Текст книги "Крематорий"

Автор книги: Михаил Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Подумав, я шагнул к ближней двери. Что-то лязгнуло – я потерял под ногами опору. Падая, инстиктивно сжался. Шумный всплеск.

Вынырнув, я перевел дыхание и бешенно взглянул вверх. Метрах в трех светился большой круг. Я разозлился. Идиот! Растяпа! Люк проспал. Впрочем, это была все такая же многолепестковая диафрагма. Когда она закрыта, то прочно сливается с полом. Но каковы мерзавцы!

Последнее относилось к устроителям и шефу. Я пощупал шершавую стену ржавый, некогда гладкий металл. Ни скоб, ни чего-либо иного, что могло помочь выбраться не было. Вокруг звенела, журчала вода, эхом скрывая источник.

Привыкнув к полумраку, глаза различили заметно суживающиеся к верху стены. Выбраться было нельзя. В таких, только сухих колодцах, гноили заживо преступников китайцы. Примерно на высоте метра темнело отверствие, из которого бежала вода. Натуральная мышеловка.

Вода была холодная, я продрог. Чтобы согреться, несколько раз проплыл по кругу. Надо двигаться. Жаль, что это не молоко, как в сказке про мыку. Тогда можно было сбить кусок масла и отдыхать. В голову лезет чушь. Наверное от безисходности. Меня вдруг пронзило невыносимое чувство одиночества. Хорошо, хоть Марине удалось ускользнуть. Мне же стало ещё хуже. Хватит.

Держась на плаву, я угрюмо разглядывал удручающе голые стены. Люк метрах в трех. Если можно было бы оттолкнуться от поверхности воды... Внезапно в глаза бросилось то, на что следовало бы обратить внимание с самого начала: стены были влажными до половины ствола. Несколько выше журчащего отверствия пролегала хорошо заметная граница, дальше которой ствол был сухим. Вода стояла высоко, а потом куда-то ушла. Или слили в ожидании моего появления. Чтобы я не выбрался легким путем. Сделав кувырок, я ушел в глубину вниз головой.

В воде ничего не видно. Здесь было неглубоко – метра три. Я держался стены, но вдруг, как и ожидал, рука провалилась – туннель. Я всплыл глотнуть воздуха. Сразу лезть в трубу не решился, боялся не хватит воздуха. Часто такие мелочи и спасают; я дышал глубоко и мерно, пока не закружилась голова. Ничего, здесь не глубоко и кислородное опьянение мне не грозит.

Туннель не кончался. Какие-то неровности, шороховатости позволяли цепляться руками, отталкиваться, но гребка не получалось – узко. По тому, как судорожно заходила грудь, я понял, что пошла вторая минута. Туннель не кончался. Вряд ли они заинтересованы в такой глупой моей смерти. Пожалуй, вернуться не успею.

Возвращаться не понадобилось.

Я почувствовал, что выплыл из трубы. Вода ли изменилась?.. Сразу стало светлее. Я ещё не выныривал, значит свет усиливался сам по себе, словно наверху – в бассейне? – включали в ожидании меня свет. Поверхность надо мной зеркально колыхалась. Что же меня ждало?..

Я быстро всплыл. Я успел все мгновенно охватить взглядом: бассейн метров 15 длины и 5 ширины, узкие бортики, с одно стороны небольшая трибуна на 10-20 человек, толстая фигура Кулагина, зверские его мальчики, какие-то женщины. Кто-то зааплодировал. Я со злобой уставился на них. Мерзавцы! Еще взрыв аплодисментов. Кто-то тонко и восторженно закричал:

– Вот, вот она! Анаконда!

Я почувствовал... я оглянулся – поздно. Словно тисками сдавило плечо; руки, ноги, все тело заплело, закрутило, мерзко-холодное, я не выношу прикосновения рыб в глубине! огромная, с два моих кулака змеиная морда вонзила зубы в плечо. Мне не было больно, но неожиданность, страх, нутряной холодный страх, ярость!.. Я сам взорвался, уже осознав, что в неподвижности моя погибель, если не давать опоры хвосту... холодное гибкое тело пыталось оплести мне ноги, тело... Все бурлило, жадно подались зрители на трибуне, от страшной ярости я взбесился; не переставая барахтаться, оторвал голову твари от себя и не разбирая, сам вцепился зубами, под пальцами что-то поддалось, – я проткнул глаз и изо всех сил ввинчивал палец, хруст, нет, не сустав, еще, лоботомия проклятой...

Дергаясь, змея опускалась на дно. Мне ещё хватило сил доплыть до бортика перед трибуной. Перегнувшись, Сашок протягивал мне избитую тренировками клешню каратиста. Я принял, чтобы тут же рвануться вверх...

Я не думал, что так измотан, – кулак верного телохранителя Кулагина настиг меня, – все потемнело, я отключился.

* * *

Сквозь проблески сознания, я слышал негромкий шелест голосов, что-то позвякивало, словно посуда по стеклянному или твердо-пластиковому покрытию. Я ещё сопротивлялся, желая продлить сон, но резкий аммиачный запах вздернул мне нос, голову; я открыл и сразу прикрыл ослепленные глаза, успев заметить странное шевеленье полуголых людей, кажущееся продолжением расплывающегося бреда. Впрочем, действительность не имела отношения ко сну: полукругом располагались ряды скамей, обтянутые мягкой искусственной кожей, стеклянные столики; я в одних плавках лежал на одной из скамей, скорее лежаков, а девушка, только что пробудившая меня нашатырем, уже уходила. Я ещё затуманенным взглядом проводил её, стараясь уловить ускользающий отблеск фарса, – и нашел: странно дисгармонировал медицинский чемоданчик с красным крестом на боку и её голая грудь – девушка была в одних купальных трусиках. Впрочем, приглядевшись, я перестал обращать внимание на единичные фрагменты; общая картина была занимательна бредовым колоритом, хотя, – как всегда случается, если затронут основной инстинкт – самосохранение, – все казалось естесственным, было уже не до препарирования субкультур.

Скажу, что все эти полуголые пузатые дядьки в простынях а/ля римлянин и так же лихо, одними грудями прикрытые девицы, сразу отошли на второй план, стоило разглядеть привязанных к столбам людей внизу на аренах.

Наше помещение, где располагался банно-санно-полуголый бордель, нависало над двумя большими аренами. Скорее, однако, эта была одна огромная желтая арена, разделенная перемычкой, так что зрители наверху пребывали в безопасности и могли смотреть, либо... не смотреть.

Арена, расположенная слева и густо посыпанная свежими опилками, имела три столба, у которых, крепко стянутые веревками, стояли мужчина и женщина средних лет и парень лет 18. По уныло-испуганным лицам, кое-где разрисованным остаточными синяками, по их обнаженным мослам (были они голые, жалкие и синие от страха), я бы признал в них бомжей. Однако, мне ли не знать, сколь малая грань отделяет человека, так сказать, приличного, от его падшей ипостаси. Малая, очень малая грань...

А вот единственный столб второй арены, держал отличную от тех троих жертву. Лицо было не видно, лицо было прикрыто колпаком, но тело этой молодой женщины говорило о хорошей жизни. Зачем-то эту очень красивую, издали кажущуюся смутно знакомой (все прекрасные женские тела смутно знакомы) девушку так позорно наказали.

Громкий смех отвлек меня; в стороне три значительные на вид мужские фигуры лет по 50 каждая смеялись чьей-то шутке.

– Обрати внимание, – услышал я рядом с собой знакомый голос Кулагина. – Все трое представляют наши силовые министерства. Наверное, видел по телевизору? Кстати, если бы я захотел, здесь сегодня одними представителями все было бы забыто.

Я ещё скользнул взглядом по трем, недавно в парилке распаренным, сейчас стационарно устроившимся богатырям. Одного, того, что игриво схватил за ногу проплывающую мимо деву, кажется, действительно, видел по телику. Между тем та же медицинская девица уже ставила рядом со мной поднос с бутербродами, салатом, куском мяса, рюмкой с коньячного цвета содержимом, ненадолго закрыв мне обзор своими, признаюсь, красивыми, грудями.

– Много не ешь, – продолжал доброжелательный шеф. – Хочу тебя поздравить, ты оправдал наши надежды, прекрасно прошел дистанцию. Конечно, эта ещё не все, но начало весьма обнадеживает.

Кто-то окликнул его. Я быстро пересчитал присутствующих: кроме представителей, трех неизменных охранников во главе с Сашком и нас с Кулагиным, было ещё семь незнакомых мне мужчин. И столько же сновало женской обслуги.

– Ты ешь, ешь, – потчевал меня Кулагин. – Набирайся сил, они тебе ещё понадобятся.

Последнее мне не понравилось, но голод чувствовал жуткий, и я стал есть.

– Видишь тех на арене? Сегодня они должны умереть. Сейчас на них выпустят хищников. На этих троих – львицу. Львица стервознее, пока всех не прикончит, не успокоится.

Я даже есть перестал. Кулагин мечтательно смотрел на арену.

– Вы что, серьезно? – спросил я. Я заметил, как присутствующие невольно прислушиваются к нашей беседе. Вероятно, больше любопытствуя на счет меня.

– Я похож на шутника? – съязвил он и продолжал. – На девку натравим тигра. Зрелище будет ещё то – мороз по коже! Ах! когда во вкус войдешь!.. О, Аллах! Как же эти римляне жили! Что за идиотская у нас цивилизация. Пользуемся плодами римской культуры – даже терминологию новую не изобрели, а самое ценное, самый кайф извели.

– А если вас туда, на арену?

– Если бы да кабы... Я ведь здесь, а они – там. Если бы ты был не ты, а, положим, Сталиным, или Македонским, то во рту выросли бы грибы, неожиданно брюзгливо закончил он.

Слушая бред его откровений, я, между тем, подъел все, что было на подносе. Мне хотелось еще. Сто грамм коньяка приятно согрели.

Вперившись взглядом казалось далеко, а на самом деле внутрь себя, Кулагин рассуждал.

– Всегда были вожди. Их единицы, а остальные рождаются с инстинктом подчинения. Одни обязаны руководить, другие обязаны подчиняться. – Он говорил так серьезно, что я невольно посмотрел ему в лицо. Кулагин не видел меня. Толстые морщины его смешно и гадостно отвердели. Он и в самом деле ощущал себя этаким властителем.

– Когда Тамерлан, или Сталин, или Чингиз-хан посылали войска в бой, на смерть, кем они были? полководцами? вождями? или выступали в роли посланцев Судьбы? А Иван Грозный, взнуздавший Русь опричниной, кто он – деспот? убийца? или сама Судьба? Люди все чувствуют. Они не прощают лишь аморфности: будь тверд, последователен и жесток, и ты будешь Великим, Грозным, Сталиным – кем угодно. Люди чувствуют правду божестенных законов, поэтому в их памяти не хранятся добренькие, только сильные. И святые всегда представляли бесстрастно жестокого и бесстрастно милосердного Бога, представляли неумолимую силу.

– Вы сумасшедший! – невольно второй раз вырвалось у меня. – Вам место в зверинце.

Он негромко рассмеялся:

– Пока все будет наоборот. Слушай меня. Сейчас выпустят зверей. Тебе предстоит сделать выбор: спасать этих троих или одну девицу. Я советую спасти её – очень уж хороша! Все это часть моего лабиринта. Выбор зависит только от тебя: три, но бесполезные жизни, или одна, но очень полезная. Ладно, это все проблемы нравственности, твои проблемы. Теперь о трудностях: звери настоящие. Если правда то, что говорится в твоем личном деле, то у тебя значительный шанс победить. Во всяком случае, я поставил на тебя. Еще только Сашок на тебя поставил. Все остальные не верят, что можешь выстоять. Сашок из-за меня поставил, а может из-за вашей костоломной солидарности. Ну так что выберешь?

Я не отвечал. В первое мгновение, когда он сообщил, что мне уготовано схватиться с львицей, или с тигром, я был буквально ошарашен: смятение, адреналиновый жар в голове... Одно дело теория, сотни раз продумываемая методика боя с хищником, другое – предстать перед реальной возможностью.

В свое время, – о! достаточно давно! – я увлекался гладиаторской темой. Дело в том, что в римских школах приемы боя с хищниками довели до такого совершенства, что звери всегда были обречены.

– Оружие дадите?

– Нет, дорогой. С оружием не интересно.

– Смотря какое оружие. Хотя бы нож.

– Нет. Ты попробуй голыми руками. Я вот, давно хотел посмотреть, на что способен человек в экстремальной ситуации. Ты и покажешь...

Я уже не слушал. Я внезапно понял, что сквозь общий фон неразделимого страха, потаенного ужаса, пробивается, все ещё зыбкое, ещё трудно расчленимое, но уже явственное любопытство: смогу ли? Гордясь собой, я часто повторял своим бойцам: "Вы что, вечно жить собираетесь?" Все когда-нибудь умрем, а через сто лет, или сейчас – какая разница. Я понял, почему мне так мало дали еды и оценил благоразумность: Кулагин заботился обо мне, как о рысаке перед стартом: чтобы не перекормить, чтобы не перепоить.

– Друзья мои! – запахнувшись в тогу простыни, презрительно снисходя к возможным римским аналогиям и даже утрируя их, выступил Кулагин. Я начинал где-то уважать этого ублюдка. Он хоть честен перед собой – этого люди обычно лишены.

– Друзья мои! Настал долгожданный миг! Прошу делать ещё ставки. Наш мифологический герой сейчас вступит в битву титанов.

– Заткнись! – сказал я. Мне можно было уже говорить все, я уже был на сцене. Поднявшись, я стал разминаться. Все молча смотрели. Я знал, как выгляжу со стороны. Странно, но свою мощь человек оценить не в силах: свои мышцы никогда не кажутся большими, этот парадокс знают лишь сильные люди. Я разминался.

Стенка, разделяющая арены, была достоточно широка, чтобы пропустить человека. Кроме того, видимо в целях безопасности, продолжением ей служили сделанные из прозрачного пластика надстройки, те самые, что отделяли зрительские места от мест действия. Я прошел к середине этого прозрачного перехода, где с обеих сторон находились небольшие дверцы. Отсюда хорошо просматривались металлические решетки, за которыми, погруженные в рассеянный полумрак, угадывались вольеры. Яркий свет матовых древного света ламп лился с потолка. Трое людей на арене тревожно смотрели на зрителей, друг на друга. Невольно, но все чаще, взгляды всех притягивали прутья... Или то, что притаилось за ними; женщина плакала, парень, совсем ещё пацан, время от времени и незаметно для себя, судорожно всхлипывал, вздергивая чуб.

Я смотрел вправо. Колпак скрывал лицо и голову девушки, – внешне она никак не реагировала. И слышно ничего не было. Я не думал еще, чью сторону выберу, но предполагал, что Кулагин подталкивает меня влево: не видя лица девушки, я не видел человека. Иное эти трое: мужчина твердо сжав челюсти, силился удержать остатки почти растерянной с годами воли и самоуважения, но дрожали пальцы в локтях стянутых к столбу рук. Во мне боролись гнев и жалость. Я смутно чувствовал, что ловушка, в которую я угодил, не только смертельно опасна, но за внешне бросающимся в глаза страшным фасадом её притаилась унижающая меня беспомощность. Казалось бы, я сам выбрал себе роль, и сделка была честна, но наглая уверенность боса в своем праве творить личную реальность, сатанинская кулинария из людских судеб с приправами чужих острых эмоций бессознательно придавливала.

Кулагин шахнул рукой и поднял рюмку, салютуя мне, – жест, на фоне вершащихся событий уже не казавшийся смешным. С лязгом ушли в потолок решетки; неторопливо озираясь выходили звери. Львица сверху не казалась большой, – с огромного дога, только ниже. Тигр хлестал себя хвостом по бокам и свирепо рычал; отворачиваясь, я увидел, как нервно переступила девушка, до сих пор не издавшая ни звука, – возможно завязан рот. Пожилая женщина слева пронзительно закричала, мужчина рванулся; я видел, – врезаясь в плоть, веревки резали кожу – полоской выступила кровь. Львица вдруг быстро потрусила к столбам. Тигр все ещё охлестывал себя хвостом.

Я неожиданно для себя открыл прозрачную дверцу и прыгнул на арену к этим троим. Я уже не думал – пришло время инстинктам. Я не знаю, как действуют другие, я сужу по себе, но большинство известных мне мужчин корректируют свое поведение с воображаемым идеалом, почерпнутым из кино или мира уголовщины. Я имею в виду экстремальные ситуации. Глупцы! Чаще всего подобное обезьянничество приводит к могиле: глупые идеалы, глупое окружение, глупые атрибуты мужественности – суровость подлых форм.

Услышав мой прыжок, львица в нерешительности остановилась у столбов. Женщина повисла на путах, мужчина дергался изо всех сил, усилиями лишь окрашивая веревку у локтей, паренек открыл рот в изумлении; забыв, что сам участник действия, смотрел на меня, зверя, зрителей наверху. Львица коротко взревела, я в ответ – ещё громче. Удивленная, она все ещё нерешительно направилась ко мне. В ярости, замешанной на страхе, я ногой расшвыривал опилки. Я заводился неожиданно быстро. Львица приостановилась метрах в пяти, прилегла и медленно-медленно поползла ко мне – я по кругу отходил.

Вдруг босой ступней нащупал твердое – камень, осколок бетона, – быстро нагнувшись, схватил, бросил в нее. Львица ужасно взревела, – камень попал в нос, – прыгнула ко мне. Я видел выпущенные когти на распяленных лапах. Я отпрыгнул в сторону, рядом рухнула промахнувшаяся кошка. Я сильно ударил её ребром ладони по шее. Львица дернулась, медленно повернула ко мне голову. Я ударил её ногой в нос и тут же прыгнул ей на спину, обхватил сгибом локтя горло зверя, второй рукой закрепил удушающий замок, ногами оплел ребра. В последующем рыке её я уловил замешательство, замешательство и ярость; мужчина у столба таращил глаза так, что казалось вот-вот опустеют глазницы, а парень не закрыл до сих пор рта.

Жесткая шерсть загривка царапала мне лицо; желтая шерсть незнакомо пахла зверем, из близкой, старавшейся достать меня пасти, смрадно дохнуло чем-то мясным, нутряным, дохнуло ужасом. Руки мои медленно разжимались, шея львицы стала твердокаменной, я изо всех сил сжал сплетенные ноги и раздавил зверю ребра. Теряя силы, она зарычала, еще; я коленями ощущал подающиеся разломы костей и сжимая ей легкие, сердце, выдавливал душу и жизнь из судорожно разевемой пасти.

Еще несколько мгновений я лежал на мелко подрагивающем звере, но близко услышанный рык тигра заставил меня вскочить и ринуться к все ещё открытой дверце на переходе. Я прыгнул, ухватился за порог дверной коробки, подтянулся и уже сверху смотрел на почти выползшее из пут тело девушки, дыру в животе с тянущейся к оторванной ноге толстой веревкой внутренностей и тигра, вонзающего клыки в совсем недавно живую плоть. Здесь делать было нечего.

И от всего пережитого: от смятения, торжества, боли и ликования, я, неожиданно для себя, заревел дико, хрипло. Меня грозило разорвать торжество, ликование. Я был раздираем такой свирепой радостью, какой раньше никогда не ощущал. Я радовался победе, я был счастлив, я был жив; даже разорванное бедро, кровоточащие от глубоких царапин руки, даже вывихнутая ступня – все было включено в систему моего ликования, только подчеркивало мою победу, мое право жить!

Пробившись сквозь шум издаваемый мной, сухо щелкнули замки; заткнувшись, я увидел запертые двери на зрительскую галерею, на арены – я оглянулся, выхода не было. С шипением, сладковато поплыл газ. Опустошение чувств. Я ударил по прозрачной стене – глухой номер. Шипело все сильнее; рванувшись к разлегшимся патрициям, я вдруг потерял их из виду, – все стало расплываться, темнеть, уплывать...

* * *

Меня вытолкнули из темноты на яркий свет арены. Я споткнулся о порог, но натяжением веревки, концом которой были стянуты назад мои локти, меня поддержали. Еще раз толкнули в спину.

– Шевелись! – сказал Сашок. Когда-то он боролся с самим Ярыгиным, не уступая тому в силе, только в честолюбии.

Плечи у Сашка тяжелые, спина горбатая от мышц, шея толстая, а вот голова нормального размера, что, невольно, оправдываешь отсутствием мозгов, а низкий лоб и изуродованный ударом нос только укрепляют подозрения. Еще только заступив работать вышибалой, я уже ощущал его внимание, – Сашок норовил зацепить, толкнуть, сдавить ладонь; быть первым не всегда удобно, первый на виду, первый чувствует угрозу даже там, где её нет. Во всяком случае, я никогда не претендовал на почетную роль быть главным кулагинским мордоворотом.

– Шевелись, – снова подтолкнул меня Сашок. – К телке ведем, щас обрадуешься.

Один из трех столбов был занят и, вглядевшись в спину отвернутой от меня женщины, я, холодея, узнал Марину. Как же так! Ведь она!..

Привязывая меня, Марину развернули ко мне. Рот её заклеен скотчем, говорили одни клаза. Сашок проверял мои веревки.

– Вот вам и конец, любовнички. Щас вас немножко покушают.

Я рванулся, но веревки выдержали. Сашок с размаха залепил мне пощечину.

– Мразь! – сказал я. – Подонок! Шестерка! Когда я до тебя доберусь, ты у меня скулить будешь!

Мерзко ухмыляясь, он ударил меня ещё раз.

– Щас ты скулить будешь вместе со своей подстилкой.

Они ушли, лязгнула решетка и уже зная свой путь, но все также не торопясь, вышел тигр. Он был так близко! Струйкой потек по спине пот. Марина отчаянно взглянула на меня. Я рванулся – тщетно. Тигр подошел, злобно заревел. Минуя меня, потянулся к Марине. Она замычала под скотчем, дернулась... и поникла без сознания. Я мучительно напрягся, ожидая хлопка лопнувших веревок – невероятно! – они держали. Я закричал. Тигр немедленно заревел в ответ и ударил лапой Марину по животу. Я увидел, как когти вонзились в кожу. Я обезумел. Лапа рванула к низу и разорвала живот. Марина открыла глаза, не веря посмотрела вниз; глаза её сделались огромными, неверящими, испуганными. Тигр вдруг стремительно укусил её в бедро, рванул, помог лапой, ещё рванул, – с чудовищным негромким треском лопались связки, суставы, мышцы. Ее глаза ещё успели проследить уносимую ногу, тянущиеся вслед внутренности и... погасли. Умерла Марина. Хвостом, словно палкой зверь задел меня, ещё раз. Издали донесся голос:

– Надо же, как ослаб. Впрочем. чему удивляться.

Я моргнул, не сразу смог отойти от мучительного кошмара. Рядом с кроватью сидел Кулагин:

– Приснилось что? Вы так скрипели зубами.

Это был сон! Это был сон!!!

– Вы, однако, меня разочаровываете. С виду такой классический ариец раньше я и не предполагал, что такие экземпляры существуют. И вместе с тем такой впечатлительный.

Я медленно приходил в себя; сердце, несколько раз глухо протолкнувшись к горлу, успокоилось. Я решительно пытался выкинуть из головы только что виденный кошмар.

– Знаете, сколько вы тут провалялись? Трое суток. И это пошло вам на пользу. Пока вы без сознания были, вас подлатали. Теперь можете опять в бой.

– Знаете, что я решил? – продолжил он, не обращая внимание на мое молчание. – Я решил поставить на этом точку. Хватит с вас, хватит и с нас. Уж вы то точно совершили невозможное. Я хочу вам сделать предложение, от которого, правда, вы можете отказаться, с вас станется. Но все-таки, подумайте. Не хотите работать у меня? Для начала... сто тысяч в год. Это только вначале. Служба у меня не трудная. Вы тут с Сашком поговорите, он расскажет. Я своих людей не обижаю. Ну, отдыхайте. Утром поговорим.

Он бодро встал, похлопал по руке и величественно удалился.

Тут же вошла знакомая мне, однако, одетая, даже завернутая в белый халат медсестра, толкая перед собой уставленный едой и напитками столик.

Деловито устраивая меня, она всем своим видом, а также касаниями, приглаживаниями поглаживаниями отдавалась мне. Я чувствовал себя хорошо, ничего у меня не болело. Таня (так звали мою обольстительницу) во всю шелестела о чем-то, вернее, обо мне: я то, я сё. Наливая себе водки, я предложил ей, она не отказалась. И я оставил её у себя.

Часа через два она ушла. А я лежал без сна, мне было о чем подумать.

Наконец, все успокоилось. Я осмотрелся: комната небольшая, ковер (это обязательно) на полу, кровать, столик, бра над головой, стол побольше у окна, задернутые шторы. Я попробовал встать – удалось. Я сносно себя чувствовал. Действительно ничего не болело.

За окном была ночь. Огромная, на четверть стесанная луна заглянула в комнату. Лунные лучи холодно и ярко оседали на стенах, заборе, небольшом одноэтажном домике, который я мог видеть из своего окна. За забором шумели деревья, мрачно, средневеково упираясь в синее, ближе к луне с голубизной небо, сквозь которое, рассекая темные провалы облаков, пролетала падающая башня трубы. Ничего, только мелькнула, быстро удлиняясь за углом, тень собаки.

Я задернул шторы и вернулся в постель. Таня вновь заглянула, но мне ничего не было нужно. Я погасил свет. Спать не хотелось. Мне было нехорошо. Даже не физически, но что-то давило, портило настроение. Лабиринт? Сон? Кулагин? Возможно, Кулагин с его рассуждениями о вождях и подданных, о праве одних создавать свои правила игры и праве других следовать этим правилам. Если бы не мое подлое детство, заставившее думать и сравнивать, я бы не обратил внимания.

Моя мать всю жизнь проработала дворником. Я был старшим, а когда меня взяли в армию, завершением раз в полтора года свершавшихся деторождений, явился мой брат Славик. Двенадцатый ребенок, последнее звено длинной цепочки моих братьев и сестер. Отцов, конечно, мы не знали; все время приходили разные; но все на одно лицо, которое мы не помнили: шумные и тихие, добрые и злые... Матери не было до нас дела; есть было всегда нечего и сидя в школе, пытаясь сообразить, что мы сегодня будем есть, я злобился на одноклассников, на учитилей, требовавших каких-то ответов на какие-то вопросы – я хотел есть! Мне твердили о равенстве, братстве, солидарности, а я вечно ходил в каком-то рванье, и богатые родители моих школьных товарищей благородно, через учителей, передавали нам ношенные шмотки.

Я не знаю, кто был моим отцом, но мозги он мне передал неплохие; я даже воровать не стал, сообразив после пары попыток высокую себестоимость конечного результата.

Спорт, книги – я научился размышлять. Я понял, читая об историческом энтузиазме масс, понял, как легко заставить принять и уверовать в чужую идею. Смешнее всего дело обстояло с армией: кому-то наверху всегда хочется побольше власти, побольше денег, славы, наконец, и вот тысячи, сотни тысяч равнодушных или уверовавших в наспех слепленные лозунги подданных идут в бой во имя величия Родины.

Раньше американцы были враги, теперь – друзья. Раньше жили во имя идеи, теперь во имя шмоток, жратвы, машин, дач и зеленых, зеленых, зеленых, – озверелые бойцы за светлое будущее своих родных камер.

Злобясь, я путаюсь в мыслях, – я вспоминаю голодное свое детство на фоне светлых слов.

Мой правитель – это я! И моя родина – это я, а теперь и Марина!

Кулагин строит свой лабиринт, заставляя других верить в святую неприклонность своих правил: он убивает, он награждает – вот истина.

Какая может быть идея в вольчьей стае? Какая у волков идеология?

Мне, в общем-то, плевать на тех, кто подставляет шею под ярмо. Мне и на Кулагина с его вождизмом наплевать. Никто не имеет право навязывать мне свои, чуждые мне правила, микроскопическую идеологию лабиринта, так смешно и страшно похожего на столь же мерзко-глупые лабиринты Карабаха, Приднестровья, Чечни. тех мест, где мне уже удалось добровольно, как и здесь, проливать свою глупую кровь.

Все же я заснул и мне снились хорошие сны.

* * *

Утром мне принесли новую одежду взамен той, пришедшей в негодность накануне. Мед Таня все ещё вертелась рядом, норовя помочь одеться – я всегда произвожу благоприятное впечатление на женщин.

А потом, после легкого завтрака, по коридору, дугой охватывающего внутренний периметр кулагинской резиденции, меня привел один из телохранителей в его кабинет.

Словно не было этих последних суток: все так же удобно погрузившись в кресло курил Андрей Сергеевич, все так же свивался кольцами голубоватый дымок, ярко вспыхивая в солнечных лучах, но треугольником – дверь, кресло хозяина, центр помещения, – располагались охранники, и Сашок, последовательно обезьянничая, повторял ухмылку шефа. На столе лежал давешний конверт с валютой.

– Ну что, непобедимый герой наш, принимаете наше предложение? Надеюсь, у вас столько же здравого смысла, сколько и силы.

– Причем тут здравый смысл? Как раз здравый смысл подсказывает, что с бандитами лучше не иметь никаких дел.

– Смело, смело, – добродушно покачал головой Кулагин. – Ты так и не можешь подняться, – как это говориться? – над средой. Ты считаешь, что бандиты – это те, кто не подчиняется государству, не так ли?

– Ну, это просто. Все. кто не подчиняется закону – это бандиты.

– Ты слеп, мой друг. Неужели придется в тебе разочаровываться?

– Как угодно.

– А если никто не подчиняется закону? Посмотри вокруг: законы всегда существуют для низших, сильному нет нужды загонять себя в рамки, иначе это уже не сильный, а раб.

– Ты подумай, – продолжал он, – так всегда бывает – это закон. А то, что происходит у нас в стране – лишь переходный этап, – время, пока определяются сильные. Потом, конечно, мы заставим проигравших подчиниться законам своей воли, но пока... Не стоит причислять нас к бандитам – мы ведь и есть правительство.

– Демагоги вы. Сами же отлично все понимаете, а кривляетесь тут.

– Не забывайся, – Кулагин погрозил мне сигаретой, а Сашок сделал угрожающее, очень собачье движение. – Я предлагаю тебе двести тысяч для начала. Нет, двести пятьдесят. Должен тебя заверить – это неплохо.

– Если я не соглашусь, меня выпустят?

– Я же говорил, что мне нет нужды жульничать. Наша сделка остается в силе. Можешь забрать деньги. – Он так же, как первый раз подтолкнул толстым пальцем конверт. – Возьми и пересчитай.

Я взял конверт и заглянул внутрь, хотя этого можно было и не делать слишком мелким был бы обман.

– Пересчитай, пересчитай. А потом, все же, ответь: принимаешь мое предложение или нет?

Я рассмеялся.

– Зачем? Пока нам денег хватит, а потом... Потом заработаем. А кроме того, одно дело служить России, быть частью России, другое дело быть частью бандитской шайки.

Я намеренно оскорблял Кулагина. Мне вдруг стали противны его роскошно-восточные ковры с коллекцией игрушек, его охранные шавки, сам он олицетворение самовлюбленных тиранов.

Кулагин выдохнул струйку дыма. Улыбка сползла с его лица. Держа на отлете сигарету и приняв подобающий мафиози вид, страшно гротескный и страшно реальный своими последствиями, Кулагин процедил:

– Не зарывайся.

Сашок злобно подался вперед, а двое других наемника уже нацелились стволами автоматов.

– Ну я пойду, – медленно, не дергаясь, сказал я. Разорвав конверт, я рассовал пачким долларов по карманам, встал со своего кресла и двинулся к выходу.

Люди, находившиеся в кабинете, словно стянутые единой невидимой струной, с усилием, казалось, выпускали меня. Атмосфера была столь напряженной, что все, – я чувствовал со злобной уверенностью, – желают хоть как-то разрядить общее настроение.

Ожидая выстрела, я медленно шел к двери.

И когда я открыл дверь, вобрав в себя и возникшего вдруг полковника Карамазова, и майора Старова из следственного отдела, пятерых незнакомых мне молодых людей – все одинаково повернули лица, с непонятным ожиданием уставясь мне в лицо; я вдруг понял, что мне удасться уйти, это моя привычка вечно дергать тигра за усы сопуствует удачи.