Текст книги "Колымский эндшпиль"

Автор книги: Михаил Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Часть первая (введение)

Вершино-Рыбное

В годы расцвета зрелого социализма, тогда, когда приметно уже начинало сдавать здоровье Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева, мы с Антоном Никицким учились в одной группе на геологоразведочном факультете Ленинградского Горного института.

В течение первых двух курсов мы друг друга мало замечали. Слегка одутловатое лицо Никицкого напоминало мне расплывчатые лики мужчин роящихся вокруг пивных ларьков. Так же, как у многих из этих людей, и у него под глазами никогда не рассасывались синеватые мешки. Приготовляясь к усилию слова, его пухлые губы имели обыкновение слегка подрагивать, а приветственная улыбка из них делалась, пожалуй что, и охотная, но усталая – и не рассеивала сонного выражения его серых немного выпуклых глаз. Никицкий был на несколько лет старше меня. Он поступил в институт с подготовительного отделения, отслужив до этого в армии и отработав год на металлообрабатывающем заводе. Пытался там – как выражался – вытачивать замки. Таких заводских у нас было шестеро, и все имели сонный вид: как будто не отошли ещё от ночных смен и, может быть, даже от караулов. На утренних лекциях эти старшие нередко впадали в дремоту.

Однажды преподаватель в наказание за это велел Никицкому выйти в коридор и предложил вдогонку:

– Если не знаете, посмотрите в словаре, чем отличается аудитория от дортуара.

Бывшие производственники, подзабывшие школьную программу и поотвыкшие от умственного труда, делились на два рода. Принадлежавшие к первому были намерены выучиться во что бы то ни стало и до позднего вечера разбирались в лекции, которую законспектировали днём. Они сидели на занятиях с полувнимательным-полусонным выражением на лице, а потом задавали преподавателю много вопросов, не заботясь о том, что подумают о быстроте их соображения свежие выпускники школ. Те, что относились ко второму роду, войдя во вкус студенческой вольницы, почти не занимались и продлевали далеко за полночь песни и вино, после чего не на всякой лекции их было видно, а когда было видно, не слышно было от них вопросов.

Никицкого справедливо было отнести к тем, кто занимался мало, однако, из них он оказался единственным, кого к концу второго курса не отчислили из института за неуспеваемость. Каким-то образом, то и дело переписывая двоечные контрольные, пересдавая зачёты и экзамены, всё-таки дотянул Антон до диплома.

Выслушивая студента, экзаменатор зачастую листает его зачётную книжку. Один делает это, по-видимому, машинально, другой опускает в неё целиком нос, для того чтобы проведать, что ему досталась за птица. Так или иначе, если из книжки строем глядят пятёрки, а ответ до «отлично» не дотягивает, преподаватель делается не совсем уверенным в себе и старается подравняться с коллегами с помощью дополнительных вопросов, может быть, не самых сложных. Если же зачётка пестрит тройками, а достоинство ответа колеблется между «удовлетворительно» и «хорошо», то дополнительные вопросы, может быть, не самые лёгкие, позволяют ему присоединиться к коллегам и в этом случае. Таким образом, начавши с троек, Никицкий уже не выбирался из них никогда.

Однажды – это был уже пятый курс – один подполковник военной кафедры, просматривая во время экзамена зачётку Никицкого, возопил:

– Одни тройки! Это ж надо – в целой книжке хоть бы одна четвёрка!

Полковник и минуту, и другую всё качал головой: «Впервые такое встречаю!», – а студенты не подавали виду, что его слышат. И всё-таки каждый из них, мне кажется, подумал то же, что и я: «Хорошо, что в моей зачётке стоят разнообразные отметки». Я взглянул на Антона и подумал ещё, что, наверное, не только военным хитростям для поражения живой силы обучают офицеров в училищах, но и военному простодушию.

Какой предмет ни возьми, Никицкий отвечая на вопрос преподавателя почти всегда мямлил. Должно быть, и это способствовало тому, что на первых порах нашего знакомства Антон не вызывал у меня любопытства. Между тем спустя небольшой срок после начала учёбы, когда студенты друг с другом перезнакомились, я увидел, что он бывает ещё каким весельчаком. Это во время учебных пар он имел вид невыспавшегося пришельца, а в перерывах шутил с кем попало и смеялся свойственным ему особенным образом: сперва как будто сдерживался, а потом, когда смех до отказа заполнял его грудь, не выдерживал и выпускал его с треском, похожим на тот, что лопаясь издаёт детский воздушный шар. Вместе с тем, как ошибочно было принять за чистую монету внешнюю скучность Никицкого, так напрасно было положившись на его весёлую сообщительность надеяться скоро записаться к нему в друзья. Наведываясь изредка в общежитие, где он жил (родом он был с Кольского полуострова), я почти всегда встречал Антона в общительном и смешливом расположении духа и при этом чувствовал, что нахожусь по ту сторону незримо очерченной им вокруг себя среди людей границы. Внутри неё были свои, с ними он был беспечен, с остальными – настороже. Я мог посмеяться шутке, сказанной в компании Никицким, но – не обмануться мыслью, будто стою не последним в ряду тех, для кого он её предназначал.

Наверняка разминулись бы мы с Никицким в жизни так же благополучно и беспечально, как это со многими однокурсниками у меня получилось, если бы однажды перед нами, как священные высоты, не встало Вершино-Рыбное.

Об этом селе мне было предвестие. Как-то, когда мы учились на втором курсе, у нас был субботник на стройке, которая велась во внутреннем дворе института. Мы передавали друг другу по цепочке кирпичи. Антон встал вслед за мной – преднамеренно на таком расстоянии, что я должен был их ему кидать. Он брал кирпич из воздуха, ухарски, делая дугу, переводил его по другую сторону от себя и опять пускал в воздух, так как от следующего в цепи тоже держался подальше. Упражнения эти давались ему легко, видно было, что в запасе у него имеются ещё и сила, и быстрота.

Я томился каждой минутой однообразного труда – однокурсник мой не переставал получать удовольствие от цирковых манёвров. Может быть, тогда я впервые и ощутил одно из различий, существовавших между Антоном и мною: он наслаждался творческим участием в жизни, а я – созерцанием её тщеты.

То ли Антон чуть-чуть отвлёкся, то ли моя рука неправильно пошла – только один из кирпичей ему удалось поймать уже у щиколотки. Антон глянул на меня снизу и улыбнулся – кажется, впервые именно мне. Тот нечаянно уцелевший кирпич – он, наверное, и пошёл закладным камнем под будущую нашу нечаянную деревянную вершино-рыбнинскую избу.

По окончании третьего курса мы попали вместе на практику в Красноярскую геолого-поисковую экспедицию. Я вылетел в Красноярск несколькими днями позже Никицкого. До Вершино-Рыбного, где располагалась база партии, от Красноярска – двести километров на юго-восток, но сначала мы с шофёром по имени Валера, встретившим меня в аэропорту, на автомобиле ГАЗ-66 поехали на север, к Енисейскому кряжу, на реку Сухой Пит. Туда, в один из трёх отрядов партии, надо было доставить палатки, спальные мешки, ящики с консервами и несколько звеньев для вездеходной гусеницы. Мой прилёт пришёлся кстати, для того чтобы Валере не проделывать многовёрстного пути одному.

Если тебя везёт говорливый опытный шофёр, то лучшего везения нельзя и вообразить. Три текучих стихии доставляют тебе тогда равное удовольствие: плавно расступающийся и исчезающий позади пейзаж, мерная незапоминающаяся речь и гладкий, почти бесследный ток твоих собственных мыслей. Изредка лишь взволнует тебя какое-нибудь чудо – вроде девушки на огороде или собаки с калеченой лапой – или заставит тебя обернуться в сторону шофёра какой-нибудь уловленный в его речи смысл, – и продолжит стелиться тебе навстречу неизведанная земля со своим в доску названием Сибирь.

Вечером полнотелый, со слегка наклонённым вниз кончиком носа Валера остановил машину возле одного из редких придорожных магазинов.

– Пойду бормотухи на ужин возьму. Будешь?

– Нет, я не пью.

– Да ладно, возьму. Стакан выпьешь – остальное без спросу пролетит.

Валера вернулся с двумя полулитровыми бутылками портвейна. Вечером, когда стемнело, он свёл машину с дороги и сделал остановку на целине. Мы запивали коричневым жгучим вином чёрный хлеб, сыр и консервированную сайру, и спутник мой повествовал о том, как сперва не хотели посылать его в поле, но ему позарез нужны были деньги и он стал хлопотать и добился-таки решения в свою пользу.

«Какие такие деньги?» – думал я при этом.

Чтобы не пропало добро, я выпил больше половины своей бутылки, а Валера с тою же целью допил за мной остальное. Потом он стал устраивать себе ночлег в кабине, а я отправился из неё в кузов, но не через землю, а поверху, через открытую переднюю стенку тента. Протискиваясь этим укороченным путём, я оцарапал живот о железную штангу, которой крепилось запасное колесо, и болью удлинил себе ночь. И всё-то завораживали мою бессонницу свободно вплывающие через распахнутую заднюю стенку кузова енисейские звёзды.

Чем свет – над травой шли холодные туманы – Валера разбудил меня ехать и предложил переместиться в кабину. Он был свеж – словно затем и покупал вино, – и, для того чтобы с ним подровняться, я решил ещё часа два подремать на ходу. Столько, однако, я не продержался. Мне не понравилось, что мои ноги вдруг начали вместе с грузом то и дело взлетать к потолку. Это машина свернула с трассы и пролезала теперь по ухабистой дороге. Несколько часов подряд шофёру приходилось усиленно высматривать, куда лучше направить колёса, чтобы не угодить в яму или не завязнуть в слякотном месте. Я мог наблюдать, как от этого, беспрестанно туда-сюда закручивая руль, удерживая его с силой на колдобинах, Валера постепенно устаёт. Всё менее резво перебирались по баранке его мощные руки, полное лицо осунулось и посерело, завитки чёлки отяжелели от пота, и затяжную пристальность приобрёл взгляд.

Посредине пути пришлось устать и мне тоже. ГАЗ-66 имеет два ведущих моста. Несмотря на это, машина наша несколько раз застревала в скользкой грязи. Мы тогда собирали камни, рубили ветки и накидывали всё это в колеи. Я толкал сзади, Валера включал мощь, и машина мало-помалу выбиралась на сухое. Случалось, однако, что нам никак не удавалось её раскачать. Я начинал уже думать над тем, как нам преодолеть пешком восемьдесят километров до базы, но выходил из кабины нимало не впечатлённый буксованием Валера, ещё немного, присев на корточки, думал над тем, как преодолеть восемьдесят сантиметров до края размазни, что-то под колесом улучшал – и в конце концов машина выползала на твёрдый грунт.

По приезде на базу, когда Валера ступил из кабины на землю, колено его дрогнуло.

Мы сидели в обществе нескольких человек у костра, и перед нами, переливаясь на солнце, ровно нёсся Сухой Пит. Ширина его была метров сто. Как раз готовилась переправа через него вездехода. С тем чтобы вездеход не снесло вниз на скалы, задумано было сопровождение его моторной лодкой, которая, идя выше по течению, придерживала бы его на тросу. Лодочник, лет сорока с лишним, краснолицый и длинноносый, был непоседой и не жалея слов расписывал, как будет делаться дело. Молодой худенький вездеходчик, наоборот, помалкивал. Наконец они сели в свои машины и, звучно надсаживая двигатели, поплыли. Я поглядел на одного, на другого – и вдруг их разные лица сделались почти одинаковыми. Сжатые губы, усильное устремление взоров навстречу друг другу… Казалось, оборвись сейчас трос, выключись моторы – вездеход всё равно удержится на смычке этих воль. Когда он достиг того берега, ещё в отдалении от грозящих мест, мне почудилось, что я понимаю, как была выиграна Советским Союзом Великая Отечественная война против германского фашизма.

Когда мужчины вернулись на лодке обратно, лодочник стал оживлённо рассказывать, как делалось дело, вездеходчик молча покуривал – и, сидящие у костра, они теперь ничуть не казались мне похожими друг на друга, а на солдат – казались и ещё как.

На следующий день мы с Валерой поехали назад. Когда машина вывернула из тайги на трассу, он выглядел осчастливленным, стал даже напевать. Разговаривал он теперь со мной по-свойски, и мне казалось, что совместное, не без трудностей, путешествие установило между нами душевную связь навсегда. Мне казалось естественным, что всегда с этих пор мы будем друг другу чуточку более рады, чем большинству других людей, что всегда будет у нас друг к другу интерес. Однако в дальнейшем ничего этого в Валере не обнаружилось. Он был ко мне доброжелателен и не ощущал во мне нужды. Случалось, он вопрошал меня прилюдно: «Сева, ты помнишь дорогу на Сухой Пит?», – и я свидетельствовал его заслуги – вот и всё. Ведя по дороге автомобиль, он смотрел и вперёд, сквозь лобовое стекло, и назад, через зеркало заднего вида, а продвигаясь жизненным путём – почему-то только вперёд.

В Вершино-Рыбное, где нам предстояло провести несколько дней до отъезда в сопки, мы попали под вечер. Погода была сырая. Большие и маленькие ямы, из которых по преимуществу состояли широкие улицы села, лоснились от заполнявшей их чёрной слякоти. Идя к месту постоя, я напугался, когда в одной из ям она вдруг встала горбом и исторгла изнутри себя полурык-полувизг, в котором я не сразу хрюканье распознал. Так я получил сведения о том, где проводят свободное время местные свиньи, и впредь стал заблаговременно высматривать в лужах их уши и пятачки.

Пройдя двором, представлявшим собою сбор косящихся построек из ветхой, серой и шершавой, древесины, я вошёл в избу. Сидевший за столом в горнице Никицкий повернул лицо в мою сторону и вдруг вскочил, широко заулыбался и только что не принялся меня лобызать. Впервые я ощутил, что радушие его обращено непосредственно на меня. Оно было, безусловно, следствием обстоятельств, сведших нас на чужбине, и не стоило придавать ему много значения, но отчего-то я сейчас же и чувствуя, что не ошибаюсь, придал ему значение самое полное.

Я осмотрелся: на стенах, на старых обоях, висели кое-где фотографии и произведения искусства: вышитые по канве картинки. В одной из них – на ней изображена была кудрявая ребячья головка – Никицкому увиделся ангелок, а мне – маленький Ульянов.

Антон рассмеялся:

– Будем считать, что между нами религиозные расхождения.

– Сейчас уже темновато, – говорил он, – а утром увидишь, что поблизости нет ни одной ни вершины, ни речки, где можно было бы рыбу изловить.

– И озера?

– И озера.

– И болота тоже?

– И болота нет.

– А может, всё-таки какое-нибудь болотце было да высохло?

– А вершина куда делась?..

Между прочим Антон указал мне на двухлитровую банку, стоящую на столе,

– Ты попробуй, каким молоком нас потчует тётя Маруся! От сестры приносит. Из-под коровы.

– Кто такая тётя Маруся?

– Хозяйка. Ей платят за то, что мы у неё квартируем, а она пока у сестры, тут недалеко, живёт. Душа-человек. Видишь: уже постель тебе заранее постелила.

Антон налил мне молока в стакан, я отпил и не мог потом напиться.

– Гляди, пронесёт, а удобства – на улице.

Когда я стал мазать зелёнкой царапину на животе, он заметил:

– Хорошо, что вскользь прошло. Я вот однажды ребром на железный штырь прямиком наскочил.

Для того чтобы находить дорогу во дворе, приходилось применять яркость луны и звёзд, и их довольно было также для того, чтобы различить не очень далёкие сопки предгорий Восточного Саяна – а нам было туда.

Поутру, через сон, я долго слышал в избе какую-то жизнь: дыхание, шаги и постукивание кухонной утвари. Потом я увидел ясноглазую тётю Марусю в красной шерстяной кофте и длинной, почти до пят, тёмно-коричневой юбке. Это была худая сутулая женщина с седыми волосами под чёрной косынкой и с множеством морщинок и голубых прожилок на лице.

– Ребятки, – говорила она трескучим голосом, – я вам покушать принесла: кашки, яичек, молочка…

– Какая ж кашка у Вас, тёть Марусь? – потягиваясь, спрашивал Антон.

– Да греча. С молочком любите?

– И без молочка-то любим, а с молочком-то ещё лучше. Спасибо, тёть Марусь, золотце.

– Сестра спрашивала: не поколете у неё на дворе чурки? Она вам заплатит.

– Много там чурок?

– Да не – на двух-то…

Антон взглянул на меня – я пожал плечами.

– Колуны есть?

– Есть.

– И рукавицы?

– Есть, есть. И покушать вам даст.

– Ну что ж – пусть тогда ждёт. Вечером придём. А рассудите нас, тётя Маруся, по поводу этой вышивки: ангелок это или малышка Ленин?

– Не знаю, о какой ещё разнице хлопочете. Детки – один к одному все ангелы, – ответила Маруся, не задумавшись ничуть.

На пути в избу-камералку, Антон высказал мнение, что главный геолог партии попался нам несколько бестолковый.

– Чем бестолковый? – спросил я.

– Увидишь сам.

– Что же – нам тут будет плохо?

– Может быть, и нет. Знаешь почему? Начальник отряда хорош.

– Чем же он хорош? Сам увижу?

Антон улыбнулся.

– Что бы ты предпочёл: иметь хорошего начальника партии и плохого начальника отряда или наоборот?

– А обоих хороших нельзя?

– Да где же ты их столько наберёшь?

– Тогда… Наверно, хорошего начальника отряда.

– Я – тоже. Прямой начальник важней. Если что, вместе вы с верховным как-нибудь сладите. А верховный, если у тебя с непосредственным – конфликт, помочь не сможет. Бесполезно доказывать, что начальник не прав. Он всегда отбрешется, а тебе потом небо с овчинку устроит.

Я между тем думал: «Какие ещё такие начальники?»

Мы уже всходили на крыльцо камералки, когда Антон сообщил:

– Здесь две студентки из Москвы. Завтра уезжают в другой отряд.

Главному геологу партии Андрею Петровичу Красилову на вид было лет пятьдесят. Он был невысок, худощав, в облике его я увидел нечто журавлиное: должно быть, от длинноватой, чуть-чуть наклонённой вперёд шеи и от осенней печали, пригрезившейся мне в его тёмных больших очах.

Тихим голосом он поручил нам и студенткам разобрать по отрядам, согласно списку, и упаковать палатки, рабочую одежду и обувь. Девушки с воодушевлением заправляли в этой работе: «Баул – сюда, суму – туда, а сколько накомарников в той пачке?». Мы закончили в три часа пополудни, но, вместо того чтобы отпустить студентов на свободу, Андрей Петрович мягко попросил нас с Антоном переписать какие-то страницы из застарелых полевых книжек – в новые, а девушек – свести на кальку какие-то карты.

– Ну что, Акакий Акакиевич, уразумел? – насмешливо спросил меня Никицкий. – Выдумывает для нас работу.

– Тебе не всё равно, что делать?

– По большому счёту – да, но больно уж в армии такие командиры надоели. До него не доходит, что мы с палатками могли бы, если б захотели, и два дня проковыряться. Сидеть тут до пяти. А у нас дрова ещё.

Мы расположились в одной из комнат камералки впятером: Антон, я, студентки Света и Вика и молодая специалистка по имени Наташа. В то время как пальцы мои вместе с карандашом гуляли послевоенными маршрутами и гуляли в пределах моего слуха посторонние разговоры, в моём мозгу оттискивались названия здешних пород и бегло набрасывались образы девушек.

У Светланы были золотистого цвета прямые длинные волосы, прямой неострый нос и серые глаза. Из троих она была наименее смешлива: возможно – думал я, – оттого, что ей не нравится показывать золотой блеск коронки среди верхних зубов. Однако я не раз примечал улыбку её тонких губ именно тогда, когда сказано было что-то, что представилось забавным и мне – а Вику, несколько полноватую, с большими глазами и русыми волосами, как волна, казалось, забавляло всё на свете.

С низенькой курносенькой, в веснушках, Натальей мы с Антоном должны были работать в одном отряде. Волосы её – такого же бледно-коричневого цвета, как и веснушки – были чуть жидковатые, коротко стриженные. Чёлка прямыми прядями колебалась туда-сюда при движениях её головы. Наталья легко откликалась на шутки и иногда, по-видимому, в ожидании чьего-нибудь неожиданного ответа, прикусывала нижнюю губу.

В четверть пятого Андрей Петрович объявил нам, что рабочий день окончен. Мы вышли из камералки все вместе, но скоро разделились. Никицкий и я завернули во двор, где виднелась груда чурок, отнюдь не маленькая, а остальные направились к избам, которые отвели им под ночлег.

Возле чурок, иные из которых окружностью были почти в обхват, поставлены были такой же ясноглазой, как тётя Маруся, её сестрой колуны и положены были рукавицы. Мы поели варёной картошки с простоквашей и взялись за работу.

Несмотря на то, что, на мой взгляд, Никицкий был более ловок, чем я, с большими чурками я справлялся быстрее. По каждой из них, для того чтобы развалить её надвое, надо было нанести много ударов, а он был менее, чем я, вынослив, скоро терял дыхание и заказывал перекур. Антон курил, а я смотрел на него и недоумевал, как дым может помочь ему отдышаться.

Поглядывая за забор, я отмечал редкость проходящего по улице населения. Тот, кто проходил, держал лицо обращённым в нашу сторону до тех пор, пока ему позволяли это шейные позвонки. Престарелый пастух в шляпе и стёганой телогрейке, из которой лезла вата, провёл разводя его по дворам стадо коров. Одна остановилась против нас и мычала, покуда хозяйка не водворила её в хлев. Так мы узнали точно, откуда берётся тут молоко.

Протрудившись полчаса, мы вдруг услышали из-за наших спин хрипловатый голос:

– Я тоже хочу попробовать!

Это оказалась Светлана.

– Попробуй, дочка, – сказала хозяйка и подала ей топор. – И хорошо: тоненьких мне наделаешь – растапливать. Только не утомись: поколи немножко – и будет.

Я поглядывал на Светлану: видно было, что, хотя топор она раньше держала в руках, сноровка её всё же была далеко не мужская. Иногда Светлана садилась на лавочку и наблюдала, как мы с Антоном работаем. Тогда мне казалось, что он запрашивает перекуры реже обычного, а мне они как будто не надобились вообще.

Светлана сидела, молчала, и, хотя я уже сознавал, что попадаю в поле её зрения только попутным образом, всё равно сладостно было под её взглядом пронести по желтоватому от вечернего солнышка и прохладному воздуху маленький разрушающий кусок железа, а затем услышать гром разрушающегося огромного кругляка.

Когда мы закончили, хозяйка дала Никицкому десять рублей.

Он посмотрел на часы и сказал:

– Магазин ещё не закрылся. Света, мы сейчас с Севой купим кое-чего и зайдём за вами. Надо же для вас отвальную сделать.

– Хлеба не забудьте, – ответила Светлана.

– В магазине тут есть две превосходные вещи, – осведомлял меня Антон дорогой, – «Чайная» наливка и шоколад «Пикантный». Ты увидишь, как это хорошо: вечером, у огня, пить чайную наливку и закусывать пикантным шоколадом.

В магазине мы купили три полулитровые бутылки наливки тёмно-коричневого цвета, три плитки шоколада, чай и сахар. Хлеба, который оказался здесь серым – душистым и мягким, – мы тоже не забыли.

Рядом с маленьким домиком продовольственного магазина стоял ещё маленький домик магазина «Книги».

– Зайдём на минутку? – предложил я.

Едва мы огляделись внутри, как Антон вскричал:

– Смотри! Пикуль! «Моонзунд». Вот будет здорово, если написано так же, как «Пером и шпагой»! В таком захолустье и ищи литературу!

Он взял две книги «Моонзунда» и спросил:

– Читал ты Пикуля?

Я ответил: «Нет» – и подумал, что неплохо бы и мне ознакомиться с сочинениями этого писателя, но, может быть, из-за того что мой одноклассник Митя Быстрин Пикуля никогда не упоминал и не поставил его своей рукой на мою воображаемую полку, совсем не ощутил в себе для этого охоты.

Мы зашли к себе, где Антон оставил книги и взял гитару, а затем – к девушкам.

Уже в сумерках, насобирав под луной и звёздами сучьев, мы разожгли костёр на пригорке рядышком с селом. Столом нам послужила глыба, состав которой по недостатку света невозможно было определить. Среди крупных изломов её поверхности ёмкость с жидкостью надо было устанавливать осторожно.

Антон завернул рукава курточки до середины предплечья и взялся за гитару. Он играл и пел, Светлана с Натальей ему подпевали. Вика и я только слушали. К концу дня она, должно быть, устала быть хохотушкой. Мы с нею сидели друг против друга, через костёр, и как будто дрожали и изгибались друг вокруг друга в горячих всходах воздуха наши взгляды.

Чайная наливка чем-то походила на сладкий крепкий чай – только обжигала горло в другом роде и возбуждала по-другому и вкус меняла иначе, когда встречалась с шоколадом на зубах.

– Вот чем на всю жизнь запомнится Вершино-Рыбное, – проговорила Светлана.

– Да, – отозвался Антон, – на склоне лет нальёшь себе «Чайной», откусишь «Пикантного» – и будто опять молодой, у костра…

«Ну, перестань, не надо про Париж», – пел Антон, и я знал, что Юрий Кукин придумывал эту песню в таких же кудыкиных горах, что и чернеющие там вдалеке, и что скоро и нам придётся насладиться тоской по дому. «Первым к Вам войдёт отчаянье», – пел Антон, и я чувствовал, что и ко мне, в очередь после Кукина, оно когда-нибудь придёт и я не буду знать, куда мне с ним деваться. «Мне твердят, что скоро ты любовь найдёшь», – пел Антон, и, глядя, как струящимся жаром неизменно отклоняются от моего взгляда глаза подруги, я думал о том, что эта песня была придумана Визбором в утешение таким, как я. В репертуаре моего смешливого однокурсника не было ни одной шутливой песни, и почему-то это меня не удивляло.

Стоило заколебаться струнам, Светлана делалась грустна и подолгу не сводила глаз с огня, шевеля угли хворостиной. На нас с Антоном она мало глядела, но – как-то похоже на её наблюдение за нами во время колотьбы дров – я чувствовал, что это предназначено ему, а на меня она не смотрит заодно. Когда же Антон оставлял гитару, Светлана оживлялась и становилась разговорчивой. Она была при чайнике и предупредительно наполняла наши кружки. Это натолкнуло меня на одну остроту, которую я осмелился высказать не сразу.

Нечаянно выяснилось, что муж Светланы – мой земляк, с Колымы, из Сусумана, и что они с ним намерены по окончании геологоразведочного института ехать на работу в Магаданскую область.

– Как там у вас: жить можно? – спросила меня Светлана.

– Можно?! – воскликнул я и стал рассказывать о несчитанных диких сопках, о хрустящих снежниках, о льющихся в глыбах холодных ключах, о звенящих речках с хариусами, об удирающих медведях, о жимолости и бруснике, о прибрежных скалах Охотского моря и об оканчивающейся небом главной улице города Магадана.

Когда я окончил, Антон предложил:

– Тогда давайте выпьем за встречу на Колыме.

– Я буду вас там ждать, – засмеялась Светлана.

Теперь она смеялась всласть, словно потёмки разрешали ей не заботиться о проблеске в зубах.

Когда она стала наливать чай в протянутую кем-то кружку, я сказал:

– Света, знаешь, ты кто? Чайная наливка!

Все засмеялись, а Светлана – пуще всех и ответила:

– Ты мне льстишь. Я не так хороша.

До тех пор я не видел, чтобы она курила, а тут взяла сигарету:

– Я сама не знаю, курю я или нет.

Огоньку Светлана достала от горящего сучка; видно было, что она этак прикуривывала – но всё-таки ухватки её были не безбоязненные мужские.

Я продолжил:

– Только учтите, на свете есть три города на букву «М»: Москва-матушка, Одесса-мама и Магадан-мать твою…!

Наталья сказала:

– Значит, между нами есть общее! Я ж с Одессы – не сойти мне с этого Красноярского краю! Но всё-таки уж лучше ты к нам.

– Ты из Одессы? Тогда скажи, пожалуйста, что у вас там есть такого, что она так знаменита?

– Этого не объяснишь. Вот ты про Магадан рассказал – я как будто там побывала, а про Одессу рассказывать бесполезно. Хочешь что-нибудь узнать – приезжай в неё сам. Сядь в трамвай, спроси у кондукторши, где тебе слезать, чтобы попасть на Дерибасовскую улицу. И послушай, как она тебе на весь вагон гаркнет: «Поглядите на этого идиота! Он не знает, где Дерибасовская!»

– Да, это неплохо. А сюда ты зачем приехала?

– Должна же я была найти своего Васю!

– Он кто?

– Шофёр с синими глазами.

Светлана заказывала песню за песней. Особенно нравилась ей одна: в которой были слова «Почему черёмуха, почему бела? Почему вчера ещё ты со мной была?» Несколько раз по Светланиной просьбе Никицкий всё с одинаковой страстью повторял это сочинение. Где-то в полночь Антон сказал: «Ещё одну – и уходим?», – но Светлана отрицательно замотала головой. Спустя четверть часа он опять предложил заканчивать и встретил со стороны Светланы ту же неохоту. Только после его третьего воззвания Светлана промолвила: «Черёмуху – и пошли».

Мы затоптали костёр, восшипели залитые оставшимся чаем уголья, и настала тишина – и тишина эта продолжала петь для меня: «Почему вдоль бережка вдаль плывёт венок, что сплетала девушка в прошлый вечерок?» Я не видел в этих куплетах большого смысла и думал при этом: «Они будто обещают что-то чудесное впереди – может быть, в этом и есть их смысл».

После того как девушки свернули в свою калитку и мы с Антоном остались одни, он осведомился:

– Ты хоть немного знаешь женщин?

– Вряд ли. Не осмелился бы так сказать, – ответил я.

– Тогда запомни: с любой из них надо быть предельно осторожным. Какой бы сказкой она тебе ни казалась. Она может показаться тебе роднее родной мамы – а ты всё равно заставь себя очнуться. Как мог бы сказать Владимир Ильич: «Расслабление смерти подобно». А может, он так и говорил пожив с Надеждой Константиновной – почём мы знаем?

– Это ты случайно не про Свету?

– Раз про всех – значит, и про неё. Почему ты спрашиваешь?

– Ты ей понравился.

– Тебе так показалось?

– Да ладно уж «показалось»!

– Возможно, и так.

– Ну и ты – ничего?..

– Она интересная.

– По-моему, за весь вечер не сказала ни одного лишнего слова.

– И этим много тебе сказала?.. Не хочется делать жизнь сложной. Никому это не надо.

– Интересно бы узнать её мнение на этот счёт.

– Думаю, такое же.

Когда мы улеглись, Антон заговорил:

– Это сейчас я стараюсь рассуждать, а до армии был!.. Охламон – куда несло, туда и нёсся! Через год после того как школу кончил, поехал в пионерлагерь вожатым. В соседнем отряде там была старшеклассница, которая очень мальчиков любила. Ничего с ней поделать не могли. Ну, и решили, пока она весь лагерь не развратила, отправить её домой. До посёлка, где она жила, надо было самолётом АН-2 добираться. Мне поручили её сопровождать до трапа. Начальник лагеря велел, чтобы я её воспитывал по пути. Приехали в аэропорт, а погоды нет, рейс отложен. Поселились в гостинице, в соседних номерах – ну и сам понимаешь, как я её воспитывал… А однажды в Мурманске после драки на танцах за мной погналась милиция, а я от неё на башенный кран взобрался. Там в потёмках и наткнулся грудью на железяку так, что потом в больницу попал. Но всё это было до службы. Попал я в учебку11
  Учебка – разг. Учебная войсковая часть для подготовки сержантского состава


[Закрыть], на специальность «сапёр». Ни одной свободной минуты. По территории продвигаться – только бегом. Сержанты – псы: что не так – наряд или «губа». Хочется всегда одного: спать. Был у нас один сержант: сидим в классе, он лапу положил на голову Ленину – там гипсовый бюст стоял – и говорит: «Попал бы ты ко мне – я бы тебе живо матку вывернул!» Вряд ли кто из нас сомневался, что так бы оно и произошло. Сидишь, бывало, на торчке – единственное более или менее спокойное место, – глядишь на ремень и думаешь: выйдешь ты из учебки живым или нет? В войсках потом уже легче было. Тем более после дембиля: всё трын-трава. Но всё равно со временем чего-то серьёзного захотелось. Нацелился на институт и через подготовительное отделение всё-таки в него попал. Ты, наверно, думаешь: «Чего ж ты тогда, как раздолбай, учился?». Наверно, таким и был. Хотел учиться, но – меньше, чем гулять. Но теперь – всё. Теперь я знаю, что институт закончу. Конечно, если непредвиденных сложностей не возникнет.