Текст книги "История Геродота"

Автор книги: Михаил Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Савеличев Михаил Валерьевич
История Геродота

Отъезду Геродота из Галикарнасса сопутствовал ряд драматических событий. Оскорбив не делом, но словом Архистратига и, вдобавок, не ведая что творя, бросив тому под ноги свой свиток с просьбой о выезде из полиса, заставив столь дерзким поступком побледнеть громадных нубийцев-телохранителей, он получил в наказание пятнадцать суток заключения в подвалах и провел их в обществе безъязыких варваров, даже там – во влажном, душном мраке – кутающихся в громадные мохнатые шкуры неизвестных животных.

Каждый день, как гражданин, он получал на веревке корзинку с кувшином вина, твердым, как камень, сыром, ломоть хлеба и кисть винограда – последнее уже персонально от Демосфена, в глубине души раскаивающегося за свою несдержанность и жесткость по отношению к любознательному юноше.

Но юноша после недолгого отчаяния и по здравому рассуждению не счел себя оскобленным – наверняка его паспорт, визы и путевые листы потихоньку перемалываются в недрах Галикарнасской администрации, ошалевшие от жары и мух писцы выводят египетские иероглифы, сверяясь с широкими, как колеса боевых колесниц, и такими же неподъемными справочниками, посыльные голуби шныряют между департаментами, а кошки лениво машут лапками, бессильные ухватить вертких птиц. И вместо того, чтобы в полном одурении от бездельного предвкушения отъезда слоняться по городу, шарахаясь от голых путан и с тоской поглядывая на свиточные лотки, у него была возможность уже сейчас окунуться в океан загадок и попытаться выудить из него красивую блестящую рыбешку.

Океан загадок в душах борисфенских варваров и вправду пованивал, но не рыбешками, а тухлыми мидиями, но Геродот как-то притерпелся к злому аромату и с каждым разом усаживался все ближе к безмолвной кучке людей, нарочито громко чавкая и щедро проливая вино на пол. Варвары беспокойно хрюкали, шевелили ушами, словно скотина на водопое, жались ближе к стене, но убежать от соблазна они не могли, и хруст проклятого сыра залезал под веки, чесал ноздри и закручивал пустые желудки крепкими двойными узлами.

Однако, к разочарованию юноши, когда он с потрохами приручил дикарей и те готовы были даже подарить ему одну из своих шкур, намертво пришитую жилами к рукам и плечам каждого варвара, то обнаружилось, что языки их действительно остались дома или были прибиты к мачте триремы береговой охраны. Геродот собственноручно ощупал обрезки в их широких зубастых ртах, но ничего членораздельного из них извлечь ему не удалось, кроме имитации ветров над широким и спокойным Борисфеном, шума камыша в маленьких озерах и урчание в них же хищных лягушек.

Тогда он пытался общаться с ними жестами, писать на восковой табличке финикийские закорючки и прикладывать ухо к кадыкам, заросшим жесткими варварскими волосами, но жестикуляции дикари не понимали и боялись, вжимая головы в плечи, таблички они пытались съесть, пуская слюни от запаха меда, а внутренние звуки доносили лишь урчание пустых желудков. Больше ловить в их душах было нечего, а сыр и хлеб пробудили в отвыкших от еды кишечниках такие шторма и дурные ветры, что Геродот счел за благо прекратить свои расспросы, отодвинуться в самый дальний угол, как раз под шипастым створчатым люком.

Темнота не давала вести счет дням и кормежка здесь мало чем помогала – хитрые стражники давно были известны своими шалостями – дабы ввести провинившихся в заблуждение относительно оставшихся дней отсидки они спускали пайки крайне нерегулярно. Заключенный на дню мог покушать раз шесть, а потом дня два воздерживаться, уныло цыкая зубом. Сверху иногда прорывался смутный свет, слепивший отвыкшие глаза Геродота, доносился запах моря и близкого порта – щедро сдобренной солью и йодом смолы и, почему-то, бананов.

Шум и гул города падал величественными бархатными полотнищами на юношу, окутывая и погружая его в грезы. Сны тьмы были поразительно яркими и фантастическими – в земляных стенах открывались окна в другие миры и страны, чудесные галеры проплывали в фиолетовых небесах, витые башни попирали твердь, а из круглых отверстий высовывались песьи головы и большими круглыми глазами изучали сомлевшего юношу. Видения эти даже привлекли варваров, и они осмелились придвинуться самовольно к спящему гражданину, но ветры Борисфена и Понта Эвксинского в придачу все еще гуляли в их кишках, прорывались со свистом наружу и разгоняли тонкую материю магии и гипноза. Тогда собачий народ оборачивался разрозненными скелетами, башни осыпались песком, а легкие галеры обрастали металлом и плевались огнем. Варвары качали головами и отодвигались, а Геродот вскакивал в испарине и орал в замкнутый люк, жалуясь на несправедливость приговора.

На исходе первой недели ему спустили молоденькую путану, оплаченную доброжелателем, но та оказалась чрезмерно худой и неопытной, к тому же светящиеся в темноте глаза жадных варваров привели ее в такой ужас, что никакого толка от нее добиться было уже нельзя. Хитрые стражники весело подбадривали парочку, давали советы и пытались дотянуться копьями до голого зада девушки.

Геродот же, совсем одуревший от скуки и видений, допытывался от посетительницы о событиях в городе, однако глупая путана только повизгивала и слюнявила его подбородок. В конце концов он разжал ей пальцами рот, влил туда кувшин прогорклого вина и заткнул куском сыра. Путана свалилась почти замертво, а задремавший неудавшийся любовник окунулся по неопытности в ее сны, где она представала важной матроной, сам Экзарх прислуживал ей на пиру, а мускулистые юноши целовали ей ноги и делали массаж ступней.

Проснулся Геродот от того, что в привычное безмолвие вплелась прядь тишины совсем уж странной и только храп путаны мешал уловить ее источник. Пришлось двинуть девку по зубам, прикрикнуть на сокамерников и, встав во весь рост, прислушаться. В караульном помещении наверху явно было не все в порядке. Непонятная повседневная деятельность стражников, по шуму напоминающая возню тараканов за шкафом, теперь замерла и как Геродот не пытался, он не мог уловить ни кашля, ни отрыжки, ни взрывов лошадиного ржания, играющего роль смеха. Створки слегка обвисли – видимо новобранец, в чью обязанность входило и днем и ночью висеть на веревке и прижимать их, тоже куда-то испарился вместе со всеми. История требовала своего разрешения, скука и неудачи разбудили в Геродоте вулкан деятельности, и он заметался по камере, грызя ногти и спотыкаясь о голые ноги варваров.

О том, чтобы вскарабкаться по глиняной стене и дотянуться до люка речи и быть не могло – даже противным гекконам этот трюк не удавался и они периодически падали на головы заключенных. Любопытно, что сомнительная этичность и правомерность его намерений не особо беспокоили Геродота – наверху творилось явно что-то неладное – берберские ли пираты вновь незаметно прокрались к стенам города, внезапно вынырнув из пучины на своих лодках-гробах, кракен ли проснулся, осерчав на дурную кормежку или свалившийся на щупальце корабль, груженый амфорами с маслом – в любом случае его место было на стенах – воином, летописцем или просто зевакой. Жажда приключений и историй породили обильное слюнотечение и к нервным жестикуляциям бегающего из угла в угол юноши добавились беспорядочные плевки и бормотания.

Неожиданно, варваров это нисколько не запугало, они стали хлопать ладонями по голым коленям, выбивая такт, мычать безъязыкими ртами и трясти головами, закатив глаза под самый лоб. Путана с тоски присоединилась к ним своими всхлипами и воем. А Геродот тем временем тонул в собственном воображении: боги спустились с Олимпа, и впереди шествовал могучий Геракл, тщетно пытаясь прикрыть торс мелковатой львиной шкурой, чтобы изящная Гера не слишком уж фамильярно похлопывала его чуть пониже спины... Геродот изумленно потряс головой и с яростью посмотрел на плачущую девчонку. Могучие египетские демоны с птичьими головами остановили солнце в небе и закрыли его луной, но клювы их судорожно раззевались и ни один звук не выходил оттуда... Варвары заботливо поставили юношу на ноги и толкнули его в пустующий уголок с разобранной лежанкой.

Геродот с головой укрылся драным одеялом и зарыдал от отчаяния. Варвары и путана притихли, потом девушка перебралась к Геродоту и прижалась к его трясущимся плечам. Дикари сбились в тесный кружок и переговаривались сверканием глаз, озаряя полумрак яростными вспышками. Тоска и бессилие бессмысленно бегали босиком в голове, наматывая круги, словно обезумевшие скакуны на ипподроме, где-то в животе поселился непереносимый зуд – игольчатый зверек ворочался и рвался прочь из темнице, и Геродот затащил добросердечную путану под покрывало. Соитие вышло яростным, души рвались сквозь тела друг к другу, но медовая сладость скрывала янтарную безвкусность, путана опять слюнявила его уши, а он, прижимая ее к себе, прислушивался к благословенной пустоте в желудке.

Архистратиг Демосфен не верил в богов – ни в мрачных египетских, ни в склочных олимпийцев, ни в еврейского Единого. Он верил, что Земля круглая, что звезды – это множество миров, населенных такими же болванами, как тоскующий в тюрьме Геродот, и что в гавани поселился морской змей, по ночам воруя с палуб галер бочонки с солониной и бурдюки с индиго.

Впрочем, в змея он до поры тоже не верил – вернее было винить мздоимствующих таможенников, пока однажды самолично не увидел высунувшуюся из моря глупую башку, по-собачьи обнюхивающую сваленный кучами товар на пирсах. Архистратиг в ту ночь сидел на зубце стены, пил из кувшина заваренный кофе и размышлял о звездных путешествиях. Голова их моря его нисколько не испугала, не переставая хлебать бессонную горечь, Демосфен зарисовал чудовище мелком на стене, а на следующий день уже листал финикийский каталог морских животных. Книгу ему привез зять вместе со связкой засоленных голов ее бывших владельцев – народа вороватого, о чем свидетельствовал не только их печальный конец, но и штамп Александрийской библиотеки на титульном листе. Демосфен обещал самому себе как-нибудь вернуть книгу, тем более что и сам он числился в должниках и дарителях этого уважаемого заведения, но оказии все не подворачивалось, и укоризненные послания за просрочку чтения копились в углу кабинета.

Змей печальными геродотовскими глазами смотрел с тридцать первой страницы каталога. Демосен отметил место закладкой, распорядился отправить внуку девку поглупее и назначил на послеобеденное время совещание.

Закопченное стекло позволяло рассмотреть на светиле множество темных пятен, согласно тайному египетскому трактату и мудреным астрономическим статьям Гельсинорской обсерватории предвещавшим еще более жаркое лето и неурожай оливок, и именно с этого Демосфен начал свою речь. Сытое собрание оглаживало животы, в голодный год никому не верилось, особенно Распорядителю-экономисту, из которого масло этих оливок сочилось даже из ушей. Слово затем было предоставлено Распорядителю-экономисту и тот, чертя графики прямо на столе, выкладывая их виноградинами и кусками мяса, убедительно показал, что торговля ширится, народ богатеет, скот тучнеет... "А путаны?" – хмыкнул Демосфен. "Дешевеют", – не моргнув глазом ответил толстяк.

При всех своих недостатках, главным из которых был постоянный, неутолимый голод, Распорядитель-экономист воистину был профессионалом и имел невероятное чутье на возможные стихийные бедствия, а вдобавок мог определить урожайность с точностью до одной амфоры. Архистритиг подозревал, что радения за дела народные есть с его стороны не что иное, как просто страх самому остаться голодным. Но не важно какого цвета собака, лишь бы она сторожила дом.

Кстати, о собаках. Зять на совещание пришел, задумчиво пил воду и, кажется, совсем не слушал экономические споры. Не его ума было дело. Морской змей погоды не делал и не избавлял от обязанности в обиду государство не давать, радеть честно, не мздоимствуя, вешать пиратов и топить в море контрабандных рабов. Богатый полис привлекал хитрых финикийцев, жестоких египтян, заносчивых афинян и просто Кибела знает кого, желающих обманом ли, силою урвать кусок хлеба и глоток вина.

Таможенные галеры сновали по всему побережью, умело пользуясь течениями, ветрами, тайными заливами, волшебным огнем и летучим десантом. Кто и что только не попадались им в руки! Запрещенные ткани с яростными божествами Пунта, крамольные книги и свитки о связях с загробным миром, где загубленные души кричали из каждого иероглифа, божественная пудра, оживляющая покойников и лишающая души живых, слонята и тигрята для личных зверинцев, перволюди, обросшие шерстью, знающие допотопные слова и яростные в любви, для развратных матрон, огненная вода с далекого севера, пьянящая сильнее чем вино, рождающая не веселие, но леденящую печаль, и многое, многое другое.

А недавний случай вышел совсем злой. Под палубой критского торговца прятались неведомые люди с пришитыми шкурами, хохлами на головах и татуировками на задах. Цивилизованных языков они не понимали, лопотали что-то похожее на заклинания (отчего и впрямь поднялась волна), и Аристотель устало приказал отрезать им колдовские языки и прибить к той мачте, на которой уже качался незаконопослушный критянин. Оставленная в живых команда, обреченная на соляные рудники, клялась, что о дикарях ничего не ведала. Утомленный долгой погоней за прыткой галерой и раздраженный с каждым днем расширяющейся Ойкуменой, Аристотель махнул рукой и спалил корабль.

Мир определенно катился в бездну. Учения о шарообразности Земли Аристотеля не трогали. С каждым разом он убеждался, что к лоскутку Ойкумены кто-то пришивает еще и еще полотно, причем не диких, пустынных земель, а населенных странными народами, как на подбор вороватыми и лживыми. Где они – хитрые троянцы? Воинственные ахейцы? Мрачные нубийцы? Искусные атланты? С ними можно было сразиться лицом к лицу, лоб в лоб, они не убегали, как трусливые лисы из курятника, отравляя воздух своим страхом, они умели владеть мечом, знали толк в морских сражениях, яростно кусали свои щиты и продавали свои жизни очень дорого. Где они все? Что с ними случилось? К каким богам обратиться за ответом? Какой провидец мог дать мудрый совет?

Когда Геродота посадили в тюрьму (совершенно справедливо, о чем бы там не выла досточтимая Таис), Аристотель пересмотрел все его свитки, книги, дощечки, но и там не нашел понимания. Каждая буква прошлого была пропитана воинским потом и окроплена кровью патриотов, но они ничего не добавляли к тому, чему Аристотель был свидетелем – жирная скотина Распорядитель-экономист никак не находил поводов к тому, чтобы похудеть.

Следующим вопросом повестки было изведение змея.

Аристотель мрачно предложил гадину не трогать, а наоборот – приручить ее всевозможными способами. Например, скармливать змею всех подвернувшихся пиратов, контрабандистов и мздоимцев. "А зачем?" – осведомился Архистратиг. А затем, чтобы нес тот службу государственную, из под воды чуя финикийцев. "Не обожрется?" – резонно заметил Демосфен. Аристотель прикинул, подсчитал и парировал, что столь обильная пища наверняка привлечет еще кого-нибудь из его змейского племени, а уж вдвоем – втроем гады пучинные справятся.

Распорядитель-экономист, судя по всему, язвительности беседы не уловил, и идея о приручении змеев произвела на него самое благоприятное впечатление. Он напомнил о давнишней заявки из Фессалии на всяких чудных животных для тамошнего зверинца. "Вот и лови его на свое брюхо", – разъярился Аристотель. Демосфен рассмеялся и приказал принести кувшины с кофе.

Змея действительно было всем как-то жалко, но слух о нем ширился, в последующие месяцы купцы могли задрать цены на перевозку из-за этой мнимой опасности, а проклятые деньги решали все. Аристотель вновь мрачно предложил набить какого-нибудь гражданина потолще ядовитыми травами и отдать на растерзание чудовищу, дабы тот жизнью своей благородной город великий спас от угрозы, прославив в веках храбрость эллинов и память оставив по себе благодарную. Гад же морской не настолько голодный, дабы кидаться на храбрых людей и достойных, опасливо погладил свой живот Распорядитель-экономист, может он пищи плохой и не взять, нюхом звериным почуяв обман, и вновь корабли и торговцев пугать и тиранить, амфоры красть и смрадом на девок дышать...

Архистратиг захлопал в ладоши, возвращая граждан достойных с турнира поэтов, честь самому Аполлону... тьфу, а при чем тут девки? Обсуждение вопроса вновь продолжилось прозой. После длительных диалогов пришли к выводу, что реальных способов справиться с гадом всего два – поймать его в сети или глушить прямо в стихии морской бочками с волшебным огнем. Опыт такого варварства, после которого рыба всплывала брюхом вверх, уже имелся – года два назад так справились с нашествием пиратов на потаенных лодках, как змеи пробравшихся в гавань и топивших суда. Потом еще долго вылавливали в океане разрозненные части берберцев, а акулы совсем перестали нападать на купающихся граждан, обожравшись дармовым угощением.

Несмотря на протесты Распорядителя-экономиста, большинством решили испробовать все-таки бочки, предварительно удалив из гавани торговые галеры и прогулочные яхты, чтобы случайно не повредить. Архистратиг приказал выделить все нужное для зоомахической экспедиции и сварить в нужных количествах волшебного огня. В конце аудиенции, когда толстяк выкатился из трапезной, Аристотель, про себя ругая достойную Таис, обратился к Демосфену с просьбой разрешить Геродоту посмотреть на маневры. Архистратиг показал на вазу с сушеными фигами и выразился в том смысле, что – фиг ему.

Конец времени из поэтического образа превратился в заурядный зуд, и Геродот догадался, что если ему не удастся выбраться из проклятой ямы, то он кого-нибудь тут придушит. Хотя бы храпящую и пускающую слюни путану. Он воочию видел громадные космические песочные часы, где буран несбывшегося выродился в легкий бриз, и по барханам свершившегося величаво переступали верблюды, изредка останавливаясь, чтобы выдрать очередную колючку. Неожиданно для самого Архистратига, он выбрал для провинившегося самое жесткое наказание – мучение неудовлетворенным любопытством. Геродот вытер слезы и снова заорал.

Неожиданно рев его возымел некоторое влияние – крышку люка откинули, внутрь просунулась мальчишечья голова и ребячьи глазенки уставились на онемевшего узника. Мальчик шепеляво спросил: "Што слущилось?", и Геродот пал на колени и молитвенно поднял руки к вероятному спасителю. Однако боги послали ему уж очень несмышленого, если не сказать – туповатого гонца.

Мальчишка постоянно отвлекался, пропадал, шастая по покинутым охранниками кельям, приволакивал оттуда всякий хлам и бросал им в Геродота, смеясь и повизгивая как поросенок. Юноша продолжал стоять на коленях, отчаянно снося пытку Олимпийцев, лил жертвенное вино на жертвенный сыр и обещал сжечь их в ближайшем храме во славу Зевса-громовержца... легконогого Гермеса... могучего Геракла... темного Аида... божественной Артемиды... но анонимный божок продолжал свои шалости, и задумавшемуся над списком остальных богов и героев только по счастливой случайности удалось избежать удара по голове тяжелым боевым щитом гоплита, непонятно как вообще оказавшегося в барахле стражников и как маленький паршивец дотащил его до дыры.

Грохот щита разбудил варваров. Они вскочили на ноги, заметались по темнице, размахивая шкурами словно неуклюжими мохнатыми крыльями, поднимая в воздух весь мусор, скопившейся в яме. Мальчишка заворожено уставился на это зрелище, совершенно очарованной мелькающими в тонких лучах света разноцветными татуировками на их задах. Геродот получил передышку и возможность наконец поговорить с благодарным зрителем, однако забившаяся в горло пыль не давала выйти ни одному слову.

На помощь пришла путана. Отвлеченный от дикарей теперь уже видом голой девчонки, развратный мальчишка сообщил, что все в городе ловят змей, которые заползли в канализацию и кусают в срамные места облегчающихся граждан, а самый большой гад разлегся в гавани, откусывает мачты с кораблей, плюется огнем и поет песни человеческим голосом, и все пошли туда посмотреть как он поет, но змей уже не пел, он плюнул огнем, весь город со всеми взрослыми сгорел, и вот остался только он один, и он сейчас думает кем ему быть – архистратигом или ночным стражником, хотя ему больше нравятся ночные стражники – у них палки с шариками, и еще им можно ночью не спать, а ночью...

Варвары перестали метаться. Их тяжелые крылья опали вновь драными шкурами, поднятые в тесноте ямы ветры угасли, пыль осела на телах заключенных, превратив потную кожу в подобие мрамора, и Геродот окончательно прокашлялся. Он задвинул путану в темный угол и попросил мальчишку скинуть ему веревку или лестницу. Почуяв выгоду хитрое дитя принялось отчаянно торговаться и поначалу юноша нашел это забавным.

Мальчугану были клятвенно обещаны сладкой патоки безмерно, несколько ящиков египетского фигурного печенья, воздушный змей, ручной пардус, дощечки для рисования и цветные мелки, удочка, настоящий фракийский меч и еще куча всяких безделушек. Аппетиты испорченного ребенка росли с каждым кивком головы Геродота, но юноша не учел, что даже наивность детей имеет свои пределы. Легкость, с какой грязный и вонючий узник одаривал его стольким богатством, в конце концов насторожили мальчишку. Он прищурился, вытер нос и потребовал настоящую яхту.

Раздражение в Геродоте к этому моменту вышло уже из всяческих берегов, ничего из вышеперечисленного он отдавать этому будущему ростовщику не собирался, а намеривался по освобождению хорошенько пройтись ремнем по его заду, дабы неповадно было мзду искать с попавших в беду.

Яхту Геродот пообещал, но мрачный огонек в его глазах подорвал все доверие, и мальчишка высунул язык. Ничего ему не надо было. Он хотел быть стражником в тюрьме, охранять важных государственных преступников и поэтому проверял себя – насколько он устойчив к лживым посулам. Геродот подпрыгнул, пытаясь дотянуться до руки провокатора, но мальчишка был резвее и напоследок огрел его свитком сдачи и приема дежурств.

Собеседник исчез, но сделал важное дело – люк был теперь окончательно открыт. Оставалось придумать как преодолеть три человеческих роста высоты без всяческих подручных средств. Геродот растерянно осматривался в поисках незамеченной им лестницы, и тут по земле прокатился один вал, затем другой, воздух сгустился до обещанной сорванцу патоки, в уши воткнулись колья тяжелого гула. Юноша попытался сохранить равновесие, но ступня угодила в появившуюся трещину, Геродот замахал руками и упал. Голова его стукнулась о медную шишку щита гоплита и перед ним вновь раскинулись видения.

Видения были скучными, неинтересными и пыльными. Они болели от удара, и Геродоту все казалось, что он наконец-то получает освобождение, вылезает из ямы, но в самый последний момент над ним возникает Архистратиг, бьет его по голове бестиарием в толстом переплете из свиной кожи с металлическими накладками, и он вновь летит во тьму ямы, вновь выбирается, снова получает порцию мудрости по темени...

Многострадальная голова его покоилась на теплых костлявых коленях путаны. Она макала пальчик в кувшин и вином стирала грязь с его чела и щек. Кажется, она плакала. Лежать вот так, в сумраке с женщиной действительно было хорошо. Геродот устало улыбнулся, но нырнуть обратно в грезы не успел.

Ужасная голова со светящимися глазами заслонила разбавленный свет, жутко загримасничала. Страх разлился горячим потоком внутри груди, Геродот дернулся, а неловкая девушка ткнула ему ногтем в глаз. Боль отогнала страх и уже одним глазом юноша разглядел, что это был не придуманный мальчишкой змей, а дикарь, силящийся что-то сказать своим безъязыким горлом. Отчаянно потирая слезящееся око, Геродот сел и вопросительно промычал на местном варварском. Дикарь удовлетворенно закивал и принялся подпрыгивать к открытому люку, хлопая себя по заду. Остальные узники совсем разволновались – они схватили друг друга за плечи и стали ходить по кругу, притоптывая, подпрыгивая и посматривая на задумавшегося Геродота. Глаза их сверкали, пришитые шкуры выпрямлялись, набухали, а разбавленное вино сумрака вдобавок разгонялось разгорающимися, словно звезды после заката, татуировками на задах.

Дикари отчаянно чего-то хотели.

Что может хотеть жаждущий в пустыне? Оазиса с водой и сочными финиками. Что может желать усталый путник? Приюта и отдохновения в молчаливой компании. Что может отчаянно искать ученый муж среди столпов великой цивилизации? Знаний, общения, понимания и споров с коллегами. Что может сниться узнику? Небо и свобода, свобода и небо...

Варвары просили у Геродота свободы и неба. Именно так – не моря, не суши, не хлебы, не вина, не женщин. Понимание этого исходило откуда-то изнутри и больше ни с чем нельзя было спутать эту необъятную холодную синеву в мятежных немых душах. Нет ничего проще пообещать то, что не можешь дать, одарить тем, чем не владеешь. Геродот с усмешкой поднял вверх большой палец, приложил другую руку к сердцу и вынес свой приговор: "Невиновны". Дикари пали в ниц перед самозванным судьей и юноша почувствовал раскаяние и жалость. Но его шутка возымела самые невероятные последствия.

Освобожденные борисфенцы (или откуда они там были) втолкнули на середину некую молоденькую личность, судя по тонким костям и наивным глазам. Его положили на живот, четверо одноплеменников взялись за руки и ноги создания и растянули варвареныша, как морскую звезду на просушке в сувенирной лавке. Старик с клочками бороды на подбородке склонился над его светящимися татуировками и принялся тыкать в них длинной костяной палочкой, похожей на самое обычной писарское стило. Варвареныш мычал и дергался, но его держали крепко. Вволю натыкавши в тощую задницу, отчего тамошняя татуировка как-то побледнела, старик раздраженно махнул переусердствовавшим помощникам – юные кости вовсю трещали.

Варвары расступились, подвергнувшийся непонятной операции поднялся, покачиваясь и тряся головой, как снулая лошадь. Геродот с изумлением наблюдал за всей этой процедурой, но понять ничего не мог, тем более что путана больно вцепилась ему в плечи и повизгивала, вероятно думая, что следующей подвергнется странному наказанию.

Юный варвар стоял в облаке смутного света, задрав голову к верху, раскинув в сторону руки. Вдруг Геродоту показалось, что тот принялся оседать, словно земля не держала его, расслабилась под ним из твердой глины в жидкую грязь, принимая в чрево священную жертву. Но дело оказалось забавнее и загадочнее. Варвареныш никуда не проваливался – широкие, разлапистые ступни твердо опирались на окаменевший пол, сквозь который, кстати, не просачивались даже нечистоты, а стекали по предусмотренным желобкам в специальные отверстия, но его ноги укорачивались, утолщались, шли складками, пока между телом и пятками не осталось расстояние в ладонь шириной. Искореженный юноша взмахнул руками и исчез. Геродот закрыл рот и пихнул назад локтем, чтобы путана не слишком на нем висела.

Борисфенцы тем временем спокойно расселись и поглядывали на люк, откуда вскоре упала подъемная лестница. Исчезнувший заглянул в отверстие, поманил Геродота и тот быстро принялся карабкаться наверх к желанной свободе. За ним поднялась девушка, а за ней все варвары. Компания столпилась в караульном помещении с любопытством рассматривая учиненный непонятно кем разгром – самими ли охранниками или негодным мальчишкой.

Дикарей особо заинтересовали реестровые списки – грудой сваленные в углу плесневелые свитки приема и выдачи арестантов, отметки о кормежке, наказаниях и поощрениях граждан Галикарнасса. Они вертели намотанный на костяные и деревянные палочки желтый пергамент, сплошь покрытый корявыми значками, причем каждый охранник использовал какое Зевс пошлет на душу письмо – поумнее и пооброзованнее вырисовывали иероглифы, другие – финикийские закорючки, третьи – греческие, а кто-то из неграмотных умудрялся просто рисовать маленькие картинки, живо изображавшие все события скучной смены.

Геродот ощущал некое беспокойство – как не крути, а он нарушил предписание Архистратига, выбрался из тюрьмы и помог бежать еще куче борисфенских варваров. Преступление было под стать государственной измене, хотя еще было непонятно кто кому содействовал при побеге – гражданин варварам, или варвары гражданину. Ярко представилась картинка заседания семейного суда, где отец хмуро молчит, поглаживая лежащую на коленях плетку, мать во весь голос причитает и клянется всеми богами в невиновности бедного ребенка, дед слушает адвоката, а жирный Пантелеймон, щедро подмазанный всеми тремя в тайне друг от друга, умело вьет судебную казуистику, от которой мухи дохнут на лету.

Однако ничего иного он поделать не мог – не запихнешь же дикарей обратно в яму, да и не было в них ничего опасного, разве что татуировки на задницах, хотя и это – еще как посмотреть. В Афинах, говорят, и не на том месте наколки делают на забаву женам и любовницам. Заключив шаткий мир с собственной совестью и любопытством, Геродот одел подвернувшийся шлем, достал из арсенала броню, наколенники, нагрудники, мечи, кинжалы и принялся все напяливать на себя, путаясь в ремнях и застежках.

Ловля обещала быть забавной. Галикарнасс намного отставал от блестящих Афин по части развлечений, переворотов, тираний и войн. Являясь по сути чудовищно разросшейся деревней, по недоразумению обнесенной каменной стеной, полис был лишь продолжением раскинувшихся вокруг оливковых плантаций. Граждане трепетно сохраняли в крови вчерашнее плебейство и любое событие, мало-мальски выходившее за рамки атмосферных явлений, вызывало нешутучную бурю страстей.

Пропустить поимку змея было все равно что не прийти на собственные похороны – в обозримом будущем полису не грозило ничего интересного и неосведомленный гражданин просто бы выпадал из общественной жизни, если не имел возможности на должном уровне поддержать разговор о гаде морском, когда-то нападавшем на город и требовавшем ежедневно в жертву по одной красивой девственнице. И если с красавицами особых проблем не было, то запас невинности исчерпался столь быстро, что пришлось змея оного изничтожить, пригласив одного из олимпийских героев.

Демосфен сидел в походном деревянном кресле с низкой спинкой и широкими подлокотниками, как раз позволяющими устойчиво поставить кружку с абиссинским кофе, которое в городе никто, кроме него, не мог и не хотел потреблять. С площадки на стене открывался широкий вид на гавань, откуда уходили последние корабли, с моря доносился скрип мачт, весел и отчаянная ругань похмельных навигаторов, самым приличным словом в которой был только "змей".