Текст книги "Чистосердечное признание или Похождения борзописца, которому не сиделось на месте"
Автор книги: Михаил Шпагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Название книжки – не игра фантазии. Автор говорит только то, что сам видел, слышал, чувствовал, без обиняков рассказывает о пишущей братии, которой посвящает сей труд, и надеется, что читателю скучать не придётся.
Реклама от автора
Перед вами изъятые из книжки сюжеты.
Острая фамилия
– Точно знаю – вы фельетонист, поэтому и псевдоним такой острый.
– Не угадали. Шпагин – моя настоящая фамилия, притом старинная, её носил, например, пушкарь города Касимова…
Однако насчёт «остроты» собеседник был частично прав. Достаточно вспомнить изобретателя автомата ППШ. Мой отец и дядя тоже работали над созданием оружия и оба стали лауреатами Сталинских, позднее переименованных в Государственные, премий, причем дядя – дважды.
Зато дедушка Иван по отцовской линии и его предки – из самых мирных Шпагиных. Они жили в Ямской слободе города Владимира. Дом деда стоял недалеко от заставы. Иван и его семья считались коренными жителями слободы, разраставшейся за счёт пришлых без роду-племени, которые могли получить здесь землю и новую фамилию. Её давали по последней семье – так появились новые Шпагины. Коренными жителями они не считались.
Однажды отец отправился в командировку на собственном автомобиле. На улице южного поселка из палисадника пулей выскочила девушка, ударилась головой о фару, упала, вскочила и убежала. Состоялся суд. Избежать столкновения отец не мог, и был оправдан. А ведь могли и наказать чужака!
– Зря вы боялись, – сказал на прощанье судья, – я ведь с вашей машинкой всю войну прошёл, она мне, можно сказать, жизнь спасла.
Он перепутал отца с изобретателем знаменитого ППШ – самым известным из фамилии Шпагиных, только каких именно – не знаю. Изобретатель однажды встречался с отцом, они выяснили, что оба родом из Владимирской губернии, нашли ещё какие-то зацепки и пришли к выводу, что, может быть, и родственники, но дальние. В период работы в журнале «Журналист» меня навестил представитель другой ветви фамилии, произраставшей, кажется, из Сибири. Он считал одним из своих предков героя романа Максима Горького «Мать», упоминал о железнодорожном депо в одном из северных городов, которое носило в тридцатые годы нашу фамилию в честь другого революционера. Называл артистов и деятелей науки.
А теперь о псевдонимах. Существует многотомный словарь, где они собраны. Согласно традиции, каждый может подписать свой труд так, как сочтёт нужным. Я за то, чтобы под каждым материалом стояла подлинная фамилия автора, своего рода личный знак качества – даже если в издании несколько раз повторяется одна и та же фамилия. Однако бывают случаи, когда псевдоним необходим. Например, во время перестройки в журнале «Человек и закон» была напечатана статья с криминальным уклоном об одном известном политическом деятеле. Автор статьи очень рисковал. Поэтому я выписал гонорар на вымышленную фамилию и оплатил в обход платёжной ведомости. Настоящая фамилия журналиста нигде не фигурировала, что в известной степени гарантировало его безопасность. В подобных случаях псевдоним помогает и автору, и редактору, и читателям – всем, кроме негативных героев публикаций.
Судьба действительно одарила меня удачной фамилией. А вот трудившейся вместе со мной в отделе рабочей молодёжи «Московского комсомольца» Зине Деникиной не повезло. Её материалы пользовались у читателей особым вниманием. Кто-то подшучивал, кто-то интересовался – не родственница ли? А однажды, когда Зина с небольшим опозданием приступила к выполнению задания, комсомольский секретарь оговорился и произнёс: «Мы давно вас ждём, товарищ Колчак!»
И даже в области балета…
– Я тебе такое место нашёл – сказка! Открывается журнал «Советский балет». Главный редактор – известная прима. Ты будешь вторым, а фактически первым лицом. Высокий оклад, поездки чуть ли не по всему миру.
– Вы лучше мою жену пригласите. Она балет любит и даже чуть-чуть в нём разбирается.
Думал, заместитель главного редактора журнала «Журналист» Дмитрий Авраамов меня разыгрывает, шутит. А он неожиданно рассердился и даже обиделся:
– Вас никто не заставляет любить балет. Вам предлагают сделать новый журнал. Соглашайтесь, второго такого шанса не будет!
Я догадался, что без меня женили и принялся оправдываться. Мол, мне ещё в детстве медведь на ухо наступил, с балетом и вовсе незнаком. Сапоги должен тачать сапожник, а пироги печь пирожник.
Не могу отделаться от ощущения, что Дима заочно познакомился со мной ещё до появления в редакции. Что именно он предложил взять меня в «Журналист», а потом исподволь наблюдал, оберегал, старался помочь. Предложение «заняться балетом» яркое тому свидетельство. Но куда важнее было повседневное общение, «скорая помощь» в мелочах.
Аврамов был доктором философских наук, признанным авторитетом по этике журналиста. Он не только читал лекции, но и сам строго её соблюдал. Помогать пишущей братии стало его душевной потребностью. Думаю, Диму помнят все, кому довелось с ним работать.
…Любопытно, что однажды ему пришлось познакомиться по телефону с моей первой женой. Но о балете, думаю, они не говорили. Женя поделилась, что её муж подал документы на развод.
Раньше было лучше
Старины – популярный в Курской области сельский праздник. На столе стоят стеклянные банки, умеренно наполненные самогоном. Хозяйка дома предлагает гостям выпить за всё хорошее. Гости – фотокор Нина Федотова, я и корреспондент радиовещания, она же секретарь парторганизации, которую женщины редакции обоянской газеты «Красное знамя» недолюбливали за страсть к сплетням. Нина не прочь поддержать тост, я – попробовать самогон. Но парторга лучше не провоцировать.
– Спасибо, не пьём!
– А нам без этого нельзя – ни петь, ни плясать, ни кухарить не сможем, – говорят, поднимая банки, подруги хозяйки.
Старины, посвященные быту ушедших времен, мероприятие, заметьте, безалкогольное. На улице угощают всех желающих приготовленным по полузабытым рецептам квасом, блинами и квашеной капустой, поют частушки, представляют смотрины и свадьбу. Глава поселения приглашает меня в скромную резиденцию, достаёт из сейфа водку и гранёные стаканчики. Но раскупоривать бутылку мы так и не стали: хозяин признался, что после того, как здесь ввели «сухой закон», зелено вино стало ему неприятно.
– Так радоваться надо!
– Чему? Прежде, бывало, соберёшь бригаду, опрокинем по рюмке, закусим крепким словом – любое дело по плечу. Раньше было лучше.
Глава откровенно рассказал о росте самогоноварения и дефиците горючего: шофера по ночам навещают районы, где продаётся водка.
– Нет, теперь гораздо хуже стало. Зато в передовики попал, недавно из Москвы приезжали корреспонденты журнала «Трезвость».
– Вы их водкой угощали?
Глаза собеседника стали совсем грустными:
– Сами как думаете?
Одним из первых, заданных мне при знакомстве с редакцией «Красного знамени» вопросов был:
– Вы в Москве стоять в очереди за водкой можете?
– Конечно, как и все. Иногда подолгу.
Выяснил: в Обояни замеченных в очереди за алкоголем учителей увольняют с работы. На тех, кто распивает вино не дома, а где придётся, устраивают облавы, штрафуют, вносят в списки, а газета их публикует. Редакция вынуждена отмечать праздники не в своём помещении, а на квартире Тамары Кравец: она сама к алкоголю абсолютно равнодушна, но гостей принимать любит и живёт недалеко – только дорогу перейти. Когда стало известно, что один из журналистов принёс в редакцию бутылку водки, начальник районной милиции прислал наряд. Милиционеры составили протокол о распитии алкогольных напитков в служебном помещении и пригрозили судом. Между тем журналист только что вернулся из Белоруссии, где его брат принял страшную смерть – его загрызли волки. На то, что он попросту попытался залить горе, никто внимания не обратил. Пришлось увольняться. Особенное возмущали обоянцев безалкогольные свадьбы. Приглашенные на них «употребляли» заранее и садились за стол уже «весёленькими».
Районное начальство нашло для себя простое и удобное решение. Как-то секретарь райкома пригласил прогуляться в лес. Там росли реликтовые осины, их толстые гладкокожие стволы напоминали античные колонны. Было много дубов, из которых здесь любили строить дома. Правда, молодые пары переставали селиться в дубовых хатах, предпочитая комнаты в курских общежитиях. Но самое интересное поджидало по дороге. В чистом поле на большом расстоянии друг от друга стояли служебные автомашины. Номера, конечно, не разглядеть, но наш водитель по каким-то признакам определял, за кем конкретно они закреплены. Районные чиновники вместе с приятелями утоляли жажду на заснеженном поле, подальше от горожан.
…Передо мной лежит старинная «Энциклопедия промышленных знаний». Там напечатано: «В России употребление хлебного вина привилось позже, чем в Европе». Тогда считали, что умеренное питьё придает «бодрость и энергию, усиливает функции тела», в том числе желудка, сердца, кровеносной системы и т.п. Когда Энциклопедия вышла, коварный характер зелёного змия ещё не был достаточно изучен.
Я работал в пяти газетах: «Московский комсомолец» (трижды в разные годы), «Вечерняя Москва», трёх районках и в семи журналах «Изобретатель и рационализатор», «Юный техник», «Журналист», «Огонёк», «Человек и закон», «Советский Союз» и издававшемся для заграничных мальчиков и девочек журнале «Миша». Прошёл все должностные ступеньки – от гонорарщика до главного редактора. Длинный непредсказуемый путь. Кто знает, что ждёт тебя за каждым поворотом? Приглашаю попутешествовать вместе.
Часть I. Ищите да обрящете
Эвакуация в Сталинград
На Волгу и обратно
Я родился в апреле 1938 года. Первое воспоминание – налёт немецкой авиации на Москву летом 1941 года. В комнате один – папа и мама, по-видимому, ушли на дежурство. Разбуженный хлопками зенитных выстрелов, кричу от страха, бегу к окну и вижу, как падает подбитый фашистский самолет… Через несколько дней сотрудников института, где работает отец, вместе с семьями эвакуируют в Сталинград – подальше от рвущегося к столице врага.
В посёлке под Сталинградом мама днём иногда уходила дежурить, и тогда отец брал меня с собой на работу. Если в цех наведывалось начальство, меня прятали в нижний ящик верстака, дно которого заранее было устлано древесной стружкой. Однажды мама взяла с собой на рынок. Неожиданно началась бомбёжка. Толпа бросилась бежать к выходу. Мама прижала меня к забору и легла рядом, чтобы защитить от пинков.
С едой было плохо. Варили и ели обмолоченную пшеницу. Хозяйка тайком продавала молоко – для ребёнка. Тайком – потому что кое-кто ждал прихода фашистов. Некоторые из местных жителей открыто презирали нас за то, что мы москвичи, и, следовательно, по их представлениям, до войны жили лучше. Из одежды отец особенно дорожил драповым пальто с бобровым воротником. Теперь он отправился на базар обменять его на что-нибудь съестное. Загорелый торговец протянул большую чашу зерна:
– Бери, пока даю. Хорошее пальто, но тебе здесь оно больше не понадобится. А так хоть раз-другой поешь досыта.
Отец помогал военным ремонтировать и переделывать армейские радиостанции. Когда выяснилось, что немцы идут к Сталинграду, и институт вот-вот эвакуируют обратно в столицу, военное командование предложило ему остаться: здесь он сможет принести фронту больше пользы. Запросили Москву. Та потребовала проконтролировать возвращение ценного сотрудника вместе с семьёй в столицу.
Ехали медленно, с длительными остановками, но не в населённых пунктах, а в чистом поле. Навстречу мчали военные эшелоны. При задержках мама стояла с винтовкой у двери вагона – охраняла перевозимый секретный груз. Став взрослым, я разузнал у отца, какие чувства он тогда испытывал.
– Трудно поверить, – говорил он, – но я был счастлив. Никакого начальства рядом. Оружие с собой, нападут – отобьёмся, а главное – едем домой, к прерванной работе.
Однако в Москву пустили только отца – в институт, он же «почтовый ящик».
Папенькин сынок
Позднее я не раз расспрашивал отца о столь неожиданной эвакуации. Он считал – маршрут был выбран правильно: кто же предполагал, что немцы направятся к Волге. Но в то же время подчеркивал, что была неразбериха, а, может, и ещё что похуже. Во всяком случае специалистов, создававших передающие и приёмные устройства радиолокаторов, разделили на две группы. Одну направили на Урал, другую – в Сталинград. А ведь они друг без друга полноценно работать не могли.
Мой родитель всегда ощущал себя военным инженером. Он никогда ничего не рассказывал о работе – секрет. О войне тоже распространяться не любил. А если и говорил, то что-нибудь совершенно неожиданное. Например, как в первые дни кампании чекист привёл неизвестного в штатском, попросил помочь, и, откозыряв, удалился. Неизвестный сказал, что нужно сверхсрочно разработать устройство, которое могло бы с помощью посланного из Москвы радиосигнала взрывать заряд, в какой бы точке страны он ни находился. Наутро незнакомец получил схему, собранный из того, что оказалось под рукой, опытный образец, инструкцию к употреблению. Внимательно осмотрел и вдруг вынул деньги:
– Возьмите, пожалуйста, очень прошу. Я знаю, как сейчас тяжело. А провести официально – значит нарушить тайну.
Отец подозревал, что взрывы в занятом немцами Минске не обошлись без его участия… Это был единственный «левый» гонорар, когда-либо полученный военным инженером.
Помню, кто-то расхваливал американскую технику, которую мы получали по лендлизу.
– Отличная была техника, – согласился отец. – Видел, как во Владивосток привозили «Виллисы», чтобы отправить их морем обратно в Штаты. Машины заранее ремонтировали, думали вернуть, как положено, в полном порядке. А американцы их прямо в порту под пресс – чтобы перевозка металла обошлась дешевле. Как я тогда жалел, что с собой пистолета не было…
Военный инженер приехал в Севастополь на следующий день после освобождения. По его словам, в городе оставалось лишь одно неразрушенное здание, и его поселили на выпущенном в Америке торпедном катере. Удобная каюта, а главное – окружение: молодые моряки-смельчаки, и с питанием проблем никаких. Несмотря на предупреждение, отец искупался в море и подцепил какую-то тяжелую болезнь. Его срочно отправили в госпиталь. Вернувшись домой, он долго вспоминал разрушенный город, а прежде всего – молодых торпедистов. И объяснял, что эти ребята лишь чудом могут избежать смерти. Их задача – подойти к вражескому кораблю поближе, выпустить торпеды, развернуться и умчаться как можно дальше. Обычно в этот момент катер и настигали вражеские снаряды.
Изобретение, над которым работал военный инженер, позволило бы обнаружить и определить координаты вражеского судна на большом расстоянии и уничтожить его с помощью артиллерии или авиации. И эту задачу отец успешно решил.
Иногда меня называли маменькиным сынком: не ругается, не дерётся, не учится курить. Но на самом деле я рос папенькиным сынком, именно он был в семье главным авторитетом.
…Сижу, как зачарованный. Отец читает вслух Жюль Верна. Мы вместе следим за капитаном Немо, обсуждаем его приключения, спорим. Папа и сын увлечены одинаково. Такие часы, даже минуты, выдавались редко. Заниматься воспитанием отцу было некогда – он не то что дома, в Москве мало бывал. Всё по морям, по волнам, в дальних командировках.
Ещё до революции отцу подарили сломанную настольную электрическую лампу. Он её починил, а после 1917-го года выучился на монтёра. В сарае долго хранились «когти». Прикрепив их к обуви, можно было легко и быстро взобраться на любой столб. Потом монтёр-электротехник превратился в страстного радиолюбителя, стал инженером, изобретателем. Но всё это было далеко впереди.
Отец не любил спорт, зато охотно занимался физическим трудом. Помню, как во время жизни в Домодедово он без видимых усилий поднимал и нёс четырёхпудовые мешки. Участок под картошку вскапывали сообща, но главным закопёрщиком, конечно же, был папа. Он же развёл малину «Мальборо» и чёрную смородину, которую не любил, но мама настаивала – витаминов много.
Неприязненное отношение к спорту передалось и мне – даже болельщиком не стал. А что до физического труда – разве лишь копать землю хорошо выучился – на огороде. Картошку посадить и окучить, грядку разбить и за яблоней поухаживать могу.
Отец неплохо разбирался в любой технике. Я тоже немного разбираюсь, по крайней мере, понять и описать почти всё могу. А вот что-то сделать своими руками, хотя бы починить? Лучше и не пробовать.
Думаю, что стремление браться за любую журналистскую работу, лишь бы показалась интересной, пришлась по душе – тоже от родителей. А вот в одном мы так и не сошлись. Отец был страстным автолюбителем. Мы с приятелями играли в гонки на двух ржавевших в сарае мотоциклах ещё царского времени. Папа приобрёл их в двадцатые годы, но отремонтировать не сумел. С горящими глазами рассказывал, что был у него и французский автомобиль, правда, без карданного вала. Получив Сталинскую премию, счастливый изобретатель поделил её с трудившимися над темой сотрудниками, занял деньги и купил автомобиль «Москвич» – отечественную копию дешёвого немецкого «Опеля». Расплачиваясь с долгами, мы почти целый год белого хлеба не видели.
Отец сделал всё, чтобы пробудить во мне интерес к «буржуазной» покупке. Он предложил заглянуть на книжную полку и узнать про новогодний сюрприз для всей семьи. Раскрыв первый же стоявший с краю том, я увидел записку с пожеланием продолжить поиск в какой-то конкретной книге. В ней чуть ли не стихотворное сообщение: «Дед Мороз свой подарок в Энциклопедию перенёс». Вконец заинтригованный, хватаюсь за Энциклопедию. Там – свидетельство о приобретении автомобиля.
Первая поездка в «Москвиче» мне понравилась. Правда, в салоне сильно пахло бензином. Папа что-то где-то замазал, и запах исчез. Приятели стали дразнить меня капиталистом. Первая модель «Москвича» стоила, кажется, шесть, а потом девять тысяч рублей. Когда стали жить лучше, отец снова занял денег и купил «Победу», ставшую его любимой маркой. Быть пассажиром хорошо, а вот попытки выучить меня вождению ни к чему не привели.
Отец работал в НИИ судостроительной промышленности, которым когда-то руководил Александр Шорин, автор буквопечатающего телеграфного аппарата, систем фотографической звукозаписи для кино, механической записи и воспроизведения звука. Список достижений лауреата Сталинской премии 1941 года этим не исчерпывается. Фамилию выдающегося изобретателя сейчас назовут немногие, зато представители старшего поколения хорошо знают, что такое «музыка на костях». К её появлению косвенно приложил руку человек, создавший названный его именем аппарат «Шоринофон». Его достаточно простая и доступная в изготовлении конструкция положила начало массовой подпольной индустрии. Использованные рентгеновские плёнки с записями модных мелодий заполонили страну.
Я не раз просил отца рассказать что-нибудь об Александре Фёдоровиче, но он вспомнил только одно, хотя, быть может, и самое главное. Когда министерство задержало зарплату, Шорин выплатил её всему коллективу из своего кармана.
Отец надеялся, что его сын тоже станет инженером и после школы устроил лаборантом во всё тот же НИИ. Но скоро понял – технарь из меня не получится. Я уволился и стал готовиться к экзаменам на режиссерский факультет института кинематографии (ВГИК). Хорошо осведомлённый о моих более чем скромных успехах в НИИ отец этот крутой поворот одобрил.
Домик у колодца
Когда нас, возвратившихся из эвакуации, не пустили в Москву, мама и я стали жить в Домодедове, в маленькой, купленной отцом ещё до получения комнаты на шоссе Энтузиастов, крохотной «даче».
Дача находилась на Рабочей улице, пленявшей своей почти деревенской красой. Деревянные избы (только один дом из кирпича). Между ними неширокая коричневато-серая проезжая дорога, пыльная в жару и долго не просыхающая после дождя. К избам по обеим сторонам улицы вели узенькие тропки. По бокам дороги зеленела трава, и поближе к изгородям осенью росли грибы, да не какие-то там шампиньоны, а настоящие, лесные.
Поэзия! Но ей сопутствовала и сельская проза. Печь, которую надо топить, а где взять дрова – неизвестно. Воду приходилось носить из колодца. Чтобы её набрать, крутили соединенную с деревянным валом железную рукоять. На вал наматывался канат с прикрепленным к нему ведром. Ничего сложного, но за день операцию приходилось повторять много раз – вода была нужна не только для умывания и кухни, но и для полива огорода. Единственное утешение – «дача» находилась почти напротив колодца… Жители, что похозяйственнее, держали коров, а мы белую с черными пятнами козу Зорьку и кроликов.
Наесться досыта было невозможно. Из чужих по улице чаще других ходили нищенки, как правило, женщины. Им подавали картошку, кусочки хлеба, мелкие монетки, ботву, из которой можно было сварить свекольник. Однажды я увидел, как, дойдя до перекрестка, нищенка разобрала нехитрую добычу и оставила на обочине кучку свекольной ботвы. Дети очень наблюдательны. И я, уже повидавший жизнь малолетка, почти что фронтовик, вдруг понял, что жизнь становится лучше. А правду о «домодедовских страданиях» узнал лишь много лет спустя, от матери.
Во время эвакуации грузчики украли всё ценное, а именно, посуду и серебряные ложки. Первый урожай ещё не созрел. Мама вместе с другими женщинами меняла остатки одежды по окрестным деревням. Однажды они попросились в избу на ночлег. Им отказали. Уходя, мама увидела лежавший в сенях на лавке белый сочный капустный лист, и, не удержалась, спрятала его в сумку – уж очень есть хотелось. Будучи христианкой, она считала этот поступок чуть ли не главным грехом своей жизни, и, уже в преклонном возрасте, вспоминая о нём, горько плакала. (О нелегкой жизни матери, дочери священника Софии Масловой, узнаете в главке «Верю, не верю»).
После Домодедова семья опять стала жить в Москве, в той же комнате коммунальной квартиры, что и до войны. Недалеко от дома отец показал мне большой, укреплённый на столбах разрушенный трансформатор.
– Восстановлению не подлежит. Но масло ещё осталось. Так что не бойся, с голоду не помрём!
И сказал, что понемногу сливает масло и отдает бабушке, а та распространяет его среди верующих взамен лампадного, которого не хватало.
От кино до газеты
Хочу в режиссёры
Мой путь во ВГИК начался с «Еврейской улицы». Но про неё позднее, а пока что речь пойдёт, главным образом, о кино. У отца среди верных друзей были евреи. Узнав о моём неожиданном решении, они нисколько не удивились и через несколько дней сообщили, что нашли наставницу, которая поможет подготовиться к экзаменам:
– Замечательная женщина! Она ещё Веру Холодную знала.
Я немедля отправился в гости к бывшему режиссёру одного из Киевских театров Ирине Савельевне Деевой. Знакомство с ней наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь. Миниатюрная, густо напудренная, с ярко накрашенными губами, она когда-то кружила головы петербургской богеме, дружила с будущей супругой Леонида Андреева, была женой модного театрального режиссёра Евреинова. И даже, как говорила, однажды встречалась с Лениным.
Революция забросила хрупкую еврейку на юг, в Первую конную. Она служила при штабе, ездила договариваться с теми, кто отказывался подчиниться приказам командования. Свой маленький дамский браунинг оставляла подруге – являться на переговоры с оружием нельзя.
В советское время мы не так уж много знали о культуре начала века. Она же, пережившая три войны, две революции, разруху и сталинские лагеря, хорошо всё помнила и охотно рассказывала.
Для меня литература обрывалась на Блоке и раннем Маяковском. Зато теперь я впервые познакомился с Аверченко, который стал одним из моих любимых писателей, узнал про театр «Кривое зеркало», про то, что Вертинский вовсе не был морфинистом, и что женщине за праздничным столом не зазорно выпить рюмку водки, но не жеманясь и не кокетничая. Передо мной разворачивалась живописная картина, в которую вкрапливались и сюжеты более позднего времени.
– В моём спектакле раненый Гамлет, падая, распахивал плащ с красной подкладкой. Символ смерти, а о другом символе я не подумала и оказалась в Сибири.
«Еврейская улица» заселялась удивительно быстро. Меня познакомили с несколькими так или иначе причастными к экрану людьми. Режиссер Уринов поправил подготовленный к экзамену сценарий по рассказу Алексея Толстого «Любовь». Встреча с ним происходила в его миниатюрной квартирке, построенной на просторной лестничной площадке старинного многоэтажного дома. Все евреи были очень доброжелательными. Лишь однажды хозяйка спросила Ирину Савельевну: «Гой?..»
С ужасом вспоминаю, как читал басню Крылова «Кот и повар», уставившись на принимавшего экзамен Рошаля. Старый режиссёр добродушно улыбался. Возможно, кто-то замолвил ему за меня словечко. Но попасть во ВГИК всё равно было нереально. Пятнадцать мест отдавались абитуриентам из союзных республик, так что в конкурсном состязании участвовали всего пять-шесть человек. После провала забирать документы из института не стал: был уверен, что через год вернусь сюда снова. И, действительно, вернулся, но уже с другим настроением.
Между тем, среди моих дворовых товарищей зрело недовольство. Как так? Все при деле, а я вроде и учился лучше многих, а в вуз попасть не могу. На помощь пришёл удивительный, несколько криминальный талант. Он играл на скрипке, в карты и на ипподроме, как-то подделал номерок и получил по нему в гардеробе чужое пальто. Но любимым его ремеслом было написание учебных работ по физике, математике, а также сдача экзаменов в вузы за всех желающих. Он предложил свои услуги со скидкой или даже вовсе бесплатно.
Отчаявшись, я выбрал для поступления, в наказание себе, институт тонкой химической технологии, так как химию терпеть не мог. Получил экзаменационную карточку с фотографией, которую мы тут же переклеили, и стал ждать. Развязка была неожиданной. На экзаменах председатель приемной комиссии обнаружила чужое фото, талант был вынужден спасаться бегством. Виноват оказался я, так как подал документы в последнюю очередь. Председатель моё лицо запомнила. Она оказалась не только наблюдательной, но и азартной – организовала погоню на такси. Талант уходил переулками.
Неудачная попытка стать кинорежиссёром научила лучше оценивать свои силы, взвешивать возможности, развила умение анализировать. Готовясь к экзаменам во ВГИК, смотрел фильмы по три раза. Сначала для удовольствия, затем ради приближения к тайнам мастерства, и в третий раз – чтобы постичь анатомию, лучше понять, как всё было сделано. Попутно окунулся в океан научно-популярной, учебной и специальной литературы. Откровенно уставая, приспособился хоть на короткое время засыпать в общественном транспорте.
Не женитесь на курсистках
Окончательно уразумев, что кино обойдется без меня, решил покориться судьбе, а она нашептывала: ты хорошо писал школьные сочинения, да и стенгазеты тебе удавались. Иди на факультет журналистики. Я прислушался к внутреннему голосу и поступил на подготовительные курсы при МГУ.
Это был удачный шаг. Меня, неизвестно почему, выбрали старостой группы. После первого же, написанного без единой ошибки диктанта преподавательница прочла каверзное предложение и сказала:
– А теперь Шпагин нам объяснит, по каким правилам он расставил знаки препинания.
– Да не знаю я никаких правил.
– Правда или притворяетесь?
– Правда.
Преподавательница немного помолчала и торжественно произнесла:
– Дорогие абитуриенты! Обратите внимание – редкий случай. У человека автоматическая грамотность: правил не знает, а пишет без ошибок. Видно, книг много прочёл.
На курсах было хорошо, потому что здесь собрались единомышленники – подростки, мечтавшие стать журналистами.
Курсанты почему-то в большинстве были девочки. Многие из них уже пробовали писать, причём, не только какие-то там заметки – рассказы, повести и романы.
Курсы в известной степени были ещё и ярмаркой невест на любой вкус – и полных, и худеньких. Но мне было не до приятных знакомств и тем более не до женитьбы. Годы идут, а профессии нет. Так же думал и сокурсник Гена Куликов. Мы разработали совместный план внедрения в прессу, и принялись за его осуществление.
Преподаватели надеялись разглядеть среди нас свою будущую смену. Они не поучали, а учили, порою относились к нам как к равным по званию. На лекции зашёл разговор о ранней поэзии Маяковского. Преподавательница ею восхищалась. Одна из курсисток возразила, что это ещё несовершенные, подражательные стихотворения.
– Вы сами-то их читали? – спросила преподавательница. – Нет? Тогда из какой книжки почерпнули такой бред?
Девушка назвала.
– Теперь всё понятно. Этот сомнительный труд выпустил «Свиниздат – всё съедят».
Преподаватель истории задал вопрос, я ответил первым. Он поправил – пожалуйста, поподробнее, после лекции подошёл и спросил:
– Может, вы факультетом ошиблись? Вам на исторический лучше?..
– Нет. Хотя рыться в прошлом, конечно, увлекательно…
– Вам-то кто всё рассказывал?
– Дедушка. Нет, не учитель, а из ямщиков. Сам он давно умер, а книги мне оставил. Среди них и скучные есть. Ну кому, например, нужен сборник законов о реформах 1864 года?
– Но это же документ, и притом интереснейший.
После следующего занятия я подарил старинный сборник преподавателю: «Вам нужнее!» Поначалу историк отнекивался, но было видно, как загорелись его глаза.
Здание МГУ, где проходили занятия, дышало историей. А посидеть на скамейке у памятника Ломоносову – какое удовольствие! Молчаливая фигура великого ученого внушала уверенность в безграничных возможностях человечества, а значит – и твоих тоже.
Заколдованный факультет
– На пятерку русский язык знает только Бог. Мы – на четверку, абитуриенты не больше чем на три.
Услышь эту присказку от преподавателя факультета журналистики МГУ раньше, я бы экзамены сдавать не стал. А то ведь пошёл, как на бой – со страхом и надеждой. Нужную сумму очков, конечно, не набрал. Больше всего запомнил экзамен по литературе.
– А теперь, молодой человек, скажите, пожалуйста, что такое социалистический реализм.
– Я знаю, по крайней мере, три формулировки. С какой начать?
– Спасибо, начинать не надо. Раз знаете три, значит, на самом деле ни одной. За каждую по единице, в целом – тройка.
С Геной произошло примерно то же самое. На факультет мы оба не попали, но не пожалели об этом ни тогда, ни годы спустя. А пока продолжили работу над своим творческим планом. Но подозревая, что высшее образование всё равно рано или поздно понадобится, поступили на заочное отделение Московского областного педагогического института имени Н.К. Крупской.
