Текст книги "И ад следовал за ним"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Не верю в нее! – Послушал бы меня Маня, всегда на совещаниях потрясавший кулаком в ту сторону, где, по его разумению, прятались поджигатели войны.

– А что вас больше всего волнует? – Это влез молчаливый Сэм.– Положение вашей семьи? Собственное здоровье? Деньги? Будущее страны? Экологический кризис? – Я понял, что Сэм, видимо, не по части мокрых дел – пахнуло от него интеллектуалом.

– Пожалуй, собственное здоровье и сын…

Я почти не врал, в последнее время старался не думать ни о Римме, ни о Сергее… Кто ты, Алекс? Кто вы, доктор Зорге? Отрезанный ломоть, Агасфер, вечно бродящий по свету, блуждающий огонек! Дома о личности папы спорили, и сейчас, наверное, его образ живет: «Как там наш папочка? Как ему, бедному, трудно! Сережа, ты должен брать пример с папы!» Боже мой!

– Часто ли вы чувствуете себя одиноким?

– Почти все время!

И опять не врал. Одинок, всегда одинок, вечно одинок!

– Если вы опоздали на концерт и пробираетесь через ряды к своему месту, что вы чувствуете? Дискомфорт? Уверенность? – Тут уж я поведал, что Римма вечно задерживалась, красила ногти, что–то надевала и снимала, в театр мы выбегали уже в состоянии войны и в конце концов вообще перестали туда ходить.

– Вы согласны, что чистоплотность идет вслед за благочестием? Ваши ощущения при виде криво висящей картины? Считаете ли вы окна, когда идете по улице? – Эту ерунду нес Сэм, значит, у него специальная психологическая подготовка.

– Не раздражают ли вас такие предметы, как дверные ручки? Грязные банкноты? Полотенца в туалетах?

Я отвечал и отвечал, постепенно раздражаясь, ах, уж эта психология, ах, знатоки человеческой души! Ведь и у нас в Монастыре одно время дули модные ветры и один патлатый замухрышка–психолог учил меня Науке Вербовки. Ему бы, заднице, свою жену завербовать, знакомую девицу на худой конец или хотя бы козу, а не рецепты давать старому асу! «Психология нужна для увеличения кпд!» – посоветовал один такой кудесник – и слова его пали на благодатную почву. «Кпд! кпд!» – взывал на совещаниях Маня, обожавший звонкие словечки из арсенала научно–технической революции – конгениальная идея взмыла в небеса и, как обычно бывало в Монастыре, опустившись в низы, превратилась в дым.

Наконец дама–психолог и Сэм удалились, и мы приступили к основному блюду.

– И все же, Алекс, я, конечно, рискую показаться тупым и ограниченным, но, если мы попытаемся суммировать, хотя бы схематично, причины вашего перехода… понимаю, что ответить на это непросто, и все же?

– Я же вам уже говорил, тут целый комплекс. Главное, наверное, желание жить свободно и отношения с Кэти. Хотя это только часть истины.

– Понимаю, понимаю…

– Ха–ха–ха, разве это возможно понять?

– Мы изучили все документы, которые вы передали. Кое–что требует уточнения и перепроверки. Правда, это не так просто без помощи англичан, а мы не намерены ставить их в известность о вашем существовании…

– Я думал, что отношения между союзниками теплее,– съязвил я.

– Они достаточно хорошие, но вы знаете, что со времен предательств Филби, Берджесса и Маклина мы стали проявлять осторожность. Мы проверили Генри Бакстона, очень аккуратно, конечно. Представляете, английская секретная служба даже не имеет на него досье, он чист перед ними, как дитя!

– Надеюсь, вы не сожгли его своей проверкой, иначе пламя может коснуться и меня! – Я разыграл величайшую нервность.

– Что вы! Что вы! Повторяю: англичане ничего не узнают, все делается тонко. Кого он разрабатывал?

– Я об этом подробно написал. Шифровальщицу.

– Извините, но я не успел еще прочитать… все свалилось так неожиданно… Интересно, а ваша резидентура разрабатывала меня? Надеюсь, на меня имеется досье? – Наивная улыбка, словно передо мною сидел не профессионал, а студент, открывающий азбучные истины. Нет, Хилсмен не так прост, как кажется, не размякай, Алекс, держи нос по ветру!

– Вы малообщительны, Рэй, и трудновербуемы… по нашим данным.

– И на этом спасибо. Но вы знаете, Алекс, наш директор – он, кстати сказать, передает вам приветы и приветствует ваш переход – считает, что вам не следует выходить из игры, вся группа должна остаться на плаву.

Идея Хилсмена не поразила меня: кому нужна шумиха в печати об очередном беглеце, если можно вести игру? Центр не сомневался, что американцы ухватятся именно за это и будут тянуть эту линию до предела, пока о ней не пронюхают политики, которым нужны дрова в костер военных ассигнований и шумный шпионский процесс.

– А если Центр начнет меня подозревать? Надеюсь, вам известна участь предателей? – засомневался я.

– Все зависит от нашего профессионализма! – успокоил Хилсмен.– Все останется, как есть, мы никого не тронем – ни Генри, ни эту шифровальщицу, никого! Во всяком случае, на первом этапе. Так что продолжайте работать, как будто ничего не случилось. Докладывать будете лично мне.

Хилсмен встал, подошел к кашпо с цветком и потянул носом – как ни странно, всасывающая сила его ноздрей не вырвала растение из горшка вместе с корнем.

– Как вы думаете, Алекс, если мы успешно продолжим игру, вы сможете вернуться на родину? – Хитрый вопрос задал волшебник Гудвин, рассчитывая на энтузиазм дурака.

– Это опасно. По–моему, вы недооцениваете риск, на который я иду. Кто знает, Рэй, не пьет ли с вами иногда кофе какой–нибудь мекленбургский агент, о котором я и не слыхивал? – Я уже завелся, и ничто не могло меня остановить.

– О вашем существовании знает очень узкий круг, я вам уже говорил. Утечка исключена, вам ничего не грозит!

– Оставьте, Рэй! С кем вы говорите? Разведка – такая же бюрократия, как и все остальные. С трепом и пересудами! Что это за узкий круг?! Вы и шеф в Лэнгли? А шифровальщик, пославший отсюда вашу телеграмму? А шифровальщик, принявший ее в Лэнгли?! Кто–то понес ее директору, кто–то не выдержан на язык… А какая орава здесь! – Я подогревал себя.

– Даже Сэм не знает вашего имени!

– Мне даже неудобно слушать это, Рэй! – Пусть представляет себе, что такое игра на канате и без сетки, пусть не думает, что если я кажусь спокойным, то так оно и есть на самом деле! – Неужели Сэму трудно узнать, кто я такой, если он захочет?! Мне кажется, нам не стоит играть друг с другом в прятки и делать вид, что все идет хорошо. Прежде всего нужно ввести настоящую конспирацию и свести круг знающих меня лиц до минимума! Неужели нужно, чтобы меня в лицо знал медик, берущий анализ мочи?! Или эта мадам с идиотскими вопросами? Давайте работать чисто. Я передал вам все! Если угодно, поставил на карту свою жизнь. Так берегите ее! Мне, как профессионалу, понятно, что вы мне не доверяете и не можете пока доверять, мне ясно, что вы должны проверять меня и сейчас, и потом! Но давайте это делать умно, не светите меня!

Мое возмущение было вполне искренним: что же это такое? Светить меня перед шофером и перед охранниками?! Хоть бы парик надели или приклеили бороду! Идиоты! Размагнитились в союзной Англии, перестали ловить мышей!

– Прежде всего хочу заверить вас, Алекс, что мы вам доверяем.– Хилсмен говорил торжественно, медленно и вежливо, ведь вежливость, как глаголил Учитель Учителя, лишь мелкая монета, которой черт оплачивает кровь убитых им жертв.– И я учту ваши пожелания о безопасности. Что касается допросов, то приношу извинения. Думается, что если бы я находился сейчас у вас на родине, то меня проверяли бы менее рафинированными способами…

Уел он меня больно, но спорить я не стал, проглотил, как должное, сам знавал умельцев–костоломов, встречал их в свое время в монастырской поликлинике – они шагали, выпятив свои 80–летние груди, увешанные регалиями, работа была – что говорить! – трудная, но способствовала долголетию.

Далее перешли к тайнам Монастыря. Американцы, по нашим данным, знали и о структуре, и о руководящих кадрах достаточно много. Тем не менее картину пришлось изрядно дорисовать, нашпиговать деталями, не щадя сил на ядовитые характеристики настоятелей. С особой сладостью в сердце я изливал свою желчь на Бритую Голову и Маню, беспощадно рисуя каменистые тропы, по которым они карабкались к власти; красок я тут не жалел, Маня рухнул бы с кресла, если бы услышал хоть десятую часть моей исповеди.

Хилсмен записывал на магнитофон мой рассказ и не подавал ни звука – если дело пойдет таким образом и он будет играть в молчанку, то так и не нащупает Алекс ниточки, тянущиеся к Крысе, разобьет бедный Алекс голову с безукоризненным пробором прямо о каменную стену! Несчастная голова! Разве переживал такое сэр Уолтер Рэли, пират и лорд?! Кстати, его отрубленную голову заполучила любящая жена и хранила в спальне рядом со своей кроватью – о, Римма! О, Кэти! Милые мои! Умоляю, положите благородную голову благородного Алекса в пластиковый пакет, поставьте у своих ног, клянусь, что не буду гнить и вонять, не буду кататься по комнате и вращать глазами!

– У меня небольшая просьба. Очень важно укрепить мои позиции в глазах Центра. Мне нужна классная вербовка. Подумайте, Рэй, но это должен быть агент с секретными документами.– Я уже говорил с ним, как с коллегой.

– Я уже думал об этом. Не так просто найти секреты, которых не жалко. А «липу» ваши быстро раскусят, и тогда конец всему делу. Давайте, Алекс, начнем с малого, давайте для начала твердо стоять на земле. Развернем работу на существующем фундаменте, посмотрим на реакцию Центра и не будем пока расширять диапазон наших действий! Будем надеяться, что нас не погубят непредвиденные случайности.

Хилсмен похлопал меня мягкой рукой по спине, не скрывая своего отменного настроения,– видимо, допросом он остался доволен.

А насчет случайностей он совершенно прав: друзья наши, черт и случай, подстерегают нас на каждом шагу – до сих пор с ужасом вспоминаю, как в Париже столкнулся на улице с Васькой Кацнельсоном (мы с ним учились в пятом классе средней школы) в усах и с лотком сосисок. «Старик! – орал он.– Откуда ты, старик?» – и, оставив сосиски, бросился ко мне, а я, кажется, тогда Марти Куупонен, финляндский подданный, мчался от него в толпу, как будто украл в магазине булку, за что у них бедняков сажают в тюрьму, в то время как богачей, укравших железную дорогу, выбирают в сенат.

Через три дня, безумно устав от собеседований и писанины, я возвратился в свою квартиру у Хемстед Хита, в миле от уютного Хайгетского кладбища, где строго смотрит с постамента на прохожих, запрятавшись в необъятную каменную бороду, большая голова Учителя Учителя.

Кэти, оказавшаяся дома (у нее был уже свой ключ), встретила меня прохладно и безмолвно выслушала жалобы на трудности со сбытом радиотоваров, которые неразрешимы без знания всех нюансов рынка и конъюнктуры и, естественно, служебных командировок. Я нежно поцеловал ее в губы – они даже не шевельнулись: назревала трагедия, и ничего не оставалось, как налить себе стаканчик «гленливета» и окунуться с головою в прессу, а именно в спасительный раздел объявлений о продаже и сдаче в аренду недвижимого имущества.

– Двухэтажный коттедж в районе Илинга, кухня, две спальни, гостиная, столовая,– заливался я соловьем,– четырехкомнатная квартира на Кромвелл–роуд, вилла в Кэнтербери – Цены кусались, фирма приносила крохи, конспирация не позволяла требовать больших дотаций из Центра и диктовала жизнь по средствам, не бесконечны же авуары, завещанные предусмотрительным папой–шекспироведом.

Я еще раз взглянул в прозрачные льдинки карих глаз, поцеловал Кэти и подумал, какой я все же законченный подлец и как испортила меня проклятая служба.

– Давай поженимся,– сказал я и замолчал, потому что вспомнил, как то же самое говорил Римме.

– Давай поженимся,– говорил я тогда.– Я буду добропорядочным мужем, буду вовремя приходить домой и всегда отдавать тебе всю зарплату. У нас будет много детей, и мы все вместе будем гулять по центральному бульвару, где копаются в песке малыши и пенсионеры забивают на скамейках «козла» в домино. В праздники к нам будут приходить родственники и друзья, все будут жаловаться на все, ругать начальство, жрать и пить. Дядя Теодор расскажет про осла, который написал хвостом картину, а тетя Полина сообщит, с каким трудом достала живых карпов. Все напьются. Виктор расскажет пару еврейских анекдотов, все будут умирать от смеха, снова выпьют, а Витя, когда мы останемся тет–а–тет на кухне, начнет меня уверять, что брак – это глупость, а после жаловаться на одиночество, плакать, целовать меня мокрыми губами и говорить, что я у него единственный друг. Потом все заснут где попало, дядя обмочит подштанники и тахту, которую мы будем оттирать целый месяц и запивать одеколоном, и будет очень весело, мы будем любить друг друга, и утром, как обычно, зазвонит будильник…

Римма тогда расплакалась и убежала от меня – пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!

– Неужели тебе это так нужно? – начала оттаивать Кэти. – Разве нам плохо?

– Конечно, хорошо, но давай жить, как все нормальные люди. В конце концов я хочу ребенка!

Следующий день я целиком посвятил делам прогорающей радиофирмы и с помощью своего помощника, юного Джея, наметил план ее немедленного оздоровления – не только Центр, но и Хилсмен намекали на желательность крепкого прикрытия. Покрутившись на фирме, я подрулил к дому и футах в ста от подъезда заметил машину («ровер» 24033), которая тут же тронулась с места, встала за мной и трижды мигнула фарами. Всмотревшись, я разглядел лицо Генри, который дал знак следовать за ним. Мы проехали пару миль, пока он не затормозил и не вышел из машины.

– Что случилось, Генри? Почему вы нарушаете правила конспирации? Разве можно приезжать ко мне домой?!

– Мне срочно нужно с вами поговорить! – Голос его дрожал.

– Разве у нас нет сигнала срочного вызова?

– Знаете что, Алекс…– Он хотел выругаться, но сдержался.– Я хорошо проверился, давайте пройдем в паб! – Предложение звучало так категорически, что мне оставалось только подчиниться.

В пабе мы устроились, как обычно, в темном углу, словно два жулика, только что обчистивших банк Ротшильда.

– Дело в том, что вчера ночью…

Генри очень волновался и никак не мог взять быка за рога.

– Не нервничайте, Генри, на нас обращают внимание…

– Ради Бога, не перебивайте меня, мне трудно говорить… Увы, я даже не знаю, каким образом он вошел… я лежал в кровати…

– Кто? Кто?! – Я сам уже начал заикаться и почувствовал, как в самом низу живота зашевелилась и поползла скользкая холодная рептилия, вроде зловредного скорпиона, который жил в саксауле в далекие дни эвакуации и ночами выползал на прогулки по моему спящему телу.– Кто? Кто?!

– Да не перебивайте меня, Алекс… кажется… кажется, мы пропали…– хрипел он клекотом, словно прирезанный петух, завершающий свою прощальную арию.

Он допил джин с тоником, похлопал глазами, отер платком Сократов лоб и черчиллиевы скулы и упер в меня повлажневший взор.

– Я спал… лай Енисея[27]27
  Пес верного и надежного агента, названный так из любви к восточным землям Мекленбурга, на которые, к его счастью, он никогда не попадал.


[Закрыть]… грохот на лестнице… потом визг собаки… «Не вздумайте включать свет!» —…он говорил тихо и твердо…

– Не торопитесь, Генри, я ничего не могу понять! Кто к вам пришел?

– Если бы я знал… если бы знал! – Он указал официанту на свой опорожненный бокал, и тот мгновенно притаранил ему новую порцию.

– Да возьмите себя в руки, наконец! – Я сжал зубы до хруста и состроил такую злую морду, будто собирался вцепиться ему мертвой хваткой в горло, если он не прекратит свои рассусоливания.– Рассказывайте спокойно и подробно, черт побери!

– Я даже лица его толком не разглядел… хотел зажечь свет, протянул руку к лампе, но он словно видел в темноте… тут же заорал: «Убрать!»

Генри выпил залпом, словно всю жизнь гужевался в мекленбургских закусочных, погремел стаканом с льдинками и тяжело вздохнул. От всей этой бестолковой карусели у меня уже кружилась голова.

– Как его звали, Генри?

– Он назвался Рамоном, хотя я уверен, что это вранье. Но в нем было что–то от латиноса… испанский акцент.

– Чего он от вас хотел, Генри?

– Он вербовал меня!

– То есть как? Ничего не понимаю! – Наша беседа напоминала судороги двух сумасшедших в пляске святого Витта.

– Он начал с того, что знает о моей работе на вас, знает даже предвоенный период… даже Грету Берг по кличке «Ильза», которая вывела меня на Базиля…

– Кто такой Базиль, черт побери?!

– Ваш коллега, который вербовал меня!

– О Боже, это было так давно…

– Он даже знает, что мы с Базилем любили забегать в венский ресторан, где играл старый скрипач… он описал этого старика, будто вместе с нами слушал его игру! Он знает, что Базиль курил только сигары «Вильгельм второй»! Он рассказал такие детали… даже о вербовке Жаклин! Он знает обо мне все!

Физиономия гордости службы покраснела от возбуждения, и на скулах выступили капельки пота.

– И все это происходило в кромешной тьме? – Я на миг представил себе голого Генри, дрожащего под одеялом, и сурового незнакомца, явившегося по его душу, как Командор за дон Гуаном, и мне вдруг стало до неприличия весело.

– Я хотел увидеть его… изловчился, зажег ночник… брюнет в маске, больше я ничего не разглядел… может быть, шатен… на нем был плащ… по–моему, типа «кристианет». Маска! Вы поняли? Он не хотел, чтобы я его видел… Он заорал…

– Он не упоминал моего имени? Намекал, что знает обо мне?

– Нет, нет, Алекс, ни слова о вас!

– И какое же конкретно сотрудничество он вам предлагал?

– Он не открыл карты… он обещал поговорить со мной подробнее через две недели… он дал мне время на размышление… оставил конверт с адресом… вот он!

И всклокоченный Генри (насколько может быть всклокоченным существо с сократовым лбом, а точнее, с огромной лысиной) протянул мне конверт, на котором было напечатано на машинке: «Рамон Гонзалес, Либерти–стрит, 44, Каир, 11055». В конверте лежала тоненькая реклама процветающего концерна «Юникорн».

– Что же это за человек, Алекс? Откуда ему все известно? Значит, у вас сидит предатель, знающий мое дело? Вы понимаете, что произошло?

– Не волнуйтесь, Генри, ради Бога, не волнуйтесь… это какое–то недоразумение…– попер я глупость (ничего себе недоразуменьице!), напрягая все свои шарики.

– Недоразумение?! – вскричал он так громко, что бармен повернул голову в нашу сторону.

– Я все выясню… немедленно свяжусь с Центром… все будет о'кей! – Я нес всю эту муру, лишь бы его успокоить, даже ободряюще похлопал его по руке и заглянул ласково в глаза. Мои мозги между тем крутились, как рулетка, прикидывая все имиджи и ипостаси героя ночной драмы.

Первая банальнейшая догадка сразу ударила наповал: провокация! Американцы решили проверить и «Эрика», и меня и устроили эдакое фантасмагорическое представление в надежде, что «Эрик» расколется, покается, вывалит все и обо мне, и о Жаклин – короче, типичная проверка, по глупости и топорности вполне отвечающая стилю работы великого Гудвина. Другая версия тоже не радовала: перепуганная Жаклин настучала на «Эрика» офицеру безопасности своего посольства, и бельгийцы (возможно, с помощью союзников по НАТО) взяли беднягу в оборот. Но откуда они добыли такие детали?

Вдруг Генри потянул носом, снова заклокотал горлом, и мешки под его глазами раздулись в бурдюки.

– Он убил Енисея… вколол ему яд! А мне сказал, что это снотворное, не хотел волновать…– Мешки начали опорожняться, и крупные алмазоподобные слезы важно поплыли вниз, затекая к ноздрям. – Он убил пса! Он убил моего любимого пса, Алекс! Вы не представляете, как я его любил!

– Давайте договоримся так: мы консервируем наши отношения. Работу с Жаклин вы прекращаете и ждете от меня сигнала вызова. Я немедленно свяжусь с Центром! Никакой инициативы! Лежите тихо, как труп!

Он вяло кивал головой, купаясь в своих водопадах, бармен уже не отрывал от него глаз, я допил свой стаканчик и выполз из этого тошнотворного реквиема на воздух.

Рано утром я позвонил Хилсмену.

– Некоторые новости, Рэй! Не хотел беспокоить вас ночью. Встретимся в «Гровноре»?

– Надеюсь, что ничего серьезного? – Голос его звучал обеспокоенно.

– Что может быть серьезнее смерти?

– Кто–нибудь погиб? – Его губило полное отсутствие юмора.

– Не нервничайте, главное, что мы с вами живы! Так в «Гровноре»?

– Вы хорошо знаете Уайтчейпл?

– Мерзкий район. Неужели мне придется тащиться в такую даль? – Район находился восточнее Сити и в свое время вдохновлял писателей на романы о несчастных бедняках, живущих в лачугах и развалинах.

– Извините, но я целый день буду в тех краях… подъезжайте к уайтчейпелской ратуше!

Ровно в пять я вырулил прямо на стоянку муниципалитета.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
о превратностях любви на дачах за зеленым забором, о Папе– Мохнатой Руке, о Витеньке – Совести Эпохи, о пустых бутылках и прочих нехороших вещах, которые оттеняют несравненные достоинства героя, идущего на боевое задание у берегов Женевского озера

«Увидев проходившую мимо Королеву, он крикнул:

– Душенька, вели убрать эту Крысу!

У Королевы на все был один ответ.

– Отрубите ей голову!– крикнула она, не глядя.

– Я сам приведу палача! – сказал радостно король и убежал».

Парафраза из Л. Кэрролла

Самое главное, что именно я нашел ему Клаву – Большую Землю – Ястребиное Око, тогда пухлявую юную блондинку, выпускницу престижного вуза, успевшую пройти через неудачный брак и теперь озабоченную поиском прочной и надежной пристани, нашел ему подругу на всю жизнь с помощью Риммы, сидевшей с Большой Землей[28]28
  Эту кличку она получила уже позже, когда ее ястребиные очи потухли, а тело обрело пышные формы.


[Закрыть] за одной школьной партой, где они честно шептались, списывали друг у друга и донесли святой огонь дружбы до более зрелого возраста, несмотря на разницу общественных положений, игравших мощную роль в запутанных лабиринтах мекленбургских структур.

Клавин Папа, точнее ПАПА,– как ни тужься, не выразить на бумаге его весомость в тогдашней истории, когда его имя произносилось с почтительно–сладким выражением лица, дабы никто, не дай Бог, не мог прочитать на нем недостаток пиетета,– входил в свое время в число рыцарей круглого стола под председательством Усов и многому научился, вдыхая дымы его легендарной трубки и выдерживая пристальный взгляд желтоватых глаз.

Но ПАПА – это История, оставим его в покое, а кто объяснит, каким образом залетел на вершины простак в шевиотовом костюме с надставными плечами, выполнявший в нашем отделе вполне презренные рядовые функции? Во всем виноват его дружок Алик, вечно сеявший разумное, доброе, вечное и не ожидающий за свои подвиги никакой благодарности.

Николай Иванович готовил себя к браку серьезно, как учили Кадры, на всю жизнь и до гробовой доски, давно мечтал он об избраннице сердца, которая все выдержит и выдюжит, не предаст и не продаст, и в роковой час, когда начнут холодеть конечности, блаженно поцелует в желтый лоб и закроет остекленевшие очи.

И поскольку Челюсть сначала шутя, а потом уже настойчиво канючил и жаловался на свою неприкаянность, и просил по–дружески с кем–нибудь познакомить (дружили мы после работы и в рамках – не в монастырских традициях открывать души,– чаще всего прогуливаясь по книжным лавкам, что на Мосту Кузнецов, с заскоком в буфетик старомодного отеля, где торговали в розлив армянским портом), а Римма постоянно жужжала о некрасивой, но обаятельной подруге, дочке ТАКОГО ПАПЫ, жаждущей устроить свою жизнь, я порешил помочь обеим сторонам и бескорыстно протянул руку Челюсти.

Вот как случилось, что его стопа прикоснулась к заповедной земле за зеленым забором, где ПАПА бывал лишь проездом из государственной дачной резиденции, и оказалась на большом пиру по случаю Нового года.

Праздничными делами заправляла хлопотливая Старушка – Няня–Мне–Так–Душно, которую Большая Земля обожала с детства и часто просила открыть окно и поговорить о старине. Няня сидела на кухне и ощипывала кур, бросая пух и перья в медный таз.

По просторам дачи, ядовито посматривая на полные собрания сочинений и на бумажные репродукции в золоченых рамках (не исключено, что раньше в них находились писанные маслом портреты царственных особ, вырванные и навсегда пригвожденные к позорному столбу), бродил друг детства, юный медик Тертерян, слывший человеком излишне просвещенным, а потому опасным.

– Что нужно бедному армянину? – спрашивал он, загадочно улыбаясь.– Сто грамм водки и триста минут сна! – Но водку не пил и в постель не ложился, а циркулировал вокруг огромного круглого стола, одного из берлинских трофеев ПАПЫ, и прицеливался к закускам, которые на подносе вносила Няня–Мне–Так–Душно.

Признаться, я ожидал, что мой застенчивый друг будет жаться в угол и прясть ушами, упав прямо в сливки высшего света, но не той породы был конь наш ушлый, живо забил копытами под звуки твиста, сразу взял за рога Большую Землю и не выпускал ее из своих хватких ручищ до самого финала. Они танцевали, Тертерян высокомерно и презрительно бродил по комнатам, я любовался Риммой – в светлом платье, с распущенными рыжими волосами она казалась феей в этой сказочной избушке, окруженной корабельными соснами.

Мы вышли на узкие аллеи с сугробами по бокам, освещенные цветными китайскими фонариками,– там, раскинув пушистые ветви, высилась серебряная ель, словно только что выкопанная прямо со Святой площади у погребальницы Учителя, украшенная гирляндами и горящей красной звездой, прямо около нее сверкал вставленными углями пузатый Дед Мороз, вылепленный руками мужа Няни Тимофея, прошедшего вместе с ПАПОЙ всю его героическую жизнь.

Сияла луна, я посадил Римму на спину и поскакал по аллеям, я скакал, пока не взмок, и мы радостно повалились в мягкий сугроб, обнялись и начали неистово целоваться.

Новый год встретили на высокой ноте, под бой Курантов, в братстве и любви и в пунша пламени голубом, гремел рояль под хрупкими и еще не оплывшими пальчиками Ястребиного Ока Большой Земли, и Челюсть и тут не осрамился, пропел томно «Ямщик, не гони лошадей!» (у него был неплохой баритон), закатывая глаза и вертя лошадиным черепом.

Потом бренчали вилками и ножами о тарелки, кружились вокруг елки во дворе, толкали друг друга в сугробы, играли в снежки, пока на прямые сосны не пали первые блики восходящего солнца.

Спали мы с Риммой в огромной кровати ПАПЫ (по ней скакать бы на вороных с верным Тимофеем, срубающим шашкой вражеские головы), в его скромной комнате с репродукцией «Утра в сосновом лесу», вырезанной из журнала,– я словно прикоснулся к живой Истории и вышел утром из кровати совсем обновленным человеком, готовым на подвиги во имя Державы.

Утром пили чай из саксонского фарфора, и снова чуть поблекший за ночь Коленька присутствия духа не терял и потчевал нас вполне достойными английскими анекдотами.

Репродуктор бубнил нечто вроде «подою я, подою черную коровушку, молоко – теленочку, сливочки – миленочку», его никто не выключал, поскольку и Няня, и Клава с детства привыкли к постоянно включенному радио, несущему свет в трудовые массы.

В разгар чаепития явился ПАПА, не забывший на своем стремительном пути из своего имения в мозговой центр поздравить и облобызать чадо, а заодно и взглянуть краем проницательного глаза на хмырей, проникших на его дачу. Заговорили об охоте на зайцев – и тут Челюсть не растерялся, сумел поддержать разговор, разжечь интерес и даже дать несколько тактичных советов по поводу стрельбы в зайцев, петляющих по снегу. Выяснилось, что в юности он на них охотился по странному совпадению в тех местах, где родился ПАПА,– тут уже вспыхнули воспоминания, посыпались названия окрестных городов и весей, рек и гор, затем почетный гость выпил рюмку зубровки и так же стремительно удалился.

Свадьбу справляли в несколько смен, как написал бы Чижик, согласно занимаемым должностям. О главной Свадьбе я слышал лишь краем уха от Челюсти («был приглашен весьма узкий круг, в основном соратники тестя»), второй же очереди удостоились и мы с Риммой, туда пригласили и родителей жениха, проживающих где–то в глубинке, скромных тружеников, боготворивших сына (когда папа натужно говорил тост, мама поддерживала его рукою, боясь, что от волнения он рухнет в обмороке на пол), который не оставался в долгу и стал вывозить их на лето на дачу, где они копались на огороде, рубили дрова и готовили пышные воскресные обеды для молодой четы.

Уже через три месяца капризная фортуна подбросила Николая Ивановича на должность, которую обычно занимали опытные старцы, что не прошло мимо пытливых умов Монастыря, всегда напряженно следящих за кадровыми перемещениями и выискивающих их глубокие корни. В те славные времена Челюсть еще ходил со мной на променады по Мосту Кузнецов и не скрывал, что однажды на охоте в компании тестя наткнулся на предшественника Мани Бобра, которого все боялись как огня. Бобер, естественно, до этого случая Челюсть и в глаза не видел – мало ли бродит по Монастырю гавриков! – но в сближающей обстановке познакомился, оценил, узнал и даже пил с ним спирт из одной фляги. Коленьку подвели к премудрому Бобру красиво, не впихивали прямо в объятия, не стал тесть, умница, выкручивать Бобру руки и сразу требовать для Челюсти кусище от пирога, что обычно рождало бурю в умах, шепоты в кулуарах, завистливые ухмылки и смешки в кулачок,– получил Коля небольшое, но заметное повышение,– наклонил чашу тесть, не пролив ни единой капли.

Челюсть переместился в отдельный кабинет, но без вертушки, без персональной уборной – мечты поэта и без комнаты отдыха с кроватью и телевизором, что полагалось рангом повыше, но зато с правом доступа в начальственную столовую (молниеносный улыбчивый сервис, семга словно от купца Елисеева, заковыристый тертый суп, который нравился Бобру, а затем сменившему его Мане, и потому был в приказном порядке введен в постоянное меню, подобно парикам при Петре Первом, вырезка и т. д. и т. п. и эт цэтэра. Гуторили: один из приближенных крутого Бобра, сидя с ним за одним обеденным столом, позволил себе отказаться от любимого супа шефа и заказать кондовые щи. Мятеж сей привел к тому, что приближенный был изгнан резидентом в Верхнюю Вольту, откуда, стремясь к реабилитации, сделал боевой вклад в меню: котлеты по–африкански) и массой других немаловажных феодальных привилегий, включая ондатровую шапку и парное молоко, отдоенное в день продажи на легендарном подсобном хозяйстве Монастыря.

Первый год мы еще продолжали бурно общаться семьями, исправно отмечая многие праздники, и Челюсть иногда одаривал нас билетами на спектакли, где тонко намекали на некоторые несовершенства общественного устройства Мекленбурга (отдельным репликам зал храбро аплодировал, словно выходил на Сенатскую площадь), даже пожертвовал однажды талон на ондатровую шапку. В ателье я оказался в двух шагах от самого Бобра – он покорно плелся за мастером с рулеткой на шее и выглядел как обыкновенный уставший старик, которому до смерти надоели служебные дела.

Семейная жизнь рождала новые заботы, и наши кланы постепенно отдалялись друг от друга: Римма жаловалась, что Клава зазнается, а Клава, видимо, решила, что она облагодетельствовала Римму, взяв моего друга в мужья, корабли расходились к своим горизонтам и в конце концов застыли на солидной дистанции друг от друга. Медленно, но верно пер Челюсть все выше и выше, уже неприлично было запросто приглашать его на стопарь в буфетик гостиницы, что на Негрязке, а потом я попал под его кураторство, видел почти ежедневно то у него в кабинете, то в коридорах, радовался его демократизму и приветственному «старик»,– как говорит шекспировский Антоний: «О, мои салатные дни, когда я был зелен в своих суждениях!»