Текст книги "Адмирал Ушаков"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Арапов демонстративно поднялся из-за стола и направился вон. Войнович рванулся было за ним:

– Позвольте, позвольте!.. Вы обязаны объяснить свое поведение.

Истомин с трудом удержал его:

– Оставьте, граф. Родственничек пьян. Проветрится и вернется. Вернется с извинениями, уверяю вас.

Арапов, однако, не вернулся.

4

В доме Ушаковых ужинали обычно рано. Едва смеркнется, как Федор уже тащится наверх к адмиралу: мол, еда на столе, можно кушать… Так повелось у них давно. Привыкли рано ужинать. Сегодня, однако, порядок нарушился: запоздали. Собственно, у Федора все было приготовлено, но он намеренно тянул время. Ждал Арапова. Почему-то казалось, что гость из Севастополя должен прийти обязательно. Сердце чуяло. Он и каши больше обычного наварил, чтобы на троих хватило, и моченых яблок принес блюдо, и ветчины нарезал, и склянку с анисовой настойкой в шкаф поставил, чтобы в случае надобности не бегать за нею в погреб. Все предусмотрел Федор, только гостя не было. Задерживался.

В ожидании его Федор до того затянул с ужином, что Ушаков не выдержал, не стал ждать доклада, спустился сам.

– Что так долго возишься?

– А я ничего, у меня все готово.

– Почему тогда не накрываешь?

– Изволь, батюшка, сейчас накрою.

Федор подал на стол все, что нужно, спросил, надо ли анисовой. Услышав отказ, разочарованно вздохнул. Если бы адмирал согласился принять рюмку, он бы тоже выпил. А одному нельзя. Неудобно.

– Гость наш утрешний что-то не идет.

Ушаков не ответил. Федор продолжал:

– Жалко его. Глаза будто после похорон…

Ушаков промолчал и в этот раз, только нахмурился чуточку и принялся за еду. Вызывать его на разговор Федор больше не стал. Еще, чего доброго, вспылит. Характер у него не сахар. Раз молчит, значит, не в духе. Как вернулся из министерства, доброго слова не сказал. Знать, худо там встретили. Или с прошением об отставке что-то не так получается. Молчит, не говорит. Теперь только завтра можно начистую с ним, когда хмурь в нем уляжется…

Занятый мыслями о своем хозяине, Федор в то же время настороженно прислушивался: не послышится ли стук в калитку? С улицы доносился только вой ветра. Вот бестия! Как начал перед обедом, так и не унимается. В такую погоду не только стука в калитку, крика не услышишь. Вся надежда на Полкана. Гость появится – Полкан сразу даст знать. Умная собака.

Ужинали долго, не торопясь. Когда дошло до чая, Федор стал потихоньку убирать со стола. Он уже убрал все тарелки, как вдруг послышался лай Полкана. Федор просиял: должно быть, гость!..

Предчувствие не обмануло. Явился и в самом деле Арапов. Навеселе, даже чуточку больше, чем навеселе.

– А мы вас ждали, – обрадованно сообщил ему Федор.

– Я не собирался… Шел мимо, увидел в окнах огонек и решил зайти, – стал объясняться Арапов.

Ушаков посмотрел на него строго:

– Не понравилось у дяди?

– Нет, Федор Федорович.

– Что ж, живите тогда у нас, места хватит.

– Ужинать хотите? – в свою очередь спросил Федор, которого худое настроение хозяина теперь уже не пугало.

– Благодарствую. Я, можно сказать, прямо с обеда. Впрочем, если водочка найдется…

– Как не найдется, для хорошего гостя все найдется, – подхватил Федор и тотчас поставил на стол из шкафа настойку анисовой.

Ушаков отошел к окну, отодвинул занавеску и стал всматриваться в вечернюю тьму. Федор налил гостю рюмку.

– Пейте. Холодно на улице?

– Метет ужасно.

– Выпейте и сразу согреетесь.

Арапов выпил.

– А в Севастополе сейчас, наверное, теплынь, – не желал прекращать разговора Федор.

– Да, в Севастополе тепло.

Несмотря на старания Федора, беседа не получалась. На Арапова действовал мрачный вид хозяина дома. Совсем другое дело, если бы Ушаков сел рядом, тоже налил себе рюмку. Им было бы о чем поговорить…

Ушаков наконец оставил окно и вернулся к столу. Федор тотчас взялся за штоф.

– Прикажешь, батюшка, налить?

– Налей.

Федор, обрадованный, налил ему полную рюмку, а заодно и гостю и себе тоже. Хмурь с адмирала вроде бы сошла, а за это стоило выпить.

Ушаков, попробовав настойку, поморщился – не понравилась – и пить больше не стал. Федор, словно желая убедить хозяина, что настойка сделана на совесть и морщиться от нее не следует, выпил рюмку до дна и даже крякнул от удовольствия.

– Ишь ты, окромя калгана и травок ничего в ней нету, а как по жилам-то пошла!.. Страсть!

Ушаков, не обращая на него внимания, изучающе смотрел на гостя, слегка раскрасневшегося от выпитого и упиравшегося взглядом в край стола.

– В тысяча семьсот девяносто шестом году, – медленно заговорил он, продолжая глядеть на гостя, – с Черноморского флота была послана в Англию группа офицеров. Помнится, в числе оных по списку значился некий Арапов. Не вы ли были тем офицером?

Арапов, не поднимая головы, махнул рукой, давая понять, что ему не очень-то хочется ворошить прошлое.

– Утром вы так ничего и не рассказали о себе, – не отступал от него Ушаков. – Что было с вами после службы у Потемкина? Впрочем, – сделав паузу, сменил он тон, – если воспоминания связаны с неприятностями, можете не рассказывать.

– Нет, отчего же?.. – вдруг оживился Арапов. – Извольте. От вашего высокопревосходительства таить мне нечего. Только история моя не очень веселая.

– Долго служили у Потемкина? – пропустил мимо ушей его последние слова Ушаков.

– До самой его смерти.

– Потом вернулись на море.

– Меня рекомендовали Мордвинову. Это случилось в тот самый год, когда в Черноморском флоте главным снова стал он. Вместо вас, – добавил Арапов таким голосом, словно принимал на себя часть вины за случившееся.

В Ушакове шевельнулась обида: нехорошо с ним поступили тогда, несправедливо. Почти всю войну предводительствовал Черноморским флотом, и предводительствовал так, что действия флота приводили в восхищение всю Европу, но кончилась война, и он стал не нужен, его переместили на должность командующего Севастопольской эскадрой, а главным над флотом сделали Мордвинова. То было время торжества нового фаворита Екатерины II Платона Зубова – время, когда давались чины не по заслугам, а по связям. Связи же Мордвинова в Петербурге имели надежную крепость.

– А что было потом? – возобновил разговор Ушаков.

– Потом?.. – Арапов наполнил свою рюмку, поднес было ко рту, но, видимо вспомнив, что эта уже третья и может оказаться лишней, поставил ее на стол. – Кому-то захотелось сыграть со мной в нечестную игру…

Ему стало трудно говорить. Голос его прерывался; временами, умолкнув на полуслове, он задумывался, затем встряхивал головой и продолжал рассказ все так же несобранно и торопливо, словно история, которую решил поведать, ему страшно надоела, и он не чаял, как скорее ее окончить. История же его была такова. Поступив по рекомендательному письму на службу к Мордвинову, он сразу попал под его покровительство. Адмирал был к нему добр, выделял его, относился к нему совсем не так, как к другим офицерам. Арапов почувствовал себя настолько устроенным, что решил жениться. Сделал предложение одной девушке и получил согласие. Однако Мордвинов, узнав о его намерении, посоветовал не спешить с обручением, а поехать в Англию на учебу. Подобные счастливые случаи молодым офицерам представляются не так уж часто, поэтому Арапов согласился ехать, тем более невеста обещала ждать его возвращения. Он поехал в Англию с радужными надеждами, ему казалось, что счастливее его нет никого на свете. Однако судьба жестоко посмеялась над ним. Когда через два года он вернулся из заграничной поездки, его невесты в Херсоне не оказалось. Он спрашивал, но никто не мог сказать, где она находится. Сказали только, что после его отъезда нашелся один негодяй, который, соблазнив, увез ее в Вену, где пожил с ней немного, после чего бросил… И еще узнал Арапов: невесту его с тем негодяем свел Мордвинов человек, который ему покровительствовал и которого он, Арапов, почитал как отца родного…

Дойдя до этого места рассказа, Арапов снова потянулся к рюмке, одним глотком опорожнил ее и застыл, задумавшись.

– Неужто, сударь, перенес такое? – подал голос Федор, смотревший на гостя с возрастающим интересом.

– Перенес… – в мрачной усмешке скривил губы Арапов. – Переживал, разумеется, негодовал… Окажись мой начальник-благодетель на месте, продолжал он, – могло дойти до дуэли. Но начальник мой в то время находился в Петербурге. Я не стал ждать его возвращения. Я понял, что после случившегося служить у него более не смогу, оставил в канцелярии рапорт с просьбой об увольнении и уехал к отцу в деревню.

Рассказ Арапова тронул Ушакова. Чтобы унять волнение, он поднялся со стула и отошел к окну. Спросил, не оборачиваясь:

– Вы больше его не видели?

– Нет. – Арапов сделал большую паузу и продолжал: – В деревне я все время думал о ней. Не мог не думать. Меня угнетала тоска. Прожил так месяца три, а потом не выдержал и поехал ее искать. В Херсоне мне удалось узнать, что Мордвинов дал ей приют в своем имении, которое находится в Инсарском уезде. Я поехал туда, но Марии там не оказалось: за неделю до моего приезда она ушла в монастырь.

– В монастырь?

– Так сказал мне управитель имения. – Арапов усмехнулся, взглянув на Ушакова. – Банальная история, не правда ли?

– Но вы ее, кажется, еще не закончили?

– Кончить недолго. – Арапов тяжело вздохнул и стал продолжать рассказ: – Через полгода умер родитель, матушка скончалась еще раньше, и я остался один, если не считать моих крестьян да тетушки, которая после смерти матушки неотлучно жила в нашем дому. Некоторое время я занимался делами имения, потом затосковал по прежней службе, по морю. Поехал в Севастополь. Был слух о возвращении вашей эскадры из Средиземного моря, и я надеялся поступить к вам. Но опоздал. Когда приехал в Севастополь, вас там уже не было. Над флотом начальствовал маркиз де Траверсе. Я знал этого человека, он был мне всегда неприятен, поэтому не стал к нему обращаться. Товарищи посоветовали ехать в Петербург, и вот я здесь.

Увидев, что гость собирается налить себе еще, Ушаков тоном старшего заметил:

– Не слишком ли много будет, сударь?

Арапов пожал плечами: мол, что поделаешь, таково мое положение. Однако пить больше не стал.

– Что намерены делать в Петербурге?

– Постараюсь устроиться во флот. Но прежде я хотел бы дать пощечину своему… благодетелю.

Ушаков неодобрительно хмыкнул:

– Вряд ли сие разумно.

– Возможно, но эта мысль не дает мне покоя. – Арапов посидел немного потупившись и вдруг решительно махнул рукой: – Довольно обо мне. Лучше, Федор Федорович, о себе расскажите. Что сказали вам в министерстве?

– Ничего нового.

Ушаков как-то сразу заскучал, потерял интерес к разговору.

– Пожалуй, пойду к себе, – сказал он, – пора спать.

После его ухода Федор почувствовал себя раскованнее. Он сам налил Арапову, не забыв и о своей рюмке.

– Побудем, батюшка мой. – Федор выпил первым и, желая утешить гостя, стал внушать, чтобы он не очень кручинился, что Бог милостив и еще все может перемениться. – Невеста ваша в каком монастыре укрылась – ведомо вам, батюшка?

– Управитель называл Саранск, Краснослободск и Темников, а в каком из них – он и сам не знает.

– Ежели в Темникове, то это там, где имение нашего адмирала. А вы, батюшка, не расстраивайтесь, – снова принялся утешать Федор, – Бог даст, еще встретитесь.

– Вряд ли… – Арапов болезненно поморщился. – Впрочем, довольно об этом.

– Ладно, не будем, – согласился Федор и полез в шкаф за новым полштофом. Беседа продолжалась. Только говорил теперь больше Федор, захмелевший изрядно. А говорил он о своем хозяине: очень хороший человек его хозяин, такой человек, каких свет не видел, а вот тоже не повезло ему – ни жены, ни детей. Живет один-одинешенек. А тут еще начальство несправедливости всякие чинит, со службы выживает…

Сетуя на несчастную судьбу адмирала, а заодно и на свою тоже, Федор не забывал наполнять рюмки, когда они опоражнивались. Вообще-то Федор, как и его хозяин, был человеком строгих правил, умел себя ограничивать. Но случалось, шлея и ему под хвост попадала, и тогда он давал душе волю.

Федор и Арапов просидели почти до полуночи и разошлись по своим углам, когда в склянке не осталось ни одной капли.

5

Чичагов сдержал обещание, данное Ушакову, отдал-таки его прошение императору. Извещая об этом Ушакова, Чичагов, однако, не снял с души камня. Товарищ министра писал, что прежде чем принять решение, государь пожелал узнать подробнее о «душевной болезни», на которую он, Ушаков, ссылался в своем рапорте.

Письмо было доставлено на дом уже вечером, после ужина. Ушаков ничего не стал скрывать от Федора и Арапова, прочитал письмо вслух.

– Не понимаю, чего они хотят? – возмутился Арапов, выслушав. Неужели государю трудно уловить ложность своего желания?

Ушаков молча сложил письмо вчетверо, сунул в карман и тяжело вздохнул.

– Что же теперь делать, батюшка? – забеспокоился Федор.

– В письме сказано, – мрачно ответил Ушаков. – Придется писать объяснение. Ничего не поделаешь.

Он постоял еще немного и пошел к себе наверх.

– Не надо было на обиды свои намекать, – прислушиваясь к его удаляющимся шагам, проворчал Федор. – Пожаловался, а теперь изволь писать объяснение. А что объяснять-то? – еще больше разошелся он. – Все равно нельзя правду писать.

– Почему нельзя?

– А потому что нельзя. Те, что душевную болезнь ему учинили, рядом с государем стоят, государь-то верит им, а не ему. Пожалуется на них, тогда уж совсем съедят…

Арапов согласился:

– Пожалуй, правильно. На Петербург это похоже. Здесь съедят запросто.

– Истинный крест! Батюшку нашего, Федора Федоровича, уже давно есть начали. Всю жизнь едят, как адмиралом стал. Не ко двору пришелся.

Выговорившись, Федор пошел спать. Арапов остался в столовой почитать газету. Но попробуй сосредоточиться, вникнуть в смысл читаемого, когда рядом слышатся беспокойные шаги человека, за которого мучительно больно, которому очень хочется помочь, но не знаешь, чем и как. Опустив газету на колени, Арапов ждал, когда шаги наконец затихнут. Но шаги не затихали. Адмирал все ходил и ходил…

* * *

Федор сказал правду: Ушаков находился в немилости уже много лет. Семена опалы взошли еще на заре его службы, когда он в чине капитана второго ранга с флотской командой прибыл на Черное море, в Херсон.

На первых порах все шло хорошо. Начальство его хвалило, товарищи-сослуживцы им восхищались. В то время в Херсоне свирепствовала чума, и он, не щадя себя, бесстрашно боролся с этой заразой. За все содеянное был награжден тогда орденом Св. Владимира 4-й степени.

Служба в Херсоне сблизила его с влиятельными офицерами Мордвиновым и Войновичем. По своему характеру Ушаков не был похож на этих господ. И Мордвинов, и Войнович были людьми богатыми, любили сорить деньгами, не пропускали ни одного бала. Ушаков же, угловатый, «лапотный», как говорили о нем за глаза, для балов не подходил. В Морском кадетском корпусе, где он учился, уроки танцев занимали место в одном ряду с другими предметами, но он так и не усвоил их по-настоящему, как не усвоил и уроки французского, и если он был выпущен из корпуса четвертым по списку, то потому только, что лучше других изучил военные науки, кои там преподавались. Угловатость, «лапотность» делали его в глазах знатных сослуживцев человеком, с которым можно не церемониться. Войнович, носивший титул графа, держался с ним покровительственно, как добрый барин с непутевым сородичем, над которым при случае не грех и посмеяться, называл при всех "мой бачушка".

Человек этот был родом из Черногории, на русскую службу нанялся еще в 1769 году, во время русско-турецкой войны. Ему довелось принять участие в Синопском сражении, закончившемся потоплением почти всего турецкого флота. В том сражении он ничем особым не отличился, но само участие в нем давало ему повод бравировать перед прочими офицерами, особенно перед теми, кто еще не нюхал пороха. Словом, граф был на виду, судьба к нему спиной не поворачивалась.

В Херсоне Войновичу была предоставлена честь возглавить команду первого черноморского линейного корабля "Слава Екатерины", вооруженного семьюдесятью четырьмя пушками. После спуска первенца на воду и торжеств, связанных с этим событием, граф устроил званый обед, на который в числе других старших офицеров получил приглашение и Ушаков. После первых же бокалов Войнович расхвастался, стал рассказывать о своих сомнительных заслугах, о том, как в Синопской баталии потопил турецкий корабль. Ушаков терпеть не мог хвастовства, не переносил, когда, желая себя возвеличить, приписывали себе то, чего не делали. А то, что Войнович рассказывал небылицы, сомнений не вызывало. Ушаков хорошо изучил историю Синопского сражения и знал, что фрегат «Слава», которым командовал Войнович, не потопил даже неприятельской лодки.

После застолья гости разбрелись.

Ушаков, не имевший в обществе близких друзей, не умевший быстро заводить знакомства, в одиночестве отошел к окну, выходившему на широкий Днепр. Там, на Днепре, сновали многочисленные лодки, на специально устроенных плотах горели иллюминационные огни, зажженные по случаю праздника.

Ушаков не заметил, как к нему подошел граф.

– Скучаете по морю?

– Я люблю море, – просто сказал Ушаков.

– О да, море не то, что Днепр. – Войнович неожиданно перешел на французский язык и начал что-то объяснять, делая руками округлые жесты и водя по сторонам черными глазами. Ушаков переминался с ноги на ногу, ожидая, когда тот кончит.

– Простите, я говорю только по-русски, – сказал он, когда граф наконец умолк.

– Как?! – изумился граф. – Вы же дворянин!

– Я говорю только по-русски, – с холодной выдержкой повторил Ушаков.

– Не удивляйтесь, граф, – раздался рядом насмешливый баритон, – в русском дворянстве далеко не всем дано владеть иностранными языками.

Это был капитан первого ранга Мордвинов. Приблизившись вплотную, он с барской покровительственностью похлопал Ушакова по плечу и все тем же развязным тоном продолжал:

– Батюшка нашего друга был не настолько богат, чтобы нанимать французских гувернеров. Восемнадцать ревизских душ. Не так ли?

Ушаков побледнел от гнева и отвечал в том смысле, что, хотя он и беден, еще никому не давал повода говорить пренебрежительно о его родителях.

– Помилуйте, батюшка мой, уж не обиделись ли? – удивленно развел руками Мордвинов. – Сказать правду, я тоже не княжеского рода. Мой предок выходец из мордвы. А кто такие мордва, вы, конечно, знаете. Насколько мне известно, ваше поместье в том же крае, что и мое. Мы с вами земляки.

Его слова можно было принять за желание кончить все дружелюбно, если бы не выражение лица. Скуластое, с выпяченным вперед подбородком, оно было надменно.

С трудом сдерживая негодование, Ушаков поклонился обоим и, не сказав больше ни слова, ушел. Оставаться на обеде он больше не мог.

Не думал Ушаков, что сей случай послужит началу неприязненных отношений между ним и Войновичем с Мордвиновым. Но получилось именно так. Не простили ему «резкого» поведения. Граф Войнович хотя внешне и оставался с ним на дружеской ноге, хотя и продолжал называть его "мой бачушка", откровенных разговоров уже не заводил и на обеды к себе более не приглашал. Возникший ледок не растаял и после того, как в 1784 году Ушакова сравняли с Войновичем и Мордвиновым по чину, удостоив звания капитана первого ранга. Он получил в командование шестидесятишестипушечный линейный корабль "Святой Павел", построенный и спущенный на воду с его участием.

А между тем жизнь шла своим чередом. Молодой Черноморский флот быстро пополнялся. Когда в 1787 году Екатерина II, путешествуя по "полуденному краю", прибыла в Севастополь, она увидела на рейде три линейных и столько же бомбардирских кораблей, двенадцать фрегатов, два брандера и более двадцати других судов.

– Вы сотворили чудо! – сказала она Потемкину, сопровождавшему ее, и пожелала поглядеть на тех, кто командовал этими кораблями.

Командиры кораблей, в том числе и Ушаков, были представлены ей в тот же день. Государыня милостиво допустила их к своей ручке. Первыми такой милости удостоились Мордвинов и Войнович. Поцеловав августейшую ручку, Войнович счел удобным произнести маленькую речь. Он говорил, что народ Черногории, как и все народы Европы, называет ее величество северной звездой, что он надеется на божественное сердце ее величества, на то, что ее величество непременно освободит христианские народы от власти мусульманской Турции и что он, граф Войнович, готов отдать ради достижения этой божественной цели все, что имеет, даже собственную жизнь. Граф служил в русском флоте чуть больше десяти лет, но за это время успел усвоить немало громких русских слов. Во всяком случае, его речь произвела впечатление, Потемкин кивал ему одобрительно: мол, молодец, граф, действуй в таком же духе…

Когда очередь дошла до Ушакова, императрица спросила:

– Давно ли служите капитаном первого ранга?

– Три года, ваше величество.

– Я полагаю, пора вам уже иметь чин капитана бригадирского ранга.

Встреча с императрицей обернулась высочайшими милостями не для одного только Ушакова. Повышений в чинах удостоились и другие офицеры. Что же касается Мордвинова и графа Войновича, то они из капитанов первого ранга были произведены сразу в контр-адмиралы, миновав бригадирство и таким образом оказавшись выше Ушакова на целую ступеньку. Во флоте потом со смехом поговаривали, что Ушакова подвел его «суконный» язык. Будь он с государыней красноречивей, его тоже могли осчастливить адмиральским чином.

Из Севастополя императрицу провожали под гром пушечных салютов. Над молодым городом разносились крики «виват». Тогда еще мало кто видел приближение грозы. А тучи уже сгущались. Визит императрицы в "полуденные края" ознаменовался не только новыми милостями, повышениями в чинах, фейерверками да праздниками. Оттоманская Порта усмотрела в этом путешествии открытый вызов. Между двумя соседними государствами произошел разрыв, началась новая война.

Волею судьбы Ушаков оказался в Севастопольской эскадре, которой стал командовать контр-адмирал Войнович. Графу было приказано действовать наступательно, истреблять неприятельские суда всюду, где они покажутся. Потемкин так ему и писал: "Хотя б всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля…" Войнович, однако, не желал погибать. Он хотел жить и потому предпочитал не рисковать. К тому же начало военных действий для русского флота складывалось несчастливо. Буря рассеяла все суда, один фрегат затонул, а другой унесен в Босфор и взят турками в плен. Флагманский корабль Войновича лишился всех трех мачт, которые свалились за борт вместе с парусами. Только чудо спасло корабль от верной гибели.

Воспользовавшись затруднительным положением русских, турецкий флот устремился к северным берегам Черного моря. Он намеревался истребить русские корабли в лимане, овладеть Кинбурном, Херсоном, после чего следовать в Крым. Турецкий капудан-паша не знал тогда, что в распоряжении русских в лимане находились значительные силы. Эти силы оказались в состоянии не только отстоять свои позиции, но сами пошли вперед, нанесли турецкому флоту ощутимые потери и заставили его уйти в море.

Севастопольская эскадра в этих баталиях не участвовала, исправляя повреждения, нанесенные штормом во время ее первого выступления. Граф Войнович приказал поднять паруса лишь после получения известия об отступлении турецкого флота, и то по требованию Потемкина. Светлейший князь желал поскорее расправиться с неприятельскими кораблями, чтобы лишить поддержки с моря Очаков, осажденный русской армией.

Встречный ветер сильно замедлял движение выступившей эскадры. Турецкие корабли были настигнуты только на одиннадцатый день плавания. Началось сражение. Авангардом эскадры командовал Ушаков. Он действовал быстро и решительно. Турки не выдержали атаки и бежали на всех парусах.

После сражения Ушаков направил Войновичу подробный рапорт о действиях авангарда, отметив при этом, что многие офицеры и низшие чины его корабельных команд за умелые и смелые действия достойны высоких наград. Вскоре он получил ответное письмо, оскорбительный тон которого поставил его в недоумение. Войнович усмотрел в рапорте начальника авангарда желание умалить личную заслугу командующего эскадрой как главного руководителя сражения.

К письму Войнович приложил копию собственного рапорта на имя князя Потемкина, в котором представил дело таким образом, что лавры победы должны были принадлежать только ему, командующему, на флагман которого-де турки обрушили основной удар. И хотя он, командующий, писалось в рапорте, был контужен, исполнил свой долг до конца, заставил неприятеля спасаться бегством. О героических действиях авангарда не было ни слова.

Опасен не столько тот, кто слаб умом, сколько мнящий себя умнее, чем он есть на самом деле. Сама бездарность, граф Войнович жаждал славы и явно добивался от Ушакова, чтобы он, как и другие офицеры, соизмерял свое поведение с его честолюбивыми желаниями, вместе с прочими слепо возвеличивал его личность. Но много ли проку от дыма, когда нет огня?

Ушаков не мог больше служить рядом с таким человеком и написал Потемкину рапорт с просьбой уволить его из флота. "Еще с начала нашего знакомства, – писал он в рапорте о Войновиче, – когда мы были еще полковниками и оба под командою других, восчувствовал он некоторую отменную ко мне ненависть. Не знаю почему, но все дела, за которые меня хвалят, его отменно беспокоят". Касаясь реляции командующего о сражении, Ушаков отметил, что сию реляцию граф составил "по собственным своим мыслям, не соображаясь с рапортами начальников эскадр", что граф показал не то число неприятельских кораблей, участвовавших в сражении, какое было в действительности, скрыл действия авангардных судов, словом, реляцией своей "хотел отнять у нас честь и славу, которую отменным случаем заслужили".

О Потемкине в то время говорили по-разному. Одни им восхищались как талантливым организатором, другие его порицали, называли завистником, чинившим «препоны» многим военачальникам. Противоречивый по своей натуре, Потемкин и в самом деле худо относился к прославленным полководцам, в которых видел соперников. Но к флотским чинам был справедлив. Почувствовав в Ушакове талантливого флотоводца, он отказал ему в просьбе об отставке, а за проявленные в сражении личную отвагу и умение управлять боем представил его к награждению орденом Св. Владимира 3-й степени. Мало того, Ушаков получил вскоре чин контр-адмирала и назначение на должность командующего Севастопольской эскадрой. В свою очередь, Войнович был перемещен на место главного командира Черноморского флота, до этого принадлежавшее Мордвинову, которого князь вынудил уйти в длительный отпуск.

Отдав под начало Войновича все черноморские эскадры, Потемкин потребовал от него решительных действий. Однако Войнович по своим дарованиям оказался совсем не таким, каким представлял себя за застольями. Он под разными предлогами уклонялся от нападения на противника, ограничиваясь ничего не дававшими прибрежными крейсерствами. В конце концов Потемкину это надоело, и он перевел графа на Каспийское море командовать тамошней флотилией. Начальствование над Черноморским флотом было возложено на Ушакова.

Ушакову потом рассказывали, что Войновича от такой перестановки чуть не хватил сердечный удар. Он открыто негодовал, говорил, что принятое князем решение есть результат интриг «лапотного» адмирала Ушакова, уверял, что сей «лапотный» адмирал загубит Черноморский флот в первой же стычке с неприятелем.

До «загубления» флота дело, конечно, не дошло. Наоборот, став главным командиром, «лапотный» адмирал в сражении у острова Тендры нанес противнику сокрушительное поражение.

По случаю этой победы Потемкин, между прочим, писал одному из своих приятелей: "Наши, слава Богу, такого перца туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли бы трус Войнович был, то бы он сидел у Тарханова Кута либо в гавани". [1]1
  Письмо Потемкина адресовано главному кораблестроителю в Николаеве Михаилу Фалееву.


[Закрыть]

Узнал Войнович об этом письме князя или не узнал, но после победы Ушакова у острова Тендры более слышать не хотел его имени: он сделался ему открытым врагом.

Между тем слава об Ушакове, как искусном флотоводце, росла. Уже не один знак отличия красовался на его груди. За победы, одержанные им при Тендре и Гаджибее, Екатерина II наградила его орденом Св. Георгия 2-й степени, а вскоре рядом с этим орденом засиял еще один – Св. Александра Невского. Это уже за победу у мыса Калиакрия.

Им восхищалась вся Россия. Только и разговоров было тогда, что о нем да о Суворове, оба они не знали поражений, имели на своем счету только победы – один на море, другой на суше. Достойные друг друга военачальники!

Но недолго светило солнце Ушакова. Наступили пасмурные дни. В октябре 1791 года умер Потемкин, власть над флотом перешла в другие руки. На Черное море в качестве главного командира вернулся Мордвинов, ставший к тому времени вице-адмиралом, его же, Ушакова, вновь перевели в Севастополь командовать тамошним флотом. После этого имя "боярина флота" стало появляться в газетах все реже и реже, а потом и вовсе перестали писать о нем.

То, что о нем перестали писать, перестали говорить, Ушакова не очень-то расстраивало. Тревожило другое – отношение к нему Мордвинова. Невзлюбил его вице-адмирал. Правда, по мелочам не придирался, но и не поддерживал его предложений, держался с ним подчеркнуто сухо. Когда Ушаков о чем-нибудь докладывал, он, слушая, смотрел поверх его головы и как-то нехорошо морщился.

В 1792 году Ушаков получил от Екатерины II приглашение посетить Петербург. Друзья его обрадовались: наконец-то справедливость восторжествует! Они были уверены, что их любимый командующий будет осыпан высочайшими милостями и вернется домой в чине вице-адмирала. Заслужил!

Однако надежды не сбылись. Ушаков вернулся домой в прежнем звании. Знаменитый флотоводец, прямодушный, почти не знакомый с придворным этикетом, не сумел произвести на государыню яркого впечатления. На приеме его речь звучала слишком обыденно-деревенски, была начисто лишена того красноречия, которым обладали многие известные ей адмиралы. Она дозволила ему поцеловать руку, этим высочайшие милости и ограничились. В Севастополе кое-кто уверял, что тут не обошлось без интриг завистников и открытых недоброжелателей победителя турок. В этом предположении, возможно, была какая-то правда. Время поездки Ушакова в Петербург странным образом совпало со временем поездки туда же Войновича, который перед этим имел долгое совещание с Мордвиновым. Не исключено, что граф успел составить у императрицы через ее приближенных об Ушакове отрицательное мнение.

Чина вице-адмирала Ушаков удостоился лишь через год. Впрочем, повышение в звании не дало ему особых преимуществ. Он остался в прежней должности, высшее начальство старалось держать его в тени, не давать ему много власти. Раньше укреплением Севастопольского порта он занимался сам, теперь же это было поручено генерал-аншефу Каховскому. Ушакову отводилась лишь роль исполнителя распоряжений этого пехотного военачальника. Хорошо еще, что генерал от инфантерии не вмешивался в вопросы боевой подготовки команд кораблей. Могло быть хуже. К счастью, эту обязанность у Ушакова оспоривать никто не осмеливался.