Текст книги "Цистерна"

Автор книги: Михаил Ардов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

… Стой, сука, кто там идет? Танька, падла? Сегодня, курва, Танька дежурит? Ну, я побежал… Давай на х… деньги… Она мне сейчас стакан спирту, сука, нальет, я не я буду… Прощай, друг!.. Сейчас: буль, буль, буль, буль – нештяк!

сентябрь 1971

Вонючий и темный больничный коридор буквально забит койками.

На койках отравленные. (Еще до приезда московского профессора)

Среди стона, судорог, бреда движется молодой доктор-бодрячок в крахмальном халате. Остановился на секунду у постели старика. Пациент уже плох – потливость, боли в области солнечного сплетения, спутанность сознания…

– Ну, как дедушка?

Старик только застонал в ответ.

– Крови нет, говно не греет…

И пошел дальше.

Всегда ли я ощущал свою обособленность?

Пожалуй, один раз в жизни я не то чтобы, предался им, но как-то одушевился вместе с ними… Было это в самые первые месяцы прошедшей войны… Те из нас, у кого это чувство было сильнее или длилось дольше, тогда все полегли в бессмысленном и заведомо обреченном московском ополчении…

А я?..

Я как-то быстро опомнился, слишком ясно себе представил, кому достанутся плоды победы, и мое одушевление как рукой сняло…

Да к тому же тут выяснилось, что я им абсолютно необходим в тылу, и на меня, незаменимого, наложили какую-то броню…

Как это там у них в песне поется?

«Броня крепка, и танки наши быстры…»

Впрочем, в то время эти танки быстро катились не в сторону Рура, а в обратном направлении, к Уралу…

И все-таки я всегда говорил: «они»… Реже говорил, чаще просто так думал, что есть – «они» и есть «я»… И катастрофы не предвиделось.

Но вот настал достопамятный август шестъдесят восьмого, я развернул газетный лист, и… Я не знаю, почему на меня так не действовали в свое время ни Будапешт, ни Варшава, ни Берлин, ни даже Финляндия…

Но Прага, Прага…

И рухнули тогда «они», и появились на сцену «мы», и некуда было бежать от стыда и не с кем было даже им поделиться…

С того самого дня я никогда не читаю и даже не беру в руки «ихних», пардон, «наших» газет…

А какие-то подлецы и дураки до сих пор твердят, что это дело естественное, что это – политика, что политика – всегда грязь, что Вьетнам, что Тибет, что Доминиканская республика.

Ах, какое мне дело, что где-то кто-то ворует и торгует собою?!

А если моя мать – проститутка и воровка?

Тут есть некоторая разница, не так ли, господа?

А раньше я, грешным делом, любил время от времени листать ихние газеты. Я прямо-таки смаковал этих кровавых собак, прогрессивное человечество, общественность Удмуртии, это непокобслимое единство, единодушное одобрение, гневное осуждение и решительный протест…

И особенно ценил я – грандиозные предначертания.

Слово-то какое – пред-на-черт-а-ния… (Черт, небось, недаром забрался в самую середину.)

Есть и еще одна причина, которая всегда заставляла меня держаться от них особняком, может быть, почти инстинкт.

Покойный брат всегда обвинял меня в нетерпимости.

– Ты не терпишь инакомыслящих!

Сам-то он бесспорно был более терпимым и даже пошел с ними на компромисс, и поплатился за это (а м. б., не за это) жизнью.

Тогда я отмалчивался, слыша этот упрек, но теперь, по прошествии стольких лет, пожалуй, сумел бы ему ответить.

– Не в инакомыслии тут дело. Я охотно терплю инакомыслящих, но никогда не прощаю инакодсйствующих.

«МЕТИЛОВЫЙ СПИРТ – CH₃ОH – первый член гомологического ряда предельных одноатомных спиртов… В чистом виде М. С. представляет собою бесцветную легкоподвижную жидкость с характерным запахом, почти не отличимым от запаха винного спирта, и жгучим неприятным вкусом… М. С. во всех соотношениях смешивается с водой и большинством органических растворителей… Смертельные отравления могут произойти при введении внутрь 40 мл М. С; прием 5-10 мл может вызвать тяжелое отравление с потерей зрения или необратимыми, его расстройствами.

Принято различать три формы интоксикационного синдрома при отравлении М. С.

1. Начальная или первая фаза, когда отмечаются слабовыраженные церебральные общие проявления наркотического действия: состояние опьянения и кратковременного возбуждения, эйфория, легкое нарушение статики и т. п. Если эти явления интоксикации не нарастают, они не оставляют заметных последствий.

2. Офтальмическая форма, при которой на первый план выступают нарушения со стороны зрительного нерва и изменения глазного дна. При этой форме невралгическая семиотика скудна, очаговых изменений со стороны центральной нервной системы не отмечается.

3. Форма генерализованной массивной интоксикации при своеобразной вазопатии, явления вегетативного сосудистого синдрома в сочетании с церебральными явлениями: потливость, цианоз, тахикардия, боли в области солнечного сплетения, парез глазодвигательных мышц, спутанность сознания, изменения рефлекторной сферы, состояние аффекта, тонические судороги, смертельный исход…»

Сегодня, едучи в нашем тесном лифте, внимательно разглядывал белоглазого. Морда умная и недобрая… Хороший рост, очки в основательной оправе, надето все безупречное… Линзы в очках очень тонкие, сильная близорукость. (Должно быть, ужасно беспомощное выражение лица, когда на нем нет очков.) Это, конечно, не тот с рюкзаком, совсем иной коленкор…

Знаю я эту породу, хотя очень немного видел их. Когда я уже выходил в отставку и хлопотал себе пенсион, они еще только-только зарождались, еще были в диковинку, но я все-таки успел разглядеть и даже оценить их неглупых, циничных., не имеющих решительно никаких убеждений, ничего, кроме потребностей и запросов. И притом они до удивления быстро расплодились вдруг явились среди газетчиков и дипломатов, среди литераторов и ученых, даже среди сотрудников самой тайной полиции…

Эти белоглазые абсолютно серьезно считают себя наиболее совершенным продуктом исторического прогресса и развития цивилизации. Это ради них пал Рим и воздвигался Тадж-махал, ради них князь Олег шел войной на Царъград и Владимир низвергал Перуна, ради них бился на Куликовом поле Донской и росли кремлевские соборы, ради них бунтовал Стенька Разин и Петр побеждал под Полтавой, ради них Кутузов обманул Наполеона и декабристы вышли на Сенатскую площадь, ради них отменялось крепостное право и Ульянов убегал в Женеву, ради них палила «Аврора» и неслась буденновская конница, ради них раскулачивали мужиков и водрузили флаг над Рейхстагом, ради них хлещет из земли черная нефть, ради них зреет виноград в Араратской долине, ради них ходит по каспийскому дну вымирающая рыба с последней икрой в брюхе, ради них движутся в джунглях сафари, ради них сверкают стеклами небоскребы, ради них покрываются лаком скользкие тела лимузинов, ради них булькает в роскошной упаковке шотландский виски и английский джип, ради них кропотливые немцы и японцы собирают изящные радиомашинки, ради них шьются синие пиджаки с золотыми пуговицами, ради них сияют огнями океанские лайнеры, ради них в поднебесье покачивают бедрами самолетные стюардессы, ради них поют в Париже шансонье и взлетают ножки в Мулен-Руже…

И насколько же они не в пример страшнее своих предшественников – тупой сталинской гвардии, краснорожих подполковников и майоров…

ДО ОСНОВАНЬЯ, А ЗАТЕМ…

У нас тут материк – воздух хороший. Это там, за рекой, болото. Давление болотное… Там тебе и комары, и что хочешь. А тут – бугор. Там, помню, поп за рекой совсем было зачах, заболел. А перевели его к нам, к Архидиакону, так разжирел, румяный стал. Летом тут благодать, умирать не хочется. Тут бугор – сады, что хочешь тебе растет… Не знаю, чем вас и угостить. У меня хозяйки нет. Все один живу, двенадцать уж годов. Пенсия больно мала – тридцать шесть рублей пятьдесят семь копеек. Чего там за пенсия у водников… Вот бы так-то написать мне биографию. Мне и военный комиссар, полковник Кривченко говорил: «Напиши ты биографию, я тебе хоть шестьдесят рубликов, а сделаю». Ведь я – балтийский моряк. Нас, балтийских моряков, ни хера в городе-то уж и не осталось. Один еще ходит придурковатый. Как сказал Владимир Ильич Ленин: «Балтийские моряки – оплот революции. Временное правительство полностью оторвалось от народа и неспособно руководить страной…» Я ведь самолично слышал его – Владимир Ильича Ленина, вождя мировой революции… Сейчас картошки начистим, наварим. Я огурцов достану… Когда у меня первая-то хозяйка была, была корова, овцы, поросенок… А теперь – куда они мне? Только кур десяток, петух одиннадцатый. И ни хера они сейчас не несутся. Весной-то неслись, куда там… Вот бы все бы написать, как оно было. В семнадцатом-то году. До основанья, а затем… Четвертого июля к нам в Кронштадт приехал председатель Павел Ефимович Дыбенко центрального комитета балтийского флота На митинге на Якорной площади он пояснил: «Вождь нашей революции Владимир Ильич Ленин должен скрываться от ищеек временного правительства в убежищах-подвалах». Мы утром собрались с военных судов, и многочисленный отряд отправились в Петроград на буксирных пароходах. Высаживаемся у Николаевского моста. Прошли Невский, Литейный, Загородный, Забалканский, Обводной канал к Таврическому Дворцу, где занимала фракция большевиков. Донские казаки, которые охраняли временное правительство, преданные временному правительству, пытались занять Таврический Дворец. Налетели они на нас на Литейном проспекте. Улицы Петрограда обагрились кровью. Казаки размахивали направо-налево шашками, многих матросов ранили. Улицы Петрограда oбaгрились кровью. Нами командовал Стогов, батальонный командир. Мы стреляли по ним из винтовок. Они вторично на нас налетели. Керенский дал тогда приказ арестовать Владимир Ильича Ленина. Дзержинский был тогда арестован. Мы ходили тогда по всему Петрограду, и гнали мы их до Невской заставы. Балтийский флот – оплот революции… Вот так-то бы все написать, хоть бы рубликов шестьдесят мне сделали… Я б тогда вам… эх, ты… Вы пейте, пейте, мне нельзя… Вот только столечко… Больше ни-ни… Бери огурцы-то, бери!.. Не стесняйся. У меня ведь все свое… Живу один хозяйка моя в городе. Не едет сюда, да и я к ней не еду… Дом-то уж больно жалко. Дом-то старый. Еще учительницы был. Учительница Яропольская Мярия Николаевна. Барыня была – куда там. Из Петербурга приезжала. Мне вот отдали да соседу Федьке Гвоздку. Тут вот кухня была да людская. Теперь уж ни хера нет, сломали все. Тут летом-то – умирать не хочется. Композитор к ней Танеев приезжал, Сергей Иванович. Недели две, помню, жил. На речку ходил, на пианине играл. С бородой. Вот она тут стояла, пианина. Откроет окна и играет… Студенты, помню, два приезжали. Тоже на речку. Велосипед у них был, все катались… Да ты пей, пей!.. Мне-то нельзя никак… Ну, вот столечко… Ешьте, ешьте, все ведь свое… Спешить нам некуда – вся зима наша… Написать бы все полковнику… Как в семнадцатом-то году мы, балтийские моряки, оплот революции, советскую власть мы ведь установили… Я Владимир Ильича Ленина слышал, как он выступал четвертого июля. Тогда и переполох был. Кто за эсеров, кто за большевиков. Многие недопонимали. Дошли мы до улицы Шесинских. Со второго этажа, с балкона. Нас было тысячи три с половиной, моряков-то. Яков Михалыч Свердлов был тут на балконе и говорит: «Владимир Ильич, моряки подошли, скажите что-нибудь». Владимир Ильич вышел и стал говорить: «Оплот революции – моряки. Стойкость и выдержка. Временное правительство полностью оторвалось от народа и неспособно руководить страной». Много он тут высказывал. Был, конечно, он в пиджачке. В левой руке, конечно, кепочку держал свою. Лысая голова Рубашка с открытым воротничком. Желтоватая бородка цапочком. Вот пришлось мне в то время видеть Владимир Ильича Ленина и слышать его слова. И как он высказывал: «От капиталистической революции перейдем к социалистической… Полностью оторвано временное правительство…» А тут Яков Михалыч. «Хватит, – говорит, – Владимир Ильич…» Так он в торопливом виде и ушел. Вон как его охраняли. Кабы чего не вышло. Мы ведь тут все с оружием. «Хватит, говорит, – Владимир Ильич…» А уж после этого уж мы три дня бились с ними. Только соберемся, опять налетят. Только соберемся, опять налетят. Идем по Марсовому полю, мимо казарм. Глядим, гвардейцы на окнах сидят. «Присоединяйтесь!» – кричим. А они только на окнах сидят. «Вы, – говорят, пришли, вы и делайте…» Только на окнах сидят да в гармонь играют… Петроград кипел. Одни только моряки и гуляли. К нам пришел Семен Рошаль и говорит: «Не верьте холуям временного правительства! Не верьте этим холуям-меньшевикам! Не давайте себя в обиду!..» А теперь вон пенсия у меня тридцать шесть рублей пятьдесят семь копеек!.. Хера ли это за пенсия? – ну ее к херам!.. Да ты пей, ешь, не стесняйся! Накладывай картошки – у меня ее до хера! Пей, наливай! Мне нельзя, не велят!.. Я сам налью!.. Я ведь родился в потомственной семье рабочего. До призыва работал в крестьянстве. Призвали меня во флот. Служил на учебном судне «Океан», город Кронштадт. Испытал революционное крещение в капиталистическую февральскую революцию. Отец у меня печник, был. Мастер был что надо. Пил только сильно. Я тоже печки после работал. В войну был водником – на броне, как незаменимый. У меня по реке – сколько? – семьдесят, что ли, бакенщиков, и у каждого печка Вот я все и ездил, печки им починял. Конечно, и для себя работал. В деревнях-то прибрежных. Как услышат, что приехал, так уж зовут. Бывало, и муки тебе дадут пуда два, и картошки… Только этим и жил. Из водников-то кто за зарплату служил? Где там дров возьмешь, где чего… Я первую-то хозяйку в Юже взял. Вдова она была, дочка у ней. Я на квартире там стоял. Так-то уж и получилось. Вечером сядем, самовар поставим да поллитровку выпьешь. Чего-то надо делать. Вот я ее и ушлепал… Да вы пейте, мне-то нельзя… И ешь давай. Какая это к херам закуска? Картошка да огурец в ж… не жилец… Накладывай. Капусты вот у меня нет. У хозяйки в городе. Пенсия уж больно мала Ты бы вот так написал бы полковнику Кривченко… Или он Кравченко?.. Все б так по правде. Я – балтийский моряк. Получил революционное крещение в капиталистическую февральскую революцию. Это в семнадцатом-то году. Подняли нас в час ночи. В Кронштадте аккурат первого марта. Вдруг тревога. Боевая. Иванов и Мясников главари, руководители политиканы-то. Боевая тревога. Мясников прибежал.: «Одевайтесь теплее, бушлаты, шинеля! Все в караульное помещение! За винтовками!» Мы похватали винтовки, патроны. Выскочили на верхнюю палубу. Но люки были закрыты офицеры сами закрыли. На верхней палубе Мясников на банкет стал и говорит «Что будем делать со своими офицерами, со своим начальством? В Петрограде революция, свобода!» Кто тут кричит – расстрелять! – кто – арестовать! кто – посадить! – кто – что! Тысяча двести человек нас было. В полном вооружении. Конечно, бросились в каюты. Оказались пусты. Они собрались в кают-компании. Офицеры там в полном вооружении были – кортики, винтовки, браунинги, сабли у них мотались… Стучим: «Отоприте!» Они кричат: «Что с нами делать будете?» Мы кричим: «Сдайте оружие!» Когда отперли, они тут сопротивлялись недолго. После сопротивления сдали они оружие. Кортики, браунинги и сабли отобрали у них. И на берегу в сарай которых заперли. Которые заядлые-то были. А других оставили на корабле. И в полном вооружении по стенке гавани шагали мы. Впереди портовая музыка. И прямо к адмиралу Верину. Значит, подошли к нему. У него часовые стоят – армейская полиция. Один в коридоре, один на улице. Когда арестовать его, как бросились в дом, он там спрятался у своих… Разыскали его матросы, вытащили на улицу. Накинули пальто, фуражку и вывели его на Якорную площадь. Ну что, расстреляли его – раз, раз – в овраг бросили. Старичишка был такой зверь!.. И еще контр-адмирала Бутакова тут же. Его с квартиры привели, он не прятался. После-то хватились, хороший он был. Но тут уж не щадили! Многих расстреляли… Покидали в овраг. Два столба врыли рабочие и лозунг «Смерть палачам!» Это первые-то дни революции. Многих перестреляли. Ну а после этого – митинги, митинги, митинги. Все на Якорной площади митинги. Конечно, власть временного правительства. Тут они законы ввели, расстрелы, казни. Временное правительство устраивало свое благополучие. Гучковы, Милюковы, Керенский – был глава. Керенский – правая рука царя был. Большевики, меньшевики – кто за что?.. Мы тогда не понимали. Но большевики ведущие люди к хорошей жизни. Так мы понимали… Вот ты пьешь, по тебе и незаметно… Наливай, наливай… Я ведь без хозяйки живу, ничего у меня нет. Самоварчик вот поставим. Варенья-то, повидла у меня до хера. Свое. Сад у меня – двадцать соток. Яблони все сортовые. А на хлеб да на сахар пенсия… Да уж больно мала… Я уж думал, может, к херам ее! Не брать ее совсем. Тридцать-то шесть рублей! Обидно… А мясо мне хозяйка привозит из города. Первые-то годы, как та хозяйка умерла, я еще корову держал. Года два доил. А потом – ну ее к херам, продал. А на второй-то хозяйке я уже одиннадцать лет как женился. У ее брата в Ярополье печку клал. А где печка – там, известно, баба. Мне хозяйка-то говорит: «Вот бы тебе жениться. Хорошая женщина, – говорит, – дева». Она у меня целка была. А целку-то теперь где найдешь? Только что у мирского быка… Ну, давай! Вот только столечко… Да. У меня тут тоже один был из города. Даже ночевал. Говорит, старухе одной пенсию хлопотал. Не давали, так он – министру. И министр дал… И чего только мы, балтийские моряки, не пережили. И революцию, и гражданскую войну. Эх, гражданская война!.. Советская власть на ниточке моталась! Когда Бутакова-то контр-адмирала мы в Кронштадте поставили к оврагу – хороший был мужик! Но расстреляли. Горячка. Красивый был, высокий. Борода – во! Он только-то и оказал: «Если уж меня расстреливаете, то всех расстреливайте вплоть до унтер-офицера, а то, – говорит, – у вас будет гражданская война». И точно. Тогда Владимир Ильич Ленин такое указание дал: до мелочи вооружить. Готовил восстание. Восстание назрело, говорит. Это Троцкий был, сукин сын, фракционер. Зиновьев был, Каменев, Бухарин – это все сукины дети, они откололись… После как взяли Зимний, тут три дня безвластие было. На кораблях споры были: кто за временное правительство, кто за большевиков, кто за меньшевиков. Споры – только слушай. Вот Керенский тогда убежал на машине. Не сумели его схватить. А уж после большевики. Голосуй за список номер шесть! Антихристы нас называли, по-всячески клеймили. А что такое Антихрист? Это что такое? Большевики! Голод был, болезни завелись. К нам Федор Иваныч Шаляпин приезжал выступать в Кронштадт. В революцию-то сбросить больно легко, а вот война-то была Это было тяжелей. Балтийский флот – самая опора, когда советская власть на волоске моталась. Царские командиры армии и флота, скатившиеся в контрреволюционный лагерь… Гайда-проходимец, колчаковский был любимец, Деникин, Юденич, тут Колчак. В восемнадцатом, в девятнадцатом голод был, вредительство. Вредили на каждом шагу. Они с четырех сторон хотели задавить нашу молодую советскую власть. Наймит Антанты Юденич шел на Петроград, Деникин взял Орел. Самый свирепый генерал Юденич, наймит Антанты, задумал перевешать всех балтийских моряков. Думал перевешать всех. Он балтийских матросов ненавидел. Он дал приказ стереть с лица земли большевиков. Вот как они говорили, латыши, эстонцы, белогвардейцы. Достойный ответ они получили. Грозный ответ. От моряков балтийского флота… Кто кого? Мы отвечали: «Там, где было море, будет Петроград, а где Петроград, там будет море, а мы не сдадим». Он и посейчас стоит Санкт-Петербург, где родилась революция, а вождь революции – Владимир Ильич Ленин, которого мы охраняли… Наливай и мне! Ни хера не сделается! Помянем царя Давыда и всю кротость его! Сейчас самоварчик соорудим. Сделаем! Мальчишку ли, девчонку, а чего-нибудь смастырим… Мяса вот у меня нет На охоту не ходил. Тетеревов бы пару… Тетерева они в снегу, приспосабливаются. Домашний-то скот во дворе, а им чего делать?.. Вот они в снег и зарываются. Идешь, глядишь эти капушки. Прям лыжами по ним идешь. Они только вылетают фыр, фыр! Ну, и подстрелишь пару. Придешь домой – щипать! А он, тетерев, зимой крепкий. Тетерев та же курица, только что в лесу. Самая лучшая дичь… Раньше господа все за тетеревами ходили… У нас тут и лоси. Шесть штук. Эх, его бы свалить… Да куда денешь?..

Вот ковровские-то бьют. Свалят – тут же увезут. Вот это – дело!.. А у нас чего сделаешь – все на виду. У меня за рекой есть лосятник знакомый. Хобаров. Вот лосятник Он их сотню свалил. У него обыск делали – четыре ноги нашли, да все разные. Ему и штраф дали, а он все ходит. «Это мне, говорит, – только комар укусил. Мне, – говорит, – это ничто…» Ты мясо-то его ел? Лося-то? Жесткое только, а так-то сладкое. И то – какой лось. У него ежели копыто острое, то его не раскусишь. А коли копыто тупое, как у коровы, – она та же говядина, жирная… Вот бы его свалить. И всю зиму с мясом. Я вон у лосятников был. Во какое блюдо наложит мясом – только ешь, не жалко. И без хлеба. Мне врачи-то пить запрещают. Только ни хера они не знают! Не знают, сукины дети, как мы революцию делали и гражданскую войну! Хорошо помню – в августе месяце, ясные дни. Сидели мы в домино играли. Ждем обеда. Вдруг откуда-то снаряд… Тревога… Ну, значит, нецензура, мат один. Красная горка. Двое с половиной суток били по Красной горке. Он наш порт-то был, но его белые взяли. На третьи сутки около часу дня штаб морских сил, вице-адмирал Кузнецов дает команду: «Развернуть орудия! Надеть чехлы! Красная горка взята'» Тут уж все тихо-спокойно. Четыре бочки вина на всю команду. Виноградное вино, а пьяное… Моряки раньше балтийского флота все пьяницы были. Пьяницы бы не были – Зимний бы не взяли. В прежнее время ведь как говорили: умница артиллерия, красавица кавалерия, пьяницы во флоте, дураки в пехоте… Как где чего было неустойчивое, моряков посылали. И на Колчака, и на Деникина, зверя-то этого. Шкуро, Зеленый… Самый главный – Деникин был. Я все время на корабле. Мы держали Петроград. Питер всколыхнулся, Петроград бурлит. Юденич тогда комсомольцев расстреливал. Все от восемнадцати до пятидесяти стали на защиту Петрограда. Наймит Антанты был разбит. Юденич бежал со своим войском во Францию, в сумасшедшую больницу. Наливай давай! Я все забываю, как тебя зовут?.. Закуси огурцом-то, закуси! Мяса нет – и не надо! Мясо ведь оно надоест, а картошка – никогда Вот турки-то, говорят, одним овощем питаются. Одни овощи едят. И до ста лет живут. Интересный народ. А хозяйка мне мяса привезет… Теперь-то уж поглажу ее, да пощупаю, и то хорошо. Как говорится, свою жену в чужом коридоре ушлепаешь, все равно как барыню… Она ведь дева у меня была. Так до росписи и не давала. Я все встречать да провожать ее ходил. Хотел ей………… Нет, говорит, до росписи нельзя. Так и расписались. Венчается раб Божий Евгений с рабой Божией Ксенией! Аминь! Она у меня в фабрике. Уж и пенсию получает – пятьдесят семь рублей. Да еще и работает, пока сила-то есть. Рублей восемьдесят гребет, когда и сто. У нее деньги есть. Да и у меня есть. Она меня все в город зовет, да мне дом жалко. Я уж и хотел его продать да купить в городе… Дети мне тут написали, некуда им будет летом приехать. Это от первой-то дети. Дочка – не моя, и сын Левка мой. Зять у меня полковник в Краснодаре. Так и не продал… Скоро самовар поспеет. А если Кривченко не поможет, насчет пенсии-то, ты министру напиши. Должны дать. Коли мне пенсию дадут, мы с тобой так выпьем… только держись! И на охоту пойдем. Приезжай – живи у меня хоть неделю, хоть две. И на рыбалку. Ты уху-то любишь?.. Ты еще ему напиши, как мы Петроград патрулировали. Город был на военном положении. Только до девяти часов. Чтобы ни одного человека не было. Вот шли мы Невским проспектом. Подходили к Адмиралтейству. К Летнему саду. Попадается барыня. Высокого роста в балерейном костюме, шляпа с соколиным пером, харя за сеткой черной. Ее начальник предупредил: «Город на осадном положении. Только до девяти часов». – «Братцы-моряки, – говорит, – я хотела бы с вами поговорить». Начальник патруля Пурышкин, козел тверской, мы так-то всех звали: мы, владимирские, богомазы, московские водохлебы… Пурышкин говорит: «Ну, поговори давай…» Она и начала – «Вы – моряки, такое войско, такое отборное войско и допустили такого подлеца Ленина…» Начинает тут всячески клеймить Ленина. Он продал Москву, Петроград, получил полтора миллиона золотом…» А начальник ей говорит: «А вы эти деньги видали?» – «Видала, говорит, – у меня такие-то деньги и дома есть. Ленин, – говорит, – Россию продал, хочет пустить немцев в Петроград, в Москву…» – «Ну, хорошо, Пурышкин говорит, – еще чего вы скажете?» А она только: «Вся Россия теперь Лениным продана». А начальник говорит: «Хорошо. А вы не дойдете с нами до комендатуры? До Адмиралтей-ства?» – «Не пойду, не пойду, не пойду! говорит. – У меня на квартире муж ждет». – «Нет, пойдете!» – «Нет, не пойду!» – не шла она. Начальник меня назначает: Шорин и Курин (костромской был). Назначает нас вести. Винтовки наизготовку держать! У нас винтовки заряжены были. Мы в бушлатах. Она: «Не пойду, не пойду, не пойду!..» Все-таки ее повели. Дал приказ стрелять, если побежит. Как к комендатуре-то стали подходить, она: «Отпустите меня, отпустите!» Золото стала предлагать. Я, как старший, говорю: «Нет, – говорю, – не отпустим! Революцию мы за золото не продаем!» Она, конечно, все золото сулила. Дескать, пойдем на квартиру, там золото… Много золота нам сулила. А пойди мы к ней на квартиру, небось, пули бы в затылок пустили. Вот тебе и золото. Мне Курин-то говорит: «Может, отпустим ее?» – «Ты что? – говорю. – А как нас с тобой расстреляют?» А она все: «Золото да золото…» – «Нам, – говорим, золото неинтересно. Нам надо туда вас представить, куда приказано». Привели ее к коменданту в Адмиралтейство. Здоровый такой парнина, в плечах широкий. Ходит по кабинету, и два револьвера у него лежат на столе… А мне чего?.. Было поручено сдать коменданту. А у Николаевского моста там встретимся. Пурышкин такое указание дал. А комендант здоровый такой и все ходит по комнате… «Что, сука, попалась, гадина?!» Ее сразу тут в обморок бросило. «Я ничего, ничего», – сразу начинает. Я тут рапортую: «Такая-то, говорила: Ленин продал Россию, Петроград, Москву…» И он приказывает: «Отвести в морскую следственную!» Тут она в обморок-то забилась: «У! У! У!» – заухала. А он: «В морскую следственную!» – говорит грубым голосом. Она: «У! У! У!» А он: «Молчи, гадина, пристрелю!» Пришли тут два матроса конвойных, а она ревет, плачет: «Отпустите меня, меня дома ждут…» И золото все сулила… Васька Куринов хотел взять, а я не дал. Испугался. Свои, думаю, пристрелят… Ты это-то не пиши. И повели ее в морскую следственную. Их тогда собрали на Лисий Нос и распыжили! Их тыщи две тогда запичужили – полковников, подполковников, старорежимников!.. Всех их на Лисий Нос, на баржу и в море! Они комиссарами нас не называли. Все комисралы. И после еще тысяч восемь! И правильно! Владимир Ильича Ленина, вождя мировой революции, клеймить! Сука!. Мы тогда советскую власть одержали, защитили… Нас Юденич в котлету хотел изрубить, и ничего… Ты наливай себе чай. Один крепкий лей! И варенье бери! У меня его до хера! Я ведь у него был, у Кривченки… Руку мне жал. Хороший мужик, полковник. «Рассказывай», – говорит. Я ему рассказывал. Тут лейтенанты к нему в кабинет пришли два. Молчат. Полковник! Я тут ему и говорю: «Можно, говорю, – я с ними поздороваюсь?» Он говорит: «Давай!» – «Ну-ка, – говорю, – мне постройтесь!» Они молчат. Я говорю: «Какие же вы херовские лейтенанты?.. У меня, бывало, взвод стоит по струнке! Мысли мои знают! Я только еще подумаю, а они уже знают!..» Эх, морская душа простая. У нас на море – не как у вас на берегу! Херовские лейтенанты!.. Эх, и служба у нас была веселая. Матросы все молодые. Старшина был катера, Коля-Ваня звали то ли он Иван Николаич, то ли Николай Иваныч! Вот был мужик веселый. Только скажет: «Эх, залилась м… кровью, рубцов не видать!» А у самого……………

И в карты любил играть. «Это что, – говорит, – за игра, из-за хера сзади не видать!» Обыграешь его в козла, только скажет: «Зря, – говорит, – тебя мать углом не родила, свинья б об тебя м… почесала…» На занятиях по словесности, бывало, скажет: «Это, – говорит, – все я не знаю. Я, – говорит – только знаю, из каких главных частей м………………………………… А боцман у нас был, их и зверь! Раз и меня цепкой огрел. Я так-то вот стоял да тянулся возле койки. А он как опояшет! «Не дома!» – говорит. А кого и по три, и по четыре раза. Да все цепкой. Ох и били его в революцию. Посадили так-то вот на стул. «Простите, – говорит, – товарищи… Это, – говорит, – такая служба… Товарищи…» – «А ты меня за что цепью?!» Раз его!.. Он со стула валится. «Ах, ты валишься?!» И еще ему!.. Многие тут били. Я ему тоже дал раз, чтобы мое не пропадало… Офицеры-то у нас звери были. Куда там!.. Только на берегу. В походе – не то! Тут они шелковые становились. То одного столкнут в море, то другого… Да ты бери, бери варенье-то! В чай его ложи! Не бойся! Я крепкий-то чай люблю! Я и вина попил, и баб трепал. Дело прошлое. Еныса Шорин давал – только держись! Знай морских, почитай флотских!.. Вон из того дома, по тому порядку старуху-то в больницу увезли… Дева! Я было просил у нее. Не жениться – так! Нет, не дала. «Скоро, – говорит, – Пасха». Набожные больно были… В церковь придет, в блюдо копейку бросит, а тянет гривенник! Вот они какие, набожные-то! Так дева и осталась. Ну и хер с ней! Это все прошло дело… Тебе, может, сахару еще дать?.. Ты ешь, ешь! Может, варенья тебе другого?.. Как хочешь… Эх, если мне пенсию дадут… А не дадут, мы прям к министру… Хера ли мое теперь житье?.. Девятнадцать лет живу один… Мне уж семьдесят четыре… А чего поделаешь? Мне соседи-то говорят – «Ты сервант купи да вон стены оклей». А на хера?.. «Ты, говорят, – деньги бережешь…» А я и берегу. А как их не беречь?. Деньги-то у меня есть. А как же без них?.. Ведь вот помру – дух вон и яйца кверху! Этого не миновать. Плюнут в рожу мертвому, и ни хера не сделаешь. Сейчас-то мне в рожу плюнь, я те сдачи дам… А тогда уж ни хера не сделаешь. Лежи! Вот деньги-то и нужны. Два ящика вина купить мужикам. Щей сварить мясных, каши. Всех чтоб накормить – стариков, ребятишек… Что еще нужно? Стар я стал. Старый матрос, уж все прожил, а толку нет… Вот так-то бы написать!..

декабрь 1970

А что, коли не принимать во внимание моих нескольких давних и мимолетных с ним встреч, нашего прошлого соседства и вообразить себе его таким, каков он предстает в своей папке?..

Вот он загорает на берегу речки, он гуляет по городку, беседуя со сварливым старожилом, он спешит в местный музей на свидание с любителем старины, он встречает узника под конвоем, ах, да – он еще пишет какой-то сценарий, девять страниц, в воскресенье утром у него с похмелья трещит голова, и он пьет в столовой пиво с уголовниками, в понедельник утром он тоже пьет пиво, на этот раз с работягами, он покупает у старого офени две иконы и колокольчик, он шляется по базару, он разглядывает здание бывшей острожной церкви, он пьет воду из ведра у барынина колодца, он ходит по домам и выслушивает россказни городских и деревенских старух, он обедает в ресторане, он подслушивает разговоры на паперти и в предбаннике, он пьет водку со старым балтийским моряком, он. читает мемориальную доску на здании городской больницы, он идет через рожь в обществе старой монахини…