Текст книги "Будни накануне"

Автор книги: Михаил Садовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Моть, ну откуда ты все знаешь? – я уже чувствовал, что закипаю.

– Как откуда? Ты что, слепой? Ты знаешь, как он сам защищался? Приехал лапоть лаптем из Днепропетровска своего и сразу в комсорги... Я ж ему всю диссертацию просчитала на линейке... все точки поставила и все кривые вывела, а он пока по лесенке, по лесенке... Уже в партбюро...

– И мне что ли? – закипятился я.

– Коль, дурак ты, я тебе скажу, ты не обижайся только... Зачем тебе по кабинетам, у тебя ж мозги какие, а ему чем брать? Только я тебе так скажу: Авдошкин мой никак не мог пробиться, пока не вступил – а раз! – и пошло... Ты старших-то слушай...

– Ладно, Моть! – я соглашался быстро. Все меня учили, и я привык уже. Андрей тоже учил – тот совсем другому.

– Ты с Люськой познакомился? – спросил он.

– Как? – удивился я.– Ты же меня сам представил.

– Ну, это только представил...а так... – он покрутил рукой в воздухе...

– Я что-то не то сделал? Ты скажи, Андрей, может быть ты...

– Ноу, ноу, ноу! – он вообще был англоманом. – Я просто хотел тебе сказать, чтоб ты языком не болтал – все обратно вернется...

– Куда?

– Сюда, – он как-то сосредоточился, даже брови сдвинул.

– Что вернется?

– Слушай, Коля, наивность это превосходное качество для жизни, но иногда хуже подножки!

– Объясни!

– Ты знаешь, кто она?

– Люся? – удивился я.

– Да! – просто воскликнул Иванов.

– А почему это обсуждать надо...

– У вашего завлаба, Бороды, есть свояк, ты знаешь что такое свояк? Брат жены, – он всегда сам отвечал на свои вопросы. – У свояка есть сводная сестра, это ее дочь.

– Кто? – запутался я в родстве.

– Люся. Дочь сводной сестры брата жены Бороды...

– И...

– А свояк – это замдиректора патентного... понял?

– Так они, что – после работы проводят семейное межведомственное производственное совещание по селектору каждый день? – разозлился я.

– Ты же светский человек, Николай, – эта новость меня сразила.

За бутылку спирта, которую я выменял на пакет термопар у «эксплуататоров» – так мы звали цеховую бригаду эксплуатационников, Михалыч подобрал мне все недостающие фланцы, болты, переходы, стяжки, а чего еще не хватило – выточил. Теперь я мог на своем столе делать один то, что раньше на огромном стенде всей лабораторией... а проще сказать: на каждый опыт три минуты. Пеки точно, как блины на сковородке. Сходство не образное, а фактическое... Я приходил в шесть утра, включал все свое хозяйство и грел часа три, четыре, а потом, когда все уходили на обед, работа замирала, никто ничего не включал и не выключал, и напряжение в сети переставало скакать – я проводил свои опыты и пек данные. Самописец взвизгивал от восторга, лента шипела, потихоньку, от удовольствия хрюкал клапан, и на душе было просто и пусто, потому что душа уходила в то, что я делал руками, а это всегда успокаивает и укрепляет.

За окном уже дробила ранняя зима, хотя было время средней осени. Но тетя Саша вчера, когда я опоздал из булочной и заговаривал ей зубы, сказала, что нынче все приметы прахом пошли, потому что небо продырявили ракетами и толку никакого нет на приметы оглядываться – все не совпадает.

В толстом журнале на английском я вычитал, что кто-то в каком-то Массачусетсе сделал нечто подобное... читал, читал и решил, что ничего не могу вычитать из-за своего немощного английского. Тогда я позвонил Люське, отпросился с обеда и срочно поехал мыкать истину. Но Люська быстренько все перевела мне слово в слово, точно, как я, сказала мне, что у меня экселент флюент инглиш, и что я болван, потому что надо такие вещи сразу патентовать. Они, капиталисты, наверное, так и сделали, а в статье секреты не выдают, а мы русские разгильдяи, а я – главный разгильдяй, пишу статьи да еще приплачиваю редакторам, чтобы мои секреты по миру пустили скорее, и что мне надо срочно подавать на патент, а уж она позаботится, чтобы все быстро оформилось... Потом она сняла очки, свела лопатки под свитером, так что грудь у нее стала в два раза больше...Я уже знал, что будет дальше, и с ужасом смотрел на дверь, а она махнула рукой, мол, черт с ними, она все понимала раньше, чем я успевал сказать, и стала целоваться... Так больше никто не умеет... Мне вообще до сих пор кажется, что если бы не очки, они ей очень мешали, она бы целый день только и целовалась... здорово у нее это получалось...

Авдошкина меня так запугала, что я потащился в свой институт, откуда выпустился только недавно, и пошел по нахалке на кафедру. Профессор вспомнил меня, потому что он еще тогда сказал, что в его практике первый случай, когда студент весь семестр практически прогулял, а экзамен сдал на отлично. Правда, "отл" он мне тогда не поставил, и мы с ним поспорили, кто прав: снижать на балл за то, что я не ходил на его лекции, или ценить то, что я на экзамен в башке принес, а не табель посещений... Но мы так и не решили, кто прав... вернее, я вовремя опомнился и унес ноги, потому что, честно говоря, не надеялся с первого захода проскочить у него – вся надежда была, что попаду сдавать к другому... Но он весь поток по фамилиям помнил, и сам вызывал тех, кто на лекциях не бывал, а спрашивал именно так, как излагал – свою теорию. Я его обхитрил, конечно, но не стал рассказывать, что вместо учебника взял в библиотеке две его диссертации – кандидатскую и докторскую – и мне хватило, значит.

– Ты – балды! – сказала мне Люська. – Кто же без предварительного звонка такие вещи делает.

– Так он же согласился посмотреть мои результаты и выводы.

– Он-то согласился, конечно, ему такой куш в руки сам плывет, а что у тебя скажут?

– Что?

– Что ты за спиной Бороды делаешь работу в его лаборатории на сторону! А?

– Не может этого быть!

– Коля, знаешь, что я придумала? – она сняла очки и указательными пальцами придавила уголки глаз у носа. Я уже весь напрягся и начал таять, но она близоруко приблизилась ко мне и объявила: – Нам надо пожениться, – я так обалдел, будто стукнулся лбом в торец поручня, когда троллейбус затормозил...

– Да?

– А ты разве сам не понимаешь? В каких условиях ты работаешь, как питаешься, как спишь...

– Я...

– Единственно, что у тебя хорошо – это вечера... Согласись... потому что ты со мной...

– Ну... – я успевал произнести только междометия.

– А когда ты без меня, то я схожу с ума... а ты делаешь глупости...

– Но...

– Знаешь, мне уже много лет! – она так скосила глаза, что я испугался – вдруг выскочат набок.

– Как? – теперь у меня глаза на лоб полезли.

– Ну, в таком возрасте раньше незамужняя девушка считалась старой девой!

– Очень старой? – спросил я. Мне полегчало.

– Ты не хочешь на мне жениться?! – это было так неожиданно и тоскливо, что я просто растерялся. – Тогда скажи и больше не ходи со мной. Что мы мерзнем по подъездам и скамеечкам?! Это что – тоже эксперимент на выносливость, что ли? – она мне очень нравилась, когда начинала сердиться – вот тут пробивался такой темперамент, что никакие очки не помеха.

– Лю-юся! – сказал я. -Я не могу сразу и жениться, и делать диссертацию.

– Как? – удивилась Люська. – Странно. Я же и хочу тебе создать условия. Тебе. Ты знаешь, у меня какое предложение есть, – я замер в ожидании. – В Интурист приглашают, и не в автобусах таскаться, а в контору... с моими тремя языками... Понимаешь? – я вспомнил, что мне говорила Авдошкина, что внушал Андрюша, даже вспомнил, что небо у нас все в дырках, и информация просто улетает в разные стороны и засыпает мир – падает на головы прохожих, вспомнил и испугался. Одно дело – кропать диссертацию, чтобы выбраться из болота, а другое, когда тебе приносят жертву, создают условия, а ты должен их отрабатывать: делать открытия какие-то, патентовать, секреты прятать... да какие у меня секреты? С девяносто рэ на триста тридцать скакнуть – вот и все! Потому что, если на девяносто жить, то никогда себе приличные импортные сапоги не купишь, а у меня жутко мерзли ноги в этом проклятом "Скороходе", хотя ходил он действительно быстро, благодаря тому, что ноги-то в нем мерзли.

– А как же твоя книга по патентоведению? А кто мне патент толкать будет? – ухватился я за последнюю соломинку. Но Люська тут же обломила ее.

– Дурачок, связи остаются – это единственное, что нас не покинет! – и тут она основательно сняла очки.

Утром сразу за дверью я наткнулся на Кудряшову и Кулинича, они еще, видно было, не дошли до своих столов и что-то важное обсуждали на ходу вполголоса. Почему-то я вдруг решил, что меня. Когда мы здоровались, из-за двери своей комнаты выглянула Авдошкина, кивнула мне и снова скрылась. Я пока топал к себе по ступенькам стального трапа, все поглядывал вниз и заметил, что они тоже поглядывают на меня и говорят вполголоса.

Первые полдня всегда в суете и беготне, да сзади сотрудники жужжат потихоньку, невольно принося домашние проблемы и обмениваясь ими, может, они и правы – везде обмениваются опытом. Сидишь, уперев глаза в переплеты цехового окна, за ним серо-бело от лениво падающего снега и неохотно расцветающего утра. Пар пробулькивает в толстенной трубе обогрева, тянущейся вдоль помещения. Сухо. Сквознячок чуть протягивает из цеха за дверью отработанным маслом и станочной эмульсией. Хлопает входная дверь. И мысль никак не сосредоточивается, дремлет вместе с томящимся телом. Хочется потянуться, взнуздать лыжи и рвануть с места, бешено и сердито, до края горки, а там вниз с виражами, замиранием сердца, слепящимися от снега и ветра глазами на бешенной скорости вниз между деревьев к реке, положившись только на уже привычные ноги, упругое тело и за много лет мальчишества выработанные рефлексы, да вечно торчащие в ушах в такие секунды слова тренера: "Сложись, Николай, сложись! Не торчи как оглобля!" И только внизу, уже разогнувшись и поглядев наверх, вдруг удивиться, как сверзился оттуда, не расшибив лба о бесконечные стволы, и хватануть морозного воздуха, чтобы отдышаться, и опять удивиться, чего так запыхался – вниз ведь летел, не вверх карабкался... и переждать с полминуты, чтобы унять буханье радостного неизвестно отчего сердца... дорогие денечки!

Может, и не смогу так больше... перерос... страху набрался со стороны... Когда успел?

Кулинич засуетился, захрустел ножками стула и подвинулся ко мне – значит, хочет обсудить что-то, – немедленно среагировало внутри, и он выдал мне прямо в лоб:

– Ты, говорят, уходишь от нас? – я опешил и туго переключался от зимнего склона в свой трудовой дом.

– Василий... – я притормозил его имя, чтобы окончательно включиться. – Кудряшова сообщила? – он простодушно кивнул:

– Ты ж понял – мы утром обсуждали... Вся лаборатория гудит... я тебя предупреждал, – он обиделся явно. – Торопишься... работы не видно... все бегаешь, бегаешь, таскаешь свои детальки, как пчелка, а народу надо, чтобы ты трудился, как говорится, в поте... вот... Ну, и получается... Ты что, правда, уходишь? – спросил он другим тоном. И я жутко разозлился.

– Надо бы! Послать всех вас...

– Вот видишь! Сам себе трудности создаешь... Диссертацию надо шесть лет делать, ну, пять, понял... Тогда тебя уважают и все такое, и в коллектив врастаешь уже прочно, а так... – он махнул рукой

– А если я не хочу в вас врастать?! Ты-то что? У тебя все готово, че тетехаешься?

– Не обо мне речь! Сам подумай...

– А ты? – я уже непозволительно повысил голос и зря – все сзади бросили обсуждать воспитательниц в детском саду и колготки и замолчали. – Вась, сосчитай до трех – это молодой специалист отсидеть должен. Забыл? Тебе что, срок не давали? А я только второй год отсиживаю! А?

– Ну, не в этом дело... – он вдруг смягчился... – Я-то что... я тебе по-дружески... а ты не слушаешь... Тормознут – дольше выйдет... поспешишь -людей насмешишь...

– Ну и... – я вовремя оглянулся, сберёг в себе всякие нехорошие слова... и пошел в цех. Авдошкина меня перехватила на последней ступеньке лестницы, неожиданно распахнув свою дверь:

– Борода просил зайти! – трагически сказала она и подперла подбородок кулачком с оттопыренным на щеку указательным пальцем. Точь-в-точь, как в деревне на завалинке вечерком.

– Сейчас?

– Когда освободитесь! – она даже глаза вытаращила и покачала головой: мол, допрыгался.

– Ладно, – сказал я, – когда освобожусь, и поплелся в цех, хотя мне там ничего уже не было нужно...

– Лучше сейчас! – услышал я вслед ее голос.

Андрюшка стоял у цеховых ворот в одной шапке без пальто и, положив руку на калитку, чтобы отворить ее. Он увидел меня и стал ждать.

– Зайдем ко мне. Поговорить надо, – сказал он, и мы молча гуськом потащились через двор по свежей тропинке наискосок в одноэтажный домик их лаборатории у забора. Я бы сюда с удовольствием перешел работать – так красиво у них вокруг было: будто в сказочный лес попал перед самым рождеством! И кусты в белых шубках с кокетливыми шапочками, и елочки, еще не успевшие отряхнуться, тропинка метлой пошкрабанная со следами каждого прутика, веник у входа, чтобы снег с обуви обтряхнуть... Я бы и тему поменял... Бог с ней. Зато каждый день в такой красоте – окна прямо на эту картинку ...

– Николай, окажи услугу! – я-то, честно сказать, приготовился, что он меня сейчас тоже учить начнет. – Вот: все. Завершил! Через месяц предварительная... я прежде, чем Соломону нести, прошу тебя прочесть, – он сдвинул по столу толстенную папку с диссертацией в мою сторону. – Ну, с карандашиком... найди время... – я вдруг так обрадовался, от благодарности наверное, что почувствовал даже, как слезы подступают, и очень этому удивился. Неожиданно все так происходит...

– Здорово у тебя тут, Андрюшка! Вид, как на картине у передвижников! – он, конечно, тоже обрадовался... такой похвале, будто это его картина, и полез в стол. – Хочешь несколько строк? – он развернул кипу листочков из-под копирки и прямо без перехода бросил мне навстречу: "Мело, мело по всей земле, во все приделы, свеча горела на столе, свеча горела..." – замолчал и уставился на меня.

– Пастернак, – сказал я тут же, хотя слышал это первый раз в жизни. Ему всегда, на все стихи надо говорить "Пастернак", он других по-моему не читает.

– Молодец, – похвалил Андрюшка совершенно серьезно, – из "Живаго", -прошипел он, заговорщицки понизив голос: – Дали перепечатать.

– А когда защита?

– Ну... – он как-то затруднился и стал считать в уме... – Вот ты прочтешь, потом шеф, потом предварительная... ну, к следующей осени, думаю уже отстреляться... весной плохо – ВАК летом спит, а там.. ну, как раз...

– Ладно, – сказал я.

– Ты вот что... – он как-то замялся. – В следующую среду не хочешь посетить... дружеский кружок...

– Я знаю, – перебил я. – Мне Люська говорила.

– А, да! – сообразил Андрей. – Вы что с ней... совсем... ну, я не то что бы... но по-дружески можешь сказать...

– Не знаю, Андрей, – я почувствовал, что скисаю. – И Люська, и диссертация... и...

– Сам виноват! – выручил он меня. – Я тебе говорил...

Борода встретил меня приветливо, даже привстал по-джентльменски.

– Редко заходите. Не мучают вопросы...

– Справляюсь пока... – я уже научился осторожничать и решил, что здесь последняя стадия обработки сейчас начнется.

– У меня к вам два дела: во-первых, в Петербурге конференция...– у меня отлегло от сердца, и я уже слушал вполуха, уставившись на него глазами. – Международная... вот прислали тезисы... – он поднял и положил обратно на стол брошюрку... – Хотел бы попросить вас поехать... поучаствовать... – я совсем обалдел... – У вас как с работой?

– Ммм... – ничего о себе не знаешь: даже не представлял, что так умею волноваться. -Экспериментов много провел... Вы же знаете, вот на маленьком... на новом стенде... ну, и методику нашел... – тут он вдруг перебил меня:

– Я знаю... мне Борис Давидович звонил... – ну, у на моём лице, видно, дебильное выражение проявилось... Борода даже улыбнулся... и успокоил меня – Мы с ним учились вместе и работали... Очень заинтересовался вашей работой... хвалил... Да... так вот, вы там посидите, послушайте... с вашими языками... Рефераты, рефератами, а ученые – народ увлекающийся... глядишь, чего-нибудь интересненького и подкинут от себя, сболтнут... А вы внимательно слушайте... записывайте... отчетик небольшой... Ну, и Питер, конечно... провинциальный город, но для экскурсий... – он даже причмокнул и пальцами щёлкнул. – Вы там часто бывали?.. Слушайте, – он даже как-то притушил вторые согласные и получилось: – Слушьте, а ведь у вас такая родовитая фамилия! Вы не из тех Волынских... в России, знаете, кругом история, кругом... да так запорошено... Ну, договорились?! А вот тезисы, возьмите себе, просмотрите... там и даты, и все такое... Вы еще от нас не ездили в командировки?.. Ну, с почином... к Ольге Семеновне зайдете... я сейчас ей позвоню... – он все время голос менял, как артист, и набрал местный номер... – Ольга Семеновна... да, это я снова... да, будьте любезны, к вам сейчас... Вы сейчас сможете? – это он мне, значит. – К вам сейчас Николай Аркадьевич Волынский зайдет, помогите ему, пожалуйста, с командировкой на конференцию... Конечно, конечно... – а я завидовал ему... я так никогда не сумею... вальяжно и открыто и "целую ручки"... и "Питер"... и губы у него такие сочные, красивые, и даже покашливает он как-то вкусно, обстоятельно и по-барски, как в театре...

Люська спала на верхней полке. Блики света пробегали по ее лицу. Без очков и с близкого расстояния оно казалось совсем другим – плоским и почти незнакомым. Я стоял в проходе, положив локти на верхние полки, и поэтому мог смотреть на нее спящую сколько угодно долго. Внизу похрапывал полковник... черт его занес к нам... вторая-то верхняя полка пустовала от самого Питера. Люська, как только я сказал ей про задание Бороды еще по телефону, вечером отрапортовала мне, что уже выписала командировку и билеты возьмет сама, поэтому я первый раз в жизни ехал в мягком вагоне с бронзовыми ручками, столом и креслом в купе на двоих...

Как это у нее все получается? – думал я, глядя на ее аккуратные бровки, чуть красноватые полоски сомкнутых век, как два маленьких ротика – на каждом глазе, которые глотают все, что попадает навстречу взгляду в окружающем мире...

Ночные мысли в поезде мелькают, как фонари за окном... одна меня настолько поразила, что я бессознательно совершенно оделся, не обращая внимания на время, и вполне мог в задумчивости выйти на ходу из вагона, хотя сам не знаю, зачем. Я когда обдумываю что-то серьезное – хожу, мотаюсь... Просто эта мысль была такая неожиданная и такая большая, что я совершенно обалдел: как же это все получилось? Как? Я боялся даже себе произнести это слово... я стал... стукачом? А как же еще понять иначе: послали на конференцию, и я внимательно и добросовестно сидел на всех докладах... они в основном, по-английски и по-немецки шли, по-французски только два было... и записывал, и сверял вечерами, теперь отчет напишу – куда мне деться? Должен же я за работу отчитаться! А отчет куда потом пойдет? Ясно – раз отчет! Даже на всех наших отчетах о работе штамп первого отдела... какие там секреты, но штамп-то стоит на этой фиолетовой бумаге, которую называют синькой... И получается, что я шпион какой-то! Теперь втолкнут в партию! Ну, отобьюсь еще три года пока в комсомоле, а там...а то не дадут защититься. Я все так ясно себе представлял, будто это уже произошло, а я вспоминаю, или вижу, как у кого-то это все было... Дадут защититься и... опять пошлют на конференцию или в другую страну... зачем? Писать отчет, о том, что мимо тезисов сболтнул ученый! Шпионить! А чтобы ехать, надо жениться обязательно – одного не отпустят. Тут как раз Люська! И все! Как же это так получилось! И не уйти никуда – вокруг одни тетки всякие и знакомые, свояки, их племянницы, все друг с другом учились и работали, и все друг друга знают и друг про друга знают, и эти сорок два пункта в анкете, над которыми мы теперь потешаемся, кем был твой дедушка до семнадцатого года – это тьфу! Ерунда! И я вспомнил, что еще в институте вызывали в первый отдел и оформили допуск – мне тогда все равно было, но я же подписал какие-то бумажки! Все подписали – поголовно! Весь поток! И я какие-то, а наверное, там будь здоров про всякие неразглашения... как же я жил так, что попал в такой кружок? Дурак дураком... Андрюшка из-под полы какие-то стихи все время достает, которые нигде не печатают, зачем? Люська Окуджавой бредит – все время поет мне про голубой шарик и какую-то Наденьку... что это? Может, они нарочно! Как вырваться из этого и не ездить больше ни на какую конференцию, а лучше в Подрезково или Трудовую на лыжах... и не писать отчеты... а... а... Люська? Может, она тоже отчет пишет и не только о патентах... а?

Я был весь в поту, в душной оболочке подозрительности ко всем... я заболел, наверное, продуло! Мозги продуло! Чуть отойти в сторону и посмотреть на себя, на свою жизнь... никому не нужную муравьиную суету. Разве это и есть жизнь, в которой есть завтра?

Мне надо было срочно выйти из замкнутого пространства, ну, хоть на перрон что-ли... рвануть ручку вот эту красную и выйти под скрежет чугунных колодок и вой локомотива и прямиком через эту серую морозно-туманную мглу напрямик туда... какая там сторона света... Я почувствовал, что схожу с ума! Сколько дней я был там? Пять? И Люська уговорила остаться еще на два воскресных... Петергоф, Царское село... откуда у нее столько знакомых в чужом городе? И почему он сказал "провинция"? Что он имел в виду – просто так ведь не скажет...

Я вышел в коридор, сел на откидной стульчик, поднял глухую шторку на окне, отодвинул занавеску и прислонил горячий лоб к стеклу – там, за стеклом, была огромная страна в полной темноте, с редкими островками каких-то мутных огоньков вдалеке, стеной леса, начинавшегося прямо от полотна... черного, темного, глухого ночного леса... И я понял, что мне спрятаться негде ...

В институте началась борьба с «несунами», как по всей стране. Все тащили, что ни попадя, а я оказался несуном наоборот, может быть, вовсе не от сознательности, а от недостатка места дома. Поэтому на работе у меня скопилась целая библиотека и еще куча всяких мелочей... Когда я раздобыл себе стол для экспериментов, нацепил на угол лестницы табличку «Служебный вход», потом подобрал около сберкассы «перерыв на обед»... и пошло... «Руководящая роль партии и государства», «Склад ГСМ», «Доставка на дом», «Грудничковый день», «Паспортный стол»... надписи и объявления были разного калибра и цвета, на бумаге, картоне, эмалированные на металле и просто на газетной бумаге из «Правды» или «Комсомолки»... Из командировки я привез две: «Место занято» и «Прошу не беспокоить». Первую я приделал к внешней стороне спинки стула, вторую к шнуру повыше лампочки в самодельном колпачке над столом.

Что-то сильно сдвинулось во мне после этой поездки – я чувствовал, будто кто-то непрерывно дергает меня за рукава то справа, то слева – понукает, как лошадь вожжами, куда поворачивать, а главное, что я иду, повинуясь, и слабо сопротивяляюсь, потому что каждое такое дерганье спасает меня от того, чтобы я выбился из колеи... Мне это не нравится, но я удивляюсь и иду, сам не зная, почему...

Новый Год справляли за городом у каких-то Люськиных друзей, кажется, школьных. Бегали по двору вокруг елки, жгли костер и кричали от непонятного счастья. Уже стало сереть, когда угомонились. Сладко потрескивали бревна сруба от мороза. Было тихо до невозможности, невольно хотелось услышать хоть шопот, хоть собачий лай, чтобы вырваться в мир, где есть звуки. От этой тишины с непривычки болела голова, и ни о чем не думалось... Это казалось так странно... вот так жить в тишине, в белейшем снеге, ни о чем не переживать – утром на работу, вечером – домой, с сумками... потом топить печь, учить с детьми уроки и спать до утра в тишине, к которой можно привыкнуть...

Все разъехались, а мы с Люсей остались еще на два дня, обещали все убрать и не спалить своей страстью дом. От непривычного непрятанья, долгих ночей и завтраков вместе еще что-то сдвинулось во мне, казалось, что я так живу уже много лет... как все... Можно было нагуляться вдоволь по тихим улицам, раскланяться с незнакомыми людьми и вернуться вместе домой, чтобы протопить печь, поесть и улечься в постель, не пугаясь собственных голосов и скрипа кровати. Нам было так хорошо, что Люська даже не заводила привычных разговоров о том, что надо делать завтра и послезавтра, и от этого, наверное, получалось так тихо и покойно.

Андрей теперь часто не бывал на работе – бегал к оппонентам, ездил в разные институты, собирал отзывы на свою работу, пропадал там, помогая их писать, а может, и сам писал, а бегал за подписями. На вопрос, «как дела?» отмахивался и декламировал свое любимое «О, если б знал, что так бывает, когда пускался на дебют»... и обещал потом поделиться опытом, если выживет.

Кулинич тоже подсунул мне свой толстенный портфель с материалами диссертации и просил прочесть. А мне было скучно, потому что все уже в моей жизни состоялось – не осталось никакого азарта – все понятно: надо сидеть, считать, писать, оформлять и тоже кому-то подсунуть свою толстую пачку бумаги, в которой одна маленькая, крохотная мыслишка, за которую прячется так много надежд и амбиций... Я с трудом заставлял себя заниматься всем этим, потому что впереди предстояло то же, что и моим старшим коллегам...

Крутовой я на полном серьезе доказывал полчаса, как стараюсь исправить свои недостатки, как недоволен собой и беру пример со старейших работников лаборатории, которые все время передо мной, а пока я сам не решу, что достоин пополнить ряды самой передовой и лучшей части нашего общества, нечего и думать, чтобы вступать... Она, спасибо ей, слушала внимательно, и я даже поверил, что этот разговор пойдет мне на пользу – действительно, покопаюсь в себе и глядишь, что-нибудь исправлю, заменю, как сгоревшую лампочку в подъезде...

Люська так и не ушла ни в какой Интурист и огорошила меня новым предложением:

– Коля, я решила снять комнату!

– Зачем? – не понял я.

– Ты что, шутишь, или правда...

– Правда! – согласился я, чтобы она не сорвалась...

– Ты на мне собираешься жениться? – спросила она по-деловому.

– Люсь, ну, зачем ты так? – я думал, что у меня юморно получится.

– Как? – это было на нее не похоже – надувать губы.

– Ну, собираться можно в школу, на вокзал... ну, я не знаю...

– Вот именно! – мотнула она головой... – Не знаешь! Так и скажи!

– Послушай, – я пытался затормозить ее. – Вот я вчера сидел на работе и вдруг так ясно увидел одну вещь... Ну, не важно, что там технически, но просто: вдруг увидел! Она просто сама в глаза лезла... наверное, не первый день, а я ее не видел. Смотрел и не видел, а вчера увидел... знаешь...

– Это ты хочешь сказать, что я тебе в глаза лезу, а ты меня не видишь! – так вывернуть уметь надо! – Понятно! – и она стала срочно все закидывать в свою сумочку со стола. Мы никогда с ней не ссорились, и я не знал, как это бывает... – Так, – она меня заранее остановила ладошкой в воздухе между нами, – только не целуй меня! Когда увидишь – позвони!..

– А я хотел посоветоваться с тобой! – тихо прогнусил я. – Может, это что-то стоящее, ты же патентный бог! – тут она вдруг вернулась от двери и встала передо мной, а когда я поднял глаза: по ее щекам катились слёзы, без шумового сопровождения, руки опущены, сумка такая черная полумесяцем на длинном ремешке на пол опустилась, и я будто увидел ее, и не знаю зачем, сам носом хлюпнул...

Конечно, она осталась, и мы говорили всю ночь. До утра. Тогда она позвонила на работу, что ей надо в ВИНИТИ, а я – что заболел – ехать мне было некуда... так получалось, что куда бы я ни поехал, все везде друг друга знали и друг с другом рано или поздно делились новостями. Вот и выходило, что все тайное становится явным. Поэтому мы и остались у Люськиной подружки, а она жила уже несколько дней у больной матери... и проговорили до вечера... начали с того, что всегда кому-то везет, потому что у кого-то невезение... У Надьки мать заболела, поэтому они с мужем у нее дежурят, а нам досталась однокомнатная квартира, о какой только мечтать: с ванной нормальной, а не сидячей, и кухня семь метров... и Люська мне долго и подробно рассказывала, почему она живет у тетки, а мать в старом сталинском доме с новым мужем... Ее отец вернулся из лагеря реабилитированный, когда вождь умер, но с новой женой... он с ней там познакомился... у этой новой был муж на свободе, но тоже с новой женой... новая появилась, пока первая сидела и с Люськиным отцом сошлась... и все начали сразу разводиться и пережениваться: ее мать и отец, и та женщина... А Люська еще несовершеннолетняя была, и места ей ни там, ни тут не нашлось. Вот поэтому она у тетки, которой, конечно, благодарна, но жить с ней невыносимо, потому что она каждую ночь мотается по квартире, топает: ждет, что за ней придут... ждет с тех пор, как мужа забрали... а он не вернулся... и характер у нее, несмотря ни на что, остался совершенно коммунистический, фанатично прямолинейный, революционный и с ее, Люськиным, несовместимый...

Я ей про свою тетку рассказывать не стал. Просто она меня спасла от детдома... а своих у нее за жизнь никого не осталось... но и я своим не стал...

У меня внутри своя революция шла, как всякая – кровавая и жестокая, но диктатура моей совести никак не свергалась и не разрушалась. Я уже пилил себя за то, что так Люську мучаю и сам все время мучаюсь от угрызений этой совести... Говорили, говорили мы без перерыва и потеряв чувство времени. Кончилась эта исповедь, конечно, как все наши встречи... Люська как сняла очки, больше вообще не надевала. А назавтра я опоздал в свою кондитерскую, схватил булку и стакан с кофе и только успел Лизке вполголоса просипеть сквозь застрявший в горле кусок, что верну этот стакан в обед, и так с кофе в руке помчался в проходную – "Здрась-теть-Саш"... "Э-э-э" – протянула она, пропуская меня мимо, и было ясно, что у нее тоже есть или сын, или племянник, которому она говорит это "Э-э-э" часто, потому что живет он совсем не так, как она понимает!..

Мне неожиданно прибавили зарплату. Это, разумеется, для меня неожиданно, а на самом-то деле, кому надо – знали: Сёмочкина уходила в декретный отпуск. Это заранее начальство знает. Она работала лаборанткой, а числилась МНС, для зарплаты, меня на время декретного отпуска Семочкиной перевели на ее штатную единицу, так всегда делают, – теперь у меня стало 98 рэ в месяц. Ну, конечно, минус за бездетность, подоходный, взносы в комсомол, в профсоюз, ДОСААФ, лотерею и сборы на дни рождений сотрудников... Короче говоря, ... нормально!

Отмечали сразу два события радостно и дружно. Я купил торт и бутылку вина, Сёмочкина принесла какие-то пироги домашние, толщиной, что не укусишь, но очень пахучие и неостановимо вкусные, а остальные, кто что – запасливый народ оказался в лаборатории, и обедать не пошли. Стол накрыли, Борода присел с нами... Так без особых речей обошлось, но с пожеланиями: Семочкиной, кого хочет, того и родить, а мне – диссертацию... успешно...