Текст книги "Августовский путч (причины и следствия)"

Автор книги: Михаил Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Михаил Сергеевич Горбачев
Августовский путч (причины и следствия)

К ЧИТАТЕЛЮ

Августовские события продолжают находиться в поле обостренного внимания нашей и мировой общественности. Предпринимаются серьезные попытки проанализировать ход и смысл происшедшего, причины и следствия. К сожалению, есть попытки и другого рода – превратить эти события в предмет легковесных спекуляций для возбуждения низменных чувств и нездоровых настроений. Независимо от намерений тех, кто этим занимается, это наносит ущерб тенденции к консолидации общества, к политическому согласию в главном, что сейчас жизненно нужно стране.

Понятно, я тоже постоянно размышляю по поводу случившегося. Что-то сказал уже публично. О многом говорил в беседах за прошедшие недели. И теперь, собрав все это вместе, хотел бы донести свои размышления до читателей. Дальнейший анализ, новые данные, сам ход событий и, разумеется, следствие по делу о государственном преступлении дадут пищу для более всестороннего и основательного осмысления всех обстоятельств и извлечения уроков. Однако убежден, что в основе своей оценки и взгляды, которые я изложил здесь, не будут поколеблены.

М.Горбачев 

Сентябрь 1991 года

КАК ГРОМ В ЯСНЫЙ ДЕНЬ?

Тема насильственного переворота, слухи о его подготовке циркулировали в обществе на протяжении многих месяцев. Поэтому переворот не грянул неожиданно, как гром в ясный день. Отвечая не раз на прямой вопрос, я говорил: переворот в нынешней ситуации невозможен, он изначально обречен, на него могут пойти только безумцы. При этом я отнюдь не приуменьшал опасность нагнетания истерии со стороны правых в печати, на пленумах ЦК, провокационных выступлений некоторых генералов, саботажа многих перестроечных решений партийно-государственными структурами на всех уровнях.

Бросая ретроспективный взгляд на события 19—21 августа, должен сказать, что логика глубоких реформ не исключала такого поворота дела. Я допускал, что развитие может принять крайне резкие формы. Основания для таких предположений? Кардинальные изменения затронули весь общественный организм, коренные интересы всех социальных слоев.

Прежде всего я имею в виду партию, правившую от имени народа, не получая на это полномочий со стороны народа. Они затронули армию, втянувшуюся в глубокие реформы в результате реализации политики нового мышления, процесса разоружения, принятия оборонительной доктрины. Реальной стала конверсия военно-промышленного комплекса. Идет она трудно, со многими негативными последствиями. А ведь занятые в этом секторе экономики – это наиболее организованная, интеллектуально сильная, высококвалифицированная часть общества и к тому же пользующаяся определенными привилегиями.

Теперь наложите на это национальные аспекты перестроечного процесса. Прибавьте реформирование собственности,– направленное на изменение мотивации труда, переход к рынку. И многое-многое другое. Все тут сошлось.

Страна вползла в системный кризис. Сама логика развития общества диктовала необходимость глубоких перемен, в ходе которых возникла масса противоречий. Слом старой системы породил нестабильность, хаос. Да и не могли проходить легко реформы в такой огромной стране, десятилетиями находящейся в тоталитарном состоянии при монополии власти, полном господстве государственной собственности. Процесс реформ оказался мучительным, тяжело отозвался на жизни народа.

В этой ситуации путчисты предприняли попытку вернуть страну к тоталитаризму. Но сама ситуация связана также с допущенными медлительностью, непоследовательностью в политике и практической деятельности, особенно в том, что касается реформ прежнего механизма власти. Я имею в виду промедление с ликвидацией партийной монополии на власть, партийно-бюрократических структур, которые во многом сохранились от прежнего режима, неоправданную терпимость по отношению к тем, кто не принял перестройку, сохранял верность сталинизму и всему тому, что с ним связано, или по крайней мере исповедовал постсталинизм. И на XXVIII партсъезде, и на последующих пленумах ЦК шла изнурительная борьба между сторонниками демократических преобразований и теми, кто всячески стремился их блокировать. Это же происходило в местных партийных комитетах. Старая система уже была подорвана, дезорганизована, но продолжала удерживать все, что могла, и мешала движению вперед.

То, что произошло во время переворота, – решительная схватка сил реакции и демократии, – в какой-то форме должно было произойти. Это было разрешение накопившихся противоречий.

Сейчас многие говорят: неужели Горбачев не предвидел этого? Конечно, возможность острого столкновения между силами обновления и реакции теоретически я допускал. И не только я один. Но какой из этого следовал вывод?

С самого начала кризисных процессов, связанных с коренным преобразованием общества, я стремился предотвратить взрывную развязку противоречий, за счет тактических шагов выиграть время, чтобы дать демократическому процессу приобрести достаточную устойчивость, потеснить старое, укрепить в народе приверженность к новым ценностям. Словом, подвести страну к такому этапу, когда любая подобная авантюра была бы обречена на провал. Моя главная цель – вопреки любым трудностям сохранить курс преобразований, удержать процесс, несмотря на его болезненность, в политических, конституционных формах.

В течение последних примерно полутора лет противостояние между силами прогресса и реакции нарастало. Начиная с декабря, даже с осени прошлого года, оно приняло очень жесткие формы. При этом позиции даже и не маскировались. Постоянно звучали призывы к чрезвычайным мерам, а пленумы ЦК превратились в самые настоящие битвы. Таким был апрельский пленум 1991 года, вызвавший шок в обществе. Таким был и последний пленум, накануне которого 32 из 72 секретарей обкомов КП РСФСР заявили о том, что Горбачева надо призвать к ответу.

Вспоминаю наши беседы с Фелипе Гонсалесом летом в Москве. Тогда я констатировал, и он со мной согласился, что в нашем обществе идет острейшее противостояние между старыми социально-политическими структурами самим обществом, которое уже глубоко изменилось. Эти структуры были обречены и должны были быть заменены. Мое неизменное желание – сделать это без крови, демократическим путем. Хотя бы раз в истории этой страны избежать кровопролития в период революционных перемен.

Да и как иначе могли себя вести инициаторы перестройки? Какими же тогда они были бы демократами? Как и на мировой арене, мы твердо держали курс, чтобы исключит решение проблем силой, предотвратить попытку реакционного переворота.

В беседе 11 сентября с госсекретарем США Дж.Бейкером я услышал: «Мы в эти дни много размышляли с Джорджем Бушем о Вашей, господин Президент, политике, и теперь поняли Вашу линию маневров и компромиссов. Вы хотели выиграть время, чтобы не дать консервативным силам возможности разрушить курс реформ».

Да, это действительно так. Компромиссная линия был; необходима, чтобы снимать напряжение в моменты серьезных обострений. Так было в сентябре и декабре 1990 года, а потом весной 1991 года, когда в воздухе звучали призывы: «Долой Генсека! Долой Президента!». Причем призывы следовали с разных сторон. Приходилось строить линию поведения в расчете на то, чтобы создать условия для закрепления реформ, для того чтобы общество прониклось ими и обрело силы защищать их. Как раз в такой острой ситуации Президент СССР и руководители 9 республик собрались в Ново-Огареве и выступили с известным теперь и сыгравшим незаменимую роль совместным заявлением. Ново-Огаревский процесс вывел общество на новое понимание необходимости согласия в стране. Повторяю: моя задача все эти годы была – сохранить и спасти политический курс перестройки. В этих целях, я считал, необходимо быстрее двигаться к Союзному договору, осуществлять радикальные экономические преобразования, реформирование партии.

Проект Союзного договора был готов к подписанию. А 20 августа в Георгиевском зале Кремля его намерены были подписать делегации шести республик. В качестве Президента страны я Должен был выступить с речью.

На 21 августа назначил заседание Совета Федерации – для обсуждения плана радикализации реформ, вопросов продовольствия, топлива, финансовой стабилизации и т.д.

Словом, речь шла о глубоком и решительном демократическом прорыве на главных направлениях преобразований, о переходе на новый их уровень, где людям, не желавшим или не способным оторваться от командно-административного образа мысли и действий, места уже не было. Заговорщики увидели, что их время быстро уходит. И выбрали именно этот момент для своей авантюры. Путч явился реакцией на Ново-Огаревский процесс и его важнейший итог – Договор о Союзе Суверенных Государств.

ТРОЕ СУТОК НА МЫСЕ ФОРОС

 Мы прошли трудное испытание. Опасность путча в том, что его организаторы оказались в самом центре руководства, рядом с Президентом. Самое тяжелое, что я пережил в личном плане, – это предательство. Меня это будет преследовать до конца жизни.

Механизм путча был запущен в Москве. Очевидно, все было подготовлено заранее.

18 августа на даче в Форосе, после обеда, я вернулся к работе над текстом речи, с которой должен был выступить при подписании Союзного договора. На 19 августа назначил вылет в Москву. О предстоящем подписании Договора и заседании Совет Федерации накануне был разговор с Ельциным и Назарбаевым. 18 августа – около полудня – разговаривал с Янаевым. Он, между прочим, благодарил меня, что я его предупредил о времени прилета в Москву, обещал обязательно встретить. Затем я разговаривал с Величко (заместитель премьера), Вольским (научно-промышленный союз), Гуренко (первый секретарь ЦК КП Украины). Дементей (Белоруссия) не ответил на мой звонок – его не было на месте. И уже в 16.30 обсуждал по телефону предстоящую речь со своим помощником Шахназаровым. Как известно, 19 августа было заявлено, что я не способен осуществлять свои функции. И из тех, с кем я разговаривал 18-го, только двое опровергли заявление заговорщиков о моей болезни, да и то не сразу, а спустя день-другой.

18 августа в 17 часов без десяти минут мне сообщил начальник охраны, что прибыла группа лиц, которые требуют встречи со мной. Я никого не ждал, никого не приглашал, и меня никто о чьем бы то ни было прибытии в известность не ставил. Начальник охраны сказал, что он также ничего не знал об этом. «Почему Вы тогда пропустили их?» – «С ними приехал Плеханов» (начальник управления охраны госбезопасности), – ответил он. Иначе охрана не пропустила бы их к Президенту. Таковы правила. Жесткие, но необходимые.

Первое желание – уточнить, кто их послал сюда. Поскольку со мной вся связь – и правительственная, и простая, и стратегическая, и космическая, и т.д., – поднимаю трубку одного из телефонов (я как раз работал в кабинете) – молчит. Поднимаю вторую, третью, четвертую, пятую – то же самое. Поднимаю внутренний телефон – выключено. А ведь 20 минут назад связь действовала. Очевидно, заговорщики заранее считали, что со мной не удастся договориться и подготовили вариант изоляции.

Я понял, что эта миссия будет для меня не той, с какими обычно имею дело. Сначала жене, а затем дочери, зятю сказал, что вот – произошло такое событие. Для меня ясно: речь идет об очень серьезном. Не исключаю попытки шантажа или ареста, или чего-то другого. В общем, все, что угодно, может быть. «Вы должны знать, – сказал я Раисе Максимовне, Ирине и Анатолию, – ни на какой шантаж, ни на какие угрозы, ни на какое давление не поддамся и от своих позиций не отступлю».

Но нельзя исключить, что за этим и в отношении к членам семьи могут быть приняты самые жесткие действия.

Вся семья высказалась за то, что это должно быть моим решением: они готовы до конца разделить со мной все, что будет. На этом закончился наш совет.

Я пошел, чтобы пригласить прибывших, но они уже сами поднялись к кабинету – небывалая бесцеремонность. Болдин – руководитель аппарата, Шенин – член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, Бакланов – мой заместитель по Совету обороны, бывший секретарь ЦК. Четвертый, кто был с ними, – это Варенников, генерал армии, человек далекий от меня, тем не менее это тот человек, который потом ездил на Украину и предъявлял ультиматум Кравчуку. Плеханов тоже был с ними, но я его выставил из кабинета.

Сразу в начале встречи я поставил вопрос: «Прежде чем продолжать разговор, хочу спросить: кто вас послал?» Ответ: «Комитет».

Затем произошел такой диалог:

– Какой комитет?

– Ну вот – комитет в связи с чрезвычайной обстановкой в стране.

– Кто его создал? Я не создавал, Верховный Совет не создавал. Кто его создал?

Речь со стороны прибывших шла о том, что люди уже объединились и нужен указ Президента. Вопрос передо мной поставлен так: или вы издайте указ и оставайтесь здесь, или передайте полномочия вице-президенту. Бакланов сказал, что Ельцин арестован. Затем поправился: будет арестован по пути.

– В связи с чем так ставится вопрос?

– Ситуация в стране такая – страна катится к катастрофе, надо принимать меры, нужно чрезвычайное положение – другие меры уже не спасут, нельзя больше предаваться иллюзиям…

И так далее.

Мой ответ состоял в том, что я не хуже их знаю политическую, экономическую, социальную ситуацию в стране, положение людей, их жизнь, все тяготы, которые они несут сейчас. И надо делать быстрее все то, что нужно для улучшения жизни. Но я решительный противник – не только по политическим, но и моральным соображениям – таких способов решения вопросов, которые всегда приводили к гибели людей – сотнями, тысячами, миллионами. От этого мы должны навсегда отказаться. Иначе все, что начали, будет предано и похоронено, и мы опять пойдем по новому кровавому кругу. Если у вас другая точка зрения, давайте ставить эти вопросы на Верховном Совете, выносить на обсуждение Съезда народных депутатов, искать решения. Вообще-то позиция моя им была известна хорошо: я ее заявлял и в Верховном Совете, давал бой на пленумах и в Политбюро Центрального Комитета. Ультиматум их я отверг.

Мне не раз в последние годы удавалось гасить, предупреждать опасное развитие событий. И на этот раз рассчитывал, что поймут, одумаются. Поэтому сказал:

– И вы, и те, кто вас послал, – авантюристы. Вы погубите себя – ну, это ваше дело, черт с вами. Но вы погубите страну, все, что мы уже сделали. Передайте это комитету, который вас послал. Сейчас мы подошли к подписанию Договора. Вместе с республиками подготовлены крупные решения по продовольственным, топливным, финансовым проблемам, с тем чтобы быстрее стабилизировать политическую и экономическую ситуацию, быстрее развивать рыночные процессы, дать людям больше возможности развернуться во всем. Наметилось согласие. Да, его не хватает – мы не избавились от подозрений и с той и с другой стороны. И в отношениях между республиками и центром, и в отношениях между политическим и общественным движением – все это есть. Но единственный путь – искать согласие. Оно появилось, и мы начали продвигаться вперед. Только самоубийцы могут предлагать сейчас вводить чрезвычайный режим в стране. На это я не пойду. Именно в этот момент Варенников заявил:

– Подайте в отставку.

Это наглое требование генерала я отклонил: вы не дождетесь от меня ни того ни другого, передайте это всем тем, кто вас послал сюда. Кстати, есть возможность встретиться со многими руководителями республик и обсудить эти вопросы. 20 августа подписываем новый Союзный договор. На 21 августа назначено заседание Совета Федерации; будем обсуждать все вопросы. Будем договариваться о том, о чем не смогли договориться в Кабинете Министров. Надо добиваться решений. Но не таким путем, как вы хотите.

Ну вот вы завтра чрезвычайное положение объявите. А что дальше? Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага – что дальше? Страна отвергнет, не поддержит эти меры. Вы хотите сыграть на трудностях, на том, что народ устал, что он уже готов поддержать любого диктатора…

…Кстати, в эти дни я как раз работал с товарищем Черняевым над крупной статьей. О ситуации в стране, о возможных вариантах ее развития. И один из таких сценариев чрезвычайщины там был. И вот его персонажи тут появились. Моя аргументация по этому сценарию состояла в том, что это – гибель для общества, тупик, это отбросит страну и похоронит все, что мы теперь имеем…

– Я предлагаю созвать Верховный Совет, Съезд и все решать. Вы обеспокоены нынешней ситуацией? Она беспокоит всех нас. Вы считаете, что нужны срочные неотложные меры. Я такого же мнения. Давайте соберемся и будем решать. Я готов пойти на созыв Съезда народных депутатов, Верховного Совета, раз у части руководства есть сомнения. Давайте собираться, давайте обсуждать. Депутаты знают, что происходит на местах. Давайте принимать меры. Я буду отстаивать три главных направления: путь согласия, путь углубления реформ, сотрудничества с Западом. Тем более что есть встречные желания народов сотрудничать с нами сейчас на этом решающем этапе.

Но это был разговор с глухонемыми. Машина была запущена – теперь это ясно. Я сказал:

– Все, другого разговора не может быть. Доложите, что я выступаю категорически против ваших замыслов, и вы потерпите поражение. Но мне страшно за народ и за то, что мы сделали за эти годы…

Наиболее грубо вел себя Варенников. Был такой момент. Я сказал: «Не помню, как Вас зовут (помнил, конечно!), Валентин Иванович? Так вот, Валентин Иванович, общество, народ – не батальон: скомандуешь: направо или налево марш! – и все пойдут, куда скажете. Не будет так. Помяните мое слово».

А в конце разговора я послал их туда, куда в подобных случаях посылают русские люди. Вот так все и закончилось.

По ходу беседы несколько раз повторял:

– Одумайтесь, дело кончится гражданской войной, большой кровью, Вы ответите за это. Вы – авантюристы и преступники, у вас все равно ничего не выйдет. Не тот стал народ, чтобы смириться с вашей диктатурой, с потерей всего, что завоевано в эти годы.

После того, как на свой ультиматум они получили мой ультимативный отказ, все пошло уже по логике противоборства. Путчисты наглухо изолировали меня от внешнего мира, причем и с моря, и с суши, устроили, по сути, психическое давление Полная изоляция. Уже в Москве я узнал, что с этой целью погранотряд и группа пограничных сторожевых кораблей были переданы в прямое подчинение Плеханову и Генералову (его заместитель). Осталось со мной 32 человека из охраны. Скоро я узнал их позицию. Они решили стоять до конца, разделили сферы защиты, распределили все места.

Логику последующих действий путчистов было нетрудно предсказать: на основе подлога взять власть и употребить ее в своих целях. Подтверждение тому – пресс-конференция 19 августа этого так называемого Государственного Комитета по чрезвычайному положению. Они объявили, что я не способен по состоянию здоровья выполнять функции Президента, более того, пообещали в ближайшее время представить медицинское заключение. Значит, сделал я вывод: если факты не соответствуют их заявлениям, то есть состояние Президента является другим, то надо его любыми способами довести до такого состояния, чтобы он действительно был сломлен физически и психически.

То же самое пеняли и товарищи из охраны. И решено было отказаться от заказов пищи, которую привозили каждый день извне, жить на запасах и тем, что выдавалось в столовой охраны. Повысить бдительность во всем.

Для меня (думаю, и для других) большее значение имело не то, что они говорили на пресс-конференции, а их жалкий вид. Я был абсолютно хладнокровен, хотя до глубины потрясен и возмущен политической слепотой и преступной безответственностью этих людей. Был уверен, убежден, что все это долго продолжаться не может – у них не пройдет.

Еще днем 19 августа я передал требования немедленно восстановить связь, прислать самолет для отлета в Москву. Ответа не последовало.

После пресс-конференции я решил немедленно записаться на видеопленку. Четыре записи сделал, разрезали пленку ребята – Ирина и Анатолий – на четыре части, и мы начали искать каналы, чтобы как-то отправить эту пленку за пределы.

Врач записал свое мнение в нескольких экземплярах, чтобы все знали о подлинном состоянии здоровья Президента.

Продиктовал Черняеву четыре пункта требований. После перепечатки на машинке от руки добавил обращение и подпись, чтобы было видно, что это написано мной лично. Вот этот текст, воспроизводимый фотографически.

Я требовал ответа. На этот раз мне сказали: ждите, будет. Но ничего не было. Вот такая ситуация.

Каждый день, утром и вечером, я выдвигал и передавал требования о том, чтобы связь была восстановлена, чтобы немедленно прибыл самолет и я мог вылететь в Москву к месту работы. После пресс-конференции Янаева и компании выдвинул требование опубликовать опровержение сообщения о состоянии моего здоровья – сообщения этих очень здоровых людей, у которых руки тряслись.

Уже в Москве двое врачей принесли мне записку, в которой написали, какого свидетельства добивались от них: Горбачев, дескать, находится под угрозой ареста, его надо спасать, «усилить диагноз», заявив, что он тяжело болен. Требовали сделать это до 16 часов 19-го, до пресловутой пресс-конференции, наверное, чтобы там объявить об этом. Причем было написано, что 16 августа произошло нарушение мозгового кровообращения, состояние Президента тяжелое, он лежит в постели, не соображает вообще, о чем идет речь и так далее. Хотя и 16, и 17, и 18 августа я вел интенсивные переговоры по поводу предстоящих важных событий – подписания Договора, заседания Совета Федерации.

Самый тяжелый момент – отсутствие информации. Выключено было все, кроме телевизора, где сообщения ГКЧП чередовались с фильмами и выступлениями оркестров. Но офицеры охраны – люди соображающие – нашли какие-то старые приемники в служебных помещениях, приспособили антенны и начали ловить иностранные передачи. Лучше всех слышно было Би-Би-Си, «Свободу». Потом появился «Голос Америки». Анатолий приспособился слушать западную волну карманным «Сони». Начали собирать, обобщать информацию, оценивать развитие ситуации.

То, что с нами произошло в эти дни, заслуживает серьезного анализа. Но я отвергаю всякие домыслы о позиции Президента. Позиция Президента была принципиальной, и это спутало карты путчистов, открыло возможности для того, чтобы мы, объединяя усилия со всех сторон, нанесли им поражение.

Провалилась попытка шантажировать Президента, заставить его издать указ о чрезвычайном положении, передать полномочия, отказаться от должности.

И я категорически отвергаю всяческие намеки, будто Президент оказался не на высоте и чуть ли не занимался тем, как спасти шкуру.

Силы, потерпевшие поражение, будут стараться придумать что угодно. Пойдут на грубейшие вымыслы, будут пытаться бросить тень на Президента, демократические силы, скомпрометировать их.

Ходит и такое: я, мол, знал о предстоящем путче. При этом ссылка делалась на интервью, данное 19 августа Лукьяновым. Следствие покажет все. Так же как цену запущенного слуха, будто Горбачев имел ненарушенную связь, но устранился, чтобы отсидеться и приехать потом «на готовенькое». Так сказать, беспроигрышный вариант. Если путч удался, то Президент, давший ГКЧП шанс, выигрывает. Если путч проваливается, он опять прав. С разных сторон пускаются подобные «утки». Кстати, тот же Бакланов 18 августа, добиваясь от меня согласия на введение ЧП или передачу полномочий Янаеву, рассуждал в том же духе, что и нынешние мастера подлых дел. Он, призывая меня поддержать комитет, говорил: «Вы отдохнете, мы сделаем в ваше отсутствие «грязную работу» (!!), и вы вернетесь в Москву».

Странное совпадение. Не правда ли? Но если уж те три дня не выбили меня из колеи, то сейчас это тем более не пройдет.

* * *

Раиса Максимовна вела себя мужественно, как и все члены семьи, хотя понимала, о чем идет речь. И я горжусь своей семьей. 18 августа я еще надеялся, что те, кто в Москве, выслушав сообщение о встрече со мной, одумаются, остановятся. Утренние сообщения (телевизор нам удалось включить – каким образом, я сказал выше – 19 августа) опрокинули мои ожидания, надежду, что заговорщики образумятся.

Вместе с семьей, Черняевым принял решение, несмотря на всевозможные «случайности», быть на виду – пусть все видят, что Президент жив, здоров, в нормальном состоянии. И пусть сопоставляют, делают выводы.

В тот момент, когда Би-Би-Си сообщила, что в Крым едет группа заговорщиков вроде бы с целью предъявить российской делегации, советскому народу и общественному мнению, в каком состоянии находится Горбачев, мы все восприняли это так, что задумано что-то коварное. Вот в этот момент и случился у Раисы Максимовны тяжелый приступ, который имел последствия. Я об этом говорил. Хорошо, что мы оказались рядом.

Лучше всех пережила происшедшее Анастасия, внучка… Она ничего не понимала, бегала, требовала вести ее на море… И приходилось вести. Но потом охрана настояла на том, чтобы отказаться и от этого, потому что может произойти, предстоят нелегкие времена. Это могло том, чтобы отказаться и от этого, потому что может произойти всякое. …И все же тяжелее всего пережили эти трое суток Раиса Максимовна и Ирина.