будет потеплее? – предложил Никицкий.

– Некогда ждать. Через два дня отбываем. А вы приходите греться.

Мешочкам счёт вёлся на тысячи. Размером с ладонь, они бывали сшиты из лоскутов бязи, сатина, батиста и имели неисчислимые разновидности окраски, так что, запуская руку во вьючную суму, где они были сложены ворохом, ты никогда не знал, какое выйдет оттуда следующее произведение искусства.

Может быть, полторы сотни мешочков оказались вымыты к тому времени, как я сказал:

– Вот она – геология.

– Тебе не нравится?

– Наоборот – чем дальше, тем больше удовольствия получаю. Точно: чувствую себя, как Акакий Акакиевич, только вместо букв – мешочки. Ничего другого и не хочется. Так бы один за другим выворачивал да полоскал весь день, всё лето. А может, и всю жизнь.

– Это ты ещё в армии не был.

Наверное, каждые двадцать минут мы приходили в камералку греть над электрической плиткой свои красные и опухшие руки. До конца дня нами оказалась постиранной приблизительно половина мешочков. Мы густо развешали их на лохматых верёвках, которые нашли натянутыми во дворе камералки. Мешочки то подсыхали на ветерке, то снова промачивались дождём, так что неясно было, чья возьмёт к завтрашнему дню.

По дороге домой Антон сказал:

– Знаешь, какая у тёти Маруси судьба? Муж вернулся с фронта раненый, пожил чуть-чуть и умер. Одна дочь утонула молодая, другая – умерла от энцефалита. Может, одна на миллион – и как раз она. А разве скажешь по Марусе? Вот где дух. Вообще, пожилые женщины лучше молодых.

– То есть как?

– Молодые – не такие добрые. Для того чтобы быть добрыми, им нужно любить. Или иметь расчёт. Никогда не знаешь, где у них кончается чувство и начинается расчёт.

Дома мы застали тётю Марусю. На ней была теперь зелёная вязаная кофта.

– Какие у Вас кофты! – заметил Антон.

– А как же! Ребят молодых жду! Когда вы уезжаете?

– Говорят, послезавтра.

– Помогите старой: столб на заборе прогнил совсем, а новый поставить некому.

– А столб-то есть?

– Бревно у сестры на дворе. Надо отпилить и принести.

Мы попили молока с хлебом, осмотрели никудышный столб, в сестрином дворе распилили бревно и принесли отрез к Марусе.

Пока Никицкий, сидя на нём, закуривал, я сказал:

– Между прочим, не думаю, что вчерашние дрова меньше, чем за двадцать рублей кто-нибудь взялся бы поколоть.

– Возможно.

– И за столбик бы прилично взяли. Наверно, и у Маруси есть расчёты.

– Наверно. Ты хочешь сказать, что женщины всегда остаются молодыми? Но помочь-то надо… Она рассчитывает, что мы ей поможем. В этом её расчёт.

С земляной и плотницкой работой мы провозились до позднего вечера.

– Ну вот, – заключил Антон, когда мы улеглись. – Теперь этот столб будет помогать тёте Марусе жить.

На следующее утро Андрей Петрович велел нам с Никицким осмотреть жестяные печки и подобрать к ним трубы, а также насадить или расклинить молотки и топоры.

– Мы же ещё не домыли мешочки, – возразил Антон.

– Не беспокойтесь: ручьёв будет достаточно и на месте.

Мы прилаживали друг к другу холодные трубы, и от ветра они пели в наших руках, как волшебные дудки. Стоило открыть дверцу печки, как и в печку водворялся протяжный органный звук. Может быть, – думалось мне, – как раз эту музыку – холодов и расставаний – и переложил на гитару Кукин?

Под вечер, точно завершая военно-морской праздник, мы поснимали с канатов трепыхающиеся мешочки, чьи завязки напоминали ленточки от бескозырки, и двор продолжил плескаться на ветру лишь здешней хозяйки наволочками, пододеяльниками и простынями.

Когда полевой скарб был полностью приготовлен, начальник нашего отряда, Леонид, позвал меня и Антона:

– Пойдёмте, оцените общую обстановку.

Леониду было лет тридцать с небольшим. Мягкие светлые волосы его и такие же усы, довольно длинные, имели сероватый оттенок, из-за чего, возможно, с близкого расстояния он казался мне моложавым стариком. Между тем шагов со ста благодаря стройности и ловкости движений, которые его отличали, я мог принять его за хлопца юнее меня.

На камеральном столе Леонид разложил перед нами супрематического вида геологическую карту и негромким голосом стал прояснять для нас геологическое строение района. Свиты33
  Свита – набор пород одного возраста, распространённый на данной территории


[Закрыть] осадочных пород носили местные названия и чуждой для моего слуха и непролазной для моего воображения совокупностью звуков – вроде «ягкх» – отвлекали меня от естества дела.

Никицкий между тем о чём-то иногда Леонида спрашивал, и всякий раз я сознавал, что точно в этом месте нужны пояснения, чтобы не повредилась логика рассказа. Всякий раз я говорил себе: следующий такой вопрос задам я, но так ни одного и не придумал.

Изредка в горницу вторгался начальник партии Григорий Николаевич Найцев, трескучим голосом обсуждавший с людьми вопросы. Постепенно я разобрался в распределении партийных полномочий. Собственно геологическая часть работы была в ведении главного геолога. Начальник отряда отвечал за всё, что касалось устройства полевой жизни. Снабжением и сношением с другими организациями занимался начальник партии. Это был крупный с крупными чертами лица мужчина лет шестидесяти пяти. В седине его всегда разлохмаченных волос кое-где просматривалась рыжина. Он всегда был готов похохотать – и не думая прикрывать заполненный железными зубами рот.

Под конец нашего урока Найцев возгласил:

– Всё это хорошо – а гитара есть у вас?

– Есть.

– Молодцы! Умеете практику проходить.

Позже мы узнали, причём тут гитара. Приезжая по надобности в наш отряд, Найцев не упускал случая пустить в ход этот инструмент для тех, кто подтянулся к костру – а часто находился и повод для того, чтобы из глубины чьего-то рюкзака вышла на пламя, как просвечивающее насквозь исполинское насекомое, бутылка водки или вина. Григорий Николаевич любил песни о пиратах и, когда пел: «Святая Дева, Южный Крест! Святая Дева, Южный Крест! Святая Дева, Южный Крест и звонкие пиастры!», – я думал: так он же и есть пират! Старый пират! Сидел бы себе дома, в халате, у очага, да потягивал излюбленный ром – так нет же: пристало ему трястись часами по тундрам на вездеходах, таскать грузы, мёрзнуть в палатках, честить комаров, есть гречневую кашу с дымом и нервничать попав на неделового председателя поселкового Совета! Впрочем, Найцев, как никто другой – с помощью раскатистого флибустьерского смеха и прибауток, – умел договориться с местными властями.

Репертуары Найцева и Никицкого совпадали разве что единичными песнями. Лирическая манера исполнения, свойственная Антону, была ничуть не похожа на исполненное театральных ухваток пение Григория Николаевича. Антон тем не менее слушал песни Найцева едва ли, как мне казалось, не восторженно – может быть, так же, как любимый им, как я скоро узнал, «Первый концерт» Чайковского. Только в филармонии он грустил над музыкой, а в лесу, веселясь, любовался человеком.

Следующим утром тётя Маруся пришла к нам прощаться в меховой безрукавке цвета слоновой кости.

– Какие у Вас безрукавки! – заметил Никицкий.

В последний раз напились мы парного молока, и Антон сказал:

– Теперь переходим на сгущённое. Тоже неплохо.

– Конечно, – ответил я. – Оно же сладкое.

– Так, значит, в сентябре вас ждать? А числа какого? – спросила тётя Маруся.

– Где-нибудь пятнадцатого.

– Приготовлю всё для вас.

Я вполголоса сказал Антону: «Она имеет в виду чистые постели и грязную работу», – и он засмеялся.

Погода между тем наладилась. Человек восемь-девять – среди них главный геолог, – мы выехали из Вершино-Рыбного на двух машинах. Мы с Никицким поместились в кузове того ГАЗ-66, на котором я ехал из Красноярска. Часа три машины двигались по дороге. В это время предохраняясь от дорожной пыли мы держали задний полог тента опущенным, но подняли его, когда, в сопках, машина свернула на старые, заросшие высокой травой и цветами колеи.

Когда смотришь из кузова назад, в качающийся прямоугольный проём тента, то видишь мир по-особому: словно на киноэкране. Кажется, будто внимание твоё переводится с одной сопки на другую, с облака на речку не случайным образом, а в видах искусства. Будто за тем, что тебе показывается, что-то такое стоит, что нужно разгадать – и ты наслаждаешься присутствием тайны. Может быть, поэтому, несмотря на то, что многочасовая тряска по целине побила твои кости и привёл в оцепенение твои мышцы холод, тебе всё-таки не хочется, чтобы это кино кончалось.

Уже стало смеркаться, когда автомобили остановились на пологом склоне сопки. Все вышли наружу.

– Здесь нет воды. Это что – вода? – обращался Леонид к главному геологу, указывая на небольшую бочажину.

– Мы сейчас посредине участка! Отсюда у нас будут наименьшие подходы. А воду ещё найдём или будем привозить! – запальчиво убеждал тот.

– Зачем нам это надо? А если пожар?

– У нас есть бочка.

– Нет! – заключил Леонид резко. – Мы едем дальше!

Когда мы снова очутились в кузове, Антон сказал:

– Я Лёню понимаю. И воду нужно иметь на стоянке, и – показать, что ты не липовый начальник. Только что мы потом скажем, когда нам придётся по пять километров лишку каждый день топать?

Наблюдение наше возобновилось, но уже не было приятным, так как через несколько минут нам предстояло устраивать стоянку в холоде и темноте.

Наутро мы увидели поодаль от наших палаток некое сооружение. Это был дощатый жёлоб, шириною метр с лишним, с низкими бортиками, вознесённый над землёй посредством высоких, в два человеческих роста, деревянных свай. В нём зияло множество дыр, там и сям торчали отогнувшиеся доски, и всё же древесина его, продуваемая на высоте, была ещё крепка.

– Акведук, – произнёс Андрей Петрович. – Водовод. Так мы и участок назовём: «Акведук».

«Акведук» – так «Акведук». Направляясь в маршрут, мы часто мимо акведука этого проходили. Он начинался где-то в распадке и заканчивался на склоне сопки, полого её огибая на протяжении нескольких километров. За полевыми заботами мы с Антоном сперва не задумывались о том, зачем он тут понадобился, кто его сколачивал и когда. Но всякий раз, как мы к нему приближались, я, не зная отчего, испытывал что-то вроде сладковатого страха, какой, наверно, должен постигать верующего человека при виде оставленного храма. Вскоре нам рассказали, что с помощью акведука здесь в сороковых годах подавали воду к небольшим золотым разработкам. Несмотря на низкое содержание золота в породе, благодаря дешёвому труду заключённых добывать его было выгодно. Так мне стало ведомо, призрак какого кумира лежит поверженным на этих выбеленных, вымытых дождями, похожих на человечьи кости столпах.

Ежеутренне, озаглавливая в полевой книжке новый маршрут, я использовал слово «Акведук» и некоторое время об этом строении размышлял. Мне представлялось, как тихо стоит оно четверть века в этом краю, куда никакому путнику нет нужды заходить, и таинственно хранит в себе впечатления лагерных лет. Всё неподвижно, лишь изредка сорвётся с гвоздя прогнивший конец доски; повиснув на другом, покачается она маятником и замрёт. Минут десятилетия – думал я, – мало дела будет народившемуся в стране новому народу до её прошлых бед, но всякий, кому случится набрести на эту старую постройку, почувствует, что ему не по себе. Потому что давно просохла в её жёлобе вода, но смертельная человеческая тоска, должно быть, долго ещё будет наполнять его до краёв.

О ту пору Никицкий неожиданно меня спросил:

– Ты веришь в коммунизм?

Для чего – размышлял я – ему понадобилось это знать? Мы ещё были на полпути к короткому знакомству: должно быть, Антону захотелось сопоставить наши политические взгляды. А может быть, ему нужно было с кем-нибудь вместе порассуждать, чтобы совместить в своей голове ясную архитектонику первой главы «Капитала» (она была обязательным чтением в курсе «Истории КПСС») с костлявой архитектурой лагерной постройки и высокий слог Маркса – с высокомерным языком блатных, которые здесь были некогда владыки.

Я мялся. С одной стороны, верить в коммунизм в те времена уже не было модным: могли высмеять даже за то, что подобные мысли вообще в твоей голове возникают, с другой – мне почему-то представлялось естественным, что по мере своего развития мировое общество будет становиться всё более справедливым.

Тогда Никицкий произнёс:

– Я – верю.

Казалось бы, можно ли было ему сейчас придумать более избитое заявление – а я за этим словом почувствовал много. Антон охотно смеялся над антисоветскими анекдотами, сочувствовал опальному Солженицыну, но, вероятно, какое-то нежное начало в его душе не позволяло ему отказаться от надежды на счастливую будущность человечества.

Я сказал:

– А можно просто не знать?

Антон прыснул:

– Надёжное мировоззрение.

Я понимал, что теперь, когда он взял меня внутрь круга своих людей, любое моё высказывание – как бы много в нём ни было наивности и мало остроумия – будет встречать у Никицкого благодушный приём. Может быть – думал я, – для того чтобы верить в коммунизм для всех людей, Никицкому нужно верить хотя б одному человеку, и, сочтя меня для этого подходящим – хотя мы пуда соли вместе ещё не съели, – он и назначил меня другом?

А потом, переезжая со стоянки на стоянку, мы жили сам-друг в палатке без печки, как сапожники без сапог, потому что печки нам не хватило. В августе, когда шли дожди, и в сентябре, когда уже случались заморозки, мы вечерами лежали на спальных мешках, одетые в свитера и телогрейки, и, не торопясь, разговаривали. Антон грелся изнутри куревом, а мне доставался холодный дым. Найцев однажды, заглянув к нам, спросил: «Что – спите, укрываясь большими снегами?» В известной в ту пору песне так спали сопки – наподобие тех, что нас окружали, – и Антона эти слова рассмешили.

Эти стылые сумеречные часы пошли на то, чтобы нам как следует узнать друг друга. Скоро мне стало понятно, на каких высших целях Никицкий сосредоточен: на том, чтобы у него была родная навек женщина и близкий навек друг.

Он рассказывал мне о том, какая девушка ему нужна. Ему хотелось, чтобы она писала стихи.

– Ты надеешься, что они будут хорошими? – спрашивал я.

– Неважно. Если она пишет плохие, значит, понимает хорошие. Самое ценное – что человеку что-то хочется сделать самому.

Также ему хотелось, чтобы ей не чужды были занятия изобразительным искусством.

Я спрашивал:

– Надеешься, что у неё будет выходить похоже?

– Зачем? Ты что – не знаешь, как сейчас: чем непохожее, тем лучше?

Ещё очень желательно было Антону, чтобы девушка эта занималась музыкой.

– Знаешь, как это здорово, когда оказывается, что её любимые композиторы – Чайковский и Калинников. Те же, что мои!

– Я понял, кого бы ты хотел: бывшую пионерку, которая посещала кружки.

– Именно!

– Так бы сразу и говорил, – отзывался я, а сам уже понимал – отчасти, может быть, по тому, что, описывая образ невесты, Антон избирал для глаголов изъявительное наклонение и настоящее время – то, чего он недосказывает: что нашлась уже особа, к которой он изъявляет настоящую склонность.

Однажды, уже в сентябре, во время переезда на стоянку, которая должна была стать последней, мы из кузова грузовика долго смотрели осеннее, цветное и дождливое, кино.

– Уже и домой охота, – заметил Леонид, – а глянешь на эту красу и подумаешь: успеется. Не спешите, ребята, на квартиры.

Покачивались перед нами и помалу отодвигались вдаль мокрые серые, в пёстрых, жёлтых с красным, пежинах, сопки, и не хватало сил свести с них глаз, и от холода не хотелось шевелиться, и чувствовал ты себя навек заворожённым. Леонида, недалеко ушедшего от нас с Антоном по возрасту, мы ощущали как сверстника, и вот – думал я – он сумел дать нам совет, какого от сверстника трудно было бы ожидать. Да, хоть и надоел за три месяца дикий быт и хочется уже тёплого дома, справиться с хандрой не так уж трудно. Надо только немного возвысить подбородок, чтобы приподнялся уровень, с которого наблюдаешь жизнь – и зрелища её начнут доставлять тебе особенное удовольствие именно оттого, что устал от полевых невзгод. Тогда найдёшь в себе что-то вроде удальства, и что-то будет дарить твоему духу даже удлинение невзгод, и твоя попытка ободрить тех, кому смыться в город невтерпёж, тоже твоему духу что-то даст.

Между тем Антон Леониду возразил:

– Это – если некуда спешить.

Спустя несколько дней главный геолог предложил Никицкому и мне задержаться на неделю и отработать ещё одну стоянку. Мы молчали: эта неделя отнималась от наших каникул. «Мы же просим, а не приказываем», – прибавил в свою очередь Леонид . Я поднял подбородок и согласился, и тогда Антон, вздохнув, согласился тоже – и я понял, что мне было легче, чем ему, потому что я не стремился никого увидеть поскорей.

Когда не было дождей, мы работали без выходных. Обыкновенно солнечным летним утром, после того как Леонид либо Андрей Петрович прокричали: «Подъём!», – я открывал глаза и встречал перед собой выдвигающуюся из спального мешка голову с всклокоченными волосами, мутный взгляд и видимо насильную улыбку. Из транзисторного радиоприёмника, висящего на дереве посреди лагеря, звучал утренний концерт по заявкам, всё – хорошие песни, от которых мутило из-за того, что хотелось спать. От молодой поварихи-сибирячки доносился зычный клич: «Кушать!», – и её вкусные каши со сна не хотелось есть до тошноты.

Нередко мы ходили в маршруты с Антоном вдвоём: например отбирать геохимические пробы. Мы накладывали в рюкзаки стиранные нами в Вершино-Рыбном мешочки и отправлялись выискивать на местности ложки, которые на карте едва отображались. По пути, для того чтобы быть уверенными в своём местоположении, нам приходилось часто озираться на окружающие вершины и отмерять расстояния шагами. Я считал тройками,– Никицкий парами. Мой способ был, на мой взгляд, менее хлопотным, но, вероятно, Антону троек и без того хватало. Ища малоприметного углубления в местности, мы старательно выглядывали его верную примету – утучнение растительности – и испытывали удовлетворение от встречи с ивовым кустом. Весьма часто, однако, в наших поисках мы не могли обойтись без творчества пуская вперёд геохимии алхимию, и, по-видимому, оба получали от этого удовольствие. Бог знает, какие невещественные тонкости служили нам тогда признаком того, что именно под этим камнем мы обнаружим искомую мелкую фракцию намытых водой отложений. Один из нас извлекал на свет серую, коричневую, белую грязь, нацепив её на клиновидный конец геологического молотка. Чаще это делал Антон, предоставляя мне записывать простым карандашом на квадратике крафтовой бумаги номер пробы. Я сворачивал квадратик трубочкой и засовывал её в мешочек, который Антон перед тем наполнил с молотка. Как бы сыра ни была проба, как бы ни размокала от соседства с ней бумага, впоследствии, после просушки, надпись всегда можно было разобрать. Завязав узлом на два бантика ленточки мешочка, я засим описывал в полевой книжке место взятия пробы, что-нибудь вроде: «Делювий. Мелкая фракция серого цвета». В духе Антона было подсказать: «Пиши: много комаров», – или: «На расстоянии полутора метров – заячий помёт», – и я записывал и это. «Какому дураку придёт в голову читать нашу полевую книжку», – рассуждали мы с ним, и совесть наша была спокойна, потому что, в конце концов, и комары были, и помёт. Если же какое-нибудь насекомое оказывалось расплющенным меж страниц, Антон его не соскребал.

– Пускай получат наглядное представление о том, кто тут живёт.

Также вдвоём мы «ходили по воду» – так Антону нравилось называть отбор гидрохимических проб. Мы укладывали в рюкзаки пустые полиэтиленовые бутыли, большие и малые, и отправлялись разыскивать водотоки на указанных нам склонах сопок. Предварить алхимией гидрохимию тоже бывало полезным, но случалось, что, облазав участок вдоль и поперёк, мы, пожалуй, могли бы заполнить небольшой бутылёк нашим потом, а воды так и не находилось. Иногда слышно было, как она журчит под камнями, где-то внутри горы. Мы пытались тогда разбирать камни, но журчание, казалось, всё время отодвигалось от нас на большую глубину.

– Мы – как два Тантала, – замечал Антон.

– Мы – буквально, а вообще, люди все на них похожи, – отвечал я.

– Разве?

– Говорят, радости уходят, когда до них добираешься.

– Чего-чего? Куда это они уходят?

– Так говорят. Может, что-то неожиданное случается или открывается обстоятельство, о котором не знал.

– Не знаю, не знаю, от меня они никуда не уходят…

Тяжело бывало идти с рюкзаком, полным воды – да ещё она закручивала тебя, чуть повернёшься, – но куда тяжелее было возвращаться в лагерь с пустой тарой. После того как мы исчерпывали все силы на тщетный розыск ключа, их уже не оставалось на то, чтобы выдержать укоризну в глазах Леонида и Андрея Петровича. Мы тогда брали пробу в ближайшем, какой нам удавалось обнаружить, от заданного участка источнике. Её у нас принимали без вдохновения. Андрей Петрович, глядя на нас своим тёмным отвлечённо-нежным взглядом, заявлял:

– Не нашли? Что, пойти мне завтра туда самому и найти?!

Потом он добавлял: «Ну, ладно…» – а если бы мы не очень уместной воды не принесли, то неизвестно, тогда что бы он добавил.

Зато для чаёвки нам всегда удавалось найти родничок. Если ручей был достаточных размеров и глыбами в нём была огорожена некоторая запруда, то мы принимали струящуюся холодную ванну. Обсыхая у костра, на солнце, на ветерке, мы пили горячий чай с печеньем и разговаривали.

Нередко обсуждали мы непонятную для нас личность главного геолога. Он едва ли не мелочно следил за тем, как налажен полевой обиход подчинённых, готов был отказаться в их пользу от куска еды, отдать любому свою вещь, если тот в ней нуждался, и был нетерпим, если они выполняли рабочее задание неправильным, по его мнению, образом. Взор почти нежный; слабость голоса такая, что жилам горла приходилось зримо напрячься для того, чтобы издать звук обычной для беседы громкости; предупредительность в повседневном общении – всё это тогда уходило. Лицо Красилова мгновенно и неровно покрывалось краской, делая упрёки, он возвышал голос, звучавший тогда резко и тонко. Для того чтобы избавить слух от этих частот, чуть ли не все, за исключением Леонида, готовы были сделать чуть ли не всё так, как хочет Андрей Петрович, даже если это представлялось им не совсем разумным. Только хладнокровный Леонид мог возразить: «Нет, надо укоротить маршрут, иначе они не успеют вернуться засветло», – или: «Нет, я не могу позволить им пройти по этому месту: там слишком круто» – и главный геолог отступал.

Как Антон, так и я, оба мы не могли не признать в Красилове лучшего из специалистов, каких нам довелось к тому времени повстречать. Он был сведущ в различных геологических дисциплинах, но главное, обладал настойчивостью мысли. Над какой-либо загадкой, которую вдруг ставила перед ним геология, он думал изо дня в день столько времени, сколько надобилось для того, чтобы её разрешить. Рассуждения его не были красноречивы, но силой своего желания познать он властно вовлекал в них не взирая на лица и преопытного коллегу, и студента, который был ещё мало чему учён.

Студентом таким чаще всего бывал Никицкий.

Однажды один из геологов – его звали Сурочкин Георгий Павлович – рассказал:

– Когда я преподавал, то вот что заметил принимая экзамены у студентов. Присаживается ко мне девочка, отличница. Всё гладко рассказывает, на все вопросы отвечает – непонятно, к чему и придраться. Ставишь «пять», но как-то без удовольствия. А потом садится мальчик. Троек в зачётке полно, тут название забыл, там плавает – видно, что тему только пробегал глазами – но!.. После десятиминутного разговора ты понимаешь, что перед тобой сидит законченный, самостоятельно мыслящий геолог! Ну и для своего удовольствия четвёрку ему натягиваешь. Наблюдал ты такое, Андрей Петрович?

Я был уверен, что те, кто слышал эту басню, все, кроме Антона, восприняли её как похвалу на его счёт, поскольку им не было дела до его зачётной книжки, и что сам он из-за этой книжки похвалы не разглядел.

– Возможно, – отвечал Андрей Петрович, и из такой краткости я вывел для себя, что негеологические наблюдения представляются ему пустяками.

– Но есть женщины, за которыми и мужчинам трудно угнаться. Лариса наша такая. Согласен, Андрей Петрович?

Лариса, молодая худенькая геологиня, была начальником того отряда, где работали студентки из Москвы.

– Возможно, – опять оказывался краток главный геолог.

Между тем было заметно, что Никицкий, всегда захватываясь беседой с Красиловым, относится к нему в целом сдержанно – и именно из-за того – насколько я мог судить, – что беседы эти были увлекательны. Увлекательны они были потому, что в голову Андрею Петровичу нередко приходило что-нибудь новенькое в ходе решения геологических задач, а для этого она должна была быть и была занята ими день и ночь, так что, вероятно, ни на что больше её не хватало, в том числе на интерес к людям. Отсутствие такого интереса и раздражало, по моему мнению, Антона в Красилове. Андрей Петрович почти не задавал людям вопросов. Слабую улыбку весьма часто можно было видеть на его лице, но, даже если он глядел тебе в глаза, ты не смел отнести её на свой счёт, потому что она оставалась такой же, когда он переводил взгляд, например на миску с супом. Его равнодушие к тому, как ты жил раньше и о чём думаешь сейчас, было настолько чистосердечным, что имело привкус благодушия.

Тем не менее сознавая, что являешься для Андрея Петровича лишь орудием для изучения земных недр, вроде компаса или увеличительного стекла, ты невольно испытывал возмущение, которое принуждён был гасить в недрах своей нервной системы. Мне, наверно, удавалось это легче, чем Антону. Я спрашивал себя: «Если тому, кто занимательно отвечает на твои вопросы о науке, ты пеняешь за то, что ему же не любопытно ни о чём кроме науки тебя спросить, то не говорит ли это о том, что ты хочешь от жизни чересчур много?», – а он в это время не иначе как думал о том, что ещё ему надо спросить у Красилова.

Иногда желая, чтобы было сделано как можно больше, Красилов увлекался и давал людям задания, подводящие их к пределу сил: пройти за один день чересчур много или чересчур много проб нагрузить в рюкзаки. В тех случаях когда Леонид это замечал, он выручал нас подправляя намётки главного геолога, а когда не замечал, Никицкий, бывало, подправлял их сам. Если мне даже в охотку была работа на износ, то Антона раздражала замашка Красилова не жалеть людей. Андрей Петрович в свою очередь бывал резко недоволен тем, что его поправляют, и не желал принимать в расчёт того, что поправки были сделаны с умом.

– Я сначала думал, – говорил Антон, – что Красилов обижается за геологию, а потом понял, что за себя. Мало того что начальник отряда вмешивается в планы, так ещё и студентик думает, что умней всех.

Однажды мы с Никицким, возвратясь из маршрута, увидели возле палаток не знакомый нам грузовик ГАЗ-66, шофёром которого оказался тот самый парень, что переплывал на вездеходе Сухой Пит. Звали его Виктором. Теперь он водил машину в отряде, где работали студентки. Просвечивающие синевой глаза его казались велики даже на основе довольно широкого, с выпирающими нижними скулами, лица. Он сидел у костра – невысокий, щупленький, бледный, с извитым чёрным чубом – и помалкивал и всё время слегка усмехался. Он провёл у нас три дня и остался для меня таким же загадочным, каким был на Сухом Пите. Как выяснилось, Виктор завербовался в экспедицию сразу после демобилизации из армии. Наверное, поэтому он ещё имел в себе повадки человека, который готов ко всему и который не станет сильно огорчаться ни чужим, ни своим промашкам, а лишь скажет: «Случилось да и случилось – чего теперь». Ни от чего не приходил он в замешательство – разве лёгкую краску можно было заметить на его щеках, когда он сходился взглядом с Наташей. Должно быть, – думал я, – он продолжает ещё испытывать воинское волнение слушая марш – на сей раз победный марш своего сердца.

В армии Виктор окончил курсы водителей и учиться больше не предполагал. Вероятно, это было связано с тем, что как зарезаться – так говорил он сам – было для него прочесть книгу. Когда он рассказывал о том, чего навидался из окна автомобиля как в здешних сопках, так и в местах, где возил пушку и солдат, Наташа внимала ему с благосклонной улыбкой, а я вспоминал о связке книг, которую она возила в дорожной сумке, и думал: «Найдётся ж и у неё, о чём ему порассказать».

Как-то вместе с Виктором в отряд, где он работал, главный геолог решил на время послать с каким-то заданием Сурочкина.

За день до их отъезда за вечерним чаем у костра Наташа сказала:

– Андрей Петрович, а нельзя было бы вместо Георгия Павловича меня отправить?

– С какой стати?

Наташа промолчала.

– Что, какие-то личные причины?

– Может, и личные – не всё ли равно, кто поедет?

– Не всё равно.

– Почему?

– Тебе же известно, что Георгий Павлович раньше работал в тех местах, знает геологическую обстановку.