Текст книги "Адмирал Ушаков"

Автор книги: Михаил Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

17

После продолжительных зимних штормов море наконец успокоилось. Потеплело. Самое время собираться и плыть домой. Но вдруг выяснилось, что плыть домой нельзя… Через русского представителя в Палермо Италинского пришло правительственное предписание: Ушакову предлагалось воздержаться от отправки домой, а сняться с якоря и плыть на Мальту, чтобы взять ее вместе с англичанами.

Получалась какая-то странная полудетская игра: то делать, то не делать, то домой, то не домой… Попробуй угодить тут императорскому двору, когда его решения меняются, словно перчатки.

Ушаков был в досаде. Предписание поставило его в затруднительное положение. Он не мог теперь дать команду плыть домой. В то же время это предписание, подписанное правительственными чиновниками, не могло быть принято к исполнению, поскольку государем не был отменен его же высочайший рескрипт, коим эскадре повелевалось оставить военные действия и вернуться в черноморские порты. К тому же предписание имело декларативный характер и не разъясняло главных вопросов. В частности, было не ясно, какую долю участия в боевых действиях должна занять русская эскадра. А потом… согласятся ли англичане с учреждением на Мальте (после ее освобождения) русского гарнизона? Откуда брать продовольствие для этого гарнизона и флотских команд?

Обо всем этом Ушаков написал Италинскому. Он просил его постараться ответить на поставленные вопросы как можно быстрее. Но Италинский не ответил. В конце апреля пришло письмо от первого министра королевства Обеих Сицилий генерала Актона. Ссылаясь на сообщение вице-канцлера российского правительства графа Ростопчина, министр уведомлял адмирала, что высочайшее повеление в отношении Мальты ему, Ушакову, уже послано и он, Актон, будет счастлив в скором времени еще раз встретиться с ним во владениях королевства. Ушаков направил копию этого письма Италинскому, вновь задав ему вопросы, что и в предыдущем письме.

Дни проходили за днями, а ответ от Италинского не приходил. Не было пока и высочайшего рескрипта, о котором извещал Актон. Он поступил только 2 июня.

Наконец-то все прояснилось! Павел I подтвердил: надо брать Мальту… Император предписывал Ушакову высадить на острове пять батальонов сухопутных войск – три под командой генерал-майора князя Волконского и два под командой генерал-лейтенанта Бороздина. По согласию союзных дворов, князь Волконский должен был остаться на острове с русским гарнизоном в качестве коменданта, в то время как генерал-лейтенанту Бороздину предписывалось сразу же после взятия Мальты погрузиться на корабли эскадры и вернуться с оными в Россию.

Высочайший рескрипт вносил ясность относительно представительства русских войск на Мальте. Однако Ушаков не нашел в нем ответа на один вопрос, о котором почему-то все забывали: чем кормить людей, которые будут сражаться за Мальту и стоять там гарнизоном? С кого ему, главнокомандующему, требовать провианта?

Но Ушакова тревожило не только отсутствие провианта. Пока фельдъегерь добирался до него с государевым рескриптом, на театре военных действий произошли резкие изменения. Французские войска, предприняв новое наступление в Северной Италии, наголову разбили австрийцев. Северные провинции вновь оказались в их руках. Но это не все. Овладев инициативой, они повели наступление на юг, угрожая королевству Обеих Сицилий.

Если смотреть на вещи здраво, теперь надо было уже думать не о Мальте. Надо было думать о том, как остановить наступающих французов, не допустить их во владения союзного королевства Обеих Сицилий.

Ушаков вновь обратился к Италинскому с надеждой найти в нем единомышленника. Он писал: "Вашему превосходительству известно намерение и желание его императорского величества о взятии Мальты и о расположении войск наших в оной. При теперешних обстоятельствах, ежели его королевское величество непременно будет требовать войск и кораблей на его вспоможение, действия наши на Мальту будут уже уничтожены, да, кажется, и сомнительны уже будут они на таковой случай, ежели французы успехами своими будут подвигаться ближе к Нижней Италии…"

Очень хотелось услышать от Италинского: "Да, я на вашей стороне. Махните рукой на Мальту. Лучше помогите, чем можете, королевству". Но Италинский молчал. Было похоже, что он боялся делить с главнокомандующим ответственность за принятие самостоятельного решения. В царствование Павла I многие вели себя подобным образом. Зачем брать на себя ответственность? Вдруг не угодишь принятым решением императору, что тогда?..

Ушаков решил созвать военный совет. В кают-компании флагманского корабля собрались адмиралы, старшие офицеры. Все они уже знали о потере союзниками завоеваний в Северной Италии, о поражении австрийцев при Маренго, результатом которого явилось подписание ими унизительной капитуляции.

Докладывая об изменении военной обстановки, Ушаков высказал опасение, что Бонапарт, "привыкший поступать военными хитростями и пользоваться изменами", после захвата Северной Италии постарается покорить и королевство Обеих Сицилий, находящееся в союзе с Россией. Сознавая эту опасность, король обратился к главнокомандующим русской и английской эскадрами с призывом оставить Мальту и помочь ему защитить его владения.

– Король прав, сейчас не до Мальты, – сказал Пустошкин, едва Ушаков кончил говорить.

– Но если Мальта отпадает, то стоит ли тогда нам тут оставаться? – подал голос Сенявин.

– Вы хотите сказать, что надо домой?

– А куда же еще? В Севастополь.

– А как же с защитой королевства?

– Чтобы защититься от французов, королю нужны не корабли, а сухопутные войска. Если так уж нужно, оставим ему солдат и несколько судов, а сами двинемся в путь.

– Правильно, домой! В Севастополь!

– Матросы устали, страдают от худой пищи. На кораблях только и слышишь разговоры, как бы домой скорее.

– Тут и сомневаться нечего. Мы выполнили долг свой, можем плыть с чистой совестью.

– Домой! Домой!

Командиры были единодушны в своем мнении. Ни одного голоса за продолжение пребывания в Средиземном море, все были за то, чтобы плыть к родным берегам. Молчали только вице-адмирал Карцов да генерал-лейтенант Бороздин, не сводившие глаз с главнокомандующего, который стоял перед всеми в спокойной позе и, казалось, был доволен ходом шумного совещания. Но вот Карцов не выдержал, спросил;

– А сами что скажете, Федор Федорович? Домой?

– У нас нет другого выхода.

– Позвольте, а как же тогда быть с императорским рескриптом? Выходит, мы отказываемся выполнять высочайшее повеление?

– Я послал государю подробнейший рапорт, где откровенно высказал свои соображения, и, надеюсь, при новых сложившихся обстоятельствах государь пересмотрит свое повеление о Мальте.

Ушаков напомнил о ненадежном состоянии кораблей, которым нельзя сделать полного ремонта в походных условиях. Многие суда, «подлатанные» на месте, едва могут доплыть до своих портов. Но это еще не все. Главная трудность заключается в том, что эскадра оставлена без провианта. Блистательная Порта считает, что-де эскадра должна уже находиться в обратном походе и категорически отказывается отпускать сухари. Других же источников для получения припасов нет. Он, Ушаков, неоднократно писал о бедственном положении эскадры русским полномочным министрам в Палермо и Константинополе, рапортовал также в Петербург, но положение не изменилось. Правда, ценой больших усилий удалось кое-что приобрести на месте, но этих продуктов даже при строжайшей экономии может хватить только до Константинополя, если эскадра снимется с якоря немедленно.

Со всех сторон вновь раздались возбужденные голоса. Члены совета были полностью согласны с мнением своего главнокомандующего.

Решение было единодушным: для оказания военной помощи королевству Обеих Сицилий оставить в Неаполе батальоны генерал-лейтенанта Бороздина, а также три фрегата с десантным отрядом под командою Сорокина, возведенного недавно в капитаны первого ранга, со всеми же "прочими кораблями, фрегатами и войсками эскадре следовать через Архипелаг и Константинопольский пролив в черноморские порты".

18

Весть о предстоящем отплытии эскадры в Россию быстро разнеслась по Ионическим островам. К флагманскому кораблю «Св. Павел» стали причаливать лодки с депутатами и простыми гражданами республики. Жалко было им расставаться с русскими. Пока жили вместе, крепко привязались друг к другу. Да и могло ли быть иначе? Русские избавили жителей от французских захватчиков, учредили на островах республику, помогли установить справедливый конституционный порядок.

Главная заслуга во всех добрых деяниях жителями признавалась, конечно, за адмиралом Ушаковым. И в знак своей глубочайшей к нему признательности они пожелали преподнести ему памятные дары. Сенат Республики Семи Островов наградил его грамотой и золотой шпагой, украшенной алмазами. Жители островов Кефалонии и Итаки через своих депутатов прислали золотые медали с изображениями его портрета на одной стороне и благодарственными надписями на другой. С острова Занте депутаты вместе с благодарственной грамотой доставили серебряный с позолотою щит с изображенными на нем семью островами. "Спасителю всех Ионических островов", "Мужественному и храброму спасителю и победителю", "Освободителю своему Ушакову" – сколько любви и восторга было в этих надписях, выбитых на преподнесенных ему медалях и почетном оружии!

Нет, никогда не забыть Ушакову этих теплых, сердечных проводов!

6 июля русская эскадра снялась с якоря и, сделав прощальный салют, направилась на восток.

Плыли медленно: мешали встречные ветры. С трудом добравшись до Архипелага, остановились у острова Тенедос, чтобы починить порванные паруса и снасти. Пользуясь остановкой, Ушаков направил посланнику Томаре письмо с просьбой достать в Константинополе хотя бы немного провианта. Сухарей на кораблях оставалось всего на две недели.

В Дарданеллах эскадра сделала новую остановку. Здесь она получила двухнедельный запас свежих сухарей, а также красного вина на шесть дней. То-то было радости! Здесь же Ушакову доставили несколько писем, в числе которых он нашел пакет от вице-президента Государственной адмиралтейств-коллегии Кушелева с вложенной в него копией с высочайшего рескрипта от 22 мая. Государь уже не требовал взятия Мальты, а приказывал, забрав все корабли и войска, с поспешностью следовать в Черное море, как было предписано в прежних рескриптах.

Прочитав этот документ, Ушаков даже перекрестился от радости. Еще бы! Решения, принятые военным советом эскадры, оказались в полном соответствии с последним высочайшим повелением! Отныне нечего было бояться обвинений в самочинном поступке.

Константинополь встретил эскадру пушечным салютованием. Как только корабли стали на якорь, к Ушакову явился секретарь рейс-эфенди, чтобы поздравить его с благополучным прибытием в столицу Оттоманской империи. Потом с поздравлениями пришли чиновники от каймакам-паши, доставившие в каюту адмирала цветы и фрукты. Потом прибыл первый драгоман Порты объявить высочайшее султанское благоволение. В благодарность за услуги, оказанные делу зарождения дружбы между Россией и Портой, султан соизволил прислать ему, Ушакову, челенг, алмазами украшенный…

Приятно пребывание в гостях, когда тебе оказывают знаки внимания, воздают должное твоим заслугам. Но разве может все это заменить родной дом? За два года пребывания на чужбине офицеры, солдаты и матросы истосковались по отчей земле и жаждали скорейшего возобновления похода. Но плыть было нельзя. Поднявшийся северный ветер никак не хотел выпускать корабли из пролива. Приходилось набираться терпения и снова ждать.

Во время пребывания эскадры в Константинополе посланник Томара был к Ушакову внимателен, дважды приглашал его в посольский дом отобедать. На последнем обеде он как бы между прочим спросил, известно ли ему, Ушакову, о смерти генералиссимуса Суворова?

– Суворова?.. – уставился на него Ушаков, чувствуя, как кровь приливает в голову. – Разве он умер?

– Вскоре после возвращения из похода. Шестого мая, – уточнил Томара.

Лицо Ушакова сделалось скорбным, он не мог больше ни говорить, ни есть. Не дождавшись конца обеда, вышел из-за стола и уехал на свой корабль.

После этого известия Ушаков несколько дней не показывался из каюты. Его уже ничто не радовало, даже султанские награды и подарки приказал убрать с глаз подальше. Он казался совершенно больным, и когда к нему приходили, только спрашивал: "Как ветер, не переменился еще?"

Эскадра смогла продолжить путь только в начале октября. Ушакову стало лучше, но он все еще чуждался людей. Ему хотелось одиночества. Днями напролет сидел или лежал в своей каюте и слушал шум волн за бортом да завывание ветра в снастях. Слушал и думал о своем. Разные мысли лезли в голову. Думал о судьбе Суворова, о судьбах других великих мужей России. В Константинополе от того же самого Томары он узнал, что Суворов чем-то прогневил царя и едва успел вернуться в Россию, как попал в новую опалу. В Петербурге, куда он сразу же поехал, вначале собирались оказать ему достойные почести, встретить как полагается встречать настоящих героев-победителей, но в последний момент царь все это отменил. Генералиссимусу не отвели даже квартиры, и ему пришлось остановиться у своей родни. Глубоко обиженный, оскорбленный, он пытался добиться у государя приема, но тот не пожелал его видеть… "Чем же Суворов мог прогневить царя? – думал Ушаков с грустной усмешкой. – Разве только тем, что не мог быть льстецом, как другие, не мог скрывать презрения своего к бездарностям, его окружавшим?.." Суворов имел много друзей, но еще больше у него было открытых и тайных врагов, которым он был ненавистен только потому, что был умнее, талантливее их, имел славу, для них недоступную. "Боже, как же все в мире худо устроено! Почему великим людям приходится страдать чаще, чем лицам заурядным, не заслуживающим внимания?" Не так-то легко было разобраться во всех сложностях человеческих отношений.

На четырнадцатый день плавания к Ушакову зашел командир корабля.

– Ваше превосходительство, земля!

Ушаков молча поднялся с кресла и вышел на палубу. Здесь уже собрались все офицеры и матросы, свободные от вахты. Увидев адмирала, они расступились, давая дорогу.

– Не угодно ли на мостик? – засуетился командир корабля, взяв у кого-то подзорную трубу.

Ушаков ему не ответил. Опершись руками о борт, он уставился вдаль туда, где за огромным водным пространством виднелась темная полоска с нависавшей над ней синей дымкой. За дымкой угадывались невысокие горы. То была родная земля.

Однако странно. Ушаков не почувствовал знакомого ему волнения. Родная земля почему-то не обрадовала его. Его по-прежнему снедала смутная тревога, предчувствие чего-то недоброго…

– Прикажете салютовать? – спросил командир корабля.

– Стоит ли поднимать шум? – невесело ответил Ушаков. – А впрочем, поступайте как знаете… Можно пальнуть.

И, повернувшись, направился к себе в каюту.

Часть третья. Зов родного края

1

…Это было в пятый день пути из Москвы. Пригретый нежарким августовским солнцем, Ушаков дремал в тарантасе, мягко покачивавшемся на неровностях дороги, когда почувствовал вдруг, что лошади стали, послышалась возня сидевшего рядом Федора. Он открыл глаза и огляделся. Экипаж стоял у верстового столба посреди поля, ямщик ощупывал сбрую на правой пристяжной. Федор, стоя на коленях, поправлял под собой сиденье.

– Что случилось?

– А ничего, – с веселой загадочностью подмигнул ему Федор. – Приехали, батюшка.

– Куда приехали?

– А ты сам посмотри.

С места, где остановился экипаж, взору открывалась всхолмленная равнина с редкими перелесками, которые уходили к самому горизонту и сливались там в сплошную синеву. Между лесочками виднелись желтые сжатые поля со снопами, уложенными в крестцы. На одном поле работали люди. Они разбирали крестцы, складывали снопы в телеги, чтобы везти на гумно. Верстах в двух от этого поля в неглубокой лощине виднелись соломенные крыши домов, верхушки скирд, темные шапки одиноких деревьев. Люди, возившие снопы, по всему, были оттуда, из той деревушки.

– Узнаешь, батюшка! Примокшанские места начинаются.

– Уже?

– Немного осталось. К обеду будем в Темникове.

Ямщик, кончив возиться с упряжью, взобрался на свое место и, взмахнув вожжами, гикнул на лошадей. Те с места пошли рысью.

– Не гони, не надо, – попросил Ушаков.

Ямщик послушался, поехали шагом. Так-то оно лучше. Зачем гнать? Пусть лошади отдохнут, и они, путники, тоже отдохнут от тряски, полюбуются красивыми видами.

Дорога пошла по опушке светлой рощицы. Белоствольные березки в одиночку и маленькими семьями подступали к дороге так близко, что слышно было, как колеса со стуком переезжали через их обнаженные толстые корни, а нависшие над головой ветви, казалось, можно было достать рукой. За березовой рощицей показались коричневые тела мачтовых сосен, плотной горделивой толпой поднявшихся над мелким чернолесьем. Поворот вправо, и вот уже новый перелесок, а рядом с перелеском убегающая вдаль широкая лощина, заросшая местами кустарником, украшенная сверкавшими на солнце зеркальцами озер и болот. А дальше, за лощиной, уже синеет сплошной лес и уже не разобрать какой – то ли осиновый, то ли сосновый. Где-то там, на той стороне течет тихая Мокша…

Да, это были его места. Почти полвека, как уехал отсюда, а вот не забыл… Лицо матери не забывается до самой смерти, а ведь родная земля это то же, что и мать! Здесь прошло его детство. Сколько раз вспоминал он детские забавы, рыбалки на Мокше! А охоту на медведя? Ему еще и четырнадцати не было, когда староста первый раз взял его в лес. На медведей ходили с рогатинами да с собаками. За одно только лето трех взяли… Смелый был охотник староста Никанор! Бывало, поднимется медведь, а он переложит рогатину из одной руки в другую, вытащит из-за голенища нож и спокойно идет навстречу зверю. Страшно становилось, когда дело до схватки доходило. Повалив под себя зверя, сам Никанор обычно отделывался царапинами. Но однажды ему не повезло, нашелся такой медведь, который сильно помял его. После этого случая он больше уже не охотился, прожил года два и умер. Ушаков узнал о его смерти уже будучи в Петербурге, когда после окончания Морского корпуса готовился в свое первое плавание. Отец писал, что хоронили Никанора всем миром, а сына его Федора, оставшегося сиротой, взяли в лакейство. Уже в зрелых летах, живя в Севастополе, Ушаков затребовал Федора к себе, с тех пор и живет у него камердинером…

Ушаков тронул локтем вздыхавшего рядом Федора:

– Чуешь, как хорошо?

Федор, занятый собственными мыслями, сердито пробурчал:

– Что ж я… чурбан, что ли?

Лес неожиданно кончился, и глазам открылось залитое небесным светом необъятное пространство с голубовато-серой неровной водной полосой, лежавшей меж многочисленных стожков сена. То была Мокша с ее открытыми пойменными лугами. За Мокшей у подножья заросшего лесом косогора показалась Алексеевка, правее от Алексеевки засверкали на солнце позолоты Санаксарского монастыря. Потом стали видны купола церквей и крыши домов самого Темникова, приютившегося по эту сторону реки сразу за пологой горой.

– Куда прикажете, кормилец мой? – обратился ямщик к Ушакову.

– На гостиный двор.

2

О своем намерении поселиться в Алексеевке Ушаков писал сельскому старосте, которого просил прибрать к его приезду барский дом и сделать все прочее, что полагается в таких случаях. Он не был уверен в том, что тот успел выполнить его поручение, поэтому счел благоразумным остановиться пока в Темникове. В случае если обнаружится, что дом еще не готов, можно пожить в гостинице. Федор уверял, что это избавит его от лишних переживаний.

Когда выгрузились в гостином дворе, Федор сказал ему так:

– Ты, батюшка, в хлопотные дела не вмешивайся. Сам все улажу. Иди-ка лучше в комнату да приляг до обеда.

– Пожалуй, я так и сделаю, – согласился Ушаков.

Минувшей ночью он почти не спал, к тому же поволновался перед Темниковом, сон был ему нужен. Он прошел в отведенную ему комнату, разделся и, довольный от мысли, что трудная дорога наконец-то осталась позади и он почти дома, с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати. Но то ли от состояния полной раскованности, то ли от воображения предстоявшей встречи со своими алексеевскими крестьянами, о чем он старался не думать, но все-таки думалось, только заснуть ему не удалось. Он долго ворочался с боку на бок, а потом, обессиленный борьбой с бодрствованием, скинул с себя одеяло и сел, свесив ноги на пол.

– Не лежится, батюшка?

Это был Федор. Он стоял у приоткрытой двери, бережно держа перед собой адмиральский парадный мундир, который всю дорогу покоился в одном из сундуков.

– Ты чего?

– Доложить пришел, – сказал Федор, направляясь к кровати. – Человека в Алексеевку послал. Наказал, чтобы староста не кучера посылал, а сам приехал.

– А это зачем? – кивком головы показал Ушаков на мундир.

– Надеть придется, – невозмутимо отвечал Федор. – Начальство прибыло. И самый главный тутошний дворянин, и городничий тоже… Тебя, батюшка, видеть желают, у дома ждут. Я им сказал, что ты, батюшка, почивать изволишь, они и уселись ждать, когда почивать кончишь. А ты, видно, совсем не почивал.

Ушаков оделся с помощью Федора и вышел на крыльцо. У ворот на широкой скамье под тенью старой, уже трухлявой у комля, ветлы сидели три вельможных господина и о чем-то беседовали с хозяином гостиного двора, стоявшим против них со снятым картузом и непередаваемым выражением угодливости. Один из сидевших, в чиновничьем мундире и лентой через плечо, был так толст, что широкий живот его свисал до самых согнутых колен. Двое других были вида поджарого, причем один отличался от другого тем, что имел на себе шляпу с плюмажем. Тот, что с плюмажем, первым заметил Ушакова, молодецки поднялся и с достоинством зашагал ему навстречу. Другие последовали его примеру, за исключением хозяина двора, который, решив, видимо, что господам теперь не до него, ушел за ворота.

– С благополучным прибытием, Федор Федорович, – галантно поклонился Ушакову обладатель шляпы с плюмажем. – Позвольте представиться: предводитель местного дворянства Александр Иванович Никифоров.

Он снова поклонился и представил своих товарищей. Тот, что с большим животом, оказался городничим Семеновым, третьим был городовой секретарь Попов.

Предводитель дворянства выглядел моложаво, на его продолговатом приятном лице не было ни одной морщины, но Ушаков заметил выбившийся из-под парика клок седых волос, а седина, как известно, утаивать годы не умеет.

– Хорошо ли доехали, Федор Федорович? – не умолкал предводитель дворянства. – А мы вас давно ждем. Как прослышали про вашу отставку, так и сказали себе: его высокопревосходительству некуда больше, как к нам… По-нашему и вышло.

Ушакову оставалось только удивляться. О своем увольнении в Темников он никому не писал, и было странно слышать, что здесь об отставке давно уже все знали.

– Вас удивляет, каким образом стало нам о сем известно? Слух, Федор Федорович, слух! Никаких преград и запретов не признает, шельма!..

Никифоров улыбался чуть ли не до ушей. Было похоже, что он и в самом деле обрадовался встрече с ним, отставным адмиралом.

– Мы все рады за вас, нашего знаменитого земляка, – нашел наконец возможным вступить в разговор городничий (голос у него оказался басовитым, с едва заметным хрипом). – У нас, ваше высокоблагородие, найдете настоящий, истинный покой. Привыкнете, скажу вам. Ежели знать изволите, мы все тут тоже отставные. Александр Иванович – премьер-майор, секретарь наш – отставной поручик, хотя и пороху не нюхал. А я, с вашего позволения, ротмистр, – закончил городничий таким тоном, словно желал утешить Ушакова, чтобы он не очень-то расстраивался, променяв Петербург на эту глухомань.

– Да… – подхватил слова городничего Никифоров, – когда-то и мы что-то значили!.. – И ударился в воспоминания. Оказалось, что он, как и Ушаков, участвовал при Потемкине в русско-турецкой войне, служил под начальством самого Суворова, был с ним в деле при Измаиле. – Скажу вам, друзья мои, – с воодушевлением рассказывал он, – громкая то была война. Показали мы тогда туркам! Помню, как Измаил штурмовали. Турки из всех орудий палят, с ятаганами на нас, себя не жалея, прут, а мы знаем свое вперед!.. Много крови пролито было… А ведь я вас, Федор Федорович, с той самой войны знаю, – сделал вдруг крутой поворот Никифоров. – Слава за вами такая же, как и за Суворовым, гремела. Когда узнали о вашей победе при Калиакрии, поверите ли, в корпусе нашем великий пир закатили. Много за ваше здоровье пили.

Ушакову становилось неловко, когда в его присутствии с таким восторгом говорили о нем, поэтому постарался изменить разговор, стал расспрашивать о Темникове – много ли в нем жителей, какими промыслами они занимаются?.. Городничий подтолкнул вперед секретаря: у этого в голове каждая циферка держится, он обо всем и расскажет. Секретарь был счастлив сделать приятное столь знаменитому гостю. Его высокопревосходительство желает знать все о Темникове? Пожалуйста, он готов представить его высокопревосходительству полный доклад, какой недавно подготовил Тамбовскому губернаторству и за который его удостоили высокой похвалы. В городе проживает обоего пола более пяти тысяч человек. Ежели судить по занятости работающего населения, то четвертую ее часть составляют купцы, а остальную – мещане. Казенной промышленности в Темникове нет, зато купеческая здравствует и процветает. Есть кузницы, чугуноплавильни, кожевенные заводы, солодовни… Кроме всего этого, есть лавки, винный погреб, соляные магазины, мясные ряды, богадельни, питейные дома, трактиры и харчевни. Славу Темникова составляют его духовные учреждения. В городе соборная церковь о двух этажах, церковь Казанская, церковь Троицы, церковь Ивана Богослова, церковь Николая Чудотворца, церковь Успения…

Никифоров, утомленный рассказом секретаря, стал нетерпеливо посматривать на карманные часы.

– Спешите куда-нибудь? – спросил его Ушаков.

– Купец Меднов, что ресторацией владеет, подойти должен, – ответил предводитель дворянства. – Послали шампанское на лед поставить, а его все нет.

– Придет, – успокоил его городничий. – Меднов купец аккуратный.

Владелец ресторации появился минуты через две. Он был уже в годах, сед, но на ногах держался крепко, телосложение имел богатырское. Когда Ушаков подал ему руку, не утратившие свежую синеву глаза его увлажнились, и он заговорил взволнованно:

– А я вас, кормилец наш, помню. Мальчишками вместе на Мокше купались. И батюшку вашего Федора Игнатьевича помню. Уважаемый был человек, царство ему небесное. А дядюшку вашего и подавно помню.

– А что, не пообедать ли нам? – прервав его, сказал Никифоров. Пожалуй, самое время.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте!.. – закланялся Меднов, приглашая.

– Просим, Федор Федорович, – обратился Никифоров к Ушакову. – По случаю приезда вашего и знакомства. Не обессудьте, так уж у нас заведено.

Странно, но Ушаков не мог воспротивиться воле этих людей, которые в общем-то были ему не очень приятны своей привязчивостью.

– Если вам так угодно, господа, я готов.

Другого он не мог сказать. Своим отказом от обеда он мог противопоставить себя отцам города, возбудить к себе недружелюбие. А ведь с этими людьми ему предстояло жить!

По пути в ресторацию Меднов, пристроившийся к Ушакову с правой стороны, рассказывал:

– Я ведь дядюшку вашего покойного Ивана Игнатьевича знавал еще до того, как он в монастырь ушел. Справедливейший был человек. За справедливость свою и в темницу попал. Ну да государыня Екатерина Великая не отказала ему в милости, вернула ему волю. Помню, как его из Соловков встречали. Прямо-таки праздник получился…

Меднов надеялся втянуть Ушакова в беседу, но у того не было никакого желания поддерживать разговор. Пока шли, он едва ли произнес два-три слова.

В ресторации Меднов ввел гостей в отдельную комнату, закрытую для прочих посетителей, где был уже накрыт длинный стол на шесть персон. Один прибор оказался лишним.

– Для капитана-исправника заказывали, – пояснил городничий, обращаясь к Ушакову, – а он, оказывается, еще утром в Бабаево уехал.

– Я стряпчего предупредил: как вернется его благородие, чтобы сразу сюда шел, – сказал хозяин ресторации.

– Ладно, ждать его не будем.

Первый тост провозгласил Никифоров:

– За нашего дорогого гостя, господа, а теперь уже за полноправного члена нашей уездной дворянской семьи, за славного российского адмирала Федора Федоровича!

После выпитого вина разговор за столом оживился. К Ушакову полезли со всех сторон с вопросами. Предводитель дворянства снова вспомнил о русско-турецкой войне, о славных победах Черноморского флота, коим командовал Ушаков, поинтересовался, кто сейчас над сим флотом начальствует.

– Адмирал маркиз де Траверсе, – ответил Ушаков.

– Вот как! – не то удивился, не то обрадовался Никифоров. – Траверсе тоже связан с краем нашим: у него в соседнем Краснослободском уезде земли с пятьюстами душ крестьян.

– Маркиз прибыл к нам на службу из Франции, – усомнился Ушаков в правдоподобности этого сообщения.

– Ну и что из того? Покойный государь Павел I пожаловал ему в том уезде – не знаю за какие заслуги – Колопино и Синдрово.

– И он там бывает?

– В Колопино раз приезжал. Рассказывают, увидел там какой-то непорядок, собственноручно отстегал виновных и уехал. После этого не бывал.

Городничему не терпелось свернуть разговор на политику. Он каждую субботу читал газеты и потому имел к известному адмиралу много вопросов. А именно: какие выгоды получила Россия от мира с Бонапартом; долго ли продлится война с турками; где сейчас Кутузов и почему государь не ставит его главным над Дунайской армией? По всему, городничий принимал Ушакова за человека, близкого к царскому кругу и потому знающего все. Как же далек был он от истины! Информацию о важнейших событиях Ушаков черпал, как и городничий, из газет, если не считать случайных бесед о политике с высокопоставленными чинами в Петербурге. Однако ему все же удалось в какой-то степени удовлетворить любопытство городничего.

– А как сейчас дела во флоте? – поинтересовался Никифоров. – Газеты писали, что к Ионическим островам отправлена новая эскадра под водительством адмирала Сенявина, а что она сейчас делает, не пишут.

– Сенявин дал турецкому флоту сражение у входа в Дарданеллы и одержал внушительную победу. Это все, что мне о нем известно, – сказал Ушаков.

Обед продолжался. Поскольку был пост, на стол, кроме овощей и фруктов, подавались только рыбные блюда – заливной судак, щука под маринадом, стерляжья уха, жареный линь.